Политическая культура России и гражданская война
Вряд ли можно спорить с тем, что различные «очаги» гражданской войны в разных регионах Российской империи отличались большим своеобразием, что влияло на логику конфликтов, историки сейчас пишут о «калейдоскопе революции»3 но это не было секретом и для современников. Так, например, свидетели гражданской войны в казачьих районах немало писали о сословных, поколенческих, этнических, религиозных конфликтах, некоторые из которых приводили к боевым действиям и до октября 1917 года (порой доходило до военных нападений на города и использования артиллерии). Сложно было после свержения монархии избежать новых вооруженных конфликтов на территории Туркестана.4 Но обязательно ли наличие сильных, даже расширяющихся «очагов» локальных конфликтов, привело бы к грандиозному «пожару» большой гражданской войны на территории всей бывшей Российской империи?
Историки нередко упрекают друг друга в телеологичном описании прошлого: всегда можно найти важные причины для состоявшихся событий, последние часто ретроспективно представляются неизбежными и безальтернативными. Далеко не всегда относительно списков этих причин будет достигнут консенсус исследователей. Порой плодотворнее говорить не о причинах, относительно которых сложно достичь консенсуса исследователей, а о необходимых условиях. Например, на ход разнообразных конфликтов гражданской войны повлияла подготовка «кадров гражданской войны» - офицеров военного времени и унтер-офицеров эпохи мировой войны, множества военных специалистов волостного и уездного уровня, которые нередко становились и авторитетными местными политиками, - без их руководства сложно представить вооруженную борьбу на местах.
Необходимым условием гражданской войны стала и ее культурная подготовка. Ниже я постараюсь показать, что культуры конфликтов, сложившиеся в дореволюционной и революционной России, создавали определенную рамку, в которой должны были действовать основные участники политического процесса.
Известный французский исследователь Первой мировой войны Ж.-Ж. Беккер задался вопросом: почему, несмотря на сильное внутреннее напряжение, несмотря на мятежи в армии, забастовки и волнения разного рода, Франция смогла - в отличие от России - «продержаться» до конца войны? Почему удалось избежать весьма возможного революционного взрыва?5 Разумеется, и в данном случае вопрос о причинах не может удовлетворить всех историков, но предложенное историком описание различных конфликтов показывает, как местные политики и чиновники пытались избежать их эскалации, не поддавались на вызовы радикалов, стремящихся обострить конфронтацию. В данном случае можно говорить об воздействии определенной культуры конфликта, предполагающей диалог и компромисс. Разумеется, и в довоенной Франции можно было найти случаи силового разрешения конфликтов, однако они не преобладали.
В России же часто политические методы преодоления конфликтов подменялись мерами полицейскими, репрессивными - полиция, жандармерия и Охранное отделение становились важнейшими участниками политического процесса. Между тем сложный процесс превращения полицейского государства в государство правовое затруднялся и... недостаточным количеством полиции. Поэтому для решения полицейских задач часто использовалась армия, ее кавалерийские и пехотные части, военнослужащие должны были противостоять не только «внешнему», но и «внутреннему» врагу. Революция 1905-1907 гг. сопровождалась небольшими гражданскими войнами, в которых порой использовалась и артиллерия, но и в сравнительно мирные времена армия применяла оружие в тех случаях, когда она использовалась во внутренних конфликтах, - достаточно вспомнить и Ленский расстрел, и забастовки лета 1914 г. Использование армии для полицейских задач, соединение полицейских и армейских формирований под одним командованием нередко создает ситуацию почти автоматического обострения ситуации, эскалации, ибо военнослужащие разного уровня действуют так как они подготовлены действовать - уничтожать противника и принуждать его к капитуляции, поэтому участие армии в разных конфликтов превращало их в небольшие гражданские войны, все участники которых приобретали своеобразный политический опыт брутализации конфликтов. Милитаризация политических и социальных конфликтов была той школой, в которой общество (прежде всего молодые мужчины) подготавливалось к гражданской войне, силовое разрешение конфликтов с помощью оружия легитимировалось в глазах всех участников. Такая культура конфликта влияла на ход гражданской войны. Травматический же опыт брутализации участников Первой мировой войны делал силовые сценарии еще более вероятными.6 Этому способствовал и поиск могущественного и коварного «внутреннего врага» в пропаганде и политике военного времени.7
Не всем профессиональным военным нравилось выполнение ими полицейских функций, не все одобряли использование армии во внутренних конфликтах, по крайней мере, во внутренних российских губерниях империи (на ее «окраинах» граница между «врагом внутренним» и «врагом внешним» становилась все менее определенной). Однако разных представителей офицерского корпуса предреволюционной России, объединяла культивируемая в этой среде аполитичность, особенности такого воспитания были ощутимы и среди армейской элиты - генералов и офицеров Генерального штаба. Между тем эта профессиональная группа играла важнейшую роль в ходе гражданской войны, однако политический опыт лидеров Белого дела не соответствовал уровню тех сложных задач государственного строительства, которые они перед собою ставили. Нередко генералы, претендовавшие в годы гражданской войны на роль национальных лидеров, легкомысленно относились к политическим вопросам.8 Порой они даже в своих воспоминаниях прямо заявляли о том, что «политика» им «мешала» вести войну, хотя особенности гражданской войны требовала принятия быстрых и согласованных военно-политических решений на разном уровне. Политическая неподготовленность такого рода также нередко приводила к тому, что неизбежное вовлечение армии в разнообразные конфликты эпохи гражданской войны приводила к их эскалации.
На судьбы конфликтов эпохи гражданской войны влияла и политическая культура дореволюционной России. Среди историков ведутся дискуссии относительно степени развития дореволюционного гражданского общества и влияния представительных политических институтов. Невозможно отрицать, что и Государственная дума, и местные органы власти (городское самоуправление и земства), и различные общественные организации сыграли большую роль в Февральской революции, в создании новой власти в центре и на местах. Однако, политическое влияние и многих дореволюционных структур, и, главное, политиков и общественных деятелей, в этих структурах работавших, быстро начало падать, падения влияния Государственной думы, например, нельзя объяснить лишь решением конституционных демократов сосредоточить власть во Временном правительстве, а старые деятели местного самоуправления были потеснены или даже вытеснены из органов власти после введения всеобщего избирательного права. Во многом это было следствием отчуждения большинства населения от этих институтов (лишь меньшая часть горожан, например, участвовала в выборах в городские думы). Отсутствие практического опыта участия в легальной политической жизни до революции не могло не сказаться в 1917 г. Преодоление отчуждения от политики политизирующимися массами в условиях революции повлекло за собою падение влияния старых политических элит.
Если дореволюционные структуры в это время оттеснялись на второй план, то все большее влияние приобретали структуры новые, можно даже говорить о появлении своеобразного гражданского общества эпохи революции, которое порой опиралось на гражданское общество раннего периода, но нередко и отрицало его. Особое значение имели легализация социалистических партий, возрождение профессиональных союзов, создание всевозможных комитетов и советов. Крайне важным было появление комитетов в вооруженных силах, которые избирались военнослужащими и претендовали на власть. Современники полагали, что в войсковые комитеты входило около 150 тыс. солдат и унтер-офицеров, «занятых ненужной демагогией»9. Цифра эта явно занижена, хотя крайне пристрастная оценка отражала обстановку того времени, когда Корнилов и его окружение начали решительную и безнадежную борьбу с комитетами. В каждом из четырех основных фронтов действующий армии - Северный, Западный, Юго-Западный, Румынский -представители нового «комитетского класса» (термин А. Уайлдмена)10 составляли несколько десятков тысяч человек. Хорошо информированный офицер вспоминал: «В войсковых комитетах боевых и тыловых частей Западного фронта было занято около полутора тысяч офицеров; около трех тысяч военных чиновников, около пяти тысяч унтер-офицеров, писарей и фельдшеров и около тридцати пяти тысяч солдат, всего около сорока пяти тысяч человек. Этого количества достаточно для формирования целого корпуса с офицерским составом и канцеляриями».11 По другим же данным в комитеты Западного фронта в конце лета входило до 57 тысяч человек.12
В армиях более крупного Юго-Западного фронта к лету насчитывалось не менее 63 тысяч членов войсковых комитетов, а к концу августа, несмотря на ту борьбу с комитетами, которую повел генерал Корнилов, их стало уже не менее 76 тысяч.13 Можно предположить, что на четырех главнейших фронтах находилось около двух сотен тысяч комитетчиков. К этому следует добавить членов комитетов не столь многочисленного Кавказского фронта, а также членов комитетов военно-морского флота, тыловых гарнизонов. Многие военные входили и во всевозможные Советы, национальные и культурные организации, свои структуры создавали и представители различных родов войск и военных профессий. Если иметь в виду и некоторую ротацию, то, по-видимому, через различные комитеты в 1917 году прошло более миллиона военнослужащих.
Существовало несколько факторов, которые способствовали выдвижению в комитеты авторитетных представителей войсковых частей и соединений -боевые заслуги, образовательный уровень, наконец, опыт политической деятельности до революции и, особенно, во время свержения монархии. Соответственно, в комитетах было немало вольноопределяющихся и унтер-офицеров, а также офицеров военного времени, прежде всего, прапорщиков. Выдвижению же кадровых офицеров в комитеты препятствовали и подозрительность солдат, и упоминавшаяся уже аполитичность офицерского корпуса: командиры нередко здесь уступали своим подчиненным, которые обладали большим политическим опытом.
Создание комитетов было следствием реализации идеи «демократизации» вооруженных сил - «демократизация» в 1917 году казалась универсальным средством решения всех проблем - современники стремились демократизировать школы, театры, церковь, при этом понимание термина «демократия» в разных проектах весьма отличалось. Многие из этих проектов были утопичными, так «демократизированная» армия не могла успешно вести современные наступательные операции. Однако в конкретных условиях революции еще более утопичными были попытки ликвидации комитетов, предлагавшиеся генералитетом, прежде всего окружением Л. Г. Корнилова. Любая попытка распустить войсковые комитеты, в которых первоначально преобладали умеренные социалисты, даже ограничить их права, таила в себе серьезный риск гражданской войны: комитетчики разных политических взглядов, обладавшие реальной властью в вооруженных силах, готовы были отстаивать свое существование с оружием в руках, несмотря на имевшиеся между ними разногласия по иным политическим вопросам.
Именно представителям «комитетского класса» довелось сыграть важную роль и в подготовке Июньского наступления, в ликвидации «дела Корнилова», в приходе большевиков к власти, а потом и в Гражданской войне. Члены «комитетского класса» сыграли немалую роль и в отрядах «зеленых» и других формирований «третьей силы», и в национальных движениях, и даже в Белом движении, некоторые видные представители которого быстро делали политическую карьеру в 1917 году. Выходцы из «комитетского класса» дали немало полевых командиров, т.н. «народных вожаков» Гражданской войны (термин А. В. Посадского),14 которые нередко переходили из одного лагеря в другой, порой не по одному разу. Но особенно важно было участие «комитетского класса» в строительстве советского аппарата и - прежде всего - в формировании Красной армии, тут их карьерный рост мог быть особенно стремительным. Хотя и белые, и красные командующие обвиняли многих «народных вожаков» в «партизанщине» и «атаманщине», но опыт партизанских (и антипартизанских) действий, опыт военный и, одновременно, политический, которым обладали авторитетные полевые командиры, влиял на исход многих сражений гражданской войны.
Пребывание в комитетах 1917 года было необычайно важным для сотен тысяч молодых, честолюбивых мужчин. Они становились представителями власти, они осуществляли власть, одновременно обучаясь политике, политизировались, преодолевая дореволюционное отчуждение от политики. Быстрая политизация такого рода накладывалась на опыт насилия, который многие из них получили во время войны и революции. Если для многих кадровых офицеров, игравших важную роль в Белом движении, политизация была чем-то вынужденным и даже постыдным, то представители «комитетского класса», почувствовавшие вкус власти (и ее ресурсам), проходили процесс политического обучения с интересом, а то и с энтузиазмом. Как же проходило политическое обучение?
После свержения монархии в России существовал довольно широкий, редкий для воюющих стран политический плюрализм - лишь представители правых организаций были ограничены в своей деятельности, другие же партии, в том числе и большевики, легко обходили цензурные запреты, даже если они им и подвергались. Свободная конкуренция пропаганды либералов, консерваторов и социалистов разного толка оказывала влияние на неофитов политической жизни, в том числе на представителей «комитетского класса». Однако, сфера символической политики, сфера необычайно важная для политической социализации, оказалась фактически монополизирована ритуалами и символами революционного социалистического подполья. (Отношение к дореволюционной государственной символике было разным, можно привести когда она использовалась революционерами, даже большевиками, однако часто она отрицалась как «старорежимная» даже людьми умеренных политических взглядов, во всяком случае, ее крайне сложно было использовать для создания гражданского мира).15 Красный флаг и «Марсельеза» исполняли фактически роль государственных символов новой России, хотя этот статус не был оформлен юридически. Песни революционного подполья распространялись и партийными социалистическими издательствами разного толка (песенники большевиков фактически не отличались от изданий оборонцев), и коммерческими структурами - производителями граммофонных пластинок и публикаторами нот, издателями песенников и постановщиками театральных представлений. Само по себе это свидетельствует о колоссальном спросе на социалистическую символику, рынок способствовал распространению антибуржуазных настроений. Процессы символотворчества весной 1917 года опирались на революционную традицию, предвосхищая аналогичную деятельность большевиков. Так, например, возникновение эмблемы «серп и молот» относится уже к этому времени, при этом разные ее варианты появились независимо друг от друга - что свидетельствует о схожести и распространенности символического сознания участников политического процесса.16 В целом, можно говорить о культурной гегемонии социалистов в революции, которую многие современники и историки именовали «буржуазно-демократической».17
Роль же символов в описании окружающего политического мира была необычайно велика для неофитов политической жизни, их нередко можно встретить в «низовых» резолюциях и публикациях той поры. Для революционной же символики было присуще противопоставление настоящего и будущего: если настоящее описывается как «тяжелый сон» и «мрачная тюрьма», то светлое будущее рисуется как солнечное царство пробуждения и даже воскресения. Путь из темного настоящего в яркое будущее лежит через грядущую битву - «последний и решительный бой», в ходе которого будут уничтожены звероподобные враги. Эти образы секуляризованной эсхатологии, присутствующие в распространенных революционных текстах, получили и новое значение в 1917 году. Революция нередко воспринималась как воскрешение России, а Пасха сравнивалась с революцией. «Перенос сакральности», изучавшийся исследователями Французской революции,18 важен и для понимания революции российской; новая политическая символика страны приобретала характер сакральных знаков.
При этом в текстах революционных песен наблюдается известный темпоральный сдвиг: «темное настоящее» уходит в прошлое, начался «последний бой», приближающий «светлое будущее». Такое видение ситуации предполагало эскалацию борьбы с врагами, мешающими наступлению светлого будущего. Социалистическая символика создавала условия для «углубления революции», чего требовали большевики и их политические союзники. В то же время такая символика затрудняла возможность достижения социальных компромиссов, соглашения т.н. «живых сил страны», коалиции либералов и умеренных социалистов, эсеров и меньшевиков. Для последних такая символическая ситуация представляла значительную проблему: они не могли отказаться от своих давних и важных символов и они не желали уступить этот существенный ресурс революционной традиции своим политическим противникам, большевикам и левым социалистам разного толка. Противоречие между радикализирующей символикой и умеренной политической тактикой меньшевики и эсеры пытались преодолеть с помощью изменения отношения к революционным символам: они призывали воспринимать их лишь как часть уважаемой революционной традиции прошлого, а не как буквальный призыв к непосредственным силовым политическим действием. Однако, быстрое перекодирование политической символики, изменение укорененной революционной традиции - представляет собой сложную задачу. Распространенная и легитимная революционная символика способствовала скорее эскалации всевозможных конфликтов, чем достижению классового мира. Социальные, этнические, межобщинные конфликты во время революции часто протекали без непосредственного руководства политических партий. Однако их участники не действовали в политическом и культурном вакууме. Они использовали авторитетную и распространенную революционную риторику и символику для самоорганизации и легитимации насилия.19
Для Ленина и его соратников революционная символика была важнейшим инструментом политической легитимации, они старались представить себя истинными наследниками революционной традиции. Правда, большевики не могли монополизировать революционную политическую символику: и демонстранты, защищавшие Учредительное собрание, и всевозможные представители «третьей силы», и участники крестьянских и красноармейских антикоммунистических восстаний, и полевые командиры разного толка, использовали ее в целях политической мобилизации.
Нельзя утверждать, что после свержения монархии Россия была «запрограммирована» на гражданскую войну. Однако история показывает, что гражданские войны разного масштаба являются следствием революций (и, добавим, редкая революция обходится без интервенции, хотя интервенция не всегда носит характер вооруженного вмешательства). Например, следствием Ноябрьской революции 1918 года в Германии были локальные гражданские войны в разных частях страны, происходившие в 1919-1923 гг. Хотя они порой носили ожесточенный характер (использовались артиллерия, бронетехника и авиация), но эти конфликты не переросли в общенациональную гражданскую войну. Все же можно утверждать, что любая революция имеет тенденцию саморазвития, сопровождается риском сползания в гражданскую войну. Опасность гражданской войны ощущалась в 1917 г. многими, открыто говорилось об этом, по крайней мере, уже со времени Апрельского кризиса. Некоторые современники и летом 1917 г. описывали ситуацию как гражданскую войну. Так, главная газета партии социалистов-революционеров описывала выступление генерала Корнилова как «гражданскую войну»: «... вспыхнувшая гражданская война имеет не только внутреннее, но и громадное международное значение...».20 Не следует считать любое свидетельство современника точным анализом политического положения, хотя учащающиеся упоминания о «гражданской войне» могли стать фактором, ее приближающим. Во всяком случае, желание какой-то партии «начать гражданскую войну» (или «начать революцию») далеко не всегда является достаточным условием для ее возникновения, даже если при этом используются значительные ресурсы - об этом свидетельствуют разнообразные неудачные попытки экспорта революции, опыт Коминтерна и Советского Союза это подтверждает.
Можно представить себе разные сценарии возможного предотвращения большой гражданской войны в России, однако, после «дела Корнилова» это была необычайно сложная задача для слаженной команды весьма квалифицированных политиков, и, скорее всего, эта задача была невыполнимой. Реальный коридор возможностей, в котором действовали основные участники политического процесса, все более сужался. Британский исследователь С. Смит даже отмечает, что Временное правительство потеряло свою власть еще до того момента, как оно было свергнуто. Он полагает, что гражданская война неизбежно нарастала со времени «Мятежа Корнилова», и эти процессы значительно усилились после того, что многие авторы именуют «незаконным захватом власти большевиками».21
Наряду с прочими факторами возникновению гражданской войны способствовали и факторы культурные, создававшие рамку для действий политиков, оформляя разнообразные социальные, экономические, политические и этнические конфликты. И дореволюционная культура конфликта, носителями которой были политические противники, и брутализация эпохи Первой мировой войны, и взрывная политизация 1917 года, и опыт вхождения во власть «комитетского класса», и многообразные вооруженные конфликты, создававшие локальные «очаги» гражданской войны, и революционная политическая культура подполья, монополизировавшая сферу символической политики во время революции, - все это не способствовало достижению гражданского мира, предотвращению гражданской войны.
Автор статьи Колоницкий Б. И. - д.и.н., ведущий научный сотрудник СПб ИИ РАН, профессор Европейского университета
1 Smele J. D. The „Russian’ Civil Wars, 1916-1926: Ten years that shook the World. London: New York, 2016. 423 p.
2 Булдаков В. П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. 375 с. (2-е изд., 2010. 965 с.); Карпенко С. В. Белые генералы и красная смута. М., 2009. 430 С.; Красная смута: Сб. исторических литературных произведений / сост. и науч. ред. Р. Г. Гагкуев]. М., 2011. 620 с. Отрицание термина «гражданская война» для описания внутригосударственных конфликтов является и частью истории различных гражданских войн, и историографической тенденцией, и элементом мемориальных проектов - достаточно вспомнить примеры внутренних войн в США, Финляндии и других странах.
3 Retish A. B., Novikova L. G., Badcock S. Introduction: A kaleidoscope of Revolutions // Russia’s Home Front in War and Revolution, 1914 - 22 / Ed. S. Badcock, L. Novikova, A. Retish. Bloomington, 2015. P. 1-15.
4 О гражданской войне в Средней Азии см., например: Буттино М. «Революция наоборот»: Средняя Азия между падением царской империи и образованием СССР. М., 2007. 447 с. См. также :Buttino M. Central Asia (1916-20) // The Empire and Nationalism at War. / Ed. Eric Lohr, Vera Tolz, Alexander Semyonov, M. von Hagen. Bloomington (Indiana), 2014. P. 109-135.
5 Becker J.-J. The Great War and the French People. Providence; Oxford, 1985.
6 Дискуссии о роли брутализации ветеранов Первой мировой войны в эскалации внутренних конфликтов см.: Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917-1923 / Сб. ст. М., 2014.
7 Фуллер У. Внутренний враг: шпиономания и закат императорской России. М., 2009. 373 с.
8 Ганин А. В. Русский офицерский корпус в годы гражданской войны: Противостояние командных кадров. 1917-1922 гг. М., 2019. С. 70.
9 Цит. по: Булдаков В. П., Леонтьева Т. Г. Война, породившая революцию. Россия, 19141917 гг. М., 2015. С. 541.
10 В свое время А. Уайльдман использовал термин «комитетский класс» для характеристики сообщества членов военных комитетов, прежде всего комитетчиков действующей армии. См.: Wildman, A. K. The End of the Russian Imperial Army. Vol. 2: The Road to Soviet Power and Piece. Princeton, 1987.
11 Савинков В. В. Записки (1920-1927) // Три брата (То, что было) / Сост., авторы предисловия и комментариев К. Н. Морозов, А. Ю. Морозова. М., 2019. С. 496.
12 Кавтарадзе А. Г. Примечания // Деникин А.И. Очерки Русской Смуты. Т. 1, вып. 1... С. 506.
13 Френкин М. С. Революционное движение на Румынском фронте. 1917 г. - 1918 г. Солдаты 8-й армии Румынского фронта в борьбе за мир и власть Советов. М., 1965. С. 124; Его же. Русская армия и революция. С. 102-103. Цифра эта явно занижена, хотя крайне пристрастная оценка отражала обстановку того времени, когда Корнилов и его окружение начали решительную борьбу с комитетами.
14 От «германской» к Гражданской: Становление корпуса народных вожаков русской смуты: Сб. статей и материалов / Под ред. А. В. Посадского. М., 2014. 624 с. См. также: Крестьянский фронт, 1918-1922 гг.: (Сб. статей и материалов). / Сост. и науч. ред. А. В. Посадский. М., 2013. 740 с.; «Атаманщина» и «партизанщина» в Гражданской войне: Идеология, военное участие, кадры (Сб. статей и материалов) / Сост. и науч. ред. А. В. Посадский. М., 2015. 856 с. Общие выводы на основе этих публикаций см.: Посадский А. В. Народные элиты Гражданской войны: Источники и пути формирования // Эпоха войн и революций, 1914-1922 (Материалы международного коллоквиума, 911 июня 2016 года). СПб., 2017. С. 175-184.
15 Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры 1917 года. СПб, 2012.
16 Корнаков П. К. 1917 год в отражении вексиллологических источников. (По материалам Петрограда и действующей армии): дисс.канд. ист. наук. Л., 1989. С. 105.
17 Колоницкий Б. И. Культурная гегемония социалистов в Российской революции 1917 года // Неприкосновенный запас. 2017. № 6 (116). С. 72-87.
18 Озуф М. Революционный праздник, 1789-1799 / пер. с фр. Е. Э. Ляминой. М., 2003. 416 с.
19 Engelstein L. Russia in Flames: War, Revolution, Civil War, 1914-1921. Oxford, 2018. P. 217, 513.
20 Дело народа. Пг., 1917. 30 августа.
21 Smith, Steve S. Russia in Revolution: An Empire in Crisis, 1890 to 1928. Oxford, 2017. P. 151, 154.
Просмотров: 793
Источник: Колоницкий Б. И. Политическая культура России и гражданская война // Эпоха Революции и Гражданской войны в России. Проблемы истории и историографии. — СПб.: Издательство СПбГЭТУ «ЛЭТИ», 2019. — С. 61-73
statehistory.ru в ЖЖ:
