Глава 24. Революции 1905 и 1917 годов

Непосредственной причиной первой русской революции 1905 г. стала Русско-японская война, но народное сознание было подготовлено к революции описанными мной условиями и событиями. И когда раздался призыв к революции, народ живо ответил на него. Всякий раз, как в деревне появлялся студент-агитатор, его тут же окружали и более храбрые крестьяне из толпы всегда были готовы идти за ним. Крестьяне, даже невооруженные, покоряли целые деревни, входя в них со знаменами и пуская красного петуха. Если они решали «выкурить гнезда», их было не остановить. «Лучше специально построить новую школу, чем отводить под нее дом помещика, – говорили они. – Если мы сожжем дома помещиков, они не смогут вернуться». И повсюду запылали дворянские усадьбы. По ночам зловещие столбы огня можно было видеть со всех сторон. К утру же оставались только почерневшие стены и печи, одиноко стоявшие среди степи.

Революционные настроения особенно сильно ощущались в тех местах, где молодые агитаторы сами были местными уроженцами, так как в подобных случаях они пользовались абсолютным доверием крестьян. Они формировали отряды в первую очередь из молодежи, но к ним часто присоединялись отцы и даже деды. Во время первой революции крестьяне не прибегали к насилию, разве что помещик или его управляющий упорно отказывались покидать поместье и пытались напугать крестьян оружием.

1905 г. стал наивысшей точкой борьбы за свободу. Трагическое окончание войны и то, как позорно она велась, настолько дискредитировало правительство, что шумные митинги протеста, проводившиеся революционными партиями, привлекали всеобщий интерес и вызывали одобрение народа. Забастовка железнодорожников вдохновила крестьян и наполнила их надеждой и возвышенной энергией. Россия праздновала духовную победу над тиранией, над столетиями морального и интеллектуального угнетения. В страну вернулась надежда. Политические ссыльные, уверовав в николаевскую амнистию, возвращались из Сибири и из-за границы. Они принимали активное участие в митингах и партийных конференциях. Лично я не доверяла амнистии и не спешила выходить из подполья. В то время, когда был издан манифест с обещанием конституции, я находилась в Симбирске и поддерживала связь с местными сельскими революционными группами. Манифестов было два: бесцветный царский и написанный Витте, в которых дважды повторялось: «Даю слово чести, что на этот раз обещания будут выполнены». Я воскликнула: «Как этот негодяй осмеливается давать народу слово чести!» Иного ответа на это обещание милостей у меня не было. Интересно, что в ту же ночь телеграммой из Самары я была предупреждена, что меня ищут жандармы. Я покинула город и уехала в маленькую татарскую деревушку, где сполна воспользовалась возможностью обсудить положение с крестьянами. Татары принимали живое участие в наших разговорах. Иногда появлялся мулла с прокламациями, которые рассылали и печатали студенты духовной семинарии в Казани. Кроме того, я разговаривала с черемисами и с мордвой. Все эти народы полностью поддерживали всеобщее движение и с интересом следили за ходом событий, хотя держались осторожно и роль коноводов оставляли за русскими. На тайных собраниях они принимали резолюции, написанные Партией социалистов-революционеров. Если проследить распространение нашей политической пропаганды по карте и сравнить ее с развитием революционного движения среди крестьянства, то можно заметить поразительное совпадение двух этих процессов.

Центром пропаганды на Волге был Саратов. В этом городе жило довольно много политических ссыльных и старых революционеров. Их возглавлял осторожный и строгий Леонид Петрович Буланов, старый человек с разносторонним опытом. Он любил молодежь и знал, как сделать из нее достойных партийных работников. Он управлял революционной работой в Саратовской, Симбирской, Самарской, Пензенской, Тамбовской, Воронежской и Казанской губерниях. Эта деятельность включала организацию типографий со всевозможными копировальными устройствами, назначение комитетов, созыв конференций и распространение литературы, шифров и кодов. Партия хранила имя Буланова в секрете. У него были помощники – тоже немолодые люди, – главным из которых был незабвенный Павел Павлович Крафт. В число других надежных работников входили Милашевский, его жена Мария Ивановна и Александр Васильевич Панов, сын бедной олонецкой крестьянки. Панов держал в своих руках почти всю революционную работу в Нижнем Новгороде. Он блестяще учился в школе, а после того, как закончил духовную семинарию, посвятил себя литературе и науке. Сильно пострадав от преследований, он тем не менее всегда ухитрялся забрать с собой превосходную библиотеку, когда жандармы сгоняли его с одного места на другое. С помощью этой библиотеки он обучил сотни молодых людей. Своих учеников он посылал в деревни и таким образом наладил связь со всей Нижегородской губернией и некоторыми районами Владимирской и Ярославской губерний. Его то и дело арестовывали, но он не давал себя запугать. Еще молодым человеком он умер от туберкулеза, которым заразился в тюрьме.

Множество активных работников вступило в нашу партию благодаря влиянию Качаровского. Он собирал статистику по крестьянскому землевладению и смог посетить все города, где имелись статистические архивы. С собой в качестве помощников он брал талантливых молодых людей. В Смоленске он создал примечательную группу из надежных молодых женщин, среди которых была Настасья Биценко. Много выдающихся работников было родом из Чернигова, Полтавы и Киева. Вести агитацию в 1903–1906 гг. было несложно. Почва была тщательно подготовлена, и семена давали быстрые всходы. Поднимавшиеся ростки были столь крепки, что ни массовые ссылки, ни порки, ни тюрьмы, ни прочие жандармские приемы не могли их сокрушить.

Наши враги думали, что пресекли нашу деятельность. Разве они недостаточно вешали, расстреливали, пороли, чтобы навсегда избавиться от нас? Для перевозки ссыльных не хватало транспорта. Одних учителей было сослано 20 тысяч. В 1906–1909 гг. школьные здания пустовали и лишь по ночам в них тайно проводились собрания революционеров.

К тому времени народ понял, что бесполезно ждать милостей от правительства. Не только события 9 января, но и вся история административной политики ясно показывала, что все власть имущие, от царя до станового, не допустят никакой системы, которая бы давала крестьянам равноправие. Крестьян охватили опасные умонастроения. К 1907 г. более опытные поняли, что революция окончилась неудачей и что начальство попытается лишить их уступок, обещанных правительством в момент первого испуга. Крестьяне снова потеряли надежду получить землю. Они устали; их переполняло горе и уныние, хотя они не потеряли уверенности в революции как в средстве решения своих проблем. Они считали, что потерпели поражение, потому что их движение не было достаточно массовым и в нем участвовало недостаточное число губерний.

Молодежь думала по-другому. Она хотела попробовать еще раз. Она видела результаты трех лет тщательной подготовки. Она видела насилия над матерями и сестрами. Она видела, как драли бороды отцам. Их скот угоняли, сжигали целые деревни, бросали в тюрьмы любимых вождей, ссылали целые семьи. Молодежь видела все это и ожесточилась.

В 1908–1910 гг. Сибирь и северную Россию переполняли ссыльные из низших классов – крестьяне, рабочие, солдаты и матросы. Большинство сосланных крестьян были пожилыми людьми, оторванными от своих семей. Они оказались в крайней нищете, но, несмотря на это, переносили суровые лишения ссылки. Они постоянно говорили о революции и делали предсказания на будущее, высказываясь таким образом: «В следующий раз все будет по-другому. Об этом даже ужасно подумать. У всех молодых людей будут ножи в сапогах. Помещики могут не ждать пощады. Доброта здесь не помогает. Мы в этом убедились. Мы думали, что они не вернутся, но ошиблись. Они вернулись и привезли с собой жандармов и казаков, которые пороли нас. В следующий раз мы таких глупостей не допустим. Наша молодежь сделает так, что им станет жарко».

Рабочие, солдаты и матросы также были уверены, что следующая революция окажется кровавой. Никто не сомневался, что она очень скоро повторится. Они знали, что события остановились на полдороге и будет несложно довести их до завершения. Многие ссыльные пытались бежать, чтобы продолжить организационную работу. Их часто ловили и возвращали на место ссылки, но они, как правило, предпринимали новые и новые попытки.

Все они были полны решимости победить во время следующей революции, пристально следили за революционными успехами городских рабочих и внимательно читали стенограммы Думы. Они смеялись над правительством, которое думало, что революционеров можно запугать репрессивными мерами. Казалось, что буржуазия не понимает ситуации. Именно в то время Егор Сазонов отравился, чтобы пробудить интерес к судьбе своих товарищей. Его поступок не произвел на правительство абсолютно никакого впечатления.

В каждой губернии насчитывались десятки тысяч ссыльных. В Киренском уезде – этом таежном малонаселенном районе размером с Францию – в 1908–1913 гг., когда я снова оказалась там, насчитывалось несколько тысяч политических ссыльных. Мою избу посещало множество молодых товарищей, и я всегда была в курсе их планов побега. Всем им не терпелось вернуться в Европейскую Россию, и все решительно намеревались при первой возможности возобновить революционную работу. Снова вернувшись в Россию в 1917 г., я встречала многих из них, и они отнюдь не симпатизировали большевикам. Мои хорошие товарищи – матросы, которые были со мной в Киренске, – были крайне опечалены позорным поведением Балтийского флота. Я встретила одного из самых лучших матросов, Кузьму Ермоша, во Владивостоке, по пути в Америку. Я спросила его:

– Как думаешь, Кузьма, долго еще люди будут убивать друг друга?

– Народ лишился покоя, – печально ответил Кузьма. – Он слишком долго страдал. Он бы уже давно остановился, если бы мог. А так в нем накопилось слишком много гнева.

На революционных митингах 1917 г. я видела огромную разницу между теми людьми, которые прошли революционную подготовку в наших организациях в 1904–1906 гг., и новичками, с самого начала оказавшимися под влиянием большевиков. У них не было времени, чтобы сформировать обоснованное мнение, и они были готовы поддерживать безумцев и предателей. В борьбе между двумя течениями победителем оказалась толпа. Обносившаяся, изголодавшаяся, ожесточенная разочарованиями 1905 г., она знала, что смирением, терпением и молитвой ничего не добьешься. Она видела, что крестьяне Харькова и Полтавы пытались поступать по совести и были за это жестоко наказаны. Репрессии, последовавшие за восстаниями 1905 г., довели их до отчаяния. Именно из-за близорукого отношения привилегированных классов к крестьянам в России стал возможен большевизм.

Поначалу многие опытные революционеры не осмеливались заявить о своем отношении к новому порядку. Они бездействовали, ожидая развития ситуации. Другие, устав от тюрем и ссылок, искали спокойствия в просветительской работе.

2 марта 1917 г. мы в Минусинске узнали о революции, произошедшей в Петрограде. Ходили слухи, что Керенский по телеграфу потребовал освободить меня и организовать мой немедленный отъезд. Я получила официальное уведомление лишь на следующий день и попросила приготовить к 4 часам экипаж и лошадей. Денег на путешествие у меня хватало. Ближайшая железнодорожная станция находилась в Ачинске, в 300 верстах от Минусинска. Когда была оглашена телеграмма об отречении царя от престола, Минусинск пришел в сильное возбуждение. При вести о свержении старого режима все местные чиновники испарились. Никто не кричал на нас. Некому было отдавать честь. Некого было бояться. На одной из станций я встретила высоченного человека, который поклонился мне и сказал приглушенным голосом:

– Это правда?

– Похоже на то. А кто вы такой? – спросила я по сибирскому обычаю.

– Я – жандарм, который вез вас в Минусинск.

– И что вы теперь собираетесь делать?

Он очень возбужденно ответил:

– Пойду воевать. Мы, жандармы, постоянно просили, чтобы нас отправили на фронт, но нам всегда отказывали.

Он был последним представителем царской бюрократии, которого я встретила. Они расползались прочь, как жалкие, побитые псы, чтобы переждать, пока утихнет буря.

По пути в Ачинск уже чувствовалось приближение весны. Снег на дороге таял, ехали мы медленно. Я не успела на ближайший поезд. Оказалось, что в Ачинске меня ждали. На главном плацу стояло множество солдат и офицеров. Они бросились ко мне, требуя подробностей и разъяснений. Я почти ничего не знала; поэтому разговор перешел на проблемы, требующие немедленного решения. Младшие офицеры и рядовые показывали мне свои казармы и рассказывали о затруднениях, с которыми они сталкивались при старом режиме, о путанице и противоречиях в приказах, об утомительном формализме начальников департаментов и о бесконечной переписке. Затем меня отвели в барак, где пятьсот калек и неизлечимо больных месяцами ждали врача, который бы дал им справку о непригодности к службе. Среди них были даже слепые. На таких призывных пунктах, как Ачинск, растянувшихся вдоль всей главной сибирской дороги, муштровали сотни тысяч солдат, прежде чем отправить на фронт. Улицы и городской плац были заполнены людьми в серых военных шинелях. На тротуарах их было не меньше, чем подсолнечных семечек. Этих встревоженных, скучающих по дому людей внезапно охватила горячая надежда, и вся толпа словно оказалась во власти воодушевления. Солдаты из крестьян отличались почти религиозным отношением к неожиданной свободе. Они питали столь сильную веру в перемены к лучшему, что даже война перестала казаться им ужасной. Все их политические дискуссии заканчивались примерно так: «Сперва прогоним немцев. Потом вернемся домой и начнем новую, счастливую жизнь. У нас будут школы и библиотеки».

Я разговаривала с ачинскими солдатами двое суток, ночью и днем. То, как они прощались со мной, порождало у меня самые дурные предчувствия. Я не имела представления, каким образом новая власть способна справиться с ситуацией, так как этих людей переполнял энтузиазм. Они чувствовали, что будущее принадлежит им.

По пути из Ачинска в Москву я не встретила ни единого представителя старого режима, хотя останавливалась на всех станциях, и больших, и маленьких. На каждой из них меня ждали люди. В промышленных центрах меня везли по городу с эскортом из сотен тысяч рабочих. Они окружали меня так тесно, что я могла вести с ними долгие разговоры. Нередко в мой вагон приходили депутации с приветственным адресом. Зачастую эти люди спешили ко мне из железнодорожных мастерских, все черные и покрытые потом. Я целый месяц ехала через Енисейск, Томск, Пермь и всю Европейскую Россию и могу засвидетельствовать, что за все это время не слышала ни одного грубого слова и не видела ни одного злобного лица. Русские люди пребывали в благоговейном настроении, будучи уверены, что на землю наконец пришла справедливость. Все чиновники куда-то делись. Ничто не препятствовало мирным размышлениям о счастливом будущем.

Существует класс людей, представителей которого я встречала по всей России, и они всегда вызывали во мне глубочайшую симпатию. Это были люди безземельные и бездомные. Кто в России не видел толпы изможденных, одетых в обноски женщин с младенцами на руках и детьми, цепляющимися за их юбки! Они жили в землянках рядом с фабриками и большими поместьями и с рассвета до заката выполняли самую черную работу. Их отцы и старшие братья были рядом, с усталыми лицами, пылающими от жара топок, и с ярко сияющими глазами. Они думали, что настал конец их адской жизни, что больше им не быть бездомными париями. Нередко толпа, окружавшая мой экипаж, состояла исключительно из таких людей. Это были потомки двух миллионов дворовых, которых освободили без земли и без копейки денег, лишив их возможности завести себе дом. От них произошло не одно поколение нищих. За свой труд они получали 20 копеек в день. Этого им едва хватало на пропитание. Женщины трудились от рассвета до заката, чтобы заработать 15 копеек. Их болезненные дети были обречены на уличную жизнь со всеми ее опасностями.

В стране было много других безземельных людей, не происходивших от дворовых. Рост населения после освобождения крепостных вынуждал делить земельные наделы на крохотные полоски, которые не окупали труда и налогов. Более богатые крестьяне скупали эти клочки земли, из-за чего безземельных крестьян становилось все больше и больше. Безденежные и неграмотные, они не могли выучиться никакому ремеслу. В деревнях они представляли собой всеобщую обузу и жили на подачки помещиков и зажиточных крестьян. В огромном количестве они перебирались на окраины городов и селились в глинобитных хижинах, где зачастую не было окон, а дверной проем завешивался тряпками. Они получали жалкие крохи на кирпичных заводах или в овощных хозяйствах. Зимой женщины весь день занимались стиркой, но большую часть их заработков мужья пропивали. В маленьких городах спрос на мужской труд зимой был очень скромным.

Приветствовавшие меня толпы этих людей представляли собой жалкое и ужасное зрелище. Чем могла я их обнадежить? Какое будущее несла им революция? Голодные и полуголые, они прислушивались ко всеобщему ликованию с надеждой и уверенностью. Крестьяне рассчитывали получить землю. Рабочие рассчитывали на более крупные заработки. Буржуазия рассчитывала на политическую свободу. А чего было ждать этим бездомным? Женщины бросали на меня умоляющие взгляды. По их щекам текли слезы.

В маленьких городках из такого люмпен-пролетариата обычно состояла вся встречавшая меня группа, но в промышленных центрах они составляли лишь внешнюю кромку пришедшей ко мне с приветствиями толпы. Радостное население в своем ликовании не замечало их, так как в своем беззаботном, восторженном настроении игнорировало подобные проблемы. Меня такое отношение выводило из себя. Перед Россией стояло множество задач. Шел четвертый год войны. Запасы истощились, страну обременял внешний долг, блокада отрезала ее от всего мира. После 1905 г. молодежь воспитывалась на романах Арцыбашева и Вербицкой. В Думе почти не раздавалось честных голосов. Социалистов так упорно преследовали, что даже их имя оказалось под запретом. Социалисты-революционеры могли работать лишь как члены Партии трудовиков.

Буржуазия не понимала, что будет со страной. Она ожидала смены правительства, но думала, что экономическая ситуация останется прежней.

Радовались все, кроме помещиков. Они видели, что надвигается буря, что крестьяне требуют земли решительнее, чем когда-либо прежде. В Европейской России ко мне иногда подходили помещики и начинали робкие расспросы по поводу земли. Очевидно, они решили, что защищать свои претензии бесполезно. Революция напугала их, и они явно растеряли мужество. Они не спрашивали, отойдет ли земля крестьянам или нет, а интересовались, получат ли за отобранную землю компенсацию. Такое смирение демонстрировало решительный характер революции. Лишь несколько месяцев спустя те же самые помещики заметили слабину в единстве революционных сил и начали говорить другим тоном. Отныне их вопросы звучали так: «Разве в стране мало царских земель? Надо поделить их, а наши поместья оставить в покое».

Нет смысла пересказывать все мои разговоры с людьми во время путешествия по России, но я отмечу некоторые моменты, характерные для отдельных провинций. На севере, в Вятке, Вологде, Владимире, Ярославле и на Волге крестьяне приходили ко мне по собственной инициативе, порой издалека, чтобы обсудить земельные проблемы и рассказать о своем положении. Они хотели знать, какими землями могут сразу же воспользоваться, но не выражали желания получить всю землю, которую прежде обрабатывал помещик. В этих губерниях, очевидно, преобладала спокойная убежденность, что революция – не случайное событие, а воплощение давно ожидаемой справедливости и что новое правительство имеет абсолютно законный характер. Крестьяне понимали всю сложность ситуации, возникшей в результате войны и революции, и были убеждены в необходимости мирного соглашения с союзниками. Они были так уверены в этом, что даже не обсуждали эту тему. В местах, где я могла остановиться лишь ненадолго, крестьяне и священники согласно древнему обычаю устраивали благодарственный молебен в мою честь. Повсюду людей переполнял энтузиазм, но они были готовы повременить со своими насущными требованиями, если бы имелась гарантия, что никакие Витте, Столыпины и цари не отменят постановлений честного, представительного правительства. Народ в городах отличался куда большей разговорчивостью, чем крестьяне, но у него не наблюдалось такого же благоговейного трепета и робких ожиданий.

Бездомные составляли внешнее кольцо на наших митингах. В их глазах читались вопросы, но они почти не принимали участия в дискуссиях. Несомненно, именно из этого класса формировалась и впоследствии пополнялась Красная армия. Этими людьми, бездомными, безработными, потерявшими надежду, можно было вертеть как угодно. В южной части страны представителей этого класса было больше, чем на севере.

На юге вообще все было по-другому. Центральную и южную Россию наводняли резервные войска. Солдаты занимали лучшие здания в городах. Повсюду царили грязь и беспорядок. Зрелище молодых людей в серых шинелях не наполняло меня восторгом. Когда они выходили на парад, в них чувствовалась расхлябанность движений и безразличие к приказам. Они явно симпатизировали громогласным ораторам, которые приходили к ним, чтобы вводить в заблуждение. Но дружелюбие и порядок в таких городах были поразительными. Нередкие вспышки восторга были мне неприятны, но за ними не скрывалось ничего, кроме радости и дружелюбия.

Казалось, что весь революционный дух сосредоточен в городах и в армии. Крестьяне меланхолично созерцали свои бескрайние поля, покрытые густыми всходами пшеницы. Земля наконец-то принадлежала им, и они безмолвно ожидали принятия официальных декретов. Объездив Сумской и Чигиринский уезды, я выяснила, что пожилые крестьяне проявляют живой интерес к образованию. Они показывали мне только что открытые ремесленные училища.

– Теперь у нас будут свои мастера, и не нужно будет звать их из других мест, – гордо говорили они.

В одной из мастерских уже работало самодельное динамо. На юге разговоры о земле почти не велись. Было очевидно, что крестьяне считают эту тему закрытой. На вопрос, собираются ли они, как обычно, сажать сахарную свеклу, следовал ответ:

– Конечно. Мы умеем делать сахар. Зачем нам закрывать заводы?

Люди на юге были настроены решительнее, чем на севере, – вследствие различия в темпераменте, а также из-за того, что на юг большевики послали много агитаторов. В Екатеринославе, Харькове и по всему южному побережью можно было видеть шныряющих туда-сюда молодых людей самого наглого вида. Чаще всего они встречались у военных лагерей и произносили иронические речи на митингах. Крестьяне привыкли к ним и не обращали на них особого внимания, но было очевидно, что эти агитаторы пользуются большим влиянием среди солдат, которым не терпелось вернуться домой, где их ждала земля и свобода. Для них война была лишь капризом властей, а продолжать ее казалось жестоким безрассудством. В одном из этих городов ко мне пришли двое солдат, с которыми я встречалась в Ачинске. Тогда они горели нетерпением защищать свою страну, сейчас же заявляли, что абсолютно необходим мир с Германией, и рекомендовали немедленно заключить перемирие. Это мнение преобладало среди солдат и на севере, и на юге. Лишь на крайнем западе войска видели необходимость продолжать войну до победного конца. В этих частях было много добровольцев из интеллигенции, и они посылали в Петроград делегатов за эсеровской литературой. Они проводили свои митинги и не смущались красноречием чужаков.

К июлю помещики перестали воспринимать революцию как свершившийся факт. Они считали, что пора проснуться и избавиться от этого страшного сна. Нам всем стало очевидно, что мирная, гуманная революция вскоре превратится в кровавую. Вся Россия зашевелилась. Рябь превращалась в могучие волны. Когда спускалась тьма, шум бушующего моря заглушал все прочие звуки. Свою последнюю поездку в качестве свободной гражданки я закончила на исходе октября 1917 г. Повсюду царили столпотворение, беспорядок и тревога. Я боялась, что может произойти что-то ужасное, и поспешила вернуться в Петроград. На какой-то станции в Черниговской губернии люди попросили поговорить с ними. Я ответила, что не могу, потому что очень спешу. Один из них сказал мне:

– Вы должны поговорить с нами. Творятся позорные вещи. Повсюду разбой и насилие. Солдаты делают все, что им вздумается.

Молодые солдаты, возбужденные собственным дезертирством и взбудораженные негодяями-агитаторами, устали ждать. Чувство свободы пьянило их. Всех охватывала опасная страсть к разрушению.

Летом 1918 г. я пересекла Урал в экипаже. В каждой деревне, где мы останавливались сменить лошадей, попадались большевистские агитаторы. Слушать их ужасные речи собирались огромные толпы крестьян. Однажды несколько пожилых крестьян вышли из толпы и подошли ко мне. Они соглашались со мной, что ораторы говорят неправду, но утверждали, что молодежь полностью подпала под их влияние. Старики умоляли меня поговорить с молодежью.

– А почему молчите вы, отцы? – спросила я. – Именно вы должны быть примером для молодых.

– Не все отцы понимают, что происходит, – ответили мне. – Нередко то, что говорят ораторы, даже нам кажется правдой. Но мы знаем, что тут что-то не так. Вы должны остановиться у нас и поговорить со стариками. Они тоже совсем запутались.

Но я не могла остаться, так как спешила в Челябинск. Когда я прибыла туда, большевиков в городе не было. Местные кооперативы дружески нас приветствовали и пригласили меня остановиться у них. Они купили поместье для совместного использования членами большого союза кооперативов. Эти умные, энергичные крестьяне вели обширную торговлю и банковские операции. Они планировали основать различные производства и даже вели речь о постройке железной дороги. Для выпуска своих изданий и ежедневной газеты они завели большую типографию. Я приняла участие в их работе. Один из крестьян, Кондратий Дудин, был превосходным управляющим и заведовал всеми финансовыми делами организации. Во главе каждого отдела стояли специалисты и технические эксперты. Все они на равных правах входили в состав управляющего комитета. Я пробыла у них два месяца и каждый день обсуждала с ними экономические и политические вопросы. Обычно наши беседы заканчивались примерно такими словами: «Народ не прислушался к Керенскому и не получил ничего, кроме проблем. Прятаться ли нам от большевиков, или буря пройдет стороной?» На одном из своих собраний эти крестьяне выразили желание, чтобы я поехала в Америку – вести переговоры о покупке машин и школьного инвентаря. Но буря не прошла стороной. Вскоре после моего отъезда кровожадные большевистские орды возобновили свое наступление. Все, созданное этими крестьянами, было уничтожено.

Я провела пятьдесят лет в революционной работе среди российских крестьян, и мне кажется, что хорошо их узнала. Я встречалась с ними на конспиративных собраниях. Я жила среди них. Я видела как мрачные стороны деревенской жизни, так и ее светлые моменты. Я знаю, что крестьянин в первую очередь стремится к мирной жизни. Вплоть до марта 1917 г. я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь из них сделал злобный жест, какие бы страдания ему ни пришлось испытать. Унижения причиняли крестьянам горе, но не ожесточали их. Крестьянин всегда был послушным, разумным и трудолюбивым. Эти черты объясняют его веру в царя и готовность верить обещаниям после стольких разочарований. Но чем сильнее крестьянин пытался освободиться от политического и экономического рабства, тем большим притеснениям подвергался, и с течением времени настроения крестьянства стали меняться. Крестьяне поняли, что они – не низшие существа, обязанные подчиняться приказам вышестоящих, а имеют те же самые права, что и прочие классы государства. Они пытались бежать от деспотизма, переселяясь в Сибирь. Они пытались обеспечить своим детям возможность выбраться из рабства, стараясь дать им образование. Они подавали бесконечные прошения. Но несмотря на все усилия, им почти ничего не удалось добиться. Привилегированные классы оставались глухи к интеллектуальным потребностям крестьянства, и эта глухота привела к ужасным результатам.

Как только россияне снова успокоятся, они потребуют устройства школ. Они признаются в своих ошибках, которые были совершены в основном из-за невежества. Они поймут, что безумная большевистская революция – не начало, а конец свободы. В 1905 г. крестьяне выражали свои революционные наклонности посредством митингов, собраний, петиций и забастовок. Но когда они отправились к царю с лояльными, законными требованиями, их расстреляли из пулеметов. Тогда они обратились к насильственным мерам и в ответ получили двенадцать лет гонений. Со временем люди все больше и больше ожесточались. Однако, несмотря на это, утомленные крестьяне чистосердечно откликнулись на призыв спасти родину от врага. Они отправляли своих сыновей на фронт без единого звука. Но вскоре до них стали доходить вести о дурных командующих, о взяточничестве и спекуляциях. Они потеряли всякое уважение к привилегированным классам, находя в их злоупотреблениях оправдание собственным недостаткам. Тем не менее, когда была провозглашена свобода, крестьяне не бросились в оргию отмщения. Взрыв последовал лишь после шести месяцев организованной, лживой пропаганды – и тогда-то начался хаос безумного разрушения. Природа русского народа не изменилась. Он уже возвращается к своим обычным мирным привычкам.



<< Назад   Вперёд>>