Глава 5. «И совесть моя успокоилась»
   В феврале 1846 года Николай Алексеевич Милютин вернулся в Петербург и сразу окунулся в служебные дела Хозяйственного департамента: вместе с коллегами он разработал новое Положение о городском управлении, которое было представлено Николаю Первому еще до отъезда в отпуск. 13 февраля Николай Первый утвердил «Положение об общественном управлении в С.-Петербурге», которое предопределило самостоятельность не только Петербурга, но и других городов Российской империи: впервые на условиях участия всех сословий проводились организация выборных учреждений и выборы гласных, это была своего рода революция, изменившая вековые традиции. А Николай Алексеевич тут же получил неприятное прозвище «Красный», и в некоторых светских домах его перестали принимать.
   Братья часто встречались, несмотря на загруженность работой, разговаривали о текущих событиях; Николай Алексеевич восхищался расположением и доверием своего министра Льва Алексеевича Перовского, а Дмитрий Алексеевич благодушно рассказывал о том, как Яков Иванович Ростовцев, любитель поговорить и пустить пыль в глаза, чрезмерно восхищался своими учениками кадетских корпусов, а ведь было ясно, что в работах учеников многое было исправлено рукою учителя или даже вовсе эти работы заготовлялись по заказу.
   – Как-то раз я попробовал указать Якову Ивановичу на явные подлоги, – улыбаясь, говорил Дмитрий Алексеевич, – но он показал вид, что не расслышал меня, и отошел. Бывали и другие случаи, убедившие меня в наклонности генерала Ростовцева к самообольщению.
   – К сожалению, Дмитрий, этим недостатком страдает не только генерал Ростовцев, этой несимпатичной чертой характера обладают чуть ли не все придворные чины, к тому же они часто впадают в лицемерие, вранье, льстивость, подлость, скажут одно – делают другое…
   – Горяч ты, Николай, поостынь чуточку… Ты прав, в тяжелых условиях приходится править императору Николаю Первому… Вот опять лето придется сидеть в Петергофе, а времени отводится весьма и весьма мало, не успеваю как следует провести практические занятия, особенно плохо обстоит с ружейной стрельбой, а ведь пехотный офицер должен прекрасно стрелять, увы, у нас все плохо стреляют, даже в Кавказском корпусе…

   Осень 1846 года принесла свои огорчения и боли… Сначала заболела Наталья Михайловна, страдала сильными невралгическими болями в голове, а она еще кормила сына и не могла его отнять от груди, у него резались зубы, он сильно исхудал.
   Осенью же слег отец… Несколько месяцев мучили его опухоль ног и одышка, а по диагнозу врачей – водянка стремительно завершила его земной путь: 6 октября он скончался на шестьдесят седьмом году. Похоронили его на Волковом кладбище. А через несколько дней вся семья собралась и начала разбирать оставшиеся после него бумаги, прежде всего посмертную записку детям. Дети хорошо знали своего отца, честного, преданного своей семье, старавшегося сделать для нее все, что только мог, но в записке он жалуется на то, что сделал он не все, невзгоды преследовали его, правдивый характер приводил его к столкновениям с бесчестными людьми, которые подсиживали его, мешали воплотить задуманное.
   Николай Алексеевич взял на себя обязанности попечителя и опекуна: Владимир и Борис достигали совершеннолетия в 1847 и в 1851 годах, о чем и засвидетельствовала 23 октября своим указом петербургская Дворянская опека. Все имущество отца в Москве передали на погашение долгов кредиторам, вести эти дела договорились с родственником князем Грузинским, никто из братьев не мог этими делами заниматься.
   Дмитрия Милютина озадачило то, что по завещанию отца он получил деревню Коробку с 26 ревизскими душами и 116 десятинами земли, которые были ему совсем не нужны, он не мог быть владельцем крепостных, это было против его совести и против принципов. Правительство Николая делало первые шаги по улучшению положения крепостных: «Готовился указ 8 ноября 1847 года о предоставлении крестьянам права приобретать земли в собственность и выкупаться при продаже помещичьих владений. Все эти попытки правительства возбуждали много толков в помещичьей среде, принимались с явным неудовольствием и раздражением. Благие стремления императора и настойчивые усилия графа Павла Дмитриевича Киселева встречали упорное противодействие в самом составе высшего правительства. Однако ж было немало и сочувствующих этим стремлениям, горячо желавших избавления русского народа от позорного рабства. Таков был почти весь кружок образованных, развитых людей, в котором я вращался», – подводил итог своим размышлениям Дмитрий Милютин.
   После долгих и мучительных переговоров Дмитрию Алексеевичу удалось сдать свою деревеньку в ведение тульской Палаты государственных имуществ за 1730 рублей и в своих воспоминаниях написать: «Я перестал быть помещиком, душевладельцем, и совесть моя успокоилась».
   Совесть Дмитрия Милютина успокоилась и тогда, когда он зимой 1847 года в отчетной записке заявил, что нужно изменить курс военной географии на курс военной статистики, в котором можно будет глубже и полнее рассказать о военно-статистическом исследовании того или иного государства. Это предложение было принято конференцией и начальством академии, но только в следующем году курс стал называться «военная статистика».
   Милютин не торопясь осуществлял свои идеи в Военной академии, хуже обстояли дела в военно-учебных заведениях. Генерал Ростовцев задумал составить общее «Наставление по учебной части военно-учебных заведений». Статьи, как правило, были написаны главными наставниками учебных заведений, редактировал их генерал Ростовцев, порой так, что автор не узнавал свой текст, бывали вписаны в текст статьи целые фразы и страницы. Дмитрий Милютин также привлекался к такой редакторской работе, и в текст этих статей Яков Иванович вмешивался, кое-где меняя смысл высказанных мыслей. Дмитрий Алексеевич как-то попытался возражать Ростовцеву, ссылаясь на документы и давно сформулированные положения, но все попытки были напрасными. Переубедить генерала Ростовцева было невозможно: он был всегда уверен в своей правоте. То, что он говорил, точно соответствовало духу времени, тому, что совпадало с идеями и наставлениями Николая Первого. «При тогдашнем режиме и духе времени все, что делалось, писалось, говорилось, должно было более или менее носить на себе отпечаток лицемерия и фальши», – подводил итог споров с генералом Ростовцевым Д.А. Милютин в своих воспоминаниях много лет спустя.
   В связи с пересмотром педагогических программ Дмитрий Алексеевич написал записку со своими мыслями и предложениями. Он написал, что надо решительно изменить подготовку курсантов, совмещая теоретические занятия с практическими, больше заботиться об умственном и нравственном развитии учащихся, о различиях в возрасте, следить, чтобы меньше зубрили, больше упражнялись. Подробно изложил, как надо вести уроки по русскому языку и истории, предлагая на собственном примере показать, как совместить уроки географии и истории…
   Генерал Ростовцев прочитал записку, испещрив ее многими замечаниями и поправками, и пригласил Милютина.
   – Полностью, Дмитрий Алексеевич, одобряю ваш огромный труд, ваши мысли, ваши предложения. То, что вы предлагаете, возникало и у меня, много прекрасного, но лишь теоретического, не приспособленного к средствам. Кафтан щегольской, но сшит не по мерке. А вы подумали, где нам взять деньги? Где время для наблюдения самостоятельного труда шестисот или тысячи мальчиков? Кто будет направлять? А главное, кто будет следить и произносить окончательный приговор? Нет, Дмитрий Алексеевич, не созрели мы для такого труда. Прежде всего создайте людей, – а до того времени ждите. Вы знаете, сколько лет я занимаюсь военно-учебными заведениями? Много-много лет… Я привязался к ним любовно, родственно, лучшие годы отдал я этому одностороннему делу, это дело моей чести. Но при теперешних условиях военно-учебных заведений нет возможности создать индивидуальное, самобытное и самостоятельное образование. Я бы мог пускать пыль в глаза и блистать отчетами, но никогда не унижусь до шарлатанства. Я только сожалею, что многое справедливое и прекрасное, что вы здесь предлагаете, – и Яков Иванович поднял палец вверх, – не может быть выполнено. Вы уж, Дмитрий Алексеевич, извините меня за то, что я тут начеркал…
   Дмитрий Алексеевич взял записку, посмотрел на зачеркнутые и поправленные места и горько улыбнулся. Вышел из кабинета начальника, одного из ближайших сподвижников Николая Первого, и еще раз улыбнулся, вспоминая разговоры об императоре, думающем только о маршах, парадах, о прусской подготовке русской армии. Этот разговор с Ростовцевым удивил его и разочаровал. Он вовсе и не предполагал так расстроить Ростовцева, не думал, что предложенное им окажется таким близким и дорогим Якову Ивановичу идеалом, к которому тот так давно стремился… Нет финансов – вот главная причина всех наших непорядков. «Прежде всего создайте людей, – сказал генерал, – а как их создашь, если не дать им серьезного нравственного образования, не считая военного… Задача не из легких…»
   После этого разговора с начальником штаба Дмитрий Милютин уже не замахивался на перестройку всего военного образования в военно-учебных заведениях. Работы у него было и без того предостаточно.
   Ростовцев – человек благородный и предприимчивый – тут же подал рапорт о пожаловании Дмитрию Милютину чина полковника, хорошо зная порядки императорского двора: раз в прошлом году Милютину дали орден, то в 1847 году ему ничего не полагается. Ростовцев нажал на все пружины, от которых зависело это присуждение, походатайствовал перед графом Чернышевым, подсказал чинам поменьше, как это можно было сделать: два года служил в Кавказском корпусе, образцовый офицер, превосходно вошел в профессорскую группу Военной академии, справляется со своими обязанностями в военно-учебных заведениях… И препоны были преодолены: к Пасхе Д.А. Милютин стал полковником.
   «От всей любящей вас души поздравляю вас, мой добрый и милый Д.А.; поцелуйте за меня ручку у полковницы. Надежно вам преданный Я. Р.».
   С приездом Николая Алексеевича из-за границы участились встречи с товарищами, друзьями и коллегами. Дмитрий Алексеевич старался не пропускать интересных встреч, на которые приходили совершенно разные люди, но все они дышали одним воздухом – любовью к подлинной исторической России. Часто встречались с давним другом семьи Милютиных Иваном Петровичем Арапетовым (1811–1887), с Андреем Парфеновичем Заблоцким-Десятовским (1809–1881), с графом Иваном Петровичем Толстым (1812–1873)… В этот интимный кружок друзей и приятелей, занимавших разные служебные должности в империи, – Толстой был вице-губернатором, Заблоцкий трудился статистом и экономистом, Арапетов служил в императорской канцелярии, постепенно вливались замечательные люди своего времени – Николай Иванович Надеждин (1804–1856), Константин Алексеевич Неволин (1806–1855), Василий Васильевич Григорьев (1816–1881), Павел Степанович Савельев (1814–1859), Владимир Иванович Даль (1801–1872), Валерий Валерьевич Скрипицын (1799–1874), Иван Петрович Сахаров (1807–1863), Петр Иванович Кеппен (1793–1864), Петр Григорьевич Редкий (1808–1891), Григорий Павлович Небольсин (1811–1896), Константин Степанович Веселовский (1819–1901), Яков Владимирович Ханыков (1818–1862), Николай Владимирович Ханыков (1819–1878), Виктор Степанович Порошин (1811–1868)… Здесь собирались статисты, этнографы, экономисты, писатели, географы, военные, политические деятели, чаще всего профессора Петербургского университета и чиновники Министерства внутренних дел, финансов, имперской канцелярии, но всех их беспокоило то, что называлось деспотизмом власти. Все они побывали за границей, увидели, что там происходит, и поняли, что и в России надо что-то делать, чтобы изменить существо власти. Нет, самодержавие пусть остается, это незыблемая черта русской государственности, но ведь и во Франции есть король, и в Пруссии есть король, и в Австрии есть император… Но ведь было и нечто другое, что незыблемо вошло в управление обществом. Это были умные, образованные, интеллигентные слои русского общества, которые, естественно, были знакомы с немецкой философией, изучали Фихте, Канта, Шеллинга, Гегеля, некоторые из их положений пытались приложить к развитию российского общества. Многие из них читали «Речи к немецкой нации», с которыми Фихте обращался с университетской кафедры к своим студентам, к своему народу. Немецкий философ призывал немецкий народ забыть о неудачной борьбе с Наполеоном, возвысить свой дух до полной независимости, почувствовать себя продолжателем великих национальных особенностей и сформировать уже в эти дни чувство национальной гордости и непобедимости своего духа. Крепостное право постыдно жжет души современных ученых и передовых чиновников, надо что-то делать… Постыдно перед Европой за существование рабства на Русской земле.
   Среди друзей и знакомых резко выделялся профессор Московского университета Николай Иванович Надеждин, литературный критик, журналист, писатель… Он родился в семье священников Белоомутских в октябре 1804 года в Рязанской губернии, рано пристрастился к чтению, поражал своими разносторонними познаниями, в одиннадцать лет написал речь в стихах и отправился к архиерею, чем его и поразил: он был принят в уездное духовное училище, а через год поступил в семинарию. Рязанский архиепископ Феофилакт давно обратил внимание на выдающиеся способности семинариста Белоомутского и решил дать ему новую фамилию – Надеждин. Закончив Московскую духовную академию, Николай Иванович получил прекрасное образование, знал английский, французский, немецкий, еврейский, греческий, латинский языки, философию, литературу, богословие. Получив звание магистра, Надеждин переселился в Москву, стал домашним учителем богатых Самариных, начал печататься в журнале Михаила Каченовского «Вестник Европы», стихи и переводы его не обратили особого внимания, а вот первая его критическая статья «Литературные опасения на будущий год» в 1828 году произвела большое впечатление острым анализом всех литературных авторитетов от Шекспира до верноподданнических сочинений Булгарина, что вызвало повсеместный отклик на эту статью, даже Пушкин написал эпиграмму, отвечая критику. Но все это проходило как бы между прочим, как простые факты биографии талантливого человека, а вот публикация «Философического письма» Петра Чаадаева в журнале осталась неизгладимым следом в его биографии.
   В «Дневнике» А.В. Никитенко подробно описан этот эпизод: «25 [октября 1836 года]. Ужасная суматоха в цензуре и в литературе. В 15-м номере «Телескопа» напечатана статья под заглавием «Философские письма». Статья написана прекрасно; автор ее [П.А.] Чаадаев. Но в ней весь наш русский быт выставлен в самом мрачном виде. Политика, нравственность, даже религия представлены как дикое, уродливое исключение из общих законов человечества. Непостижимо, как цензор [А.В.] Болдырев пропустил ее.
   Разумеется, в публике поднялся шум. Журнал запрещен. Болдырев, который одновременно был профессором и ректором Московского университета, отрешен от всех должностей. Теперь его вместе с [Н.И.] Надеждиным, издателем «Телескопа», везут сюда для ответа.
   Я сегодня был у князя; министр крайне встревожен. Подозревают, что статья напечатана с намерением, и именно для того, чтобы журнал был запрещен и чтобы это подняло шум, подобный тому, который был вызван запрещением «Телеграфа». Думают, что это дело тайной партии. А я думаю, что это просто невольный порыв новых идей, которые таятся в умах и только выжидают удобной минуты, чтобы наделать шуму. Это уже не раз случалось, несмотря на неслыханную строгость цензуры и на преследования всякого рода. Наблюдая вещи ближе и без предубеждений, ясно видишь, куда стремится все нынешнее поколение. И надо сказать правду: власти действуют так, что стремление это все более и более усиливается и сосредоточивается в умах. Признана система угнетения, считают ее системою твердости; ошибаются. Угнетение есть угнетение, особенно когда оно является следствием гневных вспышек, а не искусно рассчитанных мер…
   11 [декабря 1836 года]. Участь Надеждина решена: его сослали на житье в Усть-Сысольск, где должен существовать на сорок копеек в день. Впрочем, это последнее смягчено. Когда ему объявили о ссылке, он просил Бенкендорфа исходатайствовать ему вместо того заключение в крепость, потому что там он по крайней мере может не умереть с голоду. Бенкендорф исходатайствовал ему вместо того позволение писать и печатать сочинения под своим именем.
   Говорят, что Надеждин сначала упал духом, но потом оправился и теперь довольно спокоен. Он с благодарностью отзывается о Бенкендорфе и особенно о Дубельте. Болдырева приказано отрешить от всех должностей, то есть ректора, профессора и цензора. Говорят, что наш министр вел себя очень сурово в отношении Надеждина…»
   Через год Надеждина перевели в Вологду, а потом простили, он поселился в Петербурге и, по словам историков, занимался богословием, лингвистикой, этнографией, географией, фольклористикой, историей…
   Конечно, собравшиеся в интимном кружке Милютиных не знали всех биографических подробностей Надеждина, но очень отчетливо знали о происхождении многогранности его таланта, знали об исключительном успехе в Московском университете, когда он читал лекции, привлекало его вдохновение, горячее слово, которым «вводил нас в таинственную даль Древнего мира и один заменял десять профессоров»… Знали также и о том, что Виссарион Белинский учился у него в университете и впервые опубликовал знаменитую свою статью «Литературные мечтания» (Молва. 1834. № 38), с которой и началась его критическая слава. Знали и о том, что Надеждин чуть ли не впервые заговорил в литературе о русской народности, не только с внешними, преимущественно одними наружными формами русского быта, сохранявшимися теперь только в низших классах общества, но русская народность составляет «совокупность всех свойств, наружных и внутренних, физических и духовных, умственных и нравственных, из которых слагается физиономия русского человека». Нет, Надеждин не рассматривал Россию как выпавшую из мировой истории, не говорил о превосходстве католичества над православием, как Чаадаев, но критика российской отсталости ничуть не уступала чаадаевской. «Что наша жизнь, что наша общественность? – не раз говорил он. – Либо глубокий неподвижный сон, либо жалкая игра китайских бездушных теней».
   Чаадаева и Надеждина осудили за то же самое, что и маркиза де Кюстнера, увидевшего императора, императорский двор, Россию непредвзятыми глазами. Чаадаев и Надеждин увидели гораздо больше, глубже оценили и поняли, что у России нет будущего, если она столь же бездумно будет опираться на единовластие императора, каким бы он ни был хорошим, замечательным.
   Надеждин не раз в присутствии единомышленников говорил об этнографическом изучении народности русской, говорил о том, что русские в своем своеобразии вливают в себя и азиатские, и кавказские, и греко-византийские, и латино-польские, и немецко-варяжские, и все это соединялось вместе, «при всем этом русский человек не перестал быть человеком русским…» (Записки РГО. Кн. 2. СПб., 1847) (РГО – Русское географическое общество).
   Николай Иванович в молодости влюбился в юную ученицу свою, Елизавету Васильевну Сухово-Кобылину, дочь генерала, и та ответила ему взаимностью, он сделал предложение руки и сердца, но родители отвергли этот брак с «поповичем», сыном священника. Тогда Надеждин ушел из Московского университета с профессорской кафедры, вызвав изумление коллег, поступил чиновником, стал действительным статским советником, редактором «Журнала Министерства внутренних дел», незаменимым помощником министра внутренних дел Перовского, писал книги по заданиям правительства, добился полного успеха, а Елизавета Васильевна вышла замуж за графа Салиаса де Турнемира, стала писательницей, писала под псевдонимом Евгения Тур. А Надеждин так и не женился, испытав горькую любовь, остался одиноким и отрешенным.
   Дмитрий Милютин, как и все члены кружка, поражался «обширной учености» Надеждина, «начитанности, широкому взгляду на вопросы научные и государственные. Можно было заслушаться его широковещательных разглагольствований по всякому предмету, какой бы ни был затронут…».
   Несколько лет тому назад было создано Русское географическое общество, в которое вошли прежде всего его создатели: академики и ученые-путешественники Бэр, Мидендорф, В.Я. Струве, адмиралы Литке и барон Врангель. Был утвержден временный устав общества, покорнейше просили занять пост председателя общества великого князя Константина Николаевича, восемнадцатилетний князь согласился принять на себя эту должность. Но все знали наперед, что во главе общества станет его воспитатель Федор Петрович Литке (1797–1882), известный мореплаватель, путешественник и ученый, член-корреспондет Петербургской академии наук. Секретарем общества назначили Александра Васильевича Головнина (1821–1886), чиновника Морского министерства и сына-наследника славного русского мореплавателя и путешественника Василия Михайловича Головнина (1776–1831), оставившего богатое литературное наследие. Александр Головнин был молод, энергичен, хорошо работал с учениками своего отца Литке и Врангелем, отчетливо понимая, что в Русском географическом обществе преобладают по преимуществу немецкие фамилии.
   В декабре 1846 года в общество вступили братья Милютины, желая принести пользу отечественной науке.
   На первом же собрании общества в 1847 году выступил с докладом Яков Владимирович Ханыков – «человек живой, увлекающийся, одаренный блестящими способностями и страстно желавший ученой известности». При этом он еще был и лицейским товарищем Головнина.
   «Мы все, конечно, считали себя солидарными с ним, хотя в сущности не познакомились даже предварительно с приготовленной Ханыковым запиской. Поднятый им вопрос относился к научной географической терминологии. Ханыков указывал на недостаточную точность терминов, употребляемых для обозначения видов и свойств местности; приводил пример множества существующих в народном языке слов для обозначения известных видов местностей, тогда как наука довольствуется каким-нибудь одним общим термином для выражения понятий весьма разнообразных. Заключением записки было предложение общества заняться предварительно сбором означенных местных терминов, употребляемых в разных частях России, как материала для установления затем более точной географической терминологии. Прочитанная Ханыковым записка была встречена враждебно присяжными немецкими учеными. В немногих замечаниях, высказанных некоторыми из них, ясно сквозил протест: как смеют соваться в дело специалистов какие-то молодые, неизвестные дилетанты! Самолюбие нашего молодого кружка было затронуто за живое. По окончании заседания, когда заседание раздробилось на известные группы, около Ханыкова стеклось множество членов, возмущенных высокомерным отношением ученых специалистов к попытке не принадлежащих к их касте членов общества служить целям его, работать на обширном поприще географии России. Горячо высказывалось негодование против этой исключительности немецких ученых, и вот образовалась против них многочисленная коалиция с целью низвергнуть их преобладание в делах общества. Война с «немцами» была решена», – вспоминал Милютин.
   Спор на этом не закончился. Группа русских ученых настояла на том, чтобы была составлена «Записка о разработке географической терминологии». Собрали комиссию, куда вошли, кроме Ханыкова, Дмитрий Милютин, Константин Веселовский, Виктор Порошин. Записка была составлена, отредактирована и даже подписана Дмитрием Милютиным, но наступило лето, собрания прекратились…
   «Работа затянулась, и, как обыкновенно бывает у нас, русских, после горячего, страстного приступа первый пыл скоро остыл, мало-помалу дело заглохло и потом совсем позабыто» – так завершил эту историю Милютин.


<< Назад   Вперёд>>