Постановка судебного дела и судебная практика
Все судебные дела, за исключением дел о церковниках, решал по-прежнему воевода. Если дело касалось посадского, то ратуша выделяла особого депутата, которой вместе с воеводой вел следствие. Важные дела после проведения следствия отсылались вместе с мнением воеводы в Иркутск.
Мелкие дела решались приказными избами, а в ясачных волостях — тайшами.
Воеводы в послепетровское время потеряли право выносить смертные приговоры.
В печатном указе Сената от 17 мая 1744 г. предписывалось, чтобы «казни и политические смерти» на местах «не чинили», а все дела и выписки, связанные с вынесением смертынх приговоров, присылали в Сенат (Фонд 75, арх. № 1225, л. 250).
Царская власть неоднократно и в самых жестоких формах разрушала наивную легенду, еще живущую в народе, о верховной власти, как носительнице высшего правосудия.
Указом 19 января 1765 г. было запрещено подавать челобитья непосредственно императрице. В противном случае «за первое дерзновение» было велено посылать на месячную каторгу, за второе — наказывать публично и давать 1 год каторги, за третье — бить плетьми и ссылать навечно в Нерчинск.
Пытка как средство извлечения от допрашиваемого истины была передана XVIII столетию от прошедших веков. Суд долго не мог отказаться от мысли, что признание в преступлении не является полным доказательством. Екатерина II, переписывавшаяся с философами Франции, осуждавшими пытки, лицемерно ввела перед пыткой «увещевания». В указе Сената 10 февраля 1763 г. было сказано, что если «по делам дойдут до пыток, не чиня им оных о показании истины, увещевать ученым священникам». Но так как такие не везде есть, то сочинить о порядке увещевания «книжицу» (Фонд 75, арх. № 2697, лл. 32-33).
Тем самым было признано, что выколачивание истины орудиями пыток было выше и действительнее, чем пастырские увещевания.
Долгое время правительство, считая, что расходы по содержанию колодников в тюрьмах есть дело самих колодников, не отпускало средств на их пропитание.
Сенат 16 ноября 1744 г., подтверждая введенный Петром I порядок, в указе Сибирскому приказу предписывал: колодников, которые обвиняются или осуждены по государственным преступлениям и которые прокормить себя сами не могут, отсылать в работу в Московскую губернию с оплатой по 4 деньги в день. «А баб и девок, которыя в государственных делах», отсылать на мануфактурные прядильные дворы с той же платой. «Исцовых» попрежнему отпускать было нельзя, их должны были кормить истцы.
Если же в местах, где содержатся «колодники в государевых делах, а не в челобитчиковых», казенных работ не будет, то заключенных разрешалось «отпускать для прошения милостыни» по одной, по двум, по трем связкам «и больши, смотря по препорцыи колодников. А которую милостыню они соберут, то оную делить на тех колодников, которые в государевых делах содержатся, кроме челобитных дел».
Императорское правительство, как видно связанное логикой своих указов, приняло участие в дележе подаяния, собираемого узникам от сострадательного народа.
По именному царскому указу от 27 сентября 1754 г. было «велено подлежащим к натуральной смертной казни, чиня жестокое наказание кнутом и вырезав ноздри, ставить на лбу «в», а на щеках: на одной «о», а на другой «р».
Это зверское установление имело силу еще в конце XVIII века.
Важных преступников препровождали с охраной, которой давался особый наказ. Например, воевода Никифор Кондратьев снабдил служилого человека, сопровождавшего тугуса Адучу, такой инструкцией:
1. «Принять тебе... по секретному делу колодника, ясашного тунгуса Адучю в ручных и ножных кандалах и привезти его в илимскую воеводскую канцелярию». «Ники-»
2. «Будучи в пути смотреть за ним, Адучею, денно и ночно с великою опасностию, дабы он над собою и над тобою чего не учинил к смертной притчине и с пути не збежал. И нигде ни с кем до разговоров не допускать и тебе с ним разговоров же не чинить». «фор».
3. «Смотреть того, чтоб никакого письменного известия ему не дать знать, а пищу и питье давать, откушивая, а хлеб, разрезывая». «Кон-»
4. «О делах, которые тайности подлежат в государственных делах — оного отнюдь в партикулярных письмах никому не писать, ниже к тому, от кого отправлен». «драть-»
«У сей инструкции ея императорского величества Иркуцкой провинцы города Илимска печать». «ев» (Фонд 75, опись 2, арх. № 771, л. 42).
В важных бумагах, как и в приведенной инструкции, подпись ответственного лица, разделенная по слогам или буквам, размезалась после каждого пункта.
Нелепое правило отбирать подписки от лиц, осужденных за преступления, действовало и в XVIII веке.
В 1772 году два казака, обвиненные в краже, дали такую поручную запись в особой на эти случаи заведенной книге: «впредь им, Ознобихину, ничего не воровать, а Калгину воровского ничего ж не у кого не покупать и в дом для поклажи не принимать». За казаков подписывались поручители.
Другую запись в той же книге дали вдова илимского разночинца Щекотова и ее дети: «подано на нее... и з детьми... доношение... в напущении на жену ево (посадского Дуракова)... якоб красной и белой грыж, также и в других похвальных их словах». Обязуются из Илимска не уезжать (Фонд 75, арх. № 3312, лл. 1-6).
Поручные нередко помогали лицам, совершившим тяжелые злодеяния, отделаться сравнительно легким наказанием. Часто убийцу постигало возмездие не более тяжелое, чем, например, беглеца.
10 июня 1743 г. братский отставной служилый человек Кузнецов дал по себе поручну в том, что он обвинялся «в заколотии... илимского посадского человека Александра Сумкина кортиком до смерти», за то был бит кнутом. После освобождения он обязуется: «впредь мне такого не чинить» (Фонд 75, опись 2, арх. № 351, л. 60).
Число челобитчиков судных дел было невелико. По отчету за время с мая 1750 по сентябрь 1754 г., т. е. больше, чем за 4 года, находилось в производстве 90 дел. Из них 23 были кончены мировой, по 19 не оказалось требований челобитчиков, по 13 не нашли истцов, велось следствие по 35 делам (Фонд 75, арх. № 2038, лл. 239-274).
Первая серьезная попытка выделить судебные функции из ведения уездной администрации была произведена в 1784 году в связи с ликвидацией системы воеводского управления.
Созданные органы — нижняя расправа (с 1797 года преобразованная в уездный суд) и нижний земский суд — явились главными органами судебной власти уезда. При этом земский суд производил следствие и решал мелкие дела, а уездный суд выносил приговоры.
Хотя капитан-исправники (или земские исправники, или просто исправники) и заменили воевод в деле управления крестьянами, однако уже не имели той, по существу, неограниченной власти, какой наделялись их предшественники.
Следующий случай хорошо показывает эту перемену (Фонд 7, арх. № 450, лл. 288-325).
Исправник Карсаков в 1798 году подал в киренский уездный суд жалобу на крестьянина Подкаменской волости Дмитрия Бушмагина, что он «называл меня фараоном и что я не бог и не государь... полно тебе раззорять нижно-тунгуских крестьян. Ведь ты не государь — подати налагаешь».
При воеводах крестьянину за такие слова грозила крепкая расправа.
На допросе крестьянин отвечал, что «приходил в подгулке, а не в пьяном образе» и исправника не ругал.
Уездный суд решил: «Подтвердить ему, Карсакову, указом наистрожайше, дабы он впредь с представлениями осторожнее был, и чего доказать не может — весьма воздержался и не затруднял бы таковыми пустыми бумагами сей суд».
В общем, в течение XVIII века шел медленный процесс отмирания судебных порядков XVII века. Судебные функции воевод переходят к особым учреждениям, часть заседателей которых одно время выьиралась населением. Уезды потеряли право выносить смертные приговоры, была поколеблена пытка как необходимая мера следственной процедуры.
Сословность суда стала терять свой исключительный характер.
Все это отражало возвышение народившегося класса торговцев и промышленников, которые в XVII веке были бесправными, а в XVIII веке получили многие привилегии.
Уголовные преступления случались в Илимском уезде довольно редко. Изучение судебных дел, посвященных этим преступлениям, помогает раскрывать многие бытовые, а иногда и хозяйственные стороны жизни илимского крестьянина.
В илимскую ратушу пришло известие из Братского острога, помеченное 31 марта 1726 г., что посадский Сава Марков зарезал жену «от похвальноых речей... служилого человека Болдина, — а как де оной Болдин похвалялся ево Савиною женою и называл ее сердцем и любушкою» (Фонд 75, арх. № 323, л. 42).
Преступления на такой почве были очень редкими; пожалуй, преобладающими судебными делами являлись дела о драках.
Приказчик Чечуйского острога Василий Сенотрусов избил в 1730 году крестьянина. Тот жаловался воеводе. Через 3 месяца стороны помирились, заплатив пошлин 20 копеек, «с суда и пересуду и с правого десятка» 22 ½ копейки, мировых 20 копеек и «на нужные расходы» полденьги (Фонд 75, опись 2, арх. № 93).
Воровство среди крестьян было довольно редким явлением. Каторжному Однолеткову и крестьянскому сыну за кражу денег и «шкарбу» у казачьего сына в 1732 году было учинено жестокое наказание — они были «чрез барабанной бой» выпороты кнутом на козле, после чего им отрезали по левому уху, «дабы впредь того и на то смотря другим чинить было неповадно и страшно» (Фонд 75, арх. № 464, лл. 173-189).
Крестьянин редко обвинялся в воровстве, он чаще выступал обвинителем против воров-приказчиков. Не он воровал, а его обворовывали.
Более важные преступления решались иркутской провинциальной канцелярией по следственным материалам, подготовленным воеводскими канцеляриями.
В 1737 году был избит двумя крестьянами приказчик Яндинского острога, причем в избиении принял участие илимский служилый человек Дмитрий Щегорин, который ранил приказчика кортиком «под левую титьку». Все виновные получили по 15 ударов кнутом, а крестьяне были сосланы на р. Чикой (Фонд 75, арх. № 730, лл. 65-66).
За неумышленное убийство обычно били плетьми, после чего отпускали с подпиской, чтоб впредь этого не делать.
Так, в 1753 году крестьянин Нижне-Илимской слободы Прокопьев «звал на помочь для жнитва хлеба и пить пива». После помочи сын Прокопьева убил одного крестьянина. Воевода решил, что преступление «учинилось пьяным делом» и велел убийцу «высечь плетьми нещадно». Кроме того, такому же наказанию подверглись зачинщики драки, родственники убитого (Фонд 75, арх. № 2034, лл. 318-319).
Впрочем, убийца ограничился легким наказанием, может быть и потому, что его отец был зажиточным крестьянином.
Уголовных преступников находилось в тюрьме и на поруках обычно 20-40 человек на весь уезд. Например, в 1757 году их числилось 27, в том числе 5 женщин, в 1758 году — 44, в том числе 10 женщин, в 1759 — 31, в том числе 3 женщины, в 1760 году — 25 человек (Фонд 75, опись 2, арх. № 1026).
В 1760 году числилось колодников и на поруках: 20 бывших целовальников и счетчиков, растративших казенные деньги, один каторжный, 2 крестьянина, одна «девка», прижившая двух младенцев, и убийца Петухов, сообщники которого за 17 лет перед тем были казнены в Криволуцкой слободе (Фонд 75, арх. № 2560, лл. 372-377).
Если сравнить число уголовных дел с числом дел о побегах и сысках, то первых окажется очень немного. Поэтому судебные учреждения, заваленные делами о поимке беглецов, лишь изредка отвлекали свое внимание на разбирательство действительных преступлений.
Если в XVII веке все, в том числе и верховные правители, верили в наговоры, порчу и дурной взгляд, а всякое волшебство являлось преступлением, то в XVIII веке все реже встречаются такие воззрения, а подобные «преступления» исключаются из разряда наказуемых деяний.
Когда одна крестьянка обвинила другую в порче (дело происходило в 1774 году), то воевода просто устроил очные ставки и обвинительница под давлением показаний привлеченных к делу лиц была вынуждена сознаться во лжи. А за ложь и клевету по тогдашним правилам следовало бить плетьми. Это правило и испытала на своей спине доносительница (Фонд 75, арх. № 3459, лл. 68-69).
Другое дело о заговорах кончилось печально (Фонд 4, арх. № 50, лл. 310-326).
Крестьянин деревни Полторотской Плакин и его жена призвали «шептунов» к своей невестке, так как у их сына с нею две ночи «никакого к законной любви совокупления не было».
Пришли три шептуна, наговорили на пиво, вино и квас, дали эти напитки молодой женщине, она выпила их и вскоре умерла.
При следствии шептуны рассказали, что они дали выпить Плакиной и какие наговоры употребляли при этом.
Первый шептун, односельчанин Плакиных Григорий Кошкаров, 50 лет, наговаривал на пиво. Сперва он посмотрел на образ, потом на пиво и сказал: «Христос воскресе! Как пред лицом божиим свеча воскояровая тает, так бы от рабы божия Федоты беси и дьявол, всякой нечистой дух прочь бежал. Также и злой бы человек не мог бы раба божия Федота ни зрить — ни глядеть, думать бы — не думал и мыслить бы — не мыслил» (три раза). Затем он подал супругам питье и сказал: «Христос воскресе! — пейте и не отдувайте».
Другой шептун, крестьянин Семен Шапошников, 63 лет, наговаривал на вино так: «Тебе, отцу и сыну и святому духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Раб божий Федот, стану благословясь, пойду перекрестясь из избы дверьми, из двора воротми в чистое поле под восточную сторону, на божей путь, на добрые дела. В чистом поле под восточной стороной стоит престол Христов. На том престоле Христове сидит сам Исус Христос, чудна мать божья богородица, Прокопей праведной, Гаврило праведной, Козьма, Демьян, Петр и Павел, Михайло архангел, Николай чудотворец, три два девять апостолов. Сохраните, зберегите раба божия Федота от уроков и призоров, от нутреной болезни, ото всякие скорби, от младенческой, посторонной, от колдуна-колдуницы, едуна и едуницы, от волхва-волховицы, от схимной-схимницы, от девки-простоволоски, от бабы-белоголовки, от чернова-черемнова, от краснова-от рыжева, от беловолосова-черноволосова, кто зубами сероват - без зубов серовит (?), волосом сероват - без волос серовит, от роду-от племени, от отца-от матери, от брата-от сестры, от дяди-от тетки, от леснова-от водянова. С нами кресная сила, сам Исус Христос, чудна мать божия богородица, три два девять апостолы. И те слова раб божей Семен говорел-переговорел, запамятовал-позабыл, и те будте в тех же словах крепки и плотны, крепче синево булату заморскаго. И те слова раб божей запираю-замыкаю. И тем словам ключ и замок — в море, ключ — в небе. Христос воскресе!» (последние слова три раза).
Третий шептун, крестьянин Семен Пахоруков, «дому не имеющий», 37 лет, наговаривал на квас: «Во имя отца и сына и святаго духа, ныне присно и во веки веков. Аминь. Стану, рабитца, благословясь, пойду перекрестясь, из дверей в двери, путем-дорогою, под восточную сторону, на окияне-море. На окияне-море стоит Буев остров, на Буеве острове стоит престол. Помолюсь и поклонюсь, раба божия. Истиной Христос, прикрой ее, рабу божию, черным облаком. Мати пречистая богородица, подпояшь утреной зарею-марею, меня, рабу божию. Обтычь меня, рабу божию, вкругом частыми звездами ото всякого дьявольского человека». Напоследок: «во имя отца и сына».
Разбирая это дело, киренская нижняя расправа вынесла следующее мнение: Кошкарова и Пахорукова бить плетьми, после чего отпустить домой, предварительно обязав подпиской не заниматься заговорами.
Шапошникова — за то, что отрекся от отца и т. д., а также вследствие того, что «та невеста (?) от того ево шептанья в другой день помре», бить кнутом, «поставить на лбу и щеках штенпелевые знаки (по указу от 27 сентября 1754 г.) и послать в Нерчинские заводы в работу».
Был ли исполнен этот средневековый приговор над человеком, неповинным в смерти женщины, неизвестно; скорее всего, что нет.
Женщина пила наговоренные напитки в небольшом количестве, притом не сразу, а по одному напитку в день; с нею пил ее молодой муж, которому снадобья не причинили никакого вреда.
Истинную причину смерти никто не позаботился установить, несмотря на то, что в Киренске тогда имелся лекарь, который мог через несколько часов быть в Полоротовской деревне.
В заговорах, как видно из приведенных образцов, по обыкновению смешана простодушная поэзия народных сказаний и словесная религиозная шелуха.
Женщина-жена находилась в полной власти мужа. И лишь очень редко суд находил преувеличенными меры воздействия мужа на свою жену.
Крестьянка Нижне-Илимской слободы пожаловалась на побои, наносимые ей мужем Лучкиным.
Воеводский товарищ Шестаков, рассматривая это дело, нашел: «и видно, что произошло у них от одной между собой друг на друга ненависти. И здешней канцелярии навели только одно затруднение и в делах остановку». Поэтому, чтобы стороны впредь ссор между собою «чинить не отваживались и находились в согласии», он велел выпороть и жену, и ее свекора, и свекоршу, и деверя, разнимавшего драчунов и послал указ в Нижне-Илимскую слободу — бить батогами мужа крестьянки, хотя она и пыталась его выгораживать (Фонд 75, опись 2, арх. № 1441, лл. 97-98).
Палата уголовного суда в Иркутске, рассмотрев в 1791 году дело «в бесчеловечном избиении жены своей» крестьянином Комлевым, приговорила: «при собрании протчих крестьян учинить [ему] наказание кнутом, лав 20 ударов. И по учинении, если жена согласится с ним жить попрежнему, то ее и оставить при нем, Комлеве».
Односельчане при проведении «повального обыска» хорошо отозвались о Комлеве (но склонен к пьянству и пьяный драчлив) и о его жене Марье — она «полезна обществу», имеет детей и т. д. Марья дала следующую подписку: «В разсуждении прижитых мной с ним законных детей жить впредь желаю, дабы и не могли он и я и дети лишиться домового обзаведения». А мужа ее выпороли (Фонд 9, арх. № 126, лл. 1-29).
За битье женщины-невестки киренская нижняя расправа велела выдержать крестьянина Антипина в карапчанской мирской избе «на хлебе и воде без выпуску две недели», после чего обязать его подпиской не бить женщин. «И по исполнении оного оной приговор возвратить во оную расправу». Приговор был исполнен (Фонд 9, арх. № 156, лл. 1-2).
Защита, хотя и несовершенная, прав жены была все-таки шагом вперед по сравнению с обычаями XVII века.
Число «челобитчиковых» дел в волостях было также невелико. В приказных избах разбирались ссоры, драки, обиды, кражи и иски, стоимость которых не превышала 5 рублей, заявления о потравах и другие мелкие права.
Полное описание судебных дел и поданных в приказную избу «известных челобитных, известных доношений и известных записок» за несколько лет имеется по барлуцкой волости (Фонд 75, опись 2, арх. № 159). Там в течение 1726-1734 годов, т. е. за 9
лет, было решено 36 дел, по 4 дела в год. Из них 5 закончилось мировой или «общей мировой», если дело касалось нескольких лиц. Чаще всего встречаются кражи — 17 случаев, в том числе 12 дел о покраже скота. Дел об оскорблениях прошло 6, о драках — 5, о потраве хлеба и сена — 5, исков «в пропойных деньгах» — 3. Почти все дела, связанные с ясачными, касались заявлений о краже скота.
Дела об оскорблениях заключались «в матерной брани и в порицании». Одна женщина обвинялась «в порицании сукиным сыном», другая «баба» жаловалась на «девку», что та назвала ее «курвой».
Изветных челобитных, доношений и записок за 1720-1734 годы, т. е. за 15 лет, было подано 56, менее чем по 4 в год. «А в прошлом 736 году никаких челобитчиковых дел не было».
Из 56 заявлений 43 касаются кражи скота, 4 — потрав хлеба, 2 — споров об огораживании поскотины, 7 — разных мелких, иногда вздорных дел.
Заявления о кражах еще не означают, что действительно произошло воровство. Чаще всего в заявлениях о краже упоминаются «неведомые воры», таких случаев 23, в 7 случаях подозрения падали на «ясашных иноземцов». Почти все заявления о краже скота отмечали, что «покрали ис поскотины», в заявлениях говорится о краже 22 лошадей, 15 голов крупного рогатого скота и 7 овец.
Просмотр имен заявителей показывает, что были любители сутяжничества. Например, бывший приказчик Иван Сизов подал 7 изветных заявлений, по которым можно догадываться, что сам он являлся зажиточным хозяином. У него уворовали скот, дрова, кожи из кожевни и разные домашние вещи. Но он же писал и такие челобитные: «Перевозжал кто-то коня; и [конь] у жены моей, до смерти не убил, нос на сторону сломил». Местный священник подал 3 заявления, 7 челобитных принадлежали служилым и посадским людем.
В Криволуцкой слободе составили по требованию илимской воеводской канцелярии справку о нерешенных делах за 1745-1746 годы. Таких дел оказалось семь: заявление крестьянина на соседа, что тот «порицал» его отца вором и плутом, желоба на самовольное выкашивание травы, два дела о ложном свидетельстве, жалоба на крестьянскую жену в краже «одеяла заячьего, хрептового», дело о подравшихся братьях, заявление на крестьянскую жену «во ударении ево, Мишарина, ковшом по щеке и в брани и в бесчестье» (Фонд 75, опись 2, арх. № 418, лл. 11-12).
Все это были мелкие события, изредка нарушавшие привычную жизнь крестьянина и поневоле возбуждавшие толки и пересуды, за неимением других, более важных происшествий.
Приказные избы в волостях могли, как указывалось, разбирать только мелкие дела. Пожалуй, единственным наказанием, которое применялось по решению приказных изб, было битье батогами. Но по каким-то причинам за 75 лет сохранилось только три свидетельства о таких наказаниях. Отсюда можно сделать предположение, что не все приказные избы и далеко не всегда использовали свое право порки крестьян.
Наказание производилось в самой приказной избе при собрании крестьян или при других свидетелях.
В книге Илгинского острога за 1735 год, начало которой утеряно, с июня по конец года записано 39 случаев наказания крестьян и разночинцев Илгинской волости. Больше всего было бито «за ослушание», именно 12 человек, в том числе Родион Чювашев. В чем заключалось «ослушание» — книга обычно не объясняет. Но в некоторых случаях вина отмечается более определенно, например, — «за ослушание и за недачу подвод выборному» или — «за ослушаниеи за неприезд в Ылгинской острог против насланной памяти десятнику... за невежливые и поносительные слова».
В 10 случаях крестьяне были наказаны за побег ссыльных из-под караула: «за слабой караул, из-за которого бежали ссыльные». Четверо биты за самовольную отлучку: «за побег от сплаву господ профессоров до Орленской слободы» (бит батожьем при десятнике), один — «за збеги от сплавки судов в Камчатскую экспедицию». За драку и пьянство были наказаны 4 человека, за нарушение правил об огораживании полей — 4 крестьянина, за потраву — 1, за укрывательство беглого ссыльного — 1.
Была бита батожьем при десятнике одна крестьянка: «говорила на суде невежливые слова».
Порке придавалось воспитательное значение, она как бы подкрепляла нравоучение. Так, один молодой крестьянин был бит в приказной избе «по прошению отца ево, Алексеева». Вероятно, присутствовавшие при этом одобрительно внушали, чтобы наказуемый слушался старших, почитал бы родителей, не баловал.
Вторая книга илгинской приказной избы о наказаниях крестьян и разночинцев относится к 1744 году (Фонд 75, опись 2, арх. № 368, лл. 11-12). Тогда было бито батожьем 8 человек. Первому досталось «за огурство» илгинскому крестьянину Родиону Чювашеву, которого били при 5 крестьянах-свидетелях, как и 9 лет перед тем. Он отказался дать подводу по требованию десятника, хотя наступила его очередь «против своей братии, крестьян». За ослушание, за «противность» и за самовольные отлучки было наказано еще 6 человек. Последнего в 1744 году били опять того же Родиона Чювашева, который уже дважды ложился под батоги. На этот раз он поплатился «за брань и за порицание небылых слов».
Был ли бит Чювашев в промежуток между 1735 и 1744 годами неизвестно, так как книг и записей за это время не имеется.
За 1760 год по тому же острогу сохранилась книга «записная журнальная, учиненная в ылгинской приказной избе случившимся о разных делах по словесным объявлениям» (Фонд 75, арх. № 2496, лл. 289-292).
В этой книге отмечались и наказания, произведенные в приказной избе. Всего было бито за год 14 человек, из них 5 за «противность», 2 за самовольную отлучку, 5 за пьянство и драку и 2 по другим поводам.
Смертная казнь применялась очень редко. За 75 лет XVIII века можно отметить лишь несколько таких случаев. Все они являлись наказанием за убийство.
В сентябре 1733 года, как писал шуленга, «брацкой ясашной иноземен... за зарезание ножем илимского служилого... кажнен смертию, повешен при наших иноземческих юртах». Труп должен был висеть до тех пор, пока «другой (сообщник) в такомсмертном убивстве явитца». Но наступила весна, второй убийца не явился, а «от того мертвого тела имеетца смрадной дух, отчего. чинитца немалой вред, которой скот начал гибнуть».
Чтобы обосновать снятие трупа с виселицы, воеводская канцелярия разыскала следующий указ иркутской провинциальной канцелярии от 4 января 1728 г.: «велено держать улицы чистые от навозу скотинного и протчего, не токмо для чистоты народной, но и для пресечения вони и злаго воздуха, отчего приключаютца в народе болезни».
Воевода Игумнов на основании этой выписки разрешил 22 марта снять тело повешенного (Фонд 75, арх. № 553, лл. 18-20).
В июле того же года «по убивственному делу смертно-убийцы бывшие каторжныя невольники (2 человека) кажнены смертию, повешены близ Сотниковской деревни в лесу». Трупы их были преданы земле почти через год, в конце апреля 1734 года (там же, л. 37-38).
Третья казнь была совершена самым варварским способом (Фонд 75, арх. № 1015, лл. 324-352).
12 мая 1741 г. один пашенный крестьянин Криволуцкой слободы сообщил в приказную избу, что за два дня до этого неизвестно куда исчез гулящий Семен Григорьев. Была допрошена жена Григорьева Фекла,, которая созналась, что ее мужа зарезали крестьянский сын Федор Комлев и разночинец Яков Петухов.
Феклу и Комлева из Криволуцкой слободы увезли в Илимск, а Петухов скрылся.
При дознании в Илимске Фекла рассказала, что по соглашению с убийцами она впустила их ночью в избу, где мужу была нанесена Комлевым рана. Муж выбежал на улицу, но здесь его «дорезал до смерти» Петухов, дожидавшийся своих сообщников. Она подтвердила, что мужа зарезали по согласию с нею.
7 июля Феклу пытали, дав ей 20 ударов. Она призналась, что жила с Комлевым. На другой день пытали Комлева и дали также 20 ударов. Он заявил, что убили Григорьева вдвоем, тело его повезли в лодке по Лене и против деревни Вологдиной опустили в воду с навязанным камнем.
Через несколько дней убийц пытали во второй раз, нанеся каждому по 25 ударов. Фекла выгораживала Петухова.
В конце июля воевода Кондратьев приказал: «взять третично в застенок». Обвиняемые подтвердили то, что сказали раньше. Дано им было на этот раз по 30 ударов.
Материалы следствия, произведенного в Криволуцкой слободе и в Илимске, были пересланы в Иркутск, и в октябре 1742 года иркутская провинциальная канцелярия приказала: «Учинить им в страх другим смертную казнь в Криволуцкой деревне: Комлева повесить, а женку Феклу окопать в земле».
Приказчик Мишарин и подъячий Яковлев 7 февраля 1743 г. «учинили против двора показанного Григорьева (убитого) при собрании крестьян: оного Комлева повесили, а женку Феклу под ним, Комлевым, окопали в землю». Они не забыли при этом последний раз опросить осужденных о вине Петухова. Показания их были заверены игуменом Киренского Троицкого монастыря Пахомием. «И оная женка Фекла, быв в той земле, того ж февраля до первого на десять дня (т. е. 11 февраля) сего 743 году помре и оное мертвое ее тело выкопано и отдано для похранения... сродственником ее с роспискою».
К делу приложена расписка отца казненной женщины, что ее тело он получил для похоронения.
Труп Комлева был снят через 4 месяца.
<< Назад Вперёд>>
