Глава 3. У власти
«Старые большевики» — термин, обозначавший ветеранов, вступивших в партию до 1917 года. Они были связаны воспоминаниями об общей подпольной организации, ссылках, тюрьмах, эмиграции и, прежде всего, борьбе. В сталинской команде в 1920-х годах отношения были товарищескими, часто дружескими. Форма обращения «ты» часто использовалась даже в официальной переписке. Это был разрыв с традицией ленинской команды, где на «ты» обращались значительно реже, особенно в отношении Ленина: ни один из его товарищей, кажется, не обращался к нему на «ты» в деловой переписке, ни он к ним. Но Ленин был старше и принадлежал к более высокому социальному классу, чем сталинская команда, и, кроме того, в 1920-х годах Сталин не был Лениным для своего круга. Многие из его команды на письме обращались к нему «ты», как и друг к другу, и продолжали так делать в 1930-х годах. По словам Микояна, на «ты» со Сталиным был он, а также Орджоникидзе, Калинин, Молотов, Ворошилов, Бухарин, Каменев. Молотов и Ворошилов часто называли Сталина в письмах Коба, Микоян — Сосо, грузинским уменьшительным вариантом имени Иосиф3.
К началу 30-х годов некоторые из членов команды располнели, другие облысели, но военный стиль одежды оставался в моде еще несколько лет, как и неформальные привычки внутри команды. Для подчиненных команда предпочитала квазивоенный тон командования, грубый и императивный, иногда оскорбительный (Каганович в прошлом был мастером этого); с простыми людьми предпочитали простой, добрый и доступный стиль, установленный «дедушкой» Калининым; а друг с другом они вели себя как товарищи, а во многих случаях и как друзья. Отказ Сталина от дружбы в политике (в связи с его борьбой с Бухариным) не следует воспринимать слишком серьезно. Дружба очень много значила для него (хотя он мог быть неверным), и вначале команду сплачивала именно дружба. Все изменилось после смерти Кирова (в 1934 году) и Орджоникидзе (в 1936 году), а также под воздействием Большого террора, испортившего личные отношения внутри коллектива. Тем не менее даже после чисток Сталин продолжал неформально общаться именно с членами команды, и так было до конца его жизни. Как и у большей части команды (Рудзутак и Куйбышев, предпочитавшие художественную среду, были исключениями), его собственные дружеские и социальные контакты, помимо семьи, ограничивались в основном другими старыми большевиками, и после смерти жены в конце 1932 года он еще больше стал полагаться на членов команды.
Ядром команды в социальном плане были «кавказцы», состоящие из двоих грузин (Сталина и Орджоникидзе) и одного армянина (Микоян), а также Ворошилова и Кирова, которые воевали на Южном фронте и в Гражданскую войну обзавелись связями с этническими кавказцами. Эти пятеро были лично значительно более близки между собой, чем с Молотовым, язвительным человеком, к которому мужское товарищество никак не подходило, хотя семьи Сталина и Молотова хорошо ладили, когда жили в одной квартире в Кремле в начале 1920-х годов. В конце 1920-х семейство Сталина ближе всего дружило с семьями Орджоникидзе, Бухариным и его тогдашней супругой Эсфирью Гурвич и грузином Авелем Енукидзе (крестным отцом Надежды Аллилуевой), а также с Кировым, который работал в Ленинграде и приезжал не так часто.
Орджоникидзе, душевный человек с даром дружбы, был главным любимцем. Почти все в команде были с ним на «ты», а особенно близкие друзья, такие как Каганович и Микоян, часто называли его уменьшительным именем. Он никогда не забывал спросить о здоровье жен и детей и посылал им поздравления. Другими общими любимцами были Киров, Микоян и, до самого разрыва, Бухарин. Киров дружил с Куйбышевым (которого он знал по тюрьме в Томске в 1909 году), Бухариным и Томским, а также с Орджоникидзе и четой Сталиных (он знал Надежду с детства, так как был старым другом ее отца). Ворошиловы дружили с Кагановичами и Андреевыми, а также с Микоянами, а Бухарин и Ворошилов были близкими друзьями. Холостяк Рудзутак дружил с Рыковым и Томским, иногда ездил на охоту с Ворошиловым. Куйбышев дружил с Микояном и Кировым со времен Гражданской войны; он также был в хороших отношениях с Андреевыми, особенно после того, как их дочь вышла замуж за его сына. Андреев был близок к Калинину (который также был любимцем Микояна) и был в добрых отношениях с Орджоникидзе и Ворошиловым4.
В начале 1920-х годов большая часть общения команды происходила в Кремле, где бывшие революционеры, их жены и дети запросто заходили в скромные квартиры друг друга, как и в старые времена на общие квартиры, когда для ночлега годилось любое помещение, где была кровать или пол. Молотовы были исключением из этого правила; другие жены иногда довольно резко высказывались о буржуазных наклонностях Полины5. Позже местом, где проходило общение команды, стали дачи, особенно сталинская дача в Зубалове, недалеко от дач Микоянов, Ворошиловых и Сванидзе (Алеша Сванидзе был братом первой жены Сталина). Сталин любил компанию как своих друзей, так и друзей своих маленьких детей, Василия (Васи) и Светланы. Орджоникидзе часто были на даче Сталина вместе с Микоянами (со своими пятью сыновьями они сразу были заметны в компании), Ворошиловыми, Кагановичами, Андреевыми и Молотовыми. Бухарин часто бывал там после того, как в середине 1920-х годов стал близким другом Сталина и другом Надежды. Таким же близким другом был и Авель Енукидзе, крестный отец Надежды и старый друг Сталина по дореволюционному подполью на Кавказе, знавший его еще во времена учебы в семинарии. Киров приезжал, когда бывал в городе. Также приезжал Павел Постышев с женой Татьяной, герой Гражданской войны на Дальнем Востоке, работавший со Сталиным в качестве секретаря ЦК в начале 1930-х годов.
Сталины и их гости играли в теннис, бильярд, городки и шахматы, катались на лыжах и на лошадях, танцевали под граммофон, пели, пили грузинское вино и играли со своими и чужими детьми. Киров и Молотов танцевали русские танцы со своими женами; Ворошилов танцевал украинский гопак. Спортивный Микоян исполнял кавказскую лезгинку, выбрасывая ноги перед Надеждой Аллилуевой и зазывая ее присоединиться к танцу, а она «застенчиво закрывала лицо рукой», как того требует танец (но она на самом деле была скромной и застенчивой). Сталин не был большим танцором, но ему нравилось играть роль хозяина и ставить пластинки.
Вокруг было много грузин, родственников со стороны обеих сталинских жен: Сванидзе по линии первой жены (Екатерина Сванидзе умерла через год после свадьбы в 1907 году), Аллилуевы — по линии второй жены. Брат Екатерины Алеша Сванидзе, заместитель председателя Госбанка, был особым другом Сталина; в тридцатые годы он часто ночевал со Сталиным на даче, чтобы составить ему компанию. У Сванидзе был сын по имени Джон-Рид (названный в честь известного американского левого публициста, автора книги «Десять дней, которые потрясли мир»), а его жена Мария, бывшая актриса, относившаяся к Сталину с почтением и восторгом, тщательно записывала в своем дневнике, кто был у него на даче. Например, в ноябре 1934 года это были Каганович, Молотов, Орджоникидзе и новый член команды Андрей Жданов, а также дети: Вася и Светлана Сталины, Томик Сергеев (приемный сын Сталина и товарищ Васи) и Джон-Рид (Джонни) Сванидзе. В следующем месяце на даче отмечали пятьдесят пятый день рождения Сталина со всеми его близкими друзьями, то есть людьми, с которыми он не только работал, но и неформально встречался, включая Молотова, Ворошилова, Орджоникидзе, Андреева, Енукидзе, Микояна, украинца Власа Чубаря и его жену, Берию (приехавшего с Кавказа) и Калинина. Там же была куча родственников Сталина: Мария с мужем и сыном; сестра Надежды Анна Аллилуева с мужем Станиславом Реденсом, главой Управления НКВД по Московской области; брат Надежды Павел Аллилуев, военный, с женой Женей. Микоян был тамадой в первой половине вечера, Орджоникидзе — во второй; голоса кавказцев гармонично сочетались в некоторых грустных песнях, где партию тенора исполнял хозяин6.
Жены и дети были важной частью этой оживленной компании. Большинство жен сами были старыми большевичками, у них была своя работа и свои профессиональные интересы. Некоторые из них (Полина Жемчужина-Молотова, Мария Каганович, Екатерина Ворошилова, Дора Хазан-Андреева, Евгения Коган-Куйбышева, Мария Маркус-Кирова) были еврейками, хотя все они, кроме жены Кагановича, были замужем за славянами. У некоторых была собственная карьера. Полина Молотова, которую обычно называли ее партийным псевдонимом Жемчужина, работала на парфюмерной фабрике в 1920-х годах, выросла от партийного секретаря до директора, в 1930-х годах построила целую косметическую индустрию, а затем работала заместителем наркома легкой промышленности и наркомом рыбной промышленности7. Микоян гордилась своими способностями, и Сталин тоже ценил ее: она была единственной женой, которой разрешалось присутствовать на официальных приемах, когда в предвоенные годы на такие вещи начали обращать внимание. Мария Каганович возглавляла профсоюз работников швейной промышленности8.
Жена Калинина Екатерина Лорберг была руководителем текстильной промышленности в 1920-х годах, а затем работала в Верховном суде РСФСР. Работать в области управления промышленностью по окончании Промышленной академии также собирались Дора Хазан и Надежда Аллилуева. Надежда не дожила до выпуска, а Дора сделала карьеру и возглавила отрасль шерстяной промышленности, став, как Полина Жемчужина, заместителем наркома легкой промышленности. Жена Бухарина в 1920-е годы Эсфирь Гурвич окончила Институт красной профессуры, а затем стала доктором экономических наук. Вторая жена Куйбышева, Евгения Коган, занимала руководящие должности в Московском комитете партии; его четвертая жена (Ольга Лежава) стала заместителем директора научно-исследовательского института в сфере промышленности. В младшей когорте, присоединившейся к команде в середине 30-х годов, две из жен сделали серьезную профессиональную карьеру. Жена Маленкова Валерия Голубцова после получения диплома инженера-механика стала директором Московского энергетического института, а жена Берии Нина была химиком и после переезда в Москву в конце 1930-х годов занимала должность научного сотрудника в Тимирязевской сельскохозяйственной академии9.
Несколько жен большевистских лидеров работали в Наркомате просвещения РСФСР, но самые старшие из них — заместители наркома Надежда Крупская и Варвара Яковлева вместе с первой женой Зиновьева Златой Лилиной, возглавлявшей ленинградский отдел образования, — были зиновьевцами, а не членами сталинской команды. Первая жена Каменева, Ольга Каменева, также имела более высокий статус в управлении культуры, чем любая из жен членов сталинской команды, — она была главой ВОКСа (общества культурных связей с зарубежными странами)10. Но некоторые из жен занимали более скромные должности в «мягких» секторах, таких как управление культурой, пропаганда и история партии, женские отделы и музеи, где обычно работали женщины. Екатерина Ворошилова много лет проработала в Высшей партийной школе (дочь Сталина Светлана вспоминала, что в послевоенный период, когда там работала и Зинаида Жданова, молодые люди шутили, что они там были «наглядными пособиями по истории КПСС»)11. Но работа была важна для Ворошиловой: как она писала в конце жизни, она работала ради морального удовлетворения, чтобы не казаться просто домохозяйкой12. До революции многие жены — старые большевички были учительницами. Две из них в 1920-е годы стали домохозяйками — Зинаида Орджоникидзе и Ашхен Микоян. Нина Кучарчук-Хрущева, также бывшая учительница, после переезда Хрущевых в Москву пошла на партийную работу на фабрику, но бросила ее, когда в 1935 году родился ее младший сын Сергей13.
У жен был свой собственный круг общения, частично он пересекался с кругом общения мужей, частично нет. Зинаида Орджоникидзе и Ашхен Микоян, которая была младше, как и их мужья, были душой компании и всеобщими любимицами. Известно, что Надежда Аллилуева особенно дружила с Полиной Жемчужиной, Зинаидой Орджоникидзе, Ашхен Микоян и Дорой Хазан, но, видимо, это было обусловлено статусом жены Сталина и тем, что центром общения была сталинская дача, сама Надежда не была особо теплой и дружелюбной. Она писала своей невестке Марии Сванидзе в 1926 году, что за все эти годы, как ни странно, не нашла в Москве хороших друзей, добавив, что в отношении женщин предпочитает общаться с теми, кто не были членами партии. Властная и элегантная Полина Жемчужина не пользовалась особой популярностью у других жен, и Нина Берия тоже не очень хорошо вписывалась в их компанию: она была молодой и красивой, и все остальные жены членов Политбюро ненавидели ее. С другой стороны, Сталину она очень нравилась, как и его дочери Светлане, когда та выросла, несмотря на то что к мужу Нины она испытывала отвращение14.
Жены членов команды не были ханжами или, по крайней мере, раньше не были, поскольку они происходили из революционного поколения, которое рассматривало брак как буржуазно-патриархальный пережиток. Браки не обязательно регистрировались: Микояны, эта образцовая пара, так и не зарегистрировали свой брак, несмотря на пятерых детей, так же жили Бухарин и его вторая, и, вероятно, третья жена. Сталин и Надежда жили вместе несколько лет, прежде чем зарегистрировали свой брак; Хрущев и его жена Нина были вместе с начала 1920-х, но не регистрировались до 1960-х годов15. Полина Жемчужина была в числе наиболее эмансипированных женщин сталинской команды: они с Молотовым, вероятно, состояли в открытом браке (хотя и были преданы друг другу много лет), и у нее была дочь от другого мужчины16. Даже у тех жен, которые впоследствии стали чрезвычайно респектабельными «советскими дамами», как Екатерина Ворошилова и Зинаида Жданова, раньше были свои сексуальные приключения и другие браки17. Но по мере устрожения нравов в 1930-х годах подобные приключения со стороны жен — хотя и не обязательно мужей — стали более редкими. Даже в сравнительно свободных 1920-х годах считалось не вполне приемлемым, когда старый большевик оставлял жену — старую большевичку ради более молодой женщины, как это сделали Куйбышев, Бухарин и Каменев. В случае Куйбышева первая из младших женщин, его вторая жена, Галина Трояновская, была дочерью старого друга Сталина Александра Трояновского, и Сталин был в ярости, когда узнал, что Куйбышев бросил ее, после того как она заболела18.
Многие из детей в семьях команды родились после революции, и, как это было принято в СССР в этот период потрясений, в их семьях также были приемные дети. Зачастую это были дети погибших товарищей, например, Артем (Томик) Сергеев, взятый в дом Сталина, чтобы составить компанию его сыну Василию, или сыновья расстрелянного бакинского комиссара Степана Шаумяна, которых усыновили Микояны, или сын и дочь командира Михаила Фрунзе, Тимур и Татьяна, которых после смерти их родителей в середине 1920-х годов Политбюро передало на попечение Ворошиловых. Дочь Орджоникидзе Этери, сын Ворошиловых Петр и сын Томского Юрий также были усыновлены, а Юрия Кагановича, как говорили, выбрала в приюте его дочь-подросток Майя19.
«Кремлевские дети» росли вместе, хотя и не всегда ладили друг с другом. Говорили, что Полина Жемчужина опасалась плохого влияния буйных ребят Микояна на ее деликатную Светлану, одну из лучших учениц в классе20. Сыновья Микояна, а также сын и дочь Андреева пошли в школу №32 (которая была под особой опекой Крупской и славилась прогрессивным подходом), там они общались с детьми светил интеллигенции и иностранных коммунистов. Светлана Сталина и Светлана Молотова, пошли в столь же знаменитую школу №25, где среди их одноклассников был сын американского певца Пола Робсона. Василий тоже пошел в эту школу, что вызвало беспокойство у его учителей, которых Сталин призывал забыть, что это сын Сталина, и спрашивать с него по всей строгости21. Для «кремлевских детей» члены команды были «дядями» и часто между ними была взаимная любовь: у Серго Берии с юности были самые теплые воспоминания о Сталине и Кирове. Светлана Сталина, чьи воспоминания после ее отъезда были менее позитивными, тем не менее признавала, что Каганович, Молотов и Орджоникидзе были ей «дядями» в детстве, Микоян и Хрущев также любили ее и пытались поддерживать в дальнейшей жизни22. В детстве Светлана и ее отец играли в игру, в которой он называл ее «хозяйка» и исполнял роль ее «секретаря». Каганович также играл в эту игру со Светланой («Сегодня рапортовал нашей хозяйке-Светлане о нашей деятельности, —писал он Сталину в Крым, когда Светлане, оставшейся в Москве, было девять лет, — как будто признала удовлетворительной. Чувствует она себя хорошо. Завтра уже идет в школу»)23.
В реальном мире, где секретарь партии Каганович докладывал Сталину, а не Светлане, в течение нескольких лет после исключения правых, несмотря на трудности, возникшие в результате Великого перелома, команда сохраняла стабильность. Политбюро, избранное в июле 1930 года, состояло из следующих членов: Сталина, Молотова, Кагановича, Кирова, Калинина, Куйбышева, Станислава Косиора (первый секретарь Компартии Украины) и Рудзутака. Орджоникидзе временно покинул Политбюро, потому что стал главой Контрольной комиссии партии, а две эти должности совмещать было нельзя, но он вернулся, как только в конце 1930 года начал работать в промышленности, после чего ЦКК несколько лет возглавлял Андреев. В таких случаях выход из Политбюро был формальным требованием: человек мог продолжать участвовать в его заседаниях, хотя и без права голоса. Андреев, наряду с Микояном и украинцами Григорием Петровским и Чубарем, были кандидатами в члены Политбюро; им же был новый молодой любимец Сталина из Сибири Сергей Сырцов, который, впрочем, пробыл в этом качестве совсем недолго. Никто из украинцев, работавших на Украине, не был постоянным участником заседаний Политбюро в Москве. Не присутствовал там постоянно и Киров, работавший в Ленинграде, но его статус члена команды был гораздо прочнее, чем у украинцев, чьи позиции были слабее. Павел Постышев, секретарь ЦК в начале 1930-х годов, был постоянным участником официальных заседаний Политбюро, а также неформальных встреч в сталинском кабинете, когда он бывал в Москве, и, таким образом, в этот период он также был членом команды. Яков Яковлев, нарком земледелия, также был постоянным участником заседаний Политбюро и встреч в кабинете Сталина.
Как всегда при Сталине, членство в Политбюро и членство в команде были тесно связаны, но не идентичны. Сталин придерживался старых привычек собирать свой ближний круг — «пятерку», «семерку» и т.д., в который входила только избранная группа членов Политбюро. Это оскорбило вновь прибывшего Сырцова, и он жаловался, что Куйбышева, Рудзутака, Калинина и его самого не приглашали на совещания в этом узком кругу24. Он назвал подобное «фракционностью», но это, вероятно, не самое удачное определение: состав этой фракции ближнего круга мог измениться, так что это был в основном способ Сталина осуществлять контроль над своими коллегами, пользуясь правом включения/исключения. В то время Куйбышев был довольно частым гостем в кабинете Сталина, примерно наравне с Орджоникидзе и Микояном, поэтому неясно, соответствовали ли действительности слова Сырцова. Ближайшими соратниками Сталина, судя по тому, как часто они бывали в его кабинете, были Молотов и Каганович, на третьем месте — Ворошилов. Молотов был незаменимым помощником капитана команды в эти годы. Сталин забеспокоился, когда Молотов захотел уйти в отпуск в то же время, когда и он сам планировал отсутствовать, летом 1933 года: очевидно, он думал, что Каганович, который должен был оставаться в Москве, один не справится, а Куйбышев «мог уйти в запой»25.
Сталин ценил свою команду, как и все ее члены. Это было не из-за приверженности демократическим принципам, хотя демократизм в какой-то форме тоже присутствовал. Эти люди были профессиональными революционерами, часто с юного возраста, политика была их жизнью. Они были связаны друг с другом, как футболисты в команде: когда случалась победа, они обнимались, после поражений обменивались болезненными упреками и терпели ругань от играющего тренера. Хотя Сталин был в состоянии одолеть любого из членов команды и настроить их друг против друга, он тем не менее ценил команду и не хотел, чтобы ее дух разрушался. Когда (в то время как Сталин был в отпуске на юге) у Орджоникидзе возникли особенно сильные разногласия в Политбюро с Молотовым и Куйбышевым, Сталин решительно осудил его поведение: команда (он назвал это «нашей руководящей группой») могла из-за этого развалиться. «Неужели он не понимает, что на этом пути он не найдет никакой поддержки с нашей стороны? — писал он Кагановичу, используя еще больше подчеркиваний в тексте, чем обычно. — Какая глупость!»26
В 1920-е годы товарищи Сталина, как и он сам, обычно работали в ЦК партии. Правительство, напротив, после смерти Ленина возглавил не являвшийся членом команды Алексей Рыков, который в конце 1920-х годов входил в правый блок с Бухариным и Томским. К осени 1929 года Сталин стал заметно недоволен этой ситуацией, особенно потому, что по традиции заседания Политбюро проходили под председательством главы правительства. Сталин, находившийся в отпуске на юге, гневно вопрошал Молотова, почему он допускает «эту комедию», когда заметил, что Рыков все еще председательствует на заседаниях по понедельникам и четвергам. Тем не менее, верный своему принципу дозирования, он позволил ситуации затянуться еще на год. Лишь осенью 1930 года Сталин указал на очевидное: Рыков политически опозорен, и возглавляемое им правительство «парализовано». Сталин утверждал, что оно парализовано безобразными и по сути антипартийными выступлениями Рыкова, но на самом деле такой паралич был судьбой каждого учреждения, возглавляемого кем-то, кто находится в немилости. Однако очевидно, что ситуация стала неприемлемой, независимо от того, соответствовало ли истине утверждение Сталина о том, что правительство становится штаб-квартирой правых фракций, «противопоставляющих себя Центральному комитету». Правительство включало хозяйственные наркоматы, которые были ключевыми в реализации первой пятилетки. «Ясно, что так дальше продолжаться не может», — сказал Сталин Молотову. И действительно, через несколько месяцев Рыков был официально снят27.
Но если Рыков должен был уйти, то кто же тогда возглавит правительство? Некоторым членам, возможно, большинству, сталинской команды казалось очевидным, что это место должен занять Сталин. Микоян и Ворошилов оба писали Сталину, убеждая его сделать это и говоря, что Молотов, Каганович и (с некоторыми оговорками) Куйбышев согласны. Ленин возглавлял правительство, а также руководил партией и Коминтерном, утверждали они, и Сталин тоже должен: «Все равно это руководство находится в твоих руках»228. Но у Сталина были другие идеи. Он хотел, чтобы эту работу взял на себя Молотов. Если Молотов будет руководить правительством, а Сталин — партией, то в тандеме они смогут достичь полного единства советского и партийного руководства, что, «несомненно, удвоит нашу силу». Молотов был немного озадачен этим, он сомневался, хватит ли ему авторитета. На самом деле он, как и Ворошилов, считал, что эта должность для Сталина, потому что от него этого ожидают, потому что «так было при Ленине», который совмещал руководство партией и государством. Но Орджоникидзе, с которым, по-видимому, консультировался Сталин, сказал, что разговоры о том, что команда якобы не примет назначение Молотова, ерунда, «мы все его поддержим», и Молотов, таким образом, занял этот пост, на котором успешно проработал десять лет. Молотов никогда до конца не понимал, почему Сталин отказался тогда принять ленинскую мантию: возможно, он хотел сохранить видимость разделения партии и правительства или, возможно, он думал, что правительство должен возглавлять русский. В любом случае это было хорошее решение со стороны Сталина, не только потому, что Молотов был отличным организатором, тружеником и умел разбираться в деталях, но и потому, что Сталин был лишен необходимого для такой работы терпения29.
Молотов стал руководить правительством, Орджоникидзе перешел из партийного контроля в Наркомат тяжелой промышленности, таким образом, два самых высокопоставленных члена сталинской команды перенесли свою сферу деятельности из партии в правительство. Это был важный сдвиг, подтвердивший тенденцию, которая началась четырьмя годами ранее с назначения Микояна, Рудзутака и Куйбышева на основные правительственные должности. Отныне главные сферы управления — промышленность, экономическое планирование, железные дороги, армия — будут возглавляться членами Политбюро, и, наоборот, большинство членов Политбюро теперь занимают правительственные должности. Орджоникидзе руководил тяжелой промышленностью, Микоян — пищевой промышленностью, Куйбышев — экономическим планированием, а Ворошилов — обороной. Железные дороги подчинялись Рудзутаку, потом Андрееву, а потом Кагановичу30.
Наличие конкретных правительственных обязанностей изменило политическое поведение членов Политбюро. Как разработчики законопроектов в своих областях, они приобрели значительную, хоть и ограниченную, власть в государственной политике. Более того, в рамках дискуссий по бюджету и множества других дискуссий они стали сторонниками интересов тех ведомств, которые представляли. Орджоникидзе взял на себя инициативу, став почти мгновенно страстным и эффективным защитником потребностей тяжелой промышленности. Но и остальные вели себя точно так же: Микоян представлял интересы снабжения и защищал Наркомат пищевой промышленности, когда он подвергался нападкам, а Каганович делал то же самое для железных дорог. Сталин и Молотов стали называть это промышленное лобби в Политбюро и ЦК словом хозяйственники. Слово военные имело схожий смысл: Ворошилов был преданным защитником интересов военных в Политбюро, периодически угрожая уйти в отставку, если его бюджет будет сокращен. Существовали и другие виды институциональной лояльности, поскольку ряд членов команды возглавляли ключевые регионы и города, а не наркоматы (Косиор — Украину, Киров—Ленинград, Каганович, а затем Хрущев — Москву) и представляли свои интересы в Политбюро с той же энергичностью, как хозяйственники и военные. Иногда города и регионы конкурировали друг с другом, но они также могли выступить единым фронтом, например, требуя больше денег для городских служб. Когда члены Политбюро меняли свои должности в правительстве — как, например, это несколько раз делал Каганович, — они плавно переходили от лоббирования одних интересов к другим31.
Только три члена сталинской команды оставались вне этой схемы ведомственного представительства. Молотов и Калинин, соответственно, возглавляли правительство (Совет народных комиссаров, позже Совет министров) и Центральный исполнительный комитет, советский аналог парламента (позже названный Верховным Советом). Сталин был генеральным секретарем партии. Быть выше ведомственных интересов, выносить решения по конфликтным ситуациям и задавать общее направление — вот центральные компоненты сталинского руководства в Политбюро. В начале 1930-х годов, когда его собственное внимание и внимание его команды было в значительной мере сосредоточено на быстром экономическом развитии, требующем крупных инвестиций, Сталин взял на себя дополнительную роль контроля за бюджетом. Когда он уезжал из Москвы, то непрерывно посылал Кагановичу инструкции, требуя, чтобы он придерживался бюджета и сопротивлялся давлению «особых интересов» со стороны других членов команды: «Вы пересдали ВСНХ [высшему экономическому совету] валюту... Если вы так будете поступать, рвачеству ВСНХ не будет конца»; в любом случае, хозяйственники найдут выход из положения сами32. И не только промышленность чувствовала руку Сталина. Он велел Кагановичу ограничить военный бюджет на 1933 год, сказав, что запросы Ворошилова по развитию армии были сильно завышены.
Бюрократия, по мнению Сталина, всегда была готова просить больше, чем требовалось. Наркомат промышленности хотел опустошить государственную казну, вместо того чтобы заставить свою бюрократию работать лучше. Наркомат земледелия был не лучше: целью местных функционеров было, естественно, «выжать из правительства как можно больше денег», и наркомат поддался им. Бюрократические претензии Наркомата снабжения Микояна были безграничны. Сталину часто приходилось напоминать Кагановичу о необходимости игнорировать «вой и истерику» со стороны членов команды, когда затрагивались их ведомственные интересы. Вот увидите, говорил он, если мы им откажем, они все равно найдут способы и возможности удовлетворить свои потребности33.
Сталин считал естественным, что его коллеги отстаивают интересы организации или отрасли экономики, которую они возглавляют; действительно, если бы они не вели себя таким образом, он потерял бы часть своего преимущества в качестве лидера команды, стоящего выше ведомственных интересов. Он полагал также естественным, что бюрократия будет предоставлять ложную информацию, дабы защитить себя (хотя считал обязанностью коммунистов во главе ведомств разбираться с этим до того, как эта информация достигнет Политбюро); для чиновников было частью должностной инструкции «лгать и играть в игры» и требовать все больших уступок. Если их требованиям однажды уступили, это станет прецедентом, и они будут использовать его как средство давления на Москву. Сталин гордился своим умением предугадывать хитрости бюрократии и местных деятелей. Он считал себя главным аналитиком, способным видеть сквозь дымовую завесу тщательно замаскированный реальный интерес.
Когда низший функционер или даже член его собственной команды из ведомственных интересов говорил Сталину, что что-то невозможно, он немедленно начинал подозревать говорящего в попытке облегчить работу для своего ведомства. Он считал, что бюрократия естественно склонна к беспорядку, что она инертна, а если за ней постоянно не следят и не подталкивают, то она всегда будет отступать от радикальной политики в сторону умеренной, «оппортунистической». Используя большевистскую лексику периода коллективизации, можно сказать, что главная опасность заключалась не в том, чтобы «не перегнуть палку», а в том, что ее не сгибали достаточно сильно. Примером последнего было предложение вернуть кулакам гражданские права. Услышав это, Сталин вздохнул и сказал: «Я так и знал, что в эту мышиную щель обязательно хотят пролезть ослы из мещан и обывателей»34. Он имел в виду, что, если чиновников и политиков не подталкивать к радикальной политике, такой как раскулачивание, через некоторое время они неизбежно попытаются ее ослабить.
Защита ведомственных интересов всегда считалась злом, но на деле это была обычная практика в Политбюро и советском правительстве. Сталин с подозрением относился к разногласиям в руководстве, проистекающим из идеологии, и не одобрял конфликтов, основанных на личных или семейных интересах, но считал само собой разумеющимся, что члены команды будут защищать интересы возглавляемых ими учреждений. Он мог бы упрекнуть членов команды в том, что они защищали интересы своих ведомств слишком рьяно, но, по его мнению, это был простительный грех — на самом деле даже не грех, а поведение, являвшееся необходимой составляющей их работы. Сталин даже мог пошутить по этому поводу. Например, когда в 1934 году, находясь на даче и будучи в хорошем настроении, захотел уговорить своего друга Кирова приехать к нему из Ленинграда, то позвонил ему и сказал, что тому лучше приехать немедленно, чтобы защитить интересы Ленинграда от возможного повышения цен на хлеб как следствия недавней отмены карточек35.
Начало 1930-х годов было временем, когда в промышленности господствовала советская версия предпринимательского духа — умелого, рискованного, яркого стиля, который воплощал Орджоникидзе. Лидерство такого рода включало в себя способность к энергичной и эффективной защите своих ведомственных интересов (фабрика, отрасль промышленности, промышленный наркомат), способность включать их в бесконечно оспариваемые списки приоритетов, которые имели в Советском Союзе решающее значение при распределении товаров. Орджоникидзе олицетворял это качество, и во многом благодаря его динамичному руководству советская промышленность так бурно развивалась в первой половине 1930-х годов. Из членов команды он лучше всех умел настоять на своем и упрекать других, если у него это не получилось. Молотов и Сталин часто напоминали друг другу, что с ним нужно действовать осторожно из-за его взрывного темперамента и ранимого самолюбия. После того как Молотов стал главой правительства, у него часто возникали проблемы с Орджоникидзе из-за того, что он любил действовать так, как будто его наркомат было полностью независимым институтом, «государством в государстве». Когда в отсутствие Сталина эти конфликты привели к открытым столкновениям между Орджоникидзе и Молотовым в Политбюро, Сталин был возмущен «хулиганством» Орджоникидзе: что он возомнил о себе, что игнорирует директивные указания правительства и ЦК? И почему Молотов и Каганович не могут его остановить?36
Терпение Сталина по отношению к чрезмерной настойчивости отдельных членов команды, конечно, имело свои границы, и Орджоникидзе приблизился к этим границам вплотную. Вероятно, сам его успех стал раздражать Сталина: к середине 1930-х годов Орджоникидзе поклонялись «его люди» в промышленности, а промышленные предприятия и стройки в его ведомстве просились быть названными в его честь. Отношения со Сталиным испортились в последние годы жизни Орджоникидзе, и его самоубийство в 1937 году произошло сразу после серьезного разногласия со Сталиным. Эти разногласия были связаны с ведомственными интересами, а также с тем, на что Сталин обращал особое внимание: с кадрами. Орджоникидзе издавна раздражал Сталина своей привычкой энергично защищать любого из своих подчиненных, попавших под подозрение НКВД, а в 1936 году это происходило все чаще, особенно с арестом его незаменимого заместителя, бывшего оппозиционера Юрия Пятакова. Хуже всего, с точки зрения Сталина, было то, что Орджоникидзе не принимал негласного правила, что члены команды не должны защищать своих родственников. Когда брат Орджоникидзе попал под подозрение НКВД, он страстно защищал его и был в ярости, когда Сталин отказался его спасать37.
Сталин был подозрителен. Он подозревал даже членов своей команды, особенно тех, кто в данный момент не составлял ядро его ближнего круга. Он следил за ними, поощрял доносы, любил держать их на равном удалении и иногда ставил ловушки. Он часто говорил им (особенно Молотову и Кагановичу), какие политические интриги он замышлял, но на это нельзя было положиться. Когда ему этого хотелось, Сталин был мастером откровенной лжи. Например, во время коллективизации он обвинил низовых партийных деятелей в чрезмерном рвении («головокружение от успехов»), хотя их побуждали к этому из центра, а примерно через год, в разгар беспрецедентного оттока из деревень населения, спасавшегося от коллективизации, он мог спокойно объявить, что при советской власти крестьянин больше не чувствует необходимости бежать из деревни38. Разумеется, эта ложь предназначалась для общественного потребления, хотя члены команды, лучше осведомленные о жизни в деревне, не решались затрагивать этот вопрос: а вдруг Сталин действительно верит своим собственным публичным заявлениям. Он мог использовать «конспирацию» — концепцию и набор практик, которые были дороги большевикам,— не только в отношении внешнего мира, но даже и в отношении членов команды. «В целях конспирации» в 1930 году Сталин поручил своему секретарю Александру Поскребышеву сказать людям, что он не вернется из отпуска до конца октября, хотя на самом деле собирался вернуться несколькими неделями ранее. Это вызвало проблемы с Надеждой, которая, основываясь на сведениях, полученных ею от своего крестного отца Авеля Енукидзе, считала, что именно ее таким образом ввели в заблуждение. Сталину, чтобы успокоить ее, пришлось объяснить ей свою стратегию. «Я пустил слух через Поскребышева... Авель, видимо, стал жертвой такого слуха». Некоторым из внутреннего круга, однако, было оказано доверие: «О сроке моего приезда знают Татька (так Сталин называл жену), Молотов и, кажется, Серго»39.
Между Сталиным и его женой были моменты любви и доверия, но их становилось все меньше. Их отношения долгое время были неустойчивыми из-за его занятости и ее ревности. Она редко сопровождала его в ежегодных поездках на юг, и их переписка, когда он отсутствовал, была скудной, а со стороны Надежды холодной и враждебной. В 1926 году она была беременна вторым ребенком и в письме к своей невестке ясно дала понять, что меньше всего тогда хотела еще одного ребенка, связывающего ее со Сталиным и домашними обязанностями40. После рождения Светланы Надежда, по-видимому, пыталась уйти от Сталина: взяв с собой двух маленьких детей, она отправилась в Ленинград (где жили ее родители), надеясь найти там работу и начать новую жизнь, но ее убедили вернуться. Этому частично способствовала жена Томского Мария, действовавшая по просьбе Сталина. В последние годы жизни у Надежды было слабое здоровье, как психическое, так и физическое. Учеба в Промышленной академии должна была открыть для нее новые возможности, но на деле она увеличивала психологическое напряжение, так как это были годы сельскохозяйственного кризиса — академия была полна правых, которые не одобряли политику Сталина. То, что она узнавала от своих сокурсников об оппозиции, арестах и ситуации в деревне, а также преследование Бухарина, который был ей другом, несомненно, усилило ее критическое отношение к мужу, хотя она держала это все при себе, и поэтому трудно найти достоверные сведения о ее политических взглядах. Ее дочь Светлана позже вспомнила, как няня говорила ей, что Надежду раздражали визиты ее матери и сестры Анны, «они были чрезвычайно открытые, откровенные — что на уме, то и на языке», и ждали от нее открытости41.
Последней каплей стала вечеринка в квартире Ворошиловых в Кремле. Сталин начал флиртовать с кем-то — по воспоминаниям Молотова, это была нарядная жена генерала Егорова, — и Надежда в ярости ушла. Полина Жемчужина пошла за ней, они обошли Кремль, пока она, казалось, не успокоилась и не пошла домой спать. Но когда она оказалась дома, одна, ее страдания, очевидно, вспыхнули с новой силой, и она застрелилась из небольшого пистолета, который брат Павел привез ей в качестве сувенира из Берлина. Это случилось 9 ноября 1932 года. Ее мотивы и даже тот факт, что это было самоубийство, ничем не подтверждаются; известно, что никакой записки она не оставила. Хотя сразу пошли слухи о том, что ее убил Сталин, тем не менее никаких доказательств этому нет, и поведение семьи и соратников после того, как ее тело было обнаружено на следующее утро, позволяет предположить, что все они полагали, что это самоубийство. Шестилетняя Светлана не знала, что произошло, но вспомнила, как дядя Клим (Ворошилов) вывел ее и Васю на прогулку в то утро, а дома все было очень странно и все плакали42.
О реакции Сталина сообщают по-разному, но, очевидно, что там было и горе, и чувство вины и предательства43. Спустя долгое время Молотов сообщил, что слышал, как Сталин бормотал у могилы: «Я не уберег ее», — нехарактерная для Сталина сентиментальность, но и для Молотова это также было нехарактерно, так что, возможно, он, действительно, так сказал44. Светлана вспоминала, что долгое время отец был выведен из равновесия, не хотел говорить о матери и, казалось, воспринимал ее смерть как враждебный акт (последнее, возможно, она поняла задним числом, так как о том, что это было самоубийство, узнала, уже когда была почти взрослой)45. Сам Сталин признавал: «После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным»46. Поскольку он написал это спустя более года в письме к своей матери, с которой не поддерживал близких отношений, это мало что говорит нам о его подлинных чувствах.
В политической культуре, где не принято было публично обсуждать частную жизнь лидеров, не было прецедентов публичных объявлений о такой смерти, все прошло с удивительной открытостью. В уведомлении Центрального комитета о ее смерти в «Правде» сказано, что Надежда Аллилуева была «активным и преданным членом партии» и студенткой Индустриальной академии, которая умерла «неожиданно». Это могло означать внезапную болезнь, несчастный случай или самоубийство, но высокопоставленные партийные чиновники, по крайней мере, в Москве, официально сообщили, что это самоубийство. Слухи распространялись, несмотря ни на что: в Промышленной академии сокурсники Надежды говорили, что Сталин застрелил ее из ревности или из-за политических разногласий47. Похороны в 11:00 утра 11 ноября на Новодевичьем кладбище были открыты для публики, и кадры документальной съемки показывают невыразительного Сталина и дерзкого Ворошилова, стоящих у открытого гроба, а мимо проходят обычные люди, в основном молодые женщины. Крестный отец Надежды Енукидзе возглавил похоронную комиссию, в которую вошла Дора Хазан, жена члена Политбюро, которая была подругой и сокурсницей Надежды; речь произнес Каганович48. Это был беспрецедентный шаг, который никогда больше не повторился: некролог был подписан членами Политбюро и их женами, хотя, поскольку не все жены использовали фамилии своих мужей, общественность не воспринимала их именно как жен. Из жен некролог подписали Екатерина Ворошилова, Полина Жемчужина (Молотова), Зинаида Орджоникидзе, Дора Хазан (Андреева), Мария Каганович, Ашхен Микоян и Татьяна Постышева; подпись последней — своего рода аномалия, поскольку муж Татьяны Павел (также подписавший) был секретарем ЦК, но не членом Политбюро. Некролог был единственным местом, где Надю называли «женой, близким другом и верным помощником товарища Сталина»49.
Смерть Надежды Аллилуевой ознаменовала для команды конец хороших времен, о которых так жалела жена Ворошилова. Следующий год был ужасным и для партии, и для страны. Ежегодная борьба с крестьянами за заготовки зерна, которая шла с начала коллективизации, осенью 1932 года достигла особого напряжения. Массовые аресты и высылки, неумение многих новых колхозов организовать дело, бегство недовольных крестьян — все это привело к тому, что урожай, который по погодным условиям обещал быть хорошим, оказался посредственным. Во время поездки по Северному Кавказу и Украине Ворошилов был поражен, когда увидел, что поля заросли сорняками, а крестьяне работали без всякого энтузиазма. «Не знаю, что предпринять, чтобы заставить народ по-другому, по-нашему, по-социалистическому относиться к делу»,— писал он Сталину, с грустью признаваясь, что у него «болит душа» от того, что он увидел50.
У Сталина была своя версия происходящего. Крестьяне, как он считал, устраивали итальянскую забастовку, тем самым бросая политический вызов режиму. Этот вызов был тем более опасным, что избегал открытого восстания. После смерти жены в его комментариях о ситуации на селе в течение нескольких недель отчетливо усиливается нотка паранойи. Что касается Украины, то неспособность крестьян сдавать хлеб, предполагаемый голод и бегство голодающих из пострадавшей сельской местности были работой польских шпионов, проникающих через границу. Сталин был вне себя от того, что коммунисты на Украине смотрели на это иначе, чем он (хотя на самом деле мало кто осмеливался открыто выражать свое несогласие), и злился на украинских лидеров Косиора и Чубаря51.
«Дела на Украине из рук вон плохи», — писал он Кагановичу, но имел в виду не голодающих крестьян. Плохи были партийные начальники: районные комитеты говорили, что задания по сбору зерна были нереалистичными (очевидно, корыстная ложь), плохи были советские органы, плохо ГПУ. Польские агенты проникли в украинскую компартию, а также отправляли своих агентов в украинскую деревню: «Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можем потерять. Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Редене [начальник украинской милиции] или Косиор»52. Летом 1932 года Сталин заявил Кагановичу и Молотову, что Украине требуется новое руководство. Однако он, как обычно, подошел к делу осторожно, возможно, опасаясь противодействовать полумиллионной украинской партийной организации. В 1934 году Чубарь был переведен в Москву в качестве одного из заместителей Молотова во главе правительства, но хотя для Косиора и предусматривалось подобное почетное изгнание в столицу, он фактически оставался первым секретарем Компартии Украины до Большого террора (что не означает, что Сталин забыл о своем недовольстве его работой). Для наведения порядка в республике Сталин послал Павла Постышева, чтобы тот был его глазами и ушами на Украине. Формально Постышев был подчиненным Косиора — вторым секретарем украинской партии, но чаще действовал там в качестве руководителя53.
Не лучше были новости, приходившие из Казахстана, другого крупного сельскохозяйственного региона, где попытки насильственно загнать кочевых казахов в колхозы привели к голоду среди людей и крупного рогатого скота, а также к массовому бегству в соседние регионы и через границу в Китай. Команда знала об этой тяжелой ситуации, так как большинство ее участников получили подробный отчет от храброго местного коллеги, но это мало повлияло на них54. Казахстан был далеко. Его ближайший сосед, хаотичный и децентрализованный Китай, не представлял такой же угрозы, как Польша — орудие западных капиталистов. Бегущих и голодающих казахов не было видно из Кремля, тогда как украинцы иногда даже добирались до Москвы, несмотря на приказ наркома путей сообщения Андреева, чтобы никому из украинской деревни без специального разрешения не продавали билеты на поезда и чтобы ОГПУ проверяло все поезда с Украины у российской границы и искало безбилетников55.
Официальные лица на Украине и в других пострадавших районах пытались донести до сведения Москвы, что нельзя заставить крестьян сдавать больше зерна, потому что у них больше ничего не осталось и они уже съедают то, что запасено на зиму, и то зерно, которое оставлено для весеннего сева. Но Сталин ничего не желал знать. Он гордился своей проницательностью и тем, что никогда не позволял местным деятелям облегчать себе жизнь, принуждая Москву снизить требования. Они все притворяются, настаивал он, они прячут зерно, чтобы морить голодом советские города и деморализовать армию. Это представление о притворстве было подхвачено прессой, которая рассказывала необычные истории о том, как крестьяне нарочно «устраивают» голод, притворяясь жертвами, и даже заставляют свои семьи голодать «для пропаганды»56. Если крестьяне, по мнению Сталина, просто имитировали голод, то их антисоветские намерения были реальны. Это «война на измор», которую крестьянство ведет против режима, сказал он писателю Михаилу Шолохову, который написал ему о страшной ситуации на его родине в казачьей области Дона; эти крестьяне, как он считал, не были невинными, страдающими жертвами. Другими словами, не Сталин вел войну против крестьян, а наоборот57.
В январе 1933 года, в разгар голода, Сталин говорил ЦК, что коллективизация спасла бедных крестьян от эксплуатации, дала им тракторы и комбайны, создала колхозы в качестве «прочного фундамента» для их жизни и спасла их от постоянной угрозы разорения. В его речи не было упоминания о голоде58. Действительно, слово «голод» было табу в советской прессе и, очевидно, в команде тоже. Конечно, на местах чиновники наблюдали не столь радужную картину, не говоря уже о крестьянах, которые засыпали лидеров партии письмами о своем положении. Одна украинская местная партийная организация, которая еще не была под полным сталинским контролем, в феврале 1933 года издала отчаянный приказ, в котором требовала от местных партийных комитетов «срочно ликвидировать крайнее истощение среди колхозников и крестьян-единоличников в результате серьезного недоедания и поставить на ноги к 5 марта всех, кто полностью потерял трудоспособность от истощения». Это чудо должно было быть достигнуто путем кормления их, хотя к этому времени все города находились на строгом нормировании и не было дано ни намека на то, где можно получить дополнительное продовольствие59.
Команда знала о положении в деревне, хотя степень информированности была разной. Подобно Сталину, Молотов и Каганович, по-видимому, воспринимали ситуацию как борьбу за слом антисоветского духа крестьянства и просчитывали, насколько жестко они могут действовать, не приводя к экономически нежелательным последствиям в виде массовой смерти. Молотова и Кагановича раз за разом отправляли в проблемные районы, чтобы выбить зерно, что привело к их посмертному осуждению киевским судом в постсоветское время, наряду со Сталиным, за геноцид на Украине (голодомор). Молотов же спустя десятилетия продолжал отрицать тяжесть голода. Он дважды посещал Украину в разгар кризиса, сказал он интервьюеру, и не видел там ничего подобного. Но другие участники команды, вероятно, колебались. Калинин, известный как друг крестьян, получал больше всего отчаянных писем от крестьян, и, как глава Верховного Совета, он и его заместитель Енукидзе были завалены информацией о жертвах Великого перелома и ходатайствами от них. В мае 1932 года он проголосовал против еще одной высылки кулаков и, таким образом, на несколько недель предвосхитил смену политики Сталина. После своего ежегодного путешествия на юг в августе 1933 года Ворошилов еще раз заявил о том, как ужаснуло его то, что он увидел. Пустая, голая степь, писал он Енукидзе, выглядела так, будто там прошел Чингисхан или белый генерал Колчак во время Гражданской войны60.
Из всех великих и ужасных событий, в которых команда участвовала более чем за тридцать лет, голод был тем, о чем члены команды говорили меньше всего, и в то время, и позже. Похоже, что никто из них палец о палец не ударил, чтобы помочь голодающим крестьянам. Даже в 1970-е годы этот вопрос был столь болезненным для Молотова, что когда симпатизирующий ему журналист стал цитировать критические высказывания о том, как Москва решала проблему голода, он стал кричать, что все это «говорят враги коммунизма! <...> Подавляющее большинство теперешних коммунистов пришли на готовое, и только давай все, чтобы у нас хорошо было все». В одной из следующих бесед он добавил, уже спокойнее: «Я понимаю крестьянских писателей: им жаль мужика. Но что поделаешь? Без жертв тут было не обойтись»61. Хрущев, который довольно подробно писал о голоде на Украине 1946-1947 годов, с которым ему пришлось непосредственно иметь дело, мало что рассказал о голоде 1933-1934 годов, когда он был далеко, в Москве. Он знал, что был голод, но он в это время отвечал за Москву и московские городские проблемы; он думал, как «накормить рабочий класс»62.
После своей знаменитой поездки 1930 года Сталин больше не ездил с инспекциями на места, а совершал ежегодные поездки на юг, и его путь проходил через охваченные голодом территории на Северном Кавказе. Он, как и Ворошилов, мог видеть опустошение из окна поезда, но если и видел, то никак не комментировал. В течение нескольких лет его позиция состояла в том, что проблема — в непослушании и враждебности к режиму, поэтому ответом были массовые репрессии. В дополнение к огромному количеству крестьян, арестованных и депортированных в 1930-1931 годах, печально известный закон от 7 августа 1932 года, который, как говорили, разрабатывал сам Сталин, объявлял собственность колхоза «священной и неприкосновенной» собственностью государства и предусматривал смертную казнь для любого крестьянина, не важно, голодного или нет, который пытался украсть зерно с полей. Большое количество партийных и государственных работников в сельской местности, а также председателей колхозов также были арестованы за то, что не сумели получить от крестьян зерно; арестованных было так много, что село фактически осталось без кадров, что вынудило власти в 1935 году аннулировать эти приговоры. Сталин и Молотов, как обычно, сделали хорошую мину (тактика Сталина с «головокружением от успехов» в 1930 году повторялась потом много раз): прежнюю политику отбрасывали без признания вины или извинений, а всю вину за «перегибы» возлагали на местных деятелей. Так, 8 мая 1933 года была выпущена секретная инструкция, не обсуждавшаяся заранее на Политбюро, которая внезапно отменила массовые репрессии и высылки в сельской местности. Несмотря на то что под инструкцией, наряду со сталинской, была также подпись Молотова в качестве главы правительства, она написана с характерной именно для Сталина наглостью63.
Поскольку максималистская политика Сталина привела к голоду на селе и напряженной ситуации в городах, которые теперь были переполнены и снабжались по карточной системе, неудивительно, что начала циркулировать подпольная критика лидеров. Особенно доставалось Калинину — как «другу крестьян», который их предал, но главной мишенью критических комментариев и сатирических песен, которые широко распространялись в сельской местности, стал Сталин. Именно Сталина считали ответственным за жесткую коллективизацию, и его правление часто не в лучшую сторону сравнивали с ленинским. В одной популярной антисталинской песне говорилось, что когда жил Ленин, нас кормили, а когда пришел Сталин — мучили голодом. «Все было бы иначе, если бы был жив Ленин, человек с высшим образованием и большим жизненным опытом, но у Сталина, к сожалению, этого нет», — было одно из высказываний, зафиксированных шпионившим по деревням ОГПУ. Если бы этот комментарий дошел до Сталина, он был бы особенно раздражен: отсталые крестьяне не должны были называть великого социалистического модернизатора некультурным64.
Антисталинские настроения проявлялись и в партийных кругах. Самым печально известным примером был подпольный манифест, написанный Мартемьяном Рютиным, коммунистическим функционером второго эшелона, который был исключен из партии за правый уклон в 1930 году. Суть критики Рютина заключалась в том, что Сталин совершил бонапартистский переворот и сделал себя диктатором. Его политика привела режим к столкновению с крестьянами, и пришло время избавиться от него. Сталин был явно очень раздражен этой критикой, хотя слухи о том, что он потребовал смертный приговор для Рютина (который получил десять лет тюрьмы), однако это требование было отклонено Политбюро, не подтвердились архивными исследованиями65. Чувствительность Сталина к критике была очевидна уже в конце 1930-х годов, когда обсуждалась критика руководства бывшими сталинскими протеже Сергеем Сырцовым и Бесо Ломинадзе, давним другом Орджоникидзе. Сталин горько жаловался на то, что Сырцов и Ломинадзе сочли необходимым оскорбить и опорочить его. «Ну, это их дело, пусть они ругают меня. Я привык к этому», — заключил он, но ясно, что это было бравадой; ему не было все равно. Его также раздражал Орджоникидзе. Когда Постышев мимоходом заметил, что Сырцов должен был рассказать Орджоникидзе о своих опасениях, поскольку Орджоникидзе, как известно, был доступен, Сталин добавил: «Он только и делает, что с людьми говорит»,— замечание, которое он позже удалил из протокола66.
Вопрос о критике со стороны правых вновь возник месяц спустя, когда Политбюро и ЦКК собрались, чтобы разобраться с «контрреволюционной группой» Александра Смирнова, старого большевика из крестьян и бывшего наркома земледелия РСФСР, который в 1930 году был понижен в должности, вероятно, из-за правого уклона и переведен на работу в лесном хозяйстве, и Николая Эйсмонта, работавшего у Микояна, в сфере торговли и снабжения. ОГПУ утверждало, что имел место заговор, но представленные доказательства вызывают сомнения. Видимо, Смирнов, Эйсмонт и другие близкие к ним люди выражали недовольство, которое становилось типичным: смесь умеренно правой критики политики партии с враждебностью по отношению к Сталину и его руководству. Сталин снова пожаловался, что оппозиционеры сваливают все на него, но при этом сказал, что им это не сойдет с рук, поскольку они действительно критиковали партийную линию. Андреев поддержал его, заявив, что цель этой группы, как и других, состоит в том, чтобы избавиться от товарища Сталина, и это совершенно неприемлемо.
Команда, естественно, поддерживала Сталина. Тем не менее было ясно, что многие из них были не готовы выдвинуть обвинения в контрреволюционной деятельности, и вполне может быть, что отсутствие энтузиазма с их стороны привело к тому, что Сталин убавил свой карательный пыл, по крайней мере временно. Некоторые члены команды были расстроены и выражали сочувствие своему старому товарищу Смирнову, что было необычно в таких случаях. Куйбышев назвал Смирнова его прозвищем Фома и сказал, что он знает его как преданного коммуниста еще по дореволюционной нарымской ссылке и что, очевидно, произошло нечто необычное, что сделало старого Фому «совершенно неузнаваемым». Рудзутак, обращаясь к Смирнову на «ты», сказал, что его речь «очень трудно слушать». Обе эти формулировки были глубоко двусмысленными. Микоян, бывший начальник Эйсмонта и, следовательно, тоже потенциальная жертва, до позднего вечера молчал, а затем не смог выдвинуть ни четкого обвинения, ни оправдания; в коротком разговоре со Смирновым он тоже обращался к нему на «ты». Сталин сочувствия не выразил, хотя тоже вспомнил о совместном пребывании в нарымской ссылке со Смирновым, он перебивал его (хотя позже вычеркнул это из протокола) и обращался к нему на «вы». На встрече присутствовали бывшие правые лидеры Рыков и Томский, не в качестве обвиняемых, но в обороне. (Бухарин уехал на охоту на Памир, его отсутствие вызвало несколько злых реплик.) Томскому досталось больше всех, но команда, казалось, разделилась по вопросу о том, считать ли его заблуждающимся другом или уже врагом. Томский все еще был в дружеских отношениях с Орджоникидзе, Куйбышевым и Кировым, чья критика в отношении него была особенно добродушной и почти шутливой по тону, но не с Молотовым и Кагановичем67. Вскоре на заседании ЦК Ворошилов говорил о своей дружбе с Томским в прошедшем времени — он, похоже, чувствовал, что дело Томского и Рыкова было безнадежно. Однако он был гораздо более оптимистичен в отношении Бухарина, заявив, что в последнее время тот делал «хорошую честную работу», и он даже надеялся, что заблудший Смирнов в конечном итоге вернется в стадо68.
Рудзутак громогласно одобрил руководство Сталина на январском (1933) пленуме. «Мы, члены ЦК, голосуем за Сталина, потому что он наш», — сказал он. «Вы не найдете ни одного случая, когда Сталин не был в первых рядах во время самой активной, самой ожесточенной битвы за социализм и против классового врага. Вы не найдете ни одного случая, когда товарищ Сталин колебался или отступал. Вот почему мы с ним. Да, он энергично отрубает то, что прогнило... Он является лидером самой революционной, самой боевой партии в мире... И он не был бы лидером партии, если бы не знал, как отрубить и ликвидировать то, что нужно ликвидировать»69. Еще более красноречиво высказался Ворошилов, который высоко оценил великодушие Сталина, о чем свидетельствует его личная забота о здоровье Рудзутака. Странным в комплиментах Ворошилова было то, что все это было написано в частном письме к Енукидзе и в таких продуманных выражениях, что возникает вопрос, действительно ли он обращался к Енукидзе или (через перлюстрацию ОГПУ) к Сталину. Как позже сокрушалась его жена, команда прекрасно проводила время вместе, пока жизнь в партии не стала более сложной, и их взаимоотношения тоже. Письмо Ворошилова косвенно показывает изменение в отношениях в команде, в то время как Сталин пытался делать вид, что ничего не замечает. «Замечательный человек, наш Коба,— заверял Ворошилов Енукидзе, еще более старого друга Сталина, чем он сам, которому не нужно было рассказывать о достоинствах Сталина. — Просто непостижимо, как он может сочетать в себе и великий ум пролетарского стратега, и такую же волю государственного и революционного деятеля, и душу совсем обыкновенного, простого, доброго товарища, помнящего всякую мелочь, обо всем заботящегося, что касается людей, которых он знает, любит, ценит. Хорошо, что у нас есть Коба!»70
1 РГАСПИ, 74/1/429 (Екатерина Ворошилова, «Нечто вроде дневника», запись от августа-сентября 1955).
2 Чуев, Так говорил Каганович, с. 90-91, 190-191.
3 Обращение на «ты»: А. И. Микоян, Так было, с. 352; примеры употребления прозвищ Коба и Сосо: РГАСПИ, 558/11/766-769; Советское руководство, с. 190-191, 280-281; РГАСПИ, 558/11/765, лл. 48-49, 57-58, 68а.
4 Рудзутак и Куйбышев: Восстановленные имена, кн. 2 (Москва: Новости, 1989), с. 144-145; Чуев, Сто сорок бесед, с. 412 (Рудзутак); М. Гронский, Из прошлого. Воспоминания (Москва: Известия, 1991), с. 255-263 (Куйбышев); Молотов: А. И. Микоян, Так было, с. 536; Чуев, Так говорил Каганович, с. 52-53, 61; друзья семьи Сталина: Аллилуева, Двадцать писем, с. 25-26, 89, 107-109; Орджоникидзе: Чуев, Так говорил Каганович, с. 62; Чуев, Молотов, с. 250-251; Киров: Наш Мироныч, с. 202; РГАСПИ, 329/2/6, лл. 10-13 (Бухарин Ворошилову [1936]); Mikl6s Kun, Stalin (Budapest: Central European University Press, 2003), p. 193; Ворошилов: Источник, 1994, №3, c. 72; Рудзутак: Чуев, Сто сорок бесед, с. 413; РГАСПИ, 74/2/43, л. 38 (Орджоникидзе Ворошилову, октябрь 1928); Куйбышев: А. И. Микоян, Дорогой борьбы, с. 560-561; Андреев: Андреев, Воспоминания (Москва: Политиздат, 1985), с. 300-304; Калинин: А. И. Микоян, В начале двадцатых, с. 319-322.
5 А. И. Микоян, Так было, с. 198-199.
6 Иосиф Сталин в объятиях семьи (Москва: Родина, 1993)? с. 161, 169-170 («Дневник Марии Анисимовны Сванидзе»); С. Микоян, Воспоминания, с. 28-29; РГАСПИ, 74/1/429 (Ворошилова, запись от августа-сентября 1955); Simon Sebag Montefiore, Young Stalin (London: Weidenfeld &. Nicolson, 2007), p. 61, 283.
7 Зенкович, Самые секретные, с. 274-277; Kun, Stalin, p. 270-279; Васильева, Кремлевские жены, с. 124-149; Сталинское Политбюро, с. 276; А. И. Микоян, Так было, с. 298-299; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Last Testament (Boston: Little, Brown, 1974), p. 493.
8 Зенкович, Самые секретные, с. 166.
9 Екатерина Лорберг: Исторический архиву 2000, № 6, с. 212-213; Васильева, Кремлевские жены, с. 113-126; Дора Хазан: Зенкович, Самые секретные, с. 8; Эсфирь Гурвич: Gregory, Politics, Murder and Love, p. 58; жены Куйбышева: Зенкович, Самые секретные, с. 206, 2ю; Валерия Голубцова: Маленков, О моем отце, Георгии Маленкове, с. 14; Нина Берия: S. Beria, Beria, Му Father, р. 159.
10 Sheila Fitzpatrick, The Commissariat of Enlightenment (London: Cambridge University Press, 1970), p. 305, 308, 326; Michael David-Fox, Showcasing the Great Experiment: Cultural Diplomacy and Western Visitors to the Soviet Union, 1921-1941 (Oxford: Oxford University Press, 2012), p. 35-46.
11 Svetlana Alliluyeva, Only One Year (New York: Harper & Row, 1969), p. 403 (русское издание: Светлана Аллилуева, Только один год (Москва: Книга, 1990)).
12 В. Кардашов, Ворошилов (Москва: Молодая гвардия, 1976), с. 217; РГАСПИ, 74/1/429 (Ворошилова, письмо Раисе Самойловне, 23 июля 1954).
13 Vasilieva, Kremlin Wives, р. 173-189; Сергей Хрущев, Никита Хрущев: рождение сверхдержавы (Москва: Время, 2010), с. 20.
14 Vasilieva, Kremlin Wives, р. 128; Аллилуева, Двадцать писем, с. 108; А. И. Микоян, Так было, с. 360; Андреев, Воспоминания, с. 298, 303-304; письмо к Марии Сванидзе, цит. по: Kun, Stalin, р. 202; S. Beria, Beria, Му Father, р. 150, 246; Аллилуева, Только один год, с. 354.
15 Зенкович, Самые секретные, с. 64; Alliluyeva, Only One Year, p. 45-46; Kun, Stalin, p. 275; Taubman, Khrushchev, p. 58.
16 Обычно пишут, что Светлана Вячеславовна Молотова, родившаяся в 1928 году, была единственной дочерью, но, согласно переписи 1939 года, в семье Молотовых была еще одна дочь, Рита Ароновна Жемчужина, родившаяся в 1927 году (Revelationsfrom the Russian Archives, p. 340). Это подтверждается письмом Полины Жемчужиной Марджори Дэвис, жене бывшего посла США, от 17 августа 1948 года, в котором она пишет, что две ее дочери, Светлана и Соня (sic), обе студентки, вышли замуж в один и тот же месяц: РГАСПИ, 82/2/1595.
17 Васильева, Кремлевские жены, с. 8о; Юрий Жданов, Взгляд в прошлое (Ростов: Феникс, 2004), с. 308; Зенкович, Самые секретные, с. 275.
18 Зенкович, Самые секретные, с. rtf, 206-207, 210; Олег Трояновский, Через годы и расстояния (Москва: Вагриус, 1997), с. 162.
19 Montefiore, Stalin, р. 12; С. Микоян, Воспоминания, с. 24, 29,163; Зенкович, Самые секретные, с. 167; Кардашов, Ворошилов, с. 227; Чуев, Так говорил Каганович, с. 95-96.
20 А. И. Микоян, Так было, с. 198-199.
21 С. Микоян Воспоминания, с. 29-31; Андреев, Воспоминания, с. 297; Larry Holmes, Stalin's School (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1999), p. 71-72, 165-168; Revelations from the Russian Archives, p. 341 (данные переписи о семье Сталина).
22 Аллилуева, Двадцать писем, с. 114-118.
23 Сталин и Каганович: переписка, 1931-1936 (Москва: РОССПЭН, 2001), с. 544 (Каганович Сталину, 31 августа 1935).
24 Стенограммы заседаний Политбюро, т. 3, с. 176.
25 Письма И. В. Сталина, с. 247 (Сталин Молотову, 1 сентября 1933.
26 Сталин и Каганович, с. 51 (Сталин Кагановичу, 17 августа 1931)
27 Письма И. В. Сталина, с. 217 (Сталин Молотову, 30 сентября 1929, 13 сентября 1930).
28 РГАСПИ, 558/11/765, л. 68а (Микоян Сталину [сентябрь 1930]); Советское руководство, с. 144-145 (Ворошилов Сталину, 8 октября 1930).
29 Чуев, Сто сорок бесед, с. 276; Письма И. В. Сталина, с. 222-223, РГАСПИ, 558/11/769, лл. 55-62 (переписка между Сталиным и Молотовым, сентябрь-октябрь 1930); О.В.Хлевнюк, «Сталин и Молотов», Сталин, сталинизм, советское общество, под ред. Г. Ш. Сагателяна и др. (Москва: Институт российской истории РАН, 2000), с. 275 (цитата Орджоникидзе).
30 Хлевнюк, Политбюро, с. 79; Сталинское Политбюро, с. 93.
31 Сталин и Каганович, с. 420-421, также см. примечание 3 в предисловии.
32 Чуев, Так говорил Каганович, с. 103-104; Сталин и Каганович, с. 57, 186, 224.
33 Сталин и Каганович, с. 72, 232, 52, 57.
34 Сталин и Каганович, с. 68, 72, 479.
35 Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 158-159 (дневник Марии Сванидзе, запись от 4 ноября 1934).
36 Письма И. В. Сталина, с. 82-83, 247; РГАСПИ, 558/11/766, лл. 139-142; РГАСПИ, 558/11/769, лл. 68-71; Сталин и Каганович, с.379.
37 Сталин и Орджоникидзе, с. 81-82; Хлевнюк, Сталин и Орджоникидзе, с. 37-38, 76-82.
38 Fitzpatrick, Stalin’s Peasants, р. 62-63, 91.
39 Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 33 (24 сентября 1930).
40 Kun, Stalin, р. 202.
41 Vasilieva, Kremlin Wives, p. 64; Томский, Воспоминания, с. 158; Kun, Stalin, p. 214; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 36-40; Васильева, Кремлевские жены, с. 65-66; Ольга Трифонова, Единственная: жена Сталина (Москва: Астрель, 2010) (художественное произведение, но на документальной основе); Аллилуева, Двадцать писем, с. 85.
42 Чуев, Молотову с. 307-308; Аллилуева, Двадцать писем, с. 88.
43 Kun, Stalin, р. 209-210.
44 Чуев, Молотов, с. 309.
45 Чуев, Сто сорок бесед, с. 250-251; Аллилуева, Двадцать писем, с. 89.
46 Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи, под ред. М. Лобанова (Москва: ЭКСМО, 2002), с. 234 (письмо от 24 марта 1934).
47 А. Г. Соловьев, «Тетради красного профессора», Неизвестная Россия (Москва: Мосгорархив, 1993), т. 4, с. 172 (запись от 9 ноября 1932).
48 Правда 10 ноября 1932; Чуев, Так говорил Каганович, с. 73.
49 Правда 10 ноября 1932, с. 3 (обратите внимание, что хотя Куйбышев, Киров и Калинин подписали некролог, как члены Политбюро, их жены этого не сделали; Енукидзе, не являвшийся членом Политбюро, подписал, но четыре члена Политбюро — холостяк Рудзутак и три украинских представителя, Петровский, Чубарь и Станислав Косиор,—в списке отсутствовали).
50 Советское руководство, с. 181-184 (Ворошилов Сталину, 26 июля 1932).
51 Koenker and Bachman, Revelationsfrom the Russian Archives, p. 398 (Сталин Михаилу Шолохову, 3 мая 1933); История СССР, 1989- №3. с. 46.
52 Сталин и Каганович, с. 210, 273-274 (Сталин Кагановичу, и августа 1932).
53 Terry Martin, The Affirmative Action Empire (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001), p. 297-298; Сталин и Каганович, с. 738, 749, 760.
54 Советское руководство, с. 204-225.
55 Fitzpatrick, Stalin's Peasants. р. 95.
56 Ibid., р. 74-75.
57 Koenker and Bachman, Revelations from the Russian Archives, p. 398 (Сталин Шолохову, 3 мая 1933).
58 Сталин, Сочинения, т. 13, с. 198 (речь 7 января 1933).
59 Koenker and Bachman, Revelations from the Russian Archives, p. 417-418 (инструкция киевского обкома, 22 февраля 1933).
60 Чуев, Сто сорок бесед, с. 453-454; http://rt.com/politics/ho-lodomor-famine-stalin-ukraine/; Советское руководство, с. 249-250; Golfo Alexopoulos, Stalin's Outcasts (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2003); Khlevniuk, Master of the House (New Haven: Yale University Press, 2009), p. 62-63.
61 Чуев, Молотов, с. 453, 461.
62 А. И. Микоян, Так было, с. 294-297; N. Krushchev, Khrushchev Remembers, р. 61; Сергей Хрущев, Никита Хрущев: реформатор (Москва: Время, 2010), с. 30.
63 Arch Getty and Oleg V. Naumov, The Road to Terror (New Haven: Yale University Press, 1999), p. 114-118; Fitzpatrick, Stalin's Peasants, p. 78-79.
64 Fitzpatrick, Stalin’s Peasants, р. 289-290.
65 Khlevniuk, Master, p. 64-66; Getty, Road to Terror, p. 52-64.
66 Стенограммы заседаний Политбюро, т. 3, с. 125, 176.
67 Стенограммы заседаний Политбюро, т. 3, с. 581, 590, 631, 635, 638.
68 Getty, Road to Terror, p. 99-101 (текст речи Ворошилова на заседании Центрального комитета, январь 1933).
69 Getty, Road to Terror, p. 93.
70 Советское руководство, с. 241 (письмо от 29 июня 1933).
<< Назад Вперёд>>
