Глава VI. Жизнь и служба в Генеральном штабе
Командирование на Кавказ. Скандальный эпизод пребывания Александра III на Кавказе. Быт кавказских войск. Командирование на персидскую границу. Гибельные стоянки войск в Туркмении. Назначение в Забайкалье. Путешествие на лошадях по Сибири. Встреча с каторжными и ссыльными знаменитостями. Езда по «ныркам» и по «веревочке». Общий колорит жизни в Сибири того времени. Путешествие по Сибири с караваном золота. Путешествие на Дальний Восток сплавом и на плотах.

Служба офицера Генерального штаба давно уже прослыла притчей во языцех по своей разнообразности и подвижности. Какие только поручения ни даются этим привилегированным офицерам, и где только им ни приходится побывать по делам службы.
Пришлось и мне, частью по служебным поручениям, иногда по собственным побуждениям или попутно, исколесить из конца в конец всю Сибирь на лошадях четыре раза, да по железной дороге два раза; верхом и пешком пробираться по непроходимым тайгам Забайкалья, Приамурья и побережьям Великого океана; переваливать верхом и пешком через высочайшие вершины Памирских и Кашгарских гор; подолгу бродить в безжизненных пустынях туркменских и закаспийских и побывать во многих трущобах Кавказа, участвуя в облавах и поимках местных разбойников.
Также, отчасти благодаря служебным командировкам, удалось мне совершить путешествие кругосветное и вокруг материка Азии, побывать в Индии, Египте, Китае, Японии, Америке, Аравии и почти во всех государствах Западной Европы; во главе особой научной экспедиции мне пришлось исследовать Маньчжурию и первым, на пароходе, бороздить воды р. Сунгари, на пустынном берегу которой многолюдная орочонская депутация приветствовала меня на том самом месте, которое указано было мною для постройки города, где и стоит теперь город Харбин; побывал в гостях у бухарского эмира, и, в виду гостя духовного, восседал на буддийском «дацане» (монастыре) во время устроенного для меня торжественного богослужения.
Во всех этих путешествиях, поездках и скитаниях я, отчасти по обязанностям службы, отчасти по собственной любознательности, знакомился с местной жизнью новых стран и народов, тщательно занося в свои записки все достойное внимания. Это-то последнее обстоятельство побуждает меня поделиться с читателями более выдающимися впечатлениями и выводами, которые представляются мне тем более поучительными и интересными, что некоторые страны, в особенности наши окраины, мне пришлось посетить дважды, притом при совершенно изменившейся обстановке. Например, Сибирь, Дальний Восток мне пришлось изучать в их первобытном, так сказать, виде, когда железных дорог там еще не было, когда все сообщения производились на лошадях, когда на один обмен письмами с центрами Европейской России требовалось для Амура иногда около полугода, когда и телеграммы в Петербург путешествовали 15-20 дней; и затем вторично, когда рельсовые пути совершенно изменили внешний колорит и внутреннее содержание жизни наших окраин.
Выводы и заключения напрашиваются сами собою; но прибегать к ним буду лишь при наиболее рельефных случаях, не желая загромождать мои записки разными сентенциями и экскурсиями в области политики, экономики и т. п.


* * *

Я должен вернуться к финалу моего пребывания в академии. В составе небольшой группы более близких товарищей мы, как водится, отпраздновали окончание академии изрядной попойкой в загородном ресторане. Возвращаясь в город в 4-5 часов утра, проезжая мимо Исаакиевского собора, мы вдруг вздумали подняться на верх собора. Разбудили сторожа и полезли. В результате этой пьяной затеи я схватил сильнейший плеврит и слег.
Через 3-4 дня нам назначено было представление государю. К несчастью для меня, это должно было состояться не во дворце, а на дворцовой площади (ранней весной), после парада какого-то гвардейского полка. Холод стоял пронизывающий. Как быть? Я лежу с температурой 39 градусов. Доктор говорит о начинающемся воспалении легких. Но как упустить случай представиться государю. Ведь это первый раз в жизни. И, может быть, на всю жизнь.
Вдумываясь теперь в мою психику того времени, я должен сказать, что едва ли я тогда преисполнен был тех высоких чувств, которые испытывал у Толстого в «Войне и мире» Николай Ростов при встрече его с государем. Но едва ли в этом страстном желании представиться государю было с моей стороны только простое любопытство. По молодости лет я не постигал тогда то зло, которое Александр III оставил в наследство России в виде уродливо воспитанного наследника, впоследствии Николая II. В академии у нас, как, впрочем, и во всей России, Александр III был очень популярен. И мне никак не хотелось упустить случай представиться государю. Вопреки всем предосторожностям, я все-таки решился на это. Кое-как надел я парадную форму и совершенно больным поехал на дворцовую площадь. На беду ужасно долго пришлось ждать приезда государя. А стоять приходилось в мундирах, без пальто.
Я чувствовал, что погибаю. Кто-то из товарищей доложил о моем критическом положении ближайшему начальству; мне предложено было выйти из строя и надеть пальто. Едва лишь я это сделал, как подходит ко мне генерал-адъютант Рихтер и говорит: «Поручик, непристойно вам быть в пальто, когда тут же военный министр, постарше вас, без верхнего платья». Пришлось отойти в сторону и снять пальто.
К счастью все обошлось благополучно. Молодость!
При окончании академии мне предложена была штаб-офицерская должность в штабе Забайкальской области, хотя я был еще только поручиком; как я думал тогда, вероятно, потому мне оказано было это внимание, что не нашлось охотников забраться в эту глушь Сибири; но в действительности, как я узнал впоследствии, попал я в Забайкалье вот почему: назначенный тогда командующим войсками Забайкальской области генерал Хорошхин обратился к Драгомирову с просьбой рекомендовать ему офицера Генерального штаба.
– А с какими особыми приметами? – спросил Драгомиров, – какого «момента» хотите ангажировать? Ну, то есть, кроме тактики, – быть ему партнером в винт? ухажером? питологом? может быть у вас так некому дирижировать танцами?
– Да мне, Вашество, хотелось бы иметь работника, потому что в Забайкалье не было до сих пор офицера Генерального штаба.
– А! Вот вы кого хотите! Ну возьмите тогда поручика Грулева, – глубокий армиют, наверное работник.
Предлагая мне занять должность в Забкайкалье, генерал Хорошхин осведомил меня, что мне предстоит много поездить по Монголии, Манчжурии; и это мне казалось, конечно, особенно заманчивым.
Еще не было никакого приказа о моем назначении в Забайкалье, а между тем явился ко мне вдруг с визитом знаменитый впоследствии, известный уже и тогда в Петербурге тибетский доктор Бадмаев. Из разговора с ним я понял, что, как культурный глава бурят, он являлся, так сказать, забайкальским патриотом и счел нужным познакомиться со мною. От моего ответного визита Бадмаеву, где-то на Песках, осталось у меня следующее воспоминание, которое стоит отметить. Когда я подъехал по адресу, то увидел длиннейшую вереницу пациентов, вытянувшихся не только по деревянной лестнице, но и далеко на улице. Не прерывая медицинского приема, Бадмаев принял меня в своем докторском кабинете, имевшем вид какой-то аптеки с уставленными на полках банками с лекарствами. При мне Бадмаев принял несколько больных, и мне показалось странным, что он давал им одни и те же «задачки», из одной и той же банки, хотя болезни были разные.
По окончании академии требуется отбыть лагерный сбор для практического ознакомления со службой Генерального штаба. Следуя совету Драгомирова, что офицеру Генерального штаба надо непременно попрактиковаться в гористых местах, я попросил, чтобы меня командировали на Кавказ. Собралась нас компания в шесть человек (Артамонов, Пржевальский, Маевский, Стремоухов, Федотов и я) одного выпуска, которые и были прикомандированы к штабу Кавказского военного округа.

На Кавказ ожидался в это лето (1888 г.) приезд Александра III, и в окружном штабе, как и во всех других учреждениях, шла тревожно-суетливая работа. Как во время знакомой мне поездки царя в Скерневицы, целые авангарды поездов, наполненные полицейскими, экипажами, лошадьми, кухнями, придворной челядью и проч., а главное – шпики, которые наводнили Тифлис. На первых же порах с этими шпиками повторялись изо дня в день скандальные истории. Действуя своими обычными провокаторскими приемами, эти шерлоки в разговорах и беседах старались провоцировать туземцев на революционные откровенности; а те, под личиной русского патриотизма, либо по свойственной кавказцам хитрости, раскусив, в чем дело, наносили жестокие побои этим «рыволуцерам».
Высшие власти, по случаю приезда царя, распорядились просто: политическим неблагонадежным было сказано: или пожалуйте в Метехский замок (тюрьму), или вон с Кавказа на все время пребывания Александра III.
И все же, Александр III не избег большой неприятности. Один грузинский князь, из бывших владельцев земель в Боржомском ущелье, находившийся в свите Александра III, во время переезда через Воронцовскии мост, на Куре, остановил государя, выложил ему резко и без прикрас, как его дядя, великий князь Михаил Николаевич, ограбил его и многих его сородичей и... тут же прыгнул в Куру, которая унесла его быстрым течением.
Подкладка этой истории заключается в следующем. После турецкой войны 1878 года получился большой сумбур по землевладению во вновь присоединенной территории Батумской области. На бумаге, указами, грузинам предоставлено было пользоваться земельными участками, на которых они жили; а на деле – иногда не без вымогательств – чиновники требовали от них представления документов, которых у них не было и быть не могло, потому что вместо документов землей владеют там по обычному праву, т. е. собственность выражается тем, что отец и дед жили и работали на этой земле.
Вот, великий князь Михаил Николаевич, в бытность наместником, также прибег к такому способу, как и все чиновники, т. е. считал земли казенными, если у живущих на этих участках грузин не было надлежащих документов. Такой взгляд оказался притом очень выгодным для Михаила Николаевича. Во время проезда Александра II на Кавказе, по окончании турецкой войны, Михаил Николаевич повез своего царственного брата как бы на охоту, в Боржомское ущелье, где именно были такие земли, облюбованные наместником; и там, мимоходом, попросил царя подарить ему кусок «втуне лежащей», «никому не принадлежащей земли» из вновь присоединенной от Турции территории. Александр II, конечно, не мог отказать победителю Турции в этой безделице. А затем наместник уже собственными правами округлял и округлял этот кусок на счет соседних грузин, у которых не было документов на право владения.
Все это успел прокричать в лицо Александру III один из ограбленных и бросился в Куру.
Из Кавказа меня командировали на персидскую границу, в Гермаб, куда звал меня мой бывший командир полка Фишер фон Альбах, командовавший в Гермабе стрелковой бригадой. В Закаспии воеводствовал тогда А. В. Комаров, старательно афишировавший свое славянофильство и свой квази-патрпотизм. Это тот самый Комаров, которым в 1883 г. дан был хороший боевой урок небольшому афганскому отряду под Кушкой. Дешевые лавры эти были раздуты патриотической печатью, где заметную роль играл тогда другой Комаров, брат кушкинского, редактор газеты «Свет».
Кроме того, А.В. Комаров, отец четырех дочерей-невест, и жена его, Камилла Николаевна, разыгрывали роль большой патриархальной семьи, проповедуя строгое семейное начало. И вот в такое-то гнездо втесался мой бывший командир Фишер – немец, еле говоривший по-русски, закоренелый циник, настолько, что, имея уже под 70 лет, привез с собою в Асхабад 20-летнюю девицу в качестве жены, которая жила у него вместе со своей матерью.
Обстоятельство это страшно шокировало семью Комаровых, которые постоянно допрашивали меня про моего бывшего командира, а я всегда отговаривался одной фразой – в приказе по полку об этом ничего не было.
Лагерь под Гермабом был очень неудачным в гигиеническом отношении: люди сильно болели лихорадкой, зародыши которой, как уверяли туземцы, таились в речушке, протекавшей через лагерь. Мы часто платились за это игнорирование указаний туземцев. В Геок-Тепе тоже, вопреки предупреждений туркменов, поставили батальон в ущелье, где туземцы никогда не селились, потому что в этом ущелье свирепствовала злокачественная лихорадка. И действительно, в течение 7-8 лет батальон вымер целиком от лихорадки: образовалось кладбище, где похоронен был весь батальон, в полном составе.


* * *

В сентябре 1888 г. мне предстояло пуститься в большое путешествие – в Читу, к месту служения. Путешествие предстояло начать из Тифлиса по Закавказской железной дороге в Баку, оттуда по Каспийскому морю до Астрахани, далее по Волге и Каме до Перми и от Перми до Тюмени по железной дороге. В Тюмени надо было уже снарядиться для путешествия через всю Сибирь на лошадях.
Стоял уже сентябрь на исходе. Необходимо было торопиться уехать с Кавказа, чтобы захватить навигацию на Каме; иначе пришлось бы застрять надолго где-нибудь среди вогул или вотяков, далеко не доехав еще и до границ Сибири. Пронеслась у меня эта мысль в голове мимолетом, когда по карте изучал обширный бездорожный край Камского бассейна. А подлинные мытарства этого бездорожья узнал я только впоследствии, во время одной из поездок из Сибири в «Россию», как говорят сибиряки, – когда с благоустроенного, сравнительно, сибирского тракта переехал на наши первобытные земские большаки по сю сторону Урала. Тут-то я вспомнил записки декабристки Францевой, у которой по тому же поводу вырвалось восклицание: «Злая Сибирь-то у вас, а не у нас там, за Уралом!»
Пока что, однако, счастливая звезда моя мне весело мигает, увлекая в Сибирь. По Волге и Каме мне удалось захватить последний пароход, и 20 октября я приехал в Тюмень – мой отвальный берег, откуда предстояло пуститься в далекое плавание через Сибирский океан. Да, «Сибирский океан». Если Наполеон I назвал Россию океаном суши, нырнув только в маленький краешек до Москвы, то что бы он запел, если бы ему пришлось погнаться за Александром 1 в Сибирь, по которой не военным походом, а на почтовых, при скорой езде, предстояло ехать в тарантасе 50-60 дней и столько же ночей только до Байкала. А там еще оставался «шматок» до Николаевска, дней на 40.
В Тюмени пришлось пробыть несколько дней, чтобы снарядиться в предстоявший длинный путь. Первое, что бросилось в глаза при выходе на подъезд вокзала, – это невероятная и вполне невылазная грязь, в которой колеса легковой извозчичьей пролетки тонули по ступицу; так что налегке пришлось плестись черепашьим шагом. Извозчик, как и все служащие на вокзале, оказался ссыльным или из ссыльных.
Грязь и ссылка – вот первое впечатление, которое поражало при въезде в Тюмень, преддверие Сибири, – начальный пункт великого сибирского пути. Не позаботились вымостить ничтожный кусок подъездного пути в полторы-две версты от вокзала до города. Воображаю, какие мытарства выносили ломовики, если я на легковой пролетке одолел эти полторы версты в полтора часа. Все улицы города оказались тоже потоками грязи, вливающимися в главную Александровскую улицу, как в главное русло грязи. Переправиться с одной стороны улицы на другую можно было только в некоторых местах – точно переправы на реках. И это в центральных местах города.
Лучшая гостинца в городе оказалась очень характерной по своей кабацкой литературе, которая золотыми буквами украшала внутри все стены и плафон, вроде следующего: «Почитая завет родной, не закусывайте, господа, по одной». «Кто буфет пройдет, тот удачи не найдет». «Тому гораздо веселее жить, кто может поесть и попить» и т. п.
Снаряжение в дорогу сводилось к выбору и покупке тарантаса, который для путешествия по Сибири, в былое время, имел такое же значение, как пароход для океана, верблюд для Сахары и т. п. Попался тарантас хороший – едешь спокойно и безостановочно; в противном случае вы обречены на томительные остановки и постоянную возню с починками. В тарантасе устраивались так, что ехать надо не сидя, а полулежа, – иначе не выдержать бесконечного трясками пути. Не поместившийся внутри повозки мой большой чемодан был накрепко прикован на задке к дрожжинам – предосторожность необходимая, иначе непременно отрежут в пути, даже среди белого дня.
На первых же перегонах мне пришлось ознакомиться с бродячей ссыльной Русью, следуя вместе с большой партией ссыльнокаторжных.
Из уважения к моему офицерскому званию конвойные не мешали мне вступать в разговор с каторжными; для меня открылся совершенно новый, неведомый для меня мир.
Партия была семейная, т. е. в состав ее входили как каторжанки, так и добровольно следующие при ссыльных мужьях жены и дети. Отличаясь поэтому чрезвычайной пестротой, подвернувшаяся мне партия представляла весьма богатый материал для наблюдения. Тут были и политические, и уголовные; были представители чуть ли не от всех национальностей, населяющих Россию, и от всех классов населения. Были и прогремевшие на всю Россию знаменитости: молодая, обворожительная красавица Лишина, застрелившая в Тифлисе, в ложе театра поручика Мищенко, адъютанта Дондукова-Корсакова; в эту ссыльную красавицу влюбился путешествовавший по Сибири богатый англичанин, познакомившийся с Лишиной в Иркутске. Желая добиться освобождения Лишиной из ссылки, влюбленный англичанин посылал ежедневно в Петербург длинные телеграммы, предлагая пожертвовать сто тысяч в пользу Красного Креста, лишь бы отпустили Лишину в Англию, но получил, конечно, отказ. Был тут, в этой партии, и седовласый действительный статский советник, директор мужской гимназии, осужденный за гнусные преступления, учиненные над своими питомцами. Посмотришь со стороны на этого белого, как лунь, почтенного старца, импонирующего столь же своей красивой старческой наружностью, сколько и умной сдержанной речью, – и никогда в голову не придет, что этот почтенный патриарх способен на противоестественные пороки.
Политические ссыльные пользовались в то время значительными привилегиями по сравнению с уголовными. Конвойные говорили им «вы»; на этапах отводили им, по возможности, особые помещения; свои же товарищи по ссылке, уголовные, относились к политическим с большим вниманием и сердечностью.
– Сползай-ка, Афоня, с телеги; пусти заместо себя вон барыньку; ишь, сердечная, измаялась как, – говорит заматерелый «шпанка» больному товарищу, сидевшему на подводе, предлагая уступить место выбившейся из сил политической, хрупкой, крайне изможденной женщине средних лет, бывшей земским врачом и следующей в Карийские рудники. Больной Афоня с телеги слезает, но и барынька не желает пользоваться этим самопожертвованием и, напрягая последние усилия, едва передвигая ноги, плетется рядом, держась рукой за телегу.
Каторжные плетутся большей частью молча, погруженные в свои невеселые думы, со взглядом, устремленным в неведомую тревожную даль.
Незаметно наступили лютые сибирские морозы. Установилась санная дорога; потянулись бесконечными вереницами сибирские обозы с залежавшимися в попутных городах товарами. Во многих местах на тракте образовались так называемые «нырки», канувшие теперь в область преданий, а в былое время служившие особого рода египетской казнью для путешествовавших по сибирскому тракту. Нырки – это короткие и глубокие ухабы, следующие один за другим на протяжении сотен верст. Полотно дороги представляет собою точно застывшие волны реки, извивающейся среди гладкой пелены необозримой снежной равнины.
Образование этих нырков объясняется тем, что, при бесконечном следовании обозов, в местах, где накопилось много снега, достаточно было, чтобы сани передней частью полозьев ударились в какой-нибудь бугорок; беспрерывно двигающиеся на протяжении многих верст, одни за другими, груженые сани ударяют плечом полозьев на том же самом месте, где ударили первые; бугорок вырастает в горку, а рядом получается ухаб, или нырок, который растет в глубину настолько, что тройка лошадей с дугой скрывается на дне такого нырка; оттуда тройка взбирается на гребень снежной горки, затем опять ныряет в ухаб, опять выбирается на горку, опять ныряет и т. д.
Неугодно ли пробираться таким образом сотни верст! Лошади из сил выбиваются. Путешественник, сидя в кошеве, как называют в Сибири крытые сани, принимает положение полустоячее, то ногами вниз, то ногами вверх.
Едва проедешь эти нырки, намучившись вдосталь в течении четырех дней и четырех ночей, в особенности между Мариинском и Томском, начинается новая казнь – раскаты, которые образуются на гатированных участках тракта. Вследствие выпуклой поверхности полотна дороги снег здесь укатан гладко; тройка мчится посредине полотна, а кошева все время раскатывается то в одну сторону, то в другую, ударяясь на краях дороги об снеговые закраины, постоянно становясь почти ребром на одном полозе, или поминутно опрокидывается, причем первым вылетает из саней пассажир, а за ним летят и его монатки.
Невыносимые мытарства по ныркам, раскатам и ухабам невольно вызывают у путешественника жалобы и проклятия на судьбу и прелести сибирские. И тогда какой-нибудь ямщик побойчее предлагает «махнуть по веревочке». Это значит свернуть с почтового тракта, бросить почтовых лошадей и поехать на вольных за те же прогонные деньги, которые взимаются на почтовых станциях. Это до некоторой степени риск, потому что, пока едете но почтовому тракту, вы находитесь, так сказать, под покровительством властей; на каждой почтовой станции вас передают с рук в руки; имя ваше зарегистрировано в книгах, и случись с вами что-нибудь в пути, – ограбят или убьют, – не трудно установить, где и по чьей вине это произошло. Когда же вы махнули «по веревочке», то этим самым вы отдаете себя на произвол каких угодно случайностей.
Однако страшно это было только в теории. В действительности, езда «по веревочке» народилась очень просто потому, что придорожное население жаждало заработка, а при обилии перевозочных средств и крайней дешевизне фуража охотно везли за узаконенные прогоны и даже дешевле. А что касается поведения сибиряков-крестьян, то это настоящие сельские землеробы, настроенные очень мирно, в особенности в Западной Сибири: грабежи и убийства случались среди них очень редко. Во всяком случае, знакомиться с укладом жизни местного населения можно было, конечно, не на почтовых станциях, а именно только при путешествии «по веревочке», т. е. свернув с почтового тракта и направляясь из деревни в деревню, в самую глушь сибирскую.
По этим же местам мне пришлось впоследствии проезжать по железной дороге, и невольно напрашивается сопоставление с одной стороны прежнего мирного и тихого колорита деревенской жизни с ее невероятной для нынешнего времени дешевизной и обилием жизненных продуктов, а с другой — шумливой сутолоки, принесенной с собою железной дорогой, вместе с крайним вздорожанием жизни не только в городах, но и в деревнях. Недаром лучшие умы, как Л.Н. Толстой, выражали иногда сомнение в пользе и спасительности рельсовых путей, этих наиболее могущественных проводников выспренных потребностей современной цивилизации и сомнительных благ для заурядной жизни.
Впрочем, и то сказать: несмотря на обилие хлеба и баснословную дешевизну жизни, существовавшие в Западной Сибири до проведения железной дороги, эти места все же посещал иногда жестокий голод, который трудно было парализовать каким-нибудь привозом со стороны, вследствие отсутствия удобных и дешевых путей сообщения. Часто случалось, что в одной губернии урожай такой, что хлеб не находит сбыта, продается за бесценок; а тут же, в соседней губернии, люди пухнут с голоду.
Для иллюстрации приведу следующий характерный факт. В Верхнеудинском округе Забайкальской области смекалистый рыбак вздумал однажды обратить свой улов рыбы в зерновой хлеб, а хлеб тот продать, потому что прямым путем выручить деньги за рыбу нечего было и думать: зерна всякого и всех сколько угодно, а денег ни у кого нет. Вот взвалил рыбак свою бочку рыбы на телегу и поехал с нею по деревням. Всюду покупатели крестьяне охотно покупают рыбу, расплачиваясь зерном, которое щедро сыпали рыбаку в мешки. Еще полбочки рыбак не продал, а хлеб сыпать уже некуда, получился большой груженый воз; пудов в 30 отборного зерна за вторую половину бочки. Рыбак от удовольствия потирает руки, радуясь своей сметке — за одну бочку рыбы выручил два воза хлеба.
Вышло, однако, так, что хлеба два воза есть, но покупать его никто не покупает, ни в деревне, ни на винокуренном заводе, куда пришлось везти хлеб; ни, наконец, в городе, куда повез на продажу зерно. Никто не покупает, ни по какой цене. Подвозчик, тем временем, требует уплаты за провоз. Пришлось неудачному коммерсанту тайком и украдкой, пользуясь наступившей темнотой, освободить свой воз от груза зерна, высыпать его прямо на улицу, чтобы можно было скрыться на своей лошади, бросив подводчика со вторым возом...
Настолько хлеб в этом районе не имел никакой ценности. А рядом – всего лишь в расстоянии 120-130 верст – в Читинском округе, свирепствовал местами настоящий голод; но доставить хлеб из Верхнеудинского округа невозможно было, потому что на всем участке Яблонового хребта, на протяжении около 500 верст, нет ни одной колесной перевалочной дороги.
Впрочем, не только хлеб – серебро даже не выдерживало перевозки через Сибирь на лошадях. Богатейшие серебряные рудники, например, Кутомарский в Нерчинско-Заводском округе, не разрабатывались только потому, что серебро не окупало доставки из Забайкалья на монетный двор в Петербург. Как это ни кажется диким – это тем не менее, факт, не подлежащий сомнению.
Серебро не окупало перевозки до Петербурга; выдерживало только золото, которое сосредоточивалось в горном управлении в Иркутске и оттуда караваном отправлялось на монетный двор в Петербург. Необходимо, впрочем, оговориться, что не окупало серебро казенной перевозки, которая, как сейчас увидим, обходилась баснословно дорого, напоминая известную сказку о кормлении казенного воробья. А что касается подлинной стоимости былой перевозки грузов по Сибири, то – в то время как казенная перевозка не покрывалась даже серебром – в Забайкалье продавались деревянные ложки и дуги, привезенные с Нижегородской ярмарки. Другими словами: в частных руках даже дерево, не говоря уже, хотя бы, про мыло и гвозди, представляло собою большую ценность, чем серебро в руках казенных.
Чтобы понять, почему так дорого обходилась перевозка казне, расскажу как перевозились караваны золота через Сибирь в Петербург, что мне пришлось изучить непосредственно, в качестве начальника такого каравана, который доставлялся из Иркутска в Петербург зимой 1891 г. Для цельности скажу об этом сейчас, забегая немного вперед, в отношении хронологического порядка.
Прежде всего горное правление дает наряд своему подрядчику поставить известное число «кошевок»; это простые сани-розвальни, которые продаются на всех базарах в Сибири по сходным ценам; но так как на заказных санях предстоит перевозить не что-нибудь, а золото, да заказчик притом казна, да расплачивается казна чужим карманом – ибо все расходы по перевозке относятся насчет золотопромышленников – то эти самые сани вырастают ценой в 5 и 10 раз дороже обыкновенных. Золото в слитках, весом около полпуда каждый, складывалось в грубо сколоченные из толстых досок ящики, окованные железом. В таком ящике укладывалось 25-30 пудов золота; с этим золотым грузом ящик наглухо привинчивается ко дну саней. Немного возвышающийся ящик служил готовым столом... для игры в винт во время езды днем и даже ночью напролет, благодаря фонарику, прикрепленному к стенке кошевы; причем винтеры до кончика носа остаются завернутыми в шубах и дохах с накрепко примерзшими к ним усами и бородами.
В состав каравана назначалось обыкновенно 10-15 саней; значит, общее количество перевозимого составляло 300-360 пудов золота. Для охраны такого каравана назначался конвой из 4-6 казаков. Надо удивляться как патриархальности перевозки таких ценных сокровищ, так и похвальному благонравию сибирских «чалдонов» (каторжных-беглых, бродяг), придорожных ссыльнопоселенцев или просто изобилующих в Сибири охотников до легкой наживы, которые, кажется, ни разу не учиняли нападений на такие караваны с золотом. А ведь такой караван представлял собою ценность в 4-5 миллионов рублей. Одна только повозка представляла собою ценность в полмиллиона. Караван постоянно и неизбежно разрывался, растягивался на протяжении 1-2 верст. Случится поломка в какой-нибудь кошеве, и весь обоз останавливается: не только конвой, но и все ямщики собираются на выручку застрявшей повозки; а тем временем остальные сани с золотом остаются рассеянными и брошенными в тайге и на дороге, под охраной Николая Угодника. Что стоило бы кому-нибудь угнать хоть одну повозку, или сбить и спрятать в снегу ящик с золотом, которым завладеет потом по миновании каравана.
Неугодно ли сопоставить это с перевозкой какой-нибудь тысячи долларов по улицам Чикаго в наше время...
Чиновники горного правления уверяли, что грабители потому не рискуют нападать на караваны с золотом, что сбыть такое золото было очень трудно. В действительности это вовсе не так: хищники умудрялись перевозить золото контрабандным путем через китайскую границу, иногда даже в экипаже самого генерал-губернатора, как это случилось в мое время, в 1889 г. Устроили это таким образом. Проведали контрабандисты, что объезжавший Забайкалье генерал-губернатор барон Корф, по приезде в Селенгинск, принял приглашение китайских властей заехать из Кяхты в пограничный китайский городок Маймачин на обед, приготовленный в его честь. Зная хорошо, что генерал-губернаторский тарантас таможенные чиновники осматривать не посмеют, хищники всунули незаметно в ящик, где обыкновенно хранится колесная мазь, с десяток грязных, захватанных мазью ящичков колесной мази, в которых вместо мази было золото. Сам контрабандист, зорко следя издали за этим тарантасом, одновременно перешел границу с пустыми руками, а по прибытии в Маймачин усердно помогал ямщику-буряту... мазать колеса тарантаса, только не той, конечно, мазью, которую он заготовил.
Долгое время барон Корф не мог забыть, как он попал в контрабандисты.
Раз коснувшись своеобразных способов передвижения по Сибири, отошедших теперь в область преданий, нелишнее вспомнить и весьма оригинальные путешествия на плотах, которые в былое время совершались из Читы, вниз, конечно, по течению Ингоды, Шилки и Амура до Благовещенска, Хабаровска, а иногда и далее, до Николаевска, т. е. всего на расстоянии свыше 3000-4000 верст.
Замечу мимоходом, что этот способ передвижения к Великому океану имеет свое историческое прошлое, богатое многими событиями и последствиями. Еще при первом занятии Приамурского края, при графе Муравьеве-Амурском, явилась необходимость обеспечить новую колонию первыми авангардами переселенцев и снабдить новоселов какими-нибудь боевыми силами и жизненными запасами. Все это возможно было только посредством сплава по Амуру. Никаких дорог из Забайкалья на Дальний Восток нет, как известно и поныне, если не считать Амурскую железную дорогу и небольшие участки колесных дорог вдоль Амура. Так что поныне огромная наша окраина Дальнего Востока висит лишь на телеграфной проволоке, а для сообщения служит самая поверхность Амура – зимою по льду, а летом на пароходе. При Муравьеве и этого не было"; так что передвижение грузов и людей возможно было только на плотах и редко – на судах.
Прибрежное население Ингоды и Шилки по сие время еще полно всевозможных преданий о принудительном переселении забайкальских казаков и государственных крестьян на Амур посредством сплава на плотах. На этих плотах перевозилось население чуть не целых поселков – стар и млад, домашний скот и весь скарб домашний.

Эти подневольные новоселы послужили ядром для основания процветающих теперь в материальном отношении амурских и уссурийских казаков. Зато сколько слез, в свое время, было пролито этими вынужденными переселенцами при оставлении насиженных мест. Сколько плотов с людьми, скотом и всем скарбом погибли в пучинах Амура, который в половодье имеет местами вид настоящего моря, так что и берегов не видать.
Позднее, в мое время, сплавом по Амуру пользовались только для передвижения партий новобранцев на укомплектование войск, расположенных на Амуре. Но этот способ передвижения обходился так дорого, чреват был часто такими несчастными случаями, что нашли более соответствующим отправлять этих новобранцев из Одессы морем, кругом всей Азии.

<< Назад   Вперёд>>