Кто посмеет пережитое отмести...
Я пришел в институт из издательства «Наука» в мае 1968 г. Он тогда был единым: Институт всеобщей истории и Институт истории СССР. Под одной крышей на улице Дмитрия Ульянова. Но вскоре его разделили, хотя и оставили в том же помещении. Спустя несколько лет Институт всеобщей истории переехал во вновь построенное здание на нынешней Гагаринской площади.
В институте Истории СССР меня принимал и. о. директора Лука Степанович Гапоненко, эдакий гарный, седовласый мужчина. Сначала он делал вид, что раздумывает, но я понимал, что это игра: меня брал к себе И. И. Минц, а против академиков в то время поперек не вставали, тем паче Лука спал и видел себя членом-корреспондентом АН СССР.
- Ладно, - сказал он после «колебаний», - иди в кадры, оформляйся.
Потом прикрыл дверь, чтобы не слышала секретарша и спросил:
- А мне мою рукопись подредактируешь?
***
Когда разделили институты, в нашем «История СССР» стал директорствовать академик Б. А. Рыбаков (он еще был и директором Института археологии). Грузный, тяжелый, казалось: идет, и половицы под ним прогибаются. Голова большая, дынеобразная. Но нашему институту он, кажется, уделял не очень много внимания. Главным для него, по-моему, была археология. С ее помощью он доказывал культуру древней и древнейшей Руси, за что и получил, вроде бы, Ленинскую премию.
Его замом по директорству нашего Института был еще молодой для академии (45 лет) Павел Васильевич Волобуев. Он был фронтовиком, потом закончил МГУ и работал инструктором в ЦК, как раз во время последних сталинских бой-идеологических компаний. Но вскоре он оттуда ушел. Возглавил наш институт, это было в 1969 г. Я знал, что некоторые «либеральствующие» (а их уже было немало) считали его работу в ЦК компрометирующей, но, перейдя в институт, он почти сразу же оказался под тяжкими ударами отдела науки того же ЦК.
Сейчас, наверное, мало кто знает, что такое «новое направление». А тогда, в начале 1970-х при произнесении этого словосочетания стены дрожали. Волобуев как глава этого направления и группировавшиеся вокруг него историки (К. Н. Тарновский, А. Я. Аврех, А. М. Анфимов, И. Ф. Гиндин, Н. И. Павленко и др.) призывали к новому прочтению трудов В. И. Ленина. Они утверждали, что в России не было вполне зрелого капитализма, на основе которого и могла произойти Октябрьская революция. Такая решающая предпосылка Октября отсутствовала. Экономика, считали они, была многоукладной, а потому Октябрь был общедемократической революцией и главное нес в себе альтернативность. В отделе науки ЦК снести такого не могли: там зашатались бы кресла. Волобуеву приходилось выслушивать весьма суровые обвинения в отрицании социалистического характера Октября и даже в ревизионизме. Кончилось тем, что, кажется, в 1973 или 1974 г. Волобуева сняли с директорства и отправили научным сотрудником в Институт истории науки и техники. Его заменил весьма «барственный» на вид А. Л. Нарочницкий (в институте его называли «сэр», была и еще одна кличка, но неудобоваримая). А в 1979 г. в институт директором пришел из ЦК тот самый мужиковатый Хромов, бывший одним из гонителей «нового направления» В институте ему по имени Семен Спиридонович дали кличку «хромосема».
Вернулся Павел Васильевич в Институт истории уже с перестройкой. А времена подходили трудные, особенно для истории Октябрьской революции. Конечно, и раньше в ней допускалось много искажений. Но вместо вдумчивого их исправления, как выразился академик Ю. А. Поляков, пошел стремительный «бег по истории в кроссовках». Большинство профессиональных историков в растерянности и смущении отмалчивались. Зато публицисты развернулись во всю ширь. Белое перекрашивалось в черное, черное -в белое. Середины опять не было.
Ушел (по возрасту) из Научного совета по истории Октября И. И. Минц и вместо него председателем Научного совета стал П.В. Волобуев.
А на историю Октября неуклонно рос общественный спрос. Проводилось множество дискуссий, обсуждений, «круглых столов». Помню заседание в Доме агитации и пропаганды горкома на Трубной площади. Витийствовал любимец «демократической публики», вошедший у нее в моду А. Собчак. Самоуверенный, самонадеянный, в импортном клетчатом пиджаке. Он клеймил всю советскую историю, Октябрь, превозносил конституционную монархию. Странно: ему бурно аплодировали. После него выступал Волобуев, Было видно, что выступать ему нелегко: давало себя чувствовать уже больное сердце. Он говорил о социальных завоеваниях революции, о преобразованиях, которым она открыла путь. Публика, в основном молодежь, слушала плохо. В зале находились, главным образом, представители радикальных партий, групп и группочек, рассматривающих себя как открывателей новых «сияющих вершин» России...
Как-то в Научном совете Павел Васильевич сказал:
- Ну хорошо, еще можно понять людей, которым революция нанесла ущерб. Но ведь ее всячески чернят те, кто получил от нее все! Я знаю немало таких людей, я с ними работал, некоторые занимали высокие партийные посты, славили Октябрь, а теперь вдруг такой кульбит. Говорят, что революция убивает своих детей, а у нас дети убивают революцию отцов.
- Се человек, - сказал кто-то из присутствующих.
- Да нет,- сказал Волобуев. - Мне больше по душе слова Петра Великого: «Под каким знаменем присягу принимал, под таким и помирать должен».
У него так и вышло.
***
С Ефимом Наумовичем Городецким я познакомился благодаря отцу.
У него, часового мастера по профессии, был земляк из городка Горы -Горки (Белоруссия): И. М. Разгон. В 1930-х - 1940-х гг. он был известный историк, один из соавторов многотомной истории гражданской войны, выходившей под редакцией М. Горького и некоторых членов Политбюро, в том числе и самого Сталина. Авторам, если не ошибаюсь, дали за эту книгу Ленинские премии и шикарные по тем временам квартиры в доме на углу улицы Горького и площади Пушкина.
Не получив образования, мой отец буквально преклонялся перед образованными людьми, а уж профессор был для него просто небожителем. Разгону он чинил часы бесплатно, забирал и доставлял ему домой отремонтированными. Разгон и сказал ему о профессоре Городецком, и мы однажды зашли к нему на квартиру, чтобы забрать часы для ремонта. Тогда-то я впервые и увидел его. Было это в 1946 г. От Городецкого исходили уверенность и сила, хотя, казалось бы, этого не должно было быть. Небольшого роста, уже седовласый крепыш. Лицо его «украшал» большой еврейский нос. А в глазах светился такой всепроникающий и чуть-чуть насмешливый ум, который, видимо, и заставлял держаться при нем почтительно.
Я тогда не мог предположить, что придет время, и я буду работать с ним в одном институте. Но до этого прошло целых четверть века. Городецкий в то время работал в секторе историографии, которым руководила академик М.В. Нечкина, похожая на куколку, широко известная своими трудами о декабристах. Ефим Наумович был ее заместителем, а фактически руководил сектором. По своему составу сектор был почти сплошь женским и среди этих ученых дам обреталось немало крепко «партийно-идеологически» подкованных, готовых бежать впереди паровоза. Помню, одна из сотрудниц по имени Галина отличалась таким зло-идеологическим рвением, что остановить ее мог только доктор наук М. А. Алпатов. Большой, мощный он осторожно покашливал и басил: «Халина, очеловечься!».
Авторитет Городецкого был признаваем стопроцентно. Как я уже писал, в начале 1970-х гг. в институте шла острая полемика по «новому направлению». В списках выступающих всегда числился Городецкий. Он старался умиротворить яростно споривших.
Когда в конце 1980-х он ушел из института в статусе консультанта, то переехал на другую квартиру у станции метро «Беляево». По стране гуляла горбачевская перестройка и ельцинская «реформация». Мы, конечно, говорили об этом. Однажды он сказал, когда мы брели по глубокому беляевскому снегу: «Конечно, в том, что теперь рушится бессознательно и сознательно -целая жизнь, наша жизнь. А сколько жертв!»
***
Э. Н. Бурджалов и Городецкий были старые друзья. В мою бытность в Научном совете Бурджалов в институте не работал. Он пришел после того, как в 1957 г. отдел науки ЦК (инструктор П. В. Волобуев) в пух и прах разнес редколлегию журнала «Вопросы истории», где главредом была академик А. М. Панкратова, но фактическим «мотором» являлся ее заместитель Бурджалов. После XX съезда партии Бурджалов под прикрытием Панкратовой (она была не только академиком, но и членом ЦК) попытался вывести журнал из догматических обручей «Краткого курса истории ВКП(б)». Они писали, что большевики в Феврале не руководили массами и к тому же готовы были поддержать Временное правительство. Какая крамола! Бурджалова «спустили» в институт, в сектор Октября. Но и там он был в тягость зав. сектором Петру Никифоровичу Соболеву. Соболев был колоритной фигурой. Тяжеловатый и мешковатый на вид, с полуопущенными веками, он был из тех историков, которые ранее работали в партаппарате, но за какое-то «не то» были выведены оттуда и «переброшены на исторический фронт». Историю-то ведь знали и понимали все. Как футбол. «Историки» этого пошиба сами почти ничего не писали, но строго идеологически контролировали написанное другими. Мне рассказывал один сотрудник сектора, как прочитав рукопись его монографии, Соболев сказал:
- Ты написал, вредную книгу!
- Но почему?!, - спросил тот.
Ответ был такой:
- То, что ты написал плохую книжку - это еще полбеды. Беда в том, что ты не понимаешь, почему она плохая.
Впервые имя Бурджалова мне, как и другим студентам пединститута им. Ленина, стало известно еще в конце 1940-х гг. Тогда нас в качестве дополнительной литературы снабжали тоненькими брошюрками в блеклых бумажных переплетах. Они содержали лекции по истории СССР, прочитанные Бурджаловым в Высшей партшколе или Академии общественных наук при ЦК КПСС. Ничего в них не указывало на то, что их автор - будущий «потрясатель» основ «идеологического фронта». И, наверное, неслучайно Бурджалов был назначен зам. редактора газеты «Культура и жизнь», можно сказать, ультра-партийной газеты.
Тот духовный перелом, который произошел у Бурджалова (как, впрочем, и у других после XX съезда) не всегда можно объяснить. Как-то я решился спросить:
- Эдуард Николаевич, вот говорят, что Вы были сталинистом, а теперь как бы «перекрасились» Как это произошло?
Он сказал:
- Мне трудно объяснить. Тут у разных людей могут быть разные мотивы.
Он замолчал, задумался. Думается, не находил ответа. Я познакомился с Бурджаловым примерно в 1965 г. В Институт истории СССР его так и не взяли. Направили в пединститут им. Ленина и дали читать курс... феодализма. Это ему-то специалисту по истории революций и Советскому периоду. Он тогда начал писать свою главную работу - «Вторая русская революция» (Февральская революция). Я чуть было не попал к нему в аспиранты (чего очень хотел), но меня «отдали» зав. кафедрой И. И. Минцу.
Тем не менее, я ходил к Бурджалову в пединститут, а много позднее и домой: он жил в одном из крыльев гостиницы «Украина». Он уже болел, на улицу не выходил, и мы часами сидели в его комнате, и он рассказывал много интересного из того, что происходило на «историческом фронте» в 1930-е - 1940-е гг. Одну историю, рассказанную им, я запомнил. Мне кажется, она передает дух времени. В середине 1930-х гг. при участии самого Сталина, других членов политбюро и М. Горького готовилась «История гражданской войны». Технически работой руководил Минц, тогда еще молодой, а Бурджалов, тоже совсем молодой, возглавлял парторганизацию. И вот Минц напринимал в редакцию жен и вообще родственников репрессированных.
- И тогда я начал против него персональное дело. Стыдно теперь вспоминать, но что было, то было. Знаете как у Пушкина: «И с отвращением читаю жизнь мою..., но строк печальных не смываю». Минц в ответ послал доверенного человека в Тульский обком, где я раньше работал, собирать на меня компромат.
- Собрал?
- Давно это было, я уж не помню. Кажется, что-то было. А кстати пушкинские стихи могут быть ответом и на ваш вопрос о моем переходе от догматизма к истине.
***
На четвертом этаже института при входе в конференц-зал висел большой стенд с фотографиями сотрудников - участников Отечественной войны Одна из фотографий запечатлела худощавого и сутуловатого человека. Густые волосы падают на лоб, одет в армейскую рубаху и ватные штаны, заправленные в кирзовые сапоги. В одной руке он держит сигарету, в другой - автомат ППШ дулом вниз. Ни дать, ни взять партизан, а то и солдат штрафного батальона. Всмотришься и видишь: да ведь это будущий сотрудник, доктор исторических наук А. Я. Аврех.
Конечно, спустя годы, он уже не был похож на солдата-автоматчика. Но спустя четверть века в Аврехе не было ничего такого, что обычно связывается с представлением об «ученых мужах». Таких можно было встретить в толпе, на трибуне стадиона и даже за стойкой многих «дыревяшек», куда забредали работяги.
Пользовался ли он широкой симпатией в своем «секторе империализма» -не знаю. Снисхождение, уступчивость, соглашение все это не было чертами его характера. Он был «крутым» критиком и резким полемистом. Известный русский историк - эмигрант М. Карпович - писал, что лучшей похвалой для русских политиков и общественных деятелей является выражение: «он на компромиссы не пойдет». Аврех во многих отношениях соответствовал этой «похвале». Уверенность его в правоте своей точки зрения казалось, по-видимому, абсолютной. Попытка противопоставить ей возражение или даже сомнение обычно воспринималась им равнодушно, а то и насмешливо.
«В те дальние, глухие» личность историка в немалой степени можно было определить по избранной им теме. Аврех, если употребить термин А. Солженицына, выбрал «узел», развязка которого могла определить судьбу России XX в.: историю «думской монархии» Здесь Аврех искал истоки 1917 года, не столько в экономике или политике, сколько в общественных настроениях. Он считал, что бывают времена, когда настроение людей определяется украинской поговоркой: «хоть гирше, да иньше». Он написал несколько книг, вплоть до крушения монархии. Минусом нашей историографии мне казалась ее эклектика. В авреховских трудах эклектической мозаики не было. Он неуклонно держался марксизма, тогда как многие другие сошли, или сбились с этого пути. Свою точку зрения Аврех отстаивал в переписке с Шульгиным, которого уже выпустили из Владимирской тюрьмы и он жил в Гороховце. Как-то перелистывая в архиве бумаги Шульгина, я наткнулся на короткое письмо Шульгина Авреху. Он соглашался с тем, что Октябрьская революция была крупнейшим явлением, но не была, ни доброй, ни благородной, т.к. не достигла результатов, к которым стремилась. Но позднее я прочитал, кажется, последнюю работу Шульгина «Опыт Ленина». В ней он писал, что столько сил и жертв было принесено, что правильнее было бы довести ленинский опыт до конца. С этим Аврех, я думаю, согласился бы.
***
Коридоры в нашем здании на ул. Дмитрия Ульянова темноваты. На порядочном расстоянии знакомого лица и не всегда различишь. Однажды подходил я к дверям сектора Октябрьской революции, вдруг померещилось мне, что возле двери стоит... Хемингуэй! Стоит, опершись на крепкую суковатую палку. Это был сотрудник сектора Октябрьской революции Александр Янович Грунт. Он работал над темой «Революция 1917 года в Москве». Писал так, как считал нужным, и даже Соболев, по-моему, немного опасался делать ему критические (в духе отдела науки ЦК) замечания. В моих воспоминаниях Грунт (мы его звали Яныч) - воплощение мужества и стойкости. В 17 лет с ним случилась страшная беда. Он как-то рассказал мне о ней, и я после долгого раздумья решил включить в эти воспоминания небольшой рассказ о случившемся. Я думаю, он не нарушит общий жанр, потому что героизм Яныча связан с его работой историка.
Сашка Грунт жил на ять. Еще бы! Парню - 17 лет, силенка в каждом мускуле играла. Особенно классно «стучал» в футбол. С обеих ног - что с правой, что с левой - точно в верхние углы ворот бил, в «девятку». Тренер самого «Спартака» Борис Матвеич на него «глаз положил», «на драфт поставил».
Вот только стадион от сашкиного дома был далековат. На трамвае ехать -не меньше полчаса. И до остановки идти - минут десять. Сашка всегда выходил «с запасом», а в тот черный день чуть припозднился. Когда повернул за угол, увидел, что трамвай уже отходит и набирает скорость. Ерунда! Не первый раз. Сашка легко нагнал последний вагон и прыгнул в открытую дверь. Позднее он вспоминал: каким-то удивлением вдруг ощутил: трамвайных ручек в ладонях нет, ступни не ощутили твердь железной подножки. Потом он услышал противный, резкий, ржавый скрип трамвайных тормозов и женский крик, переходящий в визг. И все сразу исчезло, пропало.
Сашка очнулся через три дня и сначала не понял где он. Посмотрел на руки: они были в бинтах. Пощупал голову: то же. Он сунул руки под одеяло и стал ощупывать свое тело. Плечи, бедра, колени. А дальше руки как будто сорвались и легли на простыню. Сашка отшвырнул одеяло и в ужасе увидел две плотно перебинтованные культи. Ног не было.
Дверь в палате была открыта, и Сашкин вой, похожий на волчий в лесной тьме, потряс всех, кто находился в длинном больничном коридоре. Вой этот вырывался из стиснутых сашкиных зубов, и прибежавшим сестрам приходилось с силой разжимать их, чтобы влить Сашке лекарство. Минут через 1520 он затих, но весь как бы остолбенел. Глаза его остекленели и смотрели вверх, на потолок, в какую-то одну точку. Так продолжалось несколько дней.
Сашку разрешили навестить Женьке Ныркову - капитану команды, в которой Сашка раньше «исполнял» правого инсайда. Не таясь, Женька вытер слезы, положил на столик конфеты, пакеты с фруктами, сказал:
-Я сразу про главное. Начальник клуба велел передать: как поправишься, возьмет тебя помощником тренера в команде. Ты как?
Сашка молчал. Остекленевшие глаза его по-прежнему неотрывно глядели наверх, в одну точку.
Приход Женьки был, наверное, ошибкой. Вечером у Сашки случился припадок. Он скатился с кровати, рвал бинты. Коридорная медсестра бросилась в кабинет главного - старика Николаева. В палате он сел на край кровати, на которую уложили Сашку, положил ему руку на лоб, тихо произнес:
- У меня, брат, один сын погиб на гражданке, другой - полным инвалидом. Видишь как оно в жизни... Не озорничай!
Он поднялся, и чуть сгорбившись, медленно побрел к себе.
После того, что случилось с Сашкой, Николаев распорядился, чтобы некоторое время в сашкиной палате вечером и ночью дежурила сестра. Ее приход Сашка не заметил: как обычно, лежал на спине, глядя в потолок. Она вошла тихо, присела на стул, приставленный к кровати и, улыбнувшись, сказала:
- А меня с вами побыть прислали. Вас как зовут?
Сашка повернулся в ее сторону и вяло ответил:
- Александр
- А по отчеству?
- Яковлевич.
- Значит, Александр Яковлевич. Красивое имя. А я - Зинаида или просто Зина.
Двигая локтями, Сашка, сел, опираясь на подушки и взглянул на Зину. Полы ее белого больничного халата разошлись и синяя юбка слегка приоткрыла затянутое в золотистый чулок колено. Сашка машинально схватил это колено рукой, сжимая его сильнее и сильнее. Зина не отбросила сашкиной руки. Так они молча сидели несколько минут. Потом она встала, сказала:
- Ну, Александр Янович, вам пора принимать лекарства.
Зина дежурила еще несколько раз, а потом перестала приходить. Сказали, что ее перевели в другое отделение, но с ее появлением началось сашкино возрождение. Его «бессмысленно-потолочный» взгляд исчез. Теперь он все чаще и чаще смотрел в окно, за которым бушевала весна. Женька Нырков и другие ребята из команды притащили в палату спортивные гири, и Сашка, сидя на краю кровати, по много раз в день «выжимал» их, тренируя руки, плечи, спину. Мускулы его заметно наливались силой. И пришел день, когда ему принесли готовые протезы
- Ну, Александр Македонский, - сказал лечащий врач, - пора тебе в поход. Надо тебе мир завоевывать.
Сашка поднялся с кровати, взял в руки подаренные ему красиво инкрустированные палки.
- Поддержать тебя для первого раза? - спросил кто-то.
- Не надо, я сам, - твердо сказал Сашка.
Он сделал шаг, второй и... грохнулся на мягкий ковер, вскрикнув от боли. Его подняли, посадили на стул
- Видно, рановато начали, - пробормотал напуганный врач
Сашка молчал. Желваки играли у него под скулами.
- Нет, - сказал он, - начнем снова.
Он встал, взял за руки двух стоявших рядом врачей и, глубоко выдохнув, резко произнес:
- Пошли!
Эту историю рассказал сам Грунт.
- А впоследствии Вам случалось встречать Зину - спросил я.
- Нет, - ответил он, - никогда. А фотографию ее я раздобыл и свято храню.
И он показал старую фотокарточку. На меня из далекого 1935 года, улыбаясь, смотрела круглолицая, курносая девушка с чуть раскосыми глазами.
Он любил собирать у себя на Сивцевом Вражке людей. Бывало, зайдет к нам в Научный совет, укажет палкой на кого-нибудь, спросит: «Ну, едешь ко мне?». И вот собираемся у него: Василий Дмитриевич Поликарпов, Толя Иванов, Толя Разгон, еще кто-нибудь. О чем только было обговорено, что только не обсуждено! Он прожил тяжелую жизнь, а смерть за это была легкой, как у солдата пулей сраженным.
***
Революция и гражданская война не были темами Юхта. По специальности он был «феодал», диссертацию защищал о Василии Никитовиче Татищеве, человеке «гнезда Петрова», считавшего, что просвещенный народ может жить «без острого смотрения и жестокого страха».
В «Записках» он сменил Авреха и, как и Аврех, был фронтовиком. Его фото тоже висело на стенде при входе в наш конференц-зал. Губастый паренек в солдатской рубахе, а на ней два Ордена Славы.
Он не любил говорить о войне, о фронтовой жизни. И не тянулся читать о ней книги, если читал:
Ну, что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл...
Впервые я встретился с ним осенью 1951 года в Ярославле. Приехал туда поступать в аспирантуру местного пединститута. Директор педучилища, в котором я работал, выдал мне бумагу за своей подписью и печатью в министерство с просьбой направить меня сдавать аспирантские экзамены. В Москве на Чистых прудах возле министерского здания - толпы людей: безработные учителя в поисках работы. Записался в очередь, приняла меня на другой день дама-инспектор.
Увидела на бумаге «Кологрив» спрашивает:
- А это что?
- Райцентр, - отвечаю
- Это и видно.
В общем, посоветовала мне ехать в Ярославль: там объявлен набор в аспирантуру.
Поехал. Всех абитуриентов поселили в спортзале, поставив железные койки. Со мной рядом парень немного постарше меня.
Спрашивает, как зовут. Я задаю тот же вопрос ему
- Юхт, Александр. Да зови просто Сашка. Приехал из Тарахани. Тарахань - это Астрахань. Я там в пединституте преподаю. Вот приехал сюда счастья попытать кандидатского.
Зря мы приехали. Время было плохое: не остыл космополитизм, назревало дело «врачей-убийц в белых халатах». Но вступительные экзамены мы сдали неплохо, во всяком случае проходной бал получили. Но как-то вечером профессор Лев Борисович Генкин попросил нас двоих задержаться.
- Это строго доверительно, - сказал он. Хочу вам сказать, что вас вряд ли зачислят. Почему - не спрашивайте.
- Его примут, - сказал я. Он - фронтовик.
Прав оказался Генкин. В списке зачисленных, ни меня, ни Юхта не оказалось.
- Пойдем в обком жаловаться, предложил я.
Он усмехнулся:
- Не будь дитем. Оттуда все и идет.
Но мы все-таки пошли. К заведующему школ и вузов. На двери его кабинета была дощечка: Яковлев Александр Николаевич.
Мы не попали к нему. Секретарша сказала, что его нет, вызвали в Москву. Мы, конечно, не знали тогда, что имели шанс поговорить с самим будущим «архитектором перестройки»...
Мы разъехались. Он в свою Тарахань, я - в Кологрив. Несколько лет я не встречал его. Потом как-то раз спустился в курилку Ленинки. Сквозь густую дымищу смотрю: Юхт! Он перебрался в Москву и стал зав. редакцией истории СССР в издательстве «Наука». Пригласил меня в свою редакцию.
- Пойдешь?
- Еще бы! Мне бы портянки перемотать!
Перестройку и реформы Юхт встретил «стоически». Вспоминал Юрия Крижанича: «Не умеем мы ни в чем меры держать, средним путем ходить, а все норовим по окраинам да пропастям блуждать, то в людодерство нас кидает, то в слободины без границ».
Болел Юхт недолго. Молчал, не жаловался. Веселым особенно не был, но и пессимизмом не страдал. Как-то рассказал:
- На войне как бывало? Человек вдруг посмурнел, затосковал. Солдаты меж собой говорили: «Этот отвоевался. Убьют его». И так и бывало.
Я просмотрел его короткую болезнь. Проморгал. Пришел прощаться уже навсегда. Но как-то раз прочитал ему стихи фронтового поэта Сергея Орлова:
Мы за все заплатили сами, Нас не может задеть хула. Кто посмеет в нас бросить камень В наши помыслы и дела?
Кто посмеет нам глядя в лица, Пережитое отмести...
Эти стихи о Юхте. И обо всех здесь рассказанных.
***
Теперь уже точно и не помню, когда впервые встретил Василия Дмитриевича Поликарпова. Но было это где-то в середине 1960-х гг. Он тогда перешел из «Военно-исторического журнала» в наш институт - Институт истории СССР. Был еще в военной форме и, кажется, с полковничьими погонами. Но вскоре уже надел штатский костюм и стал научным сотрудником сектора Октябрьской революции и гражданской войны. Это было естественно, поскольку и в «Военно-историческом журнале» он занимался историей гражданской войны. Руководил сектором бывший партработник Ленинградского обкома Петр Никифорович Соболев. Тяжелые веки прикрывали его глаза, но из-под оставленных открытыми щелочек он, по-моему, углядывал все, что ему было нужно. Те, кто полагает, что партдогматики были ограничены и глуповаты, ошибаются. Соболев, например, был умен, хитер, осторожен, но и коварен. Но если он думал, что Поликарпов как человек военный против начальства пойти не может, то допустил ошибку. Историческая истина для него была дороже.
В институт он пришел, если не ошибаюсь, с почти готовой рукописью монографии, которая называлась «Пролог гражданской войны» (она и сейчас в научном и учебном обороте). Как и другие рукописи, она должна была пройти обсуждение в секторе, затем - на Ученом совете Института, и только потом входила в издательский план. Пришло время обсуждаться и Поликарпову. Рукопись содержала много нового материала, глубоко проанализированного. Но Соболев решил, что тут-то надо показать «кто в доме хозяин». На помощь ему пришли его «поплечники», среди которых наибольшей агрессивностью почему-то отличались секторские дамы.
Раз за разом выступавшие указывали на какие-то «методологические ошибки» в поликарповской монографии. Он не соглашался. Борьба разгорелась не на шутку. Обсуждение перенесли на другой день. Василий Дмитриевич не отступал. Мне показалось, что многие замечания мелкие, что их можно было бы принять для скорейшего прохождения рукописи. В перерыве вышли покурить, и я сказал Василию Дмитриевичу:
- Ну, что Вы упрямитесь? Уступите им в чем-то. Ведь много частностей, а они Вам и книгу зарубить могут!
Поликарпов посмотрел на меня с веселым недоумением:
- Э-э-э, старик (он звал меня стариком, хотя я был много моложе), а я не знал, что ты соглашатель. Почему мне уступать? Я знаю, как было в действительности, а им нужно так, как надо. Не пойдет. Они и держатся на нашем соглашательстве.
Была создана комиссия, и Поликарпов, помнится, отстоял свою позицию.
В соболевском секторе Василию Дмитриевичу было несподручно, и он часто заходил к нам в Научный совет. Его глава, академик И. Минц тоже держался установленных догм, но ему был свойствен юмор, и это создавало в Совете более свободную атмосферу. Поликарпов любил приходить в Совет и рассказывать о командире конного корпуса Б. Думенко и командующем Второй конной армией Ф. Миронове, арестованных по ложным доносам и расстрелянных в конце гражданской войны. Василий Дмитриевич смешно рассказывал, как противился публикациям о Думенко и Миронове С. М. Буденный. Разозленный, он кричал в телефонную трубку главному редактору Н. И. Павленко:
- Знаю, знаю кто там у тебя мудит! Это Поликарпов мудит!
Павленко делал вид, что не слышит и отвечал:
- Никак нет, товарищ маршал! Он дисциплинированный офицер, мутить не станет!
От Поликарпова мы узнали, как «Военно-исторический журнал» впервые напечатал отрывок из воспоминаний Г.К. Жукова. Поддержать тогда опального маршала Павленко предложил Василий Дмитриевич. Запрет высоких инстанций их не остановил. Приехав в редакцию, уже после выхода номера, Жуков победно воскликнул: «Так значит прорыв!».
Советские историки в большинстве приветствовали «перестройку», позволившую снять многие идеологические табу, открыть для исследователей новые темы и документы. Василий Дмитриевич был тут в первых рядах. Хорошо помню, какое огромное впечатление произвела его статья о Ф. Раскольникове и «Открытое письмо Сталину» самого Раскольникова. Номер журнала «Огонек», в котором это было напечатано, шел нарасхват.
К переменам, искоренению догматизма, как я уже сказал, большинство из нас были готовы. Но то, что происходило дальше, мы принять не могли. Да, в советской историографии было немало неправедного. Мы это знали. И постепенно, еще до перестройки, наша историческая наука продвигалась вперед. Хорошим примером могут быть так называемые Калининские (Тверские) симпозиумы, на которых на базе Калининского университета (ректор В. В. Комин) рассматривался весь комплекс революционного движения.
Мы любили свою страну и ее историю. Василий Шукшин написал простые, но полные большого смысла слова:
- «Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания. Не отдай всего этого за понюх табаку. Помни это. Будь человеком».
Как Василий Дмитриевич Поликарпов.
***
Я хотел бы закончить эти воспоминания коротким словом о моем друге и ровеснике - Анатолии Венедиктовиче Игнатьеве. Коротким, потому что будучи интеллигентом высшей пробы, он смущался, даже немного по-детски стеснялся, когда кто-то говорил о нем долго и хорошо.
Первым, кого я встретил, придя на работу в Научный совет академика И. И. Минца в 1968 году, был он. И с той поры мы были неразлучны. Рядом сидели на ученых советах, различных собраниях, как правило, вместе уходили домой. Дело дошло до забавного. Ответственным секретарем отделения истории был в те времена молодой человек Александр Оганович Чубарьян. Сейчас он академик, директор Института, а тогда - на 2-3 года моложе нас. Но особое положение в отделении истории, постоянное пребывание среди академиков и член-корров может в шутку, а может и всерьез приводило его к тому, что, здороваясь с нами, он называл нас, «молодыми людьми». Мы были не в претензии.
Игнатьев, как я считаю, был историк-исследователь высокого класса. Это понимали все. И если теперь ученые, аспиранты и студенты имеют возможность анализировать российскую внешнюю политику с конца XIX в. до Октября, то это заслуга Анатолия Венедиктовича. Говоря словами Пушкина, «он вечный был работник». И когда ушел из Научного совета, чтобы возглавить сектор внешней политики, и когда был заместителем директора Института. И когда уже тяжело болел...
Недавно перечитывал последние статьи Ленина. Как не хватало ему людей, «за которых можно было ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести, не побоятся признаться ни в какой трудности и не в какой борьбе для достижения серьезно поставленной себе цели». Не скажут ни слова против совести... Драгоценные люди... Я помню Анатолия Игнатьева таким.
Автор статьи Иоффе Г. З. - д.и.н., профессор, Монреаль, Канада
Просмотров: 753
Источник: Иоффе Г. З. Кто посмеет пережитое отмести... // Эпоха Революции и Гражданской войны в России. Проблемы истории и историографии. — СПб.: Издательство СПбГЭТУ «ЛЭТИ», 2019. — С. 371-385
statehistory.ru в ЖЖ:
