Революция и контрреволюция: синдром насилия в Гражданской войне в России, 1918-1920

I

Несмотря на обилие литературы по истории революционной России, вопрос о феномене (синдроме) насилия в ходе этого длительного и драматического периода все еще заслуживает изучения.² По своей природе и формам насилие одинаково проявляло себя на территориях, которые контролировали и Красные, и Белые, и Зеленые, и Черные и различные промежуточные силы, стоявшие между ними. Везде оно было невообразимо жестоким, безжалостным и свободным от общепринятых моральных норм.

В этом смысле можно сказать, что синдром насилия является общей и своеобразной характеристикой гражданской войны бывшей в Российской империи. Ни в одной другой части послевоенной Европы не были так жестоко нарушены правила общественной и политической жизни.

Это не значит, что масштабы и природа насилия в России в ходе гражданской войны не имели резонанса в других странах Европы. Как хорошо показал Роберт Герварт, российские ужасы были с очевидностью использованы в Европе для разных целей. Прежде всего, для того, чтобы соответствующим образом показать, что приготовил большевизм в «примитивной» России для «цивилизованной» Европы, и тем оправдать жестокость, с которой правые полувоенные формирования обрушились в некоторых других странах на действительных и вымышленных «большевистских» врагов.³

Отчасти причиной стало то, что гражданская война в России сама перешла национальные границы. Борьба между (а порой и среди) большевиками и их сторонниками, противниками большевиков, местными националистами, анархическими крестьянами и другими группами, и в некоторых местах между разными религиозными и этническими группами, имела место в странах Балтии, Финляндии, Польше, Украине, Грузии, Армении, Азербайджане, в этнополитических регионах Средней Азии, Сибири и Дальнего Востока. Отчасти, конечно, это было вызвано падением царского режима, которое привело к полной независимости Польши и Финляндии или породило требование независимости со стороны Украины, народов Кавказа, а также на всей остальной территории бывшей царской империи. Это имело место даже в самой России, где в этнических «островках», таких как Татарстан, местные лидеры боролись за региональную автономию или по-другому освобождали себя от подчинения Москве.

Транснациональное качество российского гражданского конфликта в значительной мере угрожало самой концепции национальных границ и всему тому, что они подразумевали. На фоне мировой войны - самой ужасной войны в истории человечества, чьи корни, обоснование и цели были связаны с идеей защиты «национальных государств» и их империй, призыв большевиков к интернационализму имел куда больший резонанс по всей Европе, чем об этом писали европейские историки в книгах по истории своих стран. Таким образом, большевики не были в традиционном смысле «русскими». Разнообразные языки, этносы, территории были полностью подчинены идеологии интернационализма «межнационального» Советского государства, в котором должны были быть устранены различия, доминировавшие в европейской политики и культуре более столетия.

Хотя движение Бела Куна в Венгрии, вероятно, было самым драматическим подтверждением транснациональной угрозы, которую Гражданская война в России бросила европейской государственной системе, такая угроза с очевидностью исходила и от коммунистических движений в Финляндии, Польше, странах Балтии, на Кавказе и Украине, не говоря о Германии, Франции, Италии и Испании. Даже через почти столетие, и особенно в том ложном свете, который бросил на этот предмет распад СССР, тяжелые последствия революции в России все еще широко используются в литературе как свидетельство разрушительности утопического интернационализма, равно как и особой жажды власти у российских большевиков. Как мы знает, некоторые авторы даже рассматривают эту идеологию как корневую причину, породившую геноцид евреев (Холокост).⁴

Проблема с таким использованием российского опыта состоит не столько в том, что события искажаются для оправдания совершенно иных политических движений и позиций, сколько в том, как это влияет на понимание ситуации в самой России того времени. То, что споры об уроках исторического опыта революции и гражданской войны в России лежат в основе наиболее мощных и искажающих историю идеологий и мифологий, рожденных самым жестоким веком, только свидетельствует об исторической важности революции, какой бы смысл ей не приписывали. И не удивительно, что главными вопросами в той практике использования являются вопросы власти, политической воли, террора и идеологии, так как они определяют виды интерпретаций и понимания. Понятно, что вопросы власти, политической воли, террора и идеологии всегда являются важными для раскрытия событий. Однако трудность состоит в способах использования этих категорий, в том, какое обратное влияние эти способы оказывают на понимание ситуации в самой России, насколько они затрудняют полное осмысление других важных факторов, которые могли бы даже лучше объяснить, что и почему случилось в эти годы, включая и природу насилия.⁵

В кратких заметках о чрезвычайно сложном комплексе проблем, предлагаем рассмотреть три таких фактора, каждый из которых достаточно известен, но их взаимодействие с вопросами власти, политической воли, террора и идеологии может помочь объяснить формы и масштабы насилия в ходе гражданской войны в России. Первый связан с мучительной нехваткой (дефицитом) всех видов ресурсов и порожденными этим материальными лишениями, которые испытывало практически все население Российской империи с конца 1915 г. почти до середины 1920-х гг., и которые стали особенно суровыми в ходе и сразу после Гражданской войны.

Второй фактор, тесно связанный с первым, представляет собой чувство глубокого унижения, которое появилось как результат многих потерь, в том числе потери уверенности в себе, своего социального и политического статуса, в переходе к борьбе за коллективное и индивидуальное выживание.

Из этих двух факторов вытекает третий, который я бы назвал «функциональностью», - фактическая невозможность в этот период заставить что-либо работать, тем более работать хорошо.

Хотя различные идеологии и формы политической воли с очевидностью лежат в основе появления Красного и Белого террора и помогают объяснить его жестокость, и хотя очевидно, что после прихода большевиков к власти в октябре 1917 г. они использовали особо жесткие методы политической борьбы, более масштабный феномен насилия в гражданской войне в России может быть понят лучше при учете того, как упомянутые факторы соотносятся друг с другом, а не просто через обычные категории политической борьбы.

Трактовка вопроса таким способом с очевидностью снижает роль Февраля и Октября 1917 года как поворотных пунктов в более широкой истории этого периода. Каждый последующий режим оказывался перед лицом одного и того же ряда фундаментальных проблем, независимо от того имел ли он полномасштабный мандат власти или ограниченные амбиции по контролю над определенной территорией. Проблемы власти и контроля в этом смысле были подчинены тем задачам, которые порождали нехватка ресурсов и материальные лишения, и которые с необходимостью ставили вопросы о целях и компетенции (способности решить эти задачи). Рассматривая проблему целей, важное значение следует отвести тем растущим и ужасным потерям, которые вначале принесла первая мировая война, а затем множество гражданских конфликтов, последовавших за ней. Принесенным жертвам должны были быть найдены объяснения. Помимо объяснений, должны были быть найдены реальные способы удовлетворения материальных нужд, которые порождали у населения чувство прямого отчаяния, а также способы преодоления психологической и общественной тревоги, потери чувства безопасности, которые одолевали людей. Нехватка (дефицит) ресурсов и тяжелые утраты превращались для отдельного человека и для общества в целом в буквальном смысле в опасную смесь. Они же порождали определенные нужды и проблемы государственного управления, равно как и более примитивные формы политического контроля.

II

Сам по себе дефицит всех видов ресурсов был следствием проблем в сферах производства и потребления, возникших после 1914 г. и отражавших каждое изменение российской политики и задававших контекст всем возможным вариантам развития событий после падения царского режима. Едва ли стоит доказывать, что хронический недостаток всех видов необходимых товаров распространился в экономике России задолго до февраля 1917 г. и вылился в катастрофу в промежутке между 1918 и 1922 гг., или же, что он произошел вследствие целой совокупности причин. К ним относятся изначальные потребности войны, беспрецедентной по масштабу и охвату, и к которой Россия была особенно плохо готова; истощение запасов, ушедших на удовлетворение военных и гражданских потребностей; перебои в промышленном производстве, вызванные волнами забастовок, массовыми увольнениями, последующим развалом перевозок и недостатком сырья; снижение численности трудоспособных мужчин в деревне, ограничения цен, и набиравшая обороты практика реквизиций зерна и товаров, начатых без соответствующего планирования в 1915 г.; инфляционный рост цен, побуждавший к спекулятивному накоплению товарных запасов; сокращение и, по мере ухудшения политического и экономического климата, окончательное прекращение кредитования и инвестиций; нараставшие трудности с удовлетворением требований роста заработной платы и получения прибыли от производства; наконец, неизбежное распространение черного и серого рынков, которые развивались сами по себе и ускоряли развал везде, где властям не хватало средств контроля над ними.⁶

В период между 1914 и концом 1916 гг. эти проблемы отразились не только на авторитете царской власти, но и на умонастроениях многих солдат, рабочих и их семей. Крестьяне и рабочие, вступив в войну, оказались вынужденными защищать режим, который обрушил свою ярость на рабочие окраины и деревню в 1905 и 1906 гг. Когда в 1915 г. производственные и транспортные проблемы оставили десятки тысяч солдат без надлежащего оружия и боеприпасов, и плохо вооруженные войска бросались в самоубийственные атаки на противника, в армии нарастал гнев, направленный на офицеров-«аристократов», отдававших приказы об этих атаках, и в более широком смысле - на режим, его структуры и ценности. К августу 1915 г. до 30 % войск на русском фронте были безоружными.⁷ «Мы стоим в тылу, отступление продолжается, а главная причина - недостаток снарядов. Вот за что мы сражались! Мы вынуждены расходовать людей вместо снарядов».⁸ Снарядный голод легко объяснялся коррупцией и спекуляцией, и зачастую это было правдой. Когда в 1915 г. недостаток транспорта привел к тому, что тысячи тяжелораненых людей днями лежали на носилках без пропитания и ухода, гнев, выраженный в переписке их офицеров, только отражал более глубокие чувства солдатской массы.⁹

Можно с легкостью вывести эти взрывоопасные чувства даже из мнимо объективной официальной статистики. Российский опыт военных лет несомненно стал источником почти постоянных унижений для тех, кто был наиболее близок к его ужасам: как для зеленых новобранцев, так и опытных солдат и старших офицеров. Здесь достаточно просто отметить, что уже к концу 1915 г. почти полтора миллиона солдат вернулось с фронта с серьезными ранами и были лишены необходимого ухода, средств к существованию, впрочем, как и конечностей. Около 1,54 миллиона пропало без вести или попало в плен.¹⁰ Более 3 миллионов гражданских стали беженцами - «вся империя в дороге», как выразился Питер Гатрелл в своем превосходном исследовании.¹¹ Эта цифра включает в себя от полумиллиона до миллиона евреев, выселенных из своих домов военными властями, изувеченных физически и психологически произвольными конфискациями имущества и «самовольными» погромами, особенно в период отступления русской армии в апреле - октябре 1915 года. По всем свидетельствам, эти действия были спровоцированы местными крестьянами и другими, чье имущество уже было реквизировано, и которые сами пережили тяжелые утраты.¹² К концу 1917 г., частично в результате катастрофического Июньского наступления Керенского, только военные потери, включая тех, кто уже умер в плену или все еще удерживался немцами, официально составили более 7 миллионов.¹³

Какими бы не были цифры, сам язык «потерь» скрывает жестокий факт: эти потери были результатом насилия, начатого политическим режимом. Это насилие вогнало отдельных людей и семьи в остро ощущаемый страх, физический, психологический и социальный: если перефразировать Гатрелла, вся нация была запугана. Несомненно, Джошуа Санборн прав, утверждая в своем недавнем исследовании, что зверства, совершаемые как в отношении русских солдат, так и с их стороны, во время Первой Мировой войны - это основной фактор, объясняющий многие жестокости, совершенные впоследствии во время Гражданской войны.¹⁴

До октября 1917 г. многим казалось, что «спасение» заключается в ликвидации самых гнетущих проявлений социального и имущественного неравенства, характеризовавших социокультурную систему царизма. Согласно военным цензорам, сильное чувство «предательства» вскипело в солдатской среде уже после катастрофических отступлений 1915 года. Оно распространялось на всех, от ротных поваров, воровавших и продававших продовольствие, до надменных офицеров, которые казались абсолютно не заинтересованными в материальном и духовном благополучии своих подчиненных.¹⁵ Цензоры также предупреждали в своих отчетах, что солдаты крестьянского происхождения верили, что им дадут землю в награду за службу. В январе 1917 г. рабочие делегаты в ЦВПК накануне своего ареста отражали распространенную точку зрения, что смена режима почти сразу же положит конец дефициту, длинным очередям за едой и товарами первой необходимости.

В течение первых нескольких недель после совместного прихода к власти Временного правительства и Петроградского совета эти надежды, казалось, оправдывались. Раздачи дополнительного продовольствия с государственных складов, новые соглашения о зарплате и обещание большего участия рабочих в решении проблем транспорта и производства принесли немедленные улучшения в сфере распределения товаров. Не менее важным было и то, что радикальное расширение гражданских прав и свобод, возвещенное Февральской революцией, позволило как в формальном, так и в неформальном порядке разобраться с вопросами достоинства и социального унижения. Солдатские комитеты изменили форму приветствия офицеров даже в тех подразделениях, где сохранялась дисциплина. От ритуализированного унижения в виде порки отказались. Трамваи были «освобождены» от «буржуазных» ограничений на проезд для представителей низших классов общества. Не подлежащее обсуждению требование вежливого обращения стало второй по распространенности после зарплат целью забастовок в промышленности. В Петрограде работники кафе и ресторанов даже бастовали в знак протеста против чаевых, требуя вместо них достойных зарплат. По мере развития событий возмездие за прежние унижения обрушилось на реальных и воображаемых «угнетателей»: офицеров линчевали и калечили; фабричных управляющих вымазывали дегтем и выкатывали с заводов в тележках; помещиков подвергали грубому обращению, когда крестьяне стали захватывать собственность, которая с их точки зрения, «по справедливости» им принадлежала. Ничто из этого, конечно, не облегчало нарастающие системные проблемы в производстве и распределении в сельском хозяйстве и промышленности. Дефицит товаров первой необходимости быстро вернулся.

При исследовании форм и сущности гражданского насилия в России после Октября следует помнить, что в дооктябрьский период решение всех ключевых проблем виделось почти всеми политическими кругами в увеличении уровня вмешательства государства, а также в передаче полномочий от центральной власти к местной, где осведомленные и опытные люди могли решать эти проблемы наилучшим образом. Такая система одновременно включала в себя регулирование из центра и контроль на местах.

С одной стороны, до революции было широко распространено мнение, что самый эффективный способ решения широкого спектра проблем в снабжении и распределении - это активизация ЦВПК, губернских и уездных комитетов Земгора и даже предпринимательских объединений, например, Петроградского и Московского обществ заводчиков и фабрикантов. После революции как Временное правительство, так и Советы осуществляли сходные действия по увеличению полномочий земельных комитетов в деревне, рабочих комитетов на фабриках и в мастерских и особенно в губернских и уездных комитетах железнодорожников - там, где новая власть «демократизировала» в марте и апреле железнодорожные линии с целью решения критической проблемы транспорта.¹⁶

С другой стороны необходимость большей централизации в области регулирования промышленности была к 1916 году также общепризнанна и затем легла в основу политики, как Временного правительства, так и Советов. Стоит отметить, что автором изданного Временным правительством нового закона о хлебной монополии был известный либерал А. И. Шингарев. Он же разрабатывал законодательство о снабжении крестьян необходимыми товарами по твердым ценам, помогал готовить указы, запрещавшие продажу хлеба всем, кроме как недавно созданным продовольственным комитетам и по твердой цене, а также добивался того, чтобы все излишки сдавались государственным закупщикам, а не продавались на свободном рынке.

Обе эти составляющие разделенной надвое власти взаимодействовали в вопросе установления цен и при составлении списков «товаров первой необходимости», и обе были полны решимости сделать их доступными для населения по наиболее низким ценам.¹⁷ Была введена государственная монополия на топливо, подготовленная еще деятельностью царских «Особых совещаний», в то время как на текстильном и кожевенном рынках соответствующие отраслевые комитеты, по свидетельству либерального участника, «практически ликвидировали все существующие частные коммерческие механизмы».¹⁸

Обеспечение прибылей промышленникам и посредничество при трудовых конфликтах на производстве были одинаково неотложным делом. И члены правительства, и Советы столкнулись с «бурей» новых заявок на поддержку со стороны государства, как это обнаружил Шингарев, сначала в качестве министра земледелия, а потом - министра финансов.¹⁹ Министерство труда, отделенное от министерства торговли и промышленности с тем, чтобы власть могла представлять обе группы общественных интересов, глубоко погрузилось в разрешение конфликтов в организации труда. Военное министерство вместе с министерством торговли и промышленности брали на себя новые нагрузки, с которыми они не могли справиться, будучи основными потребителями промышленной продукции, в то время как обновленный Экономический совет спорил о мерах по усилению регулирования и контроля. В деревне «мешочники» - бутлегеры хлебной торговли, как их назвал Ларс Лих - начали подрывать государственные хлебозаготовки.²⁰

Как социалистические, так и либеральные чиновники к концу 1917 года пришли к выводу, что шансы обеспечить снабжение городов предстоящей зимой невелики, даже если применять насильственные методы. К октябрю, когда экономическая ситуация уже стала непоправимой, более 8000 работников Экспедиции заготовления государственных бумаг ежедневно печатали около 30 миллионов бумажных рублей, которых все равно не хватало для покрытия расходов государства на выплату зарплат и закупки.²¹

Ретроспективно, непреднамеренные последствия такой политики кажутся полностью предсказуемыми, если не столь же неизбежными. Взять на себя ответственность (официально или нет) за разрешение неразрешимых проблем как на местном, так и на общегосударственном уровне, означало превратиться в объект разочарования, гнева или даже еще хуже, когда ситуация станет хуже. Также как и владельцы предприятий и мастера, которых жестоко выкатывали с заводов в тачках, члены уездных продовольственных комитетов стали подвергаться открытым нападениям, а в некоторых случаях их проводили по улицам уездных городов со связанными руками. Демократические порядки сделали фабричные комитеты и местные Советы еще более радикальными. Захваты предприятий как «решение» проблемы сохранения производства и выплаты зарплат стали все более распространены в тех случаях, когда забастовки заканчивались массовыми увольнениями или закрытием предприятия. К лету 1917 г. банды дезертиров, доходившие иногда до 6000 человек, терроризировали деревни на Юго-Западном фронте.²² К осени «формальные» протесты в рамках плохо работающей демократической системы достигли предела своей эффективности.²³

В ходе этих событий политическая легитимность стала основываться не на идеологии, а на оценке функциональности власти, ее способности решить насущные проблемы. Пока в октябре большевики не приняли ответственность за решение этих проблем, они обещали улучшить положение, не предлагая конкретных методов решения этой задачи. «Хлеб», «земля» и даже «мир» были программными лозунгами, но не системой управления.

Неудивительно, что Октябрьская революция привела не к революционному отказу от таких методов, как конфискации, реквизиции и госрегулирование, а скорее к их радикальному расширению: они стали как официальными, так и неофициальными способами борьбы с политической экономией нужды и дефицита. Как абстрактное экономическое понятие «дефицит» является основой как рыночной, так и организованной систем обмена; он связан как с этическими, так и с практическими проблемами, возникающими в рамках общественного распределения товаров. В реальной жизни нужда в продуктах питания и других базовых товарах порождает тревоги, страхи, опасения, раздражение и в особенности пристрастие к насилию, которые влияют на мотивы и модели поведения сложным и трудно оцениваемым образом. Для Ленина и его сторонников, которые с готовностью сводили все причины лишений и потерь к врагу-капиталисту в максимально широком смысле, дефицит мог только подкреплять спасительную неотложность их самопровозглашенной миссии. Какое-то время он также явно лежал в основе их призывов. Именно в этом заключалась жестокая суть политики большевиков, которую все исторические деятели и в особенности сами большевики понимали как предвестие классовой и гражданской войны.

Однако уже в начале 1918 г., задолго до того, как ЧК и аналогичные организации белых «узаконили» свое отношение к «врагам» во имя политических целей, нехватка ресурсов во всех городских и сельских районах России привела к использованию «неформального» насилия почти сравнимой жестокости, если несравнимого масштаба. Одни из самых чудовищных актов имели место также на Северном Кавказе и в Центральной Азии еще в 1916 г., когда киргизы и другие народы восстали против русских в результате попытки их мобилизации царским режимом.²⁴ Несмотря на то, что по документам сложно проследить конфликты даже в самом сердце нового большевистского государства, например, между демобилизованными солдатами, требующими вернуть себе прежнюю работу или свою долю земли, экспроприированную у помещиков и зажиточных крестьян, не следует недооценивать масштаб пожара, который бушевал в деревне зимой 1917-1918 г., или жестокость повседневной заводской жизни. Когда большевики организовали Комитеты бедноты для конфискации необходимого зерна, они встретили сопротивление, уже начавшееся ранее, когда в деревню приходили столь же хорошо вооруженные группы рабочих для обмена или продажи промышленных товаров. Разрушение поместий и возвращение в общинную собственность земельных участков, выделенных в частную собственность столыпинскими реформами, были стихийной примитивной «коллективизацией» небольших размеров, санкционированной помимо большевистского декрета, и повлекшей разрушительные последствия для помещиков.

В этих условиях Ленин и его партия после прихода к власти не могли обеспечить хоть какую-то материальную поддержку или социальную защиту даже своим самым ярым сторонникам, а тем более обеспечить экономическую стабильность во всей будущей социалистической России, осажденной враждебными силами. Брест-Литовский мирный договор смог предоставить большевикам необходимую передышку для консолидации власти на урезанной территории, которая теперь находилась под их контролем. Вместе с тем, он принес жестокие условия изоляции, в которых преодоление материальных потерь и эмоционального опустошения слилось с новым «националистическим интернационализмом». В то время как проблемы индивидуального выживания стали все более острыми, выживание самой большевистской России казалось отчаянно зависимым от международного революционного движения. Едва ли необходимо доказывать, что в такой ситуации Ленин и его сторонники считали, что их основная задача состоит в том, чтобы получить полный (суверенный) контроль в отдельно взятом советском государстве и использовать свою власть не только для того, чтобы просто уничтожить старое, а чтобы установить порядок и взять под контроль экономический хаос. Это предполагало направление силы как внутри контролируемой территории страны, так и против белых движений на периферии, а также оказание идеологической, если не материальной поддержки товарищам в ближнем и дальнем зарубежье.

Однако установление некоторого подобия внутреннего порядка было острой необходимостью и для антибольшевистских сил в районах, которые они контролировали, поскольку продовольствие и другие предметы первой необходимости были лишь в относительном изобилии вдали от большевистской зоны контроля. Здесь также эскалация насилия была вызвана сложнейшей задачей восстановления контроля над производством и распределением так, чтобы обеспечить этим силам политической устойчивость. Как мы знаем, Антанта некоторое время сумела предоставлять необходимые военные товары как южнорусским, так и сибирским движениям. Немецкая оккупация Украины также помогла временно избавить этот регион от эксцессов гражданской войны. К 1919 г. убеждение большевиков в том, что капитализм повсюду является основным источником всех страданий и бед, было уравновешено таким же формальным осуждением всех форм «большевизма» как причины катастрофы даже в тех областях бывшей империи, которые не были русскими, например, в Прибалтике и Закавказье.

Нет необходимости детально описывать последствия для красных и белых массовых стихийных демобилизаций и дезертирства в период с октября 1917 г. по декабрь 1920 г., углубляющейся разрухи транспорта и промышленности, которая нарастала как снежный ком, постоянные захваты запасов, оборудования и предметов снабжения, или непрекращающееся беспокойство о продовольствии, вызванное неоднократными и разрушительными захватами земли. Поскольку деньги утратили свою ценность как заслуживающее доверие средство обмена, и поскольку большевики перешли к элементам натурального обмена, расширяющийся аппарат управления производством и обменом сам стал полем формального и неформального насилия, сопротивления и репрессий.

Для многих простых мужчин и женщин, буквально имевших шрамы Первой мировой войны, эти новые сражения внутри страны означали также и то, что их снова «предали», причем на этот раз все формальные политические власти и режимы. Для них это значило, что конец войны принес только новые беды, что большевизированные профсоюзы, фабричные комитеты и особенно Красная гвардия привели рабочих и крестьян к нищете, но и растущее антибольшевистское движение, ни в 1919 г., ни в 1920 г. не принесло решения всех проблем. В самой красной России яростные стихийные столкновения между большевиками и теми, чьи интересы они якобы отражали, широко распространились уже в период с марта по конец июня 1918 г., задолго до того, как белые армии стали серьезной угрозой: на крупных промышленных предприятиях в Петрограде, Москве, Туле, Костроме, вдоль железных дорог, и в деревне, чьи ресурсы захватывали все мыслимые виды «комитетов бедноты». На июньских митингах, проходивших в связи с выборами в Петроградский Совет, большевистских ораторов не слушали даже в их прежнем оплоте - Выборгском районе. В Белой России занятие «большевистских» деревень и городов приводили к волнам насилия, особенно в отношении «большевистских евреев».

Более того, во всей стране требовалось проводить разного рода «чрезвычайные» меры для того, чтобы контролировать, как и какие товары производить и распределять, и кому разрешить наказывать «дезертиров», которые бросили свои места за станком или в окопе, «спекулянтов», «укрывателей» зерна и других сельских «буржуазных вредителей», а также торговцев с черных и серых рынков, чьи практика выживания противоречила политике искоренения всех «капиталистических» отношений. Хотя «большие» войны между красными, белыми, зелеными и другими силами обильно порождали насилие, его причины коренились в антагонизме и репрессиях, неизбежных при индивидуальной и коллективной борьбе за выживание. Действительно, как мы знаем, последний символический пример ужасов эпохи Гражданской войны произошел в Кронштадте в 1921 г. уже после того, как армии Деникина, Колчака, Врангеля были разбиты. Это событие стало результатом семи лет утрат и лишений и ожидало только ослабления контроля над экономикой со стороны большевиков.²⁵ А затем, после того, как большинство видов насилия, санкционированного режимом, временно прекратилось в 1921 г., от голода, болезней и полного отчаяния погибло еще несколько миллионов людей. По самым скромным оценкам, около 16 миллионов смертей были связаны непосредственно с насилием и лишениями периода 1914-1922 гг.²⁶ И хотя нет точных статистических данных о тех, кто принимал непосредственное участие в «военизированном» насилии в эти годы, «жизнь в катастрофе», как она была описана в недавнем прекрасном региональном исследовании, характеризовала опыт практически всей бывшей царской империи.²⁷

Понимание российских событий в этом контексте позволяет нам поднять вопрос о том, какое влияние насилие в различных его формах оказывало на проблемы этнической идентичности и политической легитимности. Нужно признать, что, несмотря на более чем тридцать различных «правительств», претендовавших на право контроля над различными частями бывшей Российской империи в период с 1918 г. по 1921 г., насилие любого рода было связано с некоторой организованной политической структурой и амбициями. Основные претенденты на власть установили то, что теперь является знакомым, но тем не менее, ужасающим - структурно оформленную практику красного и белого террора, в котором рядовые исполнители действовали безнаказанно. Солдаты генерала Деникина в период формирования Вооруженных сил Юга России почти не брали пленных. Распространение его армии и власти на Украине после ухода немцев спровоцировало беспрецедентные массовые убийства евреев с июня по декабрь 1919 г., в ходе которых, по некоторым оценкам, погибло до 100 тыс. человек.²⁸

Как писал ведущий исследователь деникинского движения: «Добровольческая армия преуспела в убийствах стольких евреев, сколько все другие армии, вместе взятые, потому что они были лучше всех организованы, проводились как военные операции и были наиболее мотивированными идеологи-чески».²⁹ В Сибири Верховный правитель адмирал Колчак, чьи подвиги были отмечены в российском блокбастере, классифицировал любое сопротивление как «большевистское», которое ведут «враги народа». Около 2500 человек были казнены в самом Омске, столице Колчака, после того, как новое правительство возникло после переворота, сместившего режим, который был создан группой депутатов Учредительного собрания, последней попытки создать демократическое управление в России. «Всероссийский» режим Колчака официально санкционировал казни без суда и следствия. Он конфисковывал собственность, потворствовал массовым телесным наказаниям и совершил другие репрессии во имя подавления большевистской «преступности».³⁰ Правительства в Мурманске и Архангельске были лишь незначительно менее жестокими, по крайней мере, в количественном отношении.

Страшное насилие против евреев говорит о том, что эти условия также создали и обострили этническую напряженность во всем регионе. Хотя большинство военных групп можно назвать частично смешанными в этническом отношении (логичное следствие разнообразия самой рухнувшей империи), конфискации, грабеж и возмездие всегда легче было направить против реальных или воображаемых «других». Вполне возможно, что этнический конфликт в таких местах, как Закавказье, произошел бы с распадом империи даже во времена материального изобилия, как в случае недавних Балканских войн. Но с дефицитом всегда кажется легче справиться, если «других» лишить их имущества и продуктов, особенно если их можно обвинить в лишениях и потерях, как в случае «большевиков-евреев».

Если мы сосредоточимся на насилии, которое формально не было связано с этническими отношениями или политическими претензиями, мы можем классифицировать его по объему и характеру с помощью грубой типологии, которая предполагает влияние дефицита, а также личного и коллективного унижения. Неудивительно, что наиболее распространенными были обоюдные локальные акты жестокости, связанные с конфискацией и сопротивлением ей, особенно зимой 1918-1919 гг. и 1919-1920 гг. Можно сказать, что они имели «небольшие масштабы» в смысле количества задействованных людей, но вряд ли это верно с точки зрения того хаоса, который они с собой нанесли. Кроме того, имела место политически и морально неограниченная жестокость, связанная с поведением и сознанием мародерствующих групп, и особенно с тем, как эти группы увеличивали насилие, собираясь в более крупные «зеленые» движения, подобные тем, которые были у Александра Антонова в Тамбовской губернии и Нестора Махно на Украине. Здесь мы можем выделить в отдельную категорию то, что можно назвать «эмуляторным» («соперничающим») насилием, и определить окончательный пароксизм поведения как «карательный», в котором все ограничения садистских импульсов растворяются в желании «отомстить» тем, кто «виноват».

Насильственные конфискации и реквизиции, не являясь частью официальной политики, стали активно применяться в сельской местности после прихода к власти большевиков в результате, как стихийной демобилизации старой армии, так и давних обид крестьян на своих помещиков. Имущество, оказавшееся ранее в руках крестьян в результате грабежей и захватов, впоследствии стало для них скорее фактором риска. Постольку численность Красной Армии стремительно возрастала в течение зимы 1918-1919 гг. и особенно во время наступления Колчака и Деникина в 1919-1920 гг., поскольку потребность в продовольствии становилась всё более актуальной и насущной проблемой. Вооружённые и голодные рабочие и солдаты забирали всё, что могли из городских магазинов и деревень, несмотря на партийные директивы, запрещавшие подобные самовольные действия. «Мы должны протестовать против центральной политики», - телеграфировали из Иваново-Вознесенска в конце 1918 г. рабочие, описывавшие себя в качестве «сознательных» и «терпеливо голодных революционеров», - У нас было всё отнято, но ничего не предоставлено. У нас нет ни фунта резервов. Мы не несём ответственности за то, что произойдёт, если наши потребности не будут удовлетворены», - продолжали они.³¹

Во многих местах «реквизиции» превратились в беспорядочные насильственные конфискации.³² 2 апреля 1919 г. Народный Комиссариат государственного контроля организовал специальную комиссию для проведения «лётных ревизий» складов с целью раскрытия краж и других форм должностных преступлений. За первые шесть месяцев было проведено 250 проверок, раскрывших операции на чёрном рынке, махинации в учёте и факты коррупции.³³ В Калужской губернии, например, местные большевики пытались воспрепятствовать работе инспекторов, арестовав одного из них. По результатам проверки выяснилось, что местные власти незаконно конфисковывали имущество, применяли необоснованное насилие против жителей, производили многочисленные несанкционированные аресты, выдавали государственные средства, удерживали пайки и во всём этом действовали от лица государства.³⁴ Подобные отчёты были получены из десятков других мест.³⁵

Взаимный характер этого вида насилия особенно ярко ощущался вдоль железных дорог. Всем известный опыт чехословацкого корпуса, передвигавшегося по Транссибирской магистрали с целью возвращения на родину. Продвигаясь на восток, чехи жестко захватывали запасы в близлежащих деревнях, а потом сами оказывались под такими же жестокими ответными атаками со стороны тех, кого они грабили.

Ситуация значительно ухудшилась в 1919 году. Как в Советской, так и в Белой России железнодорожники часто были сами себе властью. И железнодорожные рабочие, и администраторы всегда старались скрыть информацию о доступных припасах, спрятать товары и оборудование. Железнодорожники везде чувствовали себя в осаде и с большим сопротивлением отвечали на требования любых претендентов на власть.³⁶ Нападения на железные дороги, а также на деревни со стороны мародёрствующих группировок также стали повседневным явлением. В Сибири и на юге России самозванные «атаманы», такие как Семёнов и Унгерн-Штернберг возглавляли отряды «казаков» самого разного происхождения в их жестоких набегах на склады снабжения. Часто подобные группировки имели очень далекое отношение к официальным белым правительствам Деникина и Колчака. «Белыми» они становились лишь потому, что были ярыми противниками «красных», хотя само по себе белое движение охватывало широкий спектр политических сил. В то же самое время крестьяне и рабочие, потерявшие родных и близких, и изгнанные из своих домов и деревень, объединялись в партизанские отряды, сражавшиеся «против всех».³⁷ В городах и сёлах на Урале люди, выходившие утром в поисках еды, не были уверены, что вернутся.³⁸ В целом регионе, согласно одному источнику, «сельские населённые пункты превратились в море буквально независимых сельских республик [деревень-республик]» со своими собственными призывниками, «карательными отрядами» и кодексами «возмездия» против вероятных «врагов».³⁹

Появление «чёрного» анархистского движения Нестора Махно на Украине и «зелёных» Александра Антонова в Тамбовской губернии в 1919 г. и 1920 г. представляло по своей сути объединение этих разнородных группировок в огромные мародёрствующие армии, не имевших каких-либо реальных и достижимых политических целей. Методы, применённые Тухачевским против Антонова, вероятно, отличались даже большей жестокостью, чем те, которые применялись ранее в отношении белых.⁴⁰ Анархистское движение Махно на Украине, несмотря на незначительные различия (в частности, в отношении к еврейскому населению), по сути, было аналогом «антоновщины».⁴¹

Степень жестокости воюющих сторон с течением времени последовательно возрастала. Банды казаков, номинально подконтрольные Деникину на юге России, учили «обычных» солдат тому, как грабить еврейские поселения, калечить и убивать женщин, детей и мужчин. Записи Деникина и его советников отражают их озабоченность этой проблемой, равно как и неспособность её решить.⁴² Изнасилование стало (как это всегда бывает в подобных обстоятельствах) проявлением «мужественности» и формой групповой «солидарности», хотя по существу являлось актом ужасающей жестокости.

В конце концов, всё это дало мощный ответный импульс в виде стремления к возмездию. Скопившиеся унижения, потери и страдания требовали расплаты, которая была направлена против самых слабых и беззащитных. Все большевики ассоциировались с евреями (или наоборот); все белые - с монархистами. Убийство женщин и детей стало формой мести часто воображаемому врагу. Можно утверждать, что подобные проявления жестокости вскрыли садистские наклонности их участников. Хотя более серьёзный вопрос заключается в том, почему психопатология садизма находила такой широкий отклик во время гражданских войн в России. Наиболее вероятный ответ заключается в том, что за редкими исключениями лица, совершившие злодеяния, сами испытали какой-то глубоко унизительный опыт в эти ужасные годы, когда страдания и потери накладывались на предыдущие мучения.

Унижения редко документируются, но все же имеют исторические свидетельства. Возмездие же почти наверняка компенсировало предшествовавший опыт унижений и потерь. Оно «объясняло», «оправдывало» и рационализировало насилие, сводя то, что для многих было необъяснимым страданием периода смуты, к простым понятиям «империализма», «царизма», «капитализма» или алчности «дворянства», «евреев», «кулаков», «буржуазии» и «иноземцев». Эти понятия взяты в кавычки, чтобы показать, что их воспринимали и трактовали весьма упрощенно, в отрыве от реальных значений.

III

Что все это говорит об отношении между насилием и процессами политической власти и легитимности? Если мы рассматриваем власть просто как силу, то все вооруженные движения и (квази)правительства, находившиеся на разных территориях в ходе гражданской войны, с очевидностью обладали в той или иной мере властью принуждения. Если мы понимаем власть более полно как силу, обладающую определенным авторитетом и политической легитимностью, то встает вопрос о том, что насколько эффективно использование силы принуждения помогало решить тяжелейшие проблемы нехватки ресурсов и нейтрализации потерь. Разрушение самодержавного государства означало уничтожение легитимности его идеологии и институтов. Без старых легитимных институтов, сама концепция легитимности оказывается связанной с теми институтами, которые обеспечивают эффективное функционирование государства и общества. Те вожди, которые стали популярными после падения самодержавия, теряли свой авторитет, как только они показывали свою неспособность справиться с ухудшением ситуации в стране в 1917 г. Их последовательно сменяли все более и более радикальные фигуры с обманчивой надеждой, что они справятся лучше. И мы хорошо понимаем, что когда большевики пришли к власти, основывая свою «легитимность» на радикальной концепции всеобщего и неумолимого хода истории, которая объясняла все проблемы и беды России, обещание преодолеть трудности во многом обеспечивали их режиму первоначальную поддержку со стороны масс. Когда Ленин и его партия еще хуже, чем их предшественники, преуспели в борьбе за преодоление критических проблем распада государства и нехватки ресурсов, акцент на идеологическое обоснование их политики стал еще более резким. Это особенно проявилось после окончания гражданской войны, совпавшей с началом голода 1921-1922 гг.

Та же ситуация повторилась и в борьбе Сталина за власть. Будущий маршал Тухачевский и Красная Армия оказалась бессильной перед голодом начала 1920-x гг., равно как Тухачевский и его соратники оказались бессильными перед сталинистами почти двадцать лет позже. Как минимум можно сказать, что синдром насилия, характерный для гражданской войны в России, стал ключевым аспектом технологии управления обществом, по прежнему живущему с глубокой надеждой и стремлением к безопасности и благосостоянию.

Автор статьи Розенберг У. Г. - профессор Мичиганского университета, США

---

¹ Несколько иная версия статьи на эту тему была опубликована автором на английском языке в сборнике: R. Gerwarth and J. Horne, War in Peace: Paramilitary Violence after the Great War (Oxford, Oxford Univ. Press, 2012).
² См. работы: Peter Holquist, “Reflections on the Russian Civil War,” and Peter Gatrell, “The Russian Revolution and Europe: 1917-1923,” papers presented to the conference on Paramilitary Violence after the Great War, 1918-1923: Towards a Global Perspective, Clinton Institute, University College Dublin, 5-6 December 2008. См. также: Peter Holquist. Violent Russia, Deadly Marxism? Russia in the Epoch of Violence, 1905-21 // Kritika. 2003, № 4(3). P. 627-652.
³ См.: Gerwarth R. The Central European Counter-Revolution: Paramilitary Violence in Germany, Austria and Hungary after the Great War // Past and Present 200 (2008): 175-209.
⁴ Об этом говорил Ричард Пайпс на Конференции, посвященной 60-летию Русской революции в Иерусалиме в октябре 1987 г. См. также: Furet F. and Nolte E. Fascism and Communism. Lincoln, University of Nebraska Press. 2001.
⁵ Например, недавнее наиболее полное исследование Белого движения лишь едва затрагивает вопросы, связанные с природой и формами насилия, которые белые применяли против реальных и воображаемых врагов. См.: Katzer Nikolaus. Die Weisse Bewegung in Russland: Herrschaftsbildung, Praktische Politik und Politische Programmatik im Burgerkrieg. Cologne, 1999.
⁶ См. подробное обсуждение проблемы: Gatrell P. Russia’s First World War: A Social and Economic History. London, 2005.
⁷ Davidian I. The Russian Soldier’s Morale from the Evidence of Tsarist Military Censorship // Facing Armageddon: The First World War Experienced. London, 1996. P. 428-429.
⁸ Ibid. P. 429.
⁹ РГИА. Ф. 651. Оп. 1. Д. 1029, 11. Л. 2.
¹⁰ Россия в мировой войне 1914-1918 года (в цифрах). М. 1925.
¹¹ Gatrell P. A Whole Empire Walking. Refugees in Russia During World War I. Bloomington, IN., 1999. P. 3.
¹² См. обсуждение: Lohr E. The Russian Army and the Jews: Mass Deportation, Hostages, and Violence during World War I // Russian Review. 2001. No. 60. P. 404-06, 414-17; Gatrell P. Russia’s First World War... P. 30-31, 178-183.
¹³ Россия в мировой войне... С. 31.
¹⁴ Sanborn J. Drafting the Russian Nation: Military Conscription, Total War, and Mass Politics, 1905-1925. DeKalb, N. Illinois UP, 2003. Особенно см. гл. 5.
¹⁵ Davidian I. Russian Soldier’s Morale. P. 429; Злоказов Г. Солдатские письма с фронта в канун Октября // Свободная мысль. 1966. № 10. С. 37-47.
¹⁶ См.: Rosenberg W. G. The Democratization of Russia’s Railroads in 1917 // American Historical Review. 1981. Vol. 86. No. 5. P. 983-1008.
¹⁷ См. напр.: Вестник Временного правительства, 28 марта, 1917. There is an excellent discussion of the food supply question throughout this period in Lars Lih, Bread and Authority in Russia 1914-1921 (Berkeley and Los Angeles, 1990).
¹⁸ Zagorsky S. O., State Control of Industry During the War (New Haven, 1928), 224.
¹⁹ Шингарев А. И., Финансовое положение России. Петроград, 1917. С. 10-11.
²⁰ Lih, Lars T. Bread and Authority in Russia, 1914-1921. Berkeley: University of California Press. 1990; Китанина T. M. Война, хлеб и революция: продовольственный вопрос в России 1914 - октябрь 1917 г. Л. 1985.
²¹ Шингарев А. И., Финансовое положение России... С. 11.
²² См. Sanborn J. Drafting the Russian Nation. P. 173.
²³ Koenker D. and Rosenberg Wm. G. The Limits of Formal Protest: Worker Activism and Social Polarization in Petrograd and Moscow, 1917 // American Historical Review, 92:2 (April, 1987), pp. 296-326.
²⁴ См. Борисенко И. Советские республики на Северном Кавказе в 1918 г. Ростов-на-Дону, 1930.
²⁵ См. Кронштадтская трагедия 1921 года. Документы в 2-х книгах. М., 1999.
²⁶ Lorimer F. The Population of the Soviet Union: History and Prospects. Geneva, 1946. P. 29-43; Волков Е. З. Динамика населения СССР за восемнадцать лет. М., 1930. С. 262; Лубны-Грецык Л. И. Движение населения на территории СССР за время мировой войны и революции. М., 1926. С. 22; Россия в мировой войне 1914-1918 года (в цифрах). М., 1925. С. 30-42.
²⁷ Нарский И. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917-1922 гг. М., 2001.
²⁸ См. Kenez P. Pogroms and White Ideology in the Russian Civil War // Pogroms: Anti-Jewish Violence in Modern Russian History. Cambridge, 1992. P. 302; Heifetz E. The Slaughter of the Jews in the Ukraine in 1919. New York, 1921. P. 72-73; Гусев-Оренбургский С. И. Багровая книга. Погромы 1919-1920 гг. на Украине. Харбин, 1922. С. 15; Штиф Н. И. Добровольцы и еврейские погромы // Революция и Гражданская война в описаниях белогвардейцев. М., 1991.
²⁹ Kenez P. Pogroms and White Ideology in the Russian Civil War. P. 302.
³⁰ Rosenberg W. G. Liberals in the Russian Revolution: The Constitutional Democratic Party, 1917-1921. Princeton, 1974 (Глава 13); Цветков В. Ж. Белое дело в России, 1917-1918. М., 2008; Литвин А. Красный и белый террор, 1918-1922. М., 2004.
³¹ Экономическая жизнь. 1918. 16 ноября.
³² См., например: Нарский И. Жизнь в катастрофе: будни населения Урала в 1917-1922 гг. С. 233.
³³ РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2660. Л. 45.; ГАРФ. Ф. 4085, Оп. 22. Д. 269
³⁴ РГАСПИ. Ф. 5. Соч. 1. Д. 2660. Л. 51.
³⁵ ГАРФ. Ф. 4085, Оп. 22. Д. 269.
³⁶ См. Обсуждение проблемы: Rosenberg W. The Social Background to Tsektran / Koenker D., Rosenberg W., Suny R. (eds.) Party, State, and Society in the Russian Civil war: Explorations in Social History (Bloomington, Indiana UP., 1989). P. 349-373.
³⁷ Зеленая книга: История крестьянского движения в Черноморской губернии. Прага. 1921.
³⁸ Нарский И. Указ. соч. С. 225.
³⁹ Нарский И. Указ. соч. С. 264.
⁴⁰ См. довольно романтическую версию событий в книге О. Рэдки «Неизвестная гражданская война в Советской России: исследование Зеленого движения в Тамбовской области 1920-21» (Стэнфорд, 1976). Рэдки практически ничего не говорит о формах и масштабах насилия со стороны «антоновщины». Недавно был опубликован полный сборник документов и мемуаров. См.: Протасов Л. Г., Данилов В. П. Антоновщина: Крестьянское восстание в Тамбовской губ. в 1920-21 гг.: Документы, материалы, воспоминания. Тамбов. 2007. Отметим, что Тухачевский был продуктом имперского Генерального Штаба.
⁴¹ Хорошим исследованием является книга А. Шубина «Анархия - мать порядка: Между красными и белыми. Нестор Махно как зеркало Российской революции» (Москва, 2005). См. также: Верстюк В. Ф. Махновщина: селяньский повстанський рух на Украпп 19181921. Киев, 1991. См. также: Волин. «Неизвестная революция» (Нью-Йорк, 1974).
⁴² См.: Кенез П. Погромы; Гацинтов Е. Записки белого офицера. СПб. 1992.

Просмотров: 1615

Источник: Розенберг У. Г. Революция и контрреволюция: синдром насилия в Гражданской войне в России, 1918-1920 // Эпоха Революции и Гражданской войны в России. Проблемы истории и историографии. — СПб.: Издательство СПбГЭТУ «ЛЭТИ», 2019. — С. 73-94

statehistory.ru в ЖЖ: