§ 1. Россия, Европа, народ и социализм в творчестве А. И. Герцена
Эволюция общества идет торной дорогой, на которой попадаются и прямые участки, и крутые изгибы, но редко встречаются указатели направления движения и расстояния до конечной цели. Такие «порубежные меты» ставились лишь выдающимися мыслителями, сумевшими предвосхитить будущее. В поисках собственной концепции Герцен обращался к теории социализма и во многом находил в нем созвучие своим мыслям. Еще в студенческие годы, по его собственному признанию, сен-симонизм лег в основу его убеждений и «неизменно остался в существенном»2.
Вместе с тем увлеченность западноевропейскими социалистическими учениями не означала для Герцена некритического восприятия и осмысления их содержания. Он признавал заслуги предтеч нового общественного устройства, но мелочная регламентация быта, убийственная прозаичность жизни, свойственные произведениям Фурье и Сен-Симона, настораживали его, заставляли сомневаться в универсальной применимости этих теорий. «Обновление неминуемо, - записал он в своем дневнике 24 марта 1844 г., - но высказанным величайшим пророчествам <...> чего-то не достает». Коммунизм, близкий массам, «является более как негация», отрицание, в то время как он должен «дать индивидуальность, которая готова на братство»3.
В социализме Герцена в первую очередь привлекала идея братского союза людей, свободных личностей, объединившихся в свободном обществе во имя высоких и благородных целей добра и справедливости. Его подход во многом определялся морально-этическим неприятием социального неравенства, подавления и угнетения одной группы населения другой. В немалой степени обращение к западноевропейскому социализму было вызвано протестом против удушающей атмосферы русской жизни 1830-1840-х гг., в которой нельзя было сохранить свободу совести, но можно было окаменеть в бессодержательности бытия, превратиться в бессловесный придаток бюрократической машины, подчиняющей и коверкающей душу человека.
Россия и Запад: деспотия и либерализм. Однако эмиграция и знакомство с Европой убедили Герцена, что западная демократия - далеко не тот свободный континент, каким он представлялся на расстоянии. Безбедная жизнь рантье, презрение к ближнему, дух чистогана и наживы превратили общество в просвещенную антропофагию. Вся система его бытия покоится на убежденности, что, если «не могут все хорошо жить, пусть живут несколько, пусть живет один, лишь кому-нибудь было бы хорошо». Сытое мещанское счастье уродовало не хуже кнута и ярма, собственность становилась тем блюдом чечевичной похлебки, за которую человек продает право первородства свободы и совести. «Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий хранить и увеличивать свою собственность <...> жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег»4.
Грозным предупреждением о безнравственности западного быта стала революция 1848 г. Пережитое Герценом как личная трагедия поражение революционеров, кровь на парижских мостовых, убийства сотен невинных людей заставили его окончательно пересмотреть отношение к либеральной доктрине, выступить с собственным обоснованием необходимости кардинальной ломки буржуазных отношений и определением места России в эволюции человеческой цивилизации.
Он вынужден был признать, что прежние надежды на благотворное влияние политической свободы не оправдались. Ее оказалось недостаточно для воплощения идеалов истины и справедливости. «Англосаксонские народы освободили личность, отрицая общественное начало, обособляя человека», и попутно они разнуздали самые низменные чувства, пробудили в людях ненависть и зло. Либеральные деятели, тешившие себя иллюзиями абстрактной свободы в узком кружке единомышленников, за его пределами становились отъявленными консерваторами, стерегущими свое благополучие. Они могли рассуждать о сочувствии к обездоленным до тех пор, пока на сцене истории не появился настоящий, живой «работник с топором и черными руками, голодный и едва одетый рубищем». Столкнувшись с реальной, а не придуманной действительностью, либералы впали в животный страх и спрятались от нее за «штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок»5.
Не лучше проявили себя и западные демократы, обманутые своей призрачной любовью к ближнему, своей убежденностью в возможность достижения свободы, равенства и братства лишь сменой одной формы политического устройства. Добившись смены декораций и посчитав революцию законченной, демократы отдали власть в руки буржуазии, тем самым предав интересы людей труда. «Таково положение реформаторов вообще, - с горечью писал Герцен, - они, собственно наводят понтоны, по которым увлеченные ими народы переходят с одного берега на другой. Для них нет среды лучше, чем конституционное сумрачное ни то, ни се». Вся их сила - в призывах к обновлению прогнившей и погрязшей в коррупции государственной машины, к замене проворовавшихся чиновников и установлении всеобщего избирательного права. «Демократия не может ничего создать, это не ее дело, она будет нелепостью после смерти последнего врага, демократы только знают <...> чего не хотят, чего они хотят, они не знают»6. Программы преобразований у них нет и не может быть. А голые призывы к свободе не способны увлечь народные массы, зажечь их верой, вооружить убежденностью в правоте и справедливости их требований. Застывшие в своем догматизме и религиозной приверженности к устаревшим лозунгам, демократы начинают плестись в хвосте событий, сотрясать воздух грозными пророчествами, которых уже никто не слышит и до которых уже никому нет дела.
Как никто из современников, Герцен сумел разглядеть изначальную ограниченность западноевропейского либерализма. И в первую очередь - либеральной идеи свободы в экономической, социальной и политической сферах. В экономике эта идея была сведена к требованию права выбора деятельности, основывающейся на интеллектуальных способностях, профессиональных навыках, деловой хватке; успех и процветание общества ставились в зависимость от стремления к благополучию и достатку отдельно взятого человека, а возможность использования личных качеств - от наличия свободного рынка труда и невмешательства государства в процесс производства. Главенство частной собственности и частной инициативы требовало закрепления политических прав и свобод - слова, печати, вероисповедания, установления верховенства закона.
В социальной области либерализм также стремился придать особый статус личности. Свободный индивид, наделенный рациональным мышлением, способностью к активной деятельности и преследующий собственные интересы, неминуемо, согласно доктрине либерализма, должен был вступать во взаимодействие и противодействие с другими людьми. Столкновение их эгоистических интересов придавало бы обществу необходимый динамизм и одновременно регулировало социальные отношения, отводя каждому человеку место, сообразное его деловым качествам. Однако жесткая и логически выстроенная схема либеральной свободы неминуемо входила в противоречие с идеями равенства и братства.
Запад: либерализм и социализм. Присущей Западу форме общественного устройства Герцен отказывал в праве на бытование. Она уже исчерпала себя, воплотившись в идеалах либерального европоцентризма. Старый мир огромной, но рыхлой массой нависал над дорогой прогресса, грозя в любой момент обрушиться и перекрыть путь в будущее. Европе не осталось иного выбора, кроме возрождения в очистительном огне пролетарской революции: «...всякая надежда на спокойное и мирное развитие в его поступательном движении исчезла, все мосты для перехода разрушились»7.
В грозовых раскатах будущих потрясений Герцен слышал предзнаменования появления нового творца. «Будущность Франции <...> блузник, столяр, плотник, каменоделец», - писал он в «Письмах из Франции и Италии». Буржуазия с затаенным страхом ощущает «пророчество своей гибели - в этом юном бойце с заскорузлыми от работы руками». В рабочей среде, как и в слое образованного меньшинства, происходила напряженная работа мысли, велись поиски выхода из тупика капитализма. У каждого по-своему и на свой лад. Народы «влекутся темным инстинктом, безотчетными страстями», мыслящее меньшинство - рациональным пониманием мира, угрызением совести, желанием и стремлением «наполнить пропасть, их отделяющую от масс»8. При всем различии подходов они имели, по мнению Герцена, общую цель - социализм.
В основе народного восприятия лежало чувство неудовлетворения и неприятия нищеты, несправедливости и голода. «Будь пролетарий побогаче, - писал Герцен, - он и не подумал бы о коммунизме»9. Но это безотчетное и инстинктивное влечение причудливо перекликалось с идеей любви и равенства, овладевшей образованным меньшинством. Темный и забитый народ тянулся к справедливости, подсознательно чувствуя то, что соответствовало его интересам, образованное меньшинство пыталось рационально обосновать перспективы социалистического будущего.
В конце 1840-х гг. произошло первое соприкосновение теоретического понимания социализма с буйной фантазией и необузданной энергией народа. Западноевропейские рабочие перевели сухие и сложные теоретические понятия Фурье и Сен-Симона на общедоступный, понятный и суровый язык, создали «коммунизм, учение о принудительном отчуждении собственности, учение, возвышающее индивидуум при помощи общества, граничащее с деспотизмом и освобождающее между тем от голода»10.
В герценовской оценке социализма конца 1840-х - начала 1850-х гг. по-прежнему основной оставалась идея гармоничного развития личности в справедливо устроенном обществе. Но одновременно с этим этическое восприятие доктрины все более сменялось представлениями о закономерности и научной обоснованности социалистического этапа. Его становление и развитие в такой же мере будет зависеть от общих диалектических принципов, как и предыдущие периоды истории. «Социализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания, и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущею, неизвестною нам революцией»11.
Таким образом, понимание Герценом прогресса не было равнозначно социалистическому идеалу. Социализм - это промежуточная, хотя и необходимая станция на магистральном тракте исторического развития. Он требует от западного общества не только кардинального преобразования отношений собственности, но и сохранения политической свободы, равенства прав населения, без которых этот общественный строй «быстро выродится в авторитарный коммунизм»12.
«Старые» и «молодые» народы. Видя в социалистической перспективе единственно возможный вариант прогрессивного развития Западной Европы, Герцен подчеркивал, что альтернативой ей может стать только падение в пропасть небытия, деградации и разрушения культуры. Но сомнения в жизненных способностях буржуазной цивилизации отнюдь не означали окончательного приговора. Герцен неоднократно возвращался в 1850-1860-х гг. к судьбам Европы. Он был глубоко убежден, что общественное развитие идет через столкновение «двух взаимнодействующих сил традиции и идеала», и это сохраняло за старым миром прежний выбор: между «подлинно радикальной революцией» и смертью13.
Понимание Герценом социализма как научно обоснованной стадии развития общества и глубокие сомнения в способности западной цивилизации перейти к новому социальному устройству подталкивали его к поискам иного «русла», которым может пойти поток мировой истории. Он считал, что если судьбы человечества не смогут решиться на поле великой брани и консерватизм прошлого окажется сильнее одухотворенного порыва в будущее, то на руинах Европы закипит новая жизнь, «дикая, свежая мощь распахнется в молодой груди юных народов <...> преобразуются иные страны»14.
В своем стремлении «не привязывать», «не приколачивать» судьбы человечества к Западу Герцен все внимательнее присматривался к «молодым» народам, которые только начинали жить и уже поэтому имели неоспоримое преимущество перед «долго жившими» народами. В их существовании он находил свидетельства альтернативности и вариативности социальной эволюции. По словам Герцена, вклад разных народов в общее дело прогресса зависит от разных причин. В их числе - и динамика внутреннего развития, и особенности национального характера, и зародыши новых порядков. Хотя «у природы и истории - все званые гости», но реализация потенциальных возможностей в «исторической гоньбе» идет «диагональю»: народы могут веками лежать «под паром», а затем оказываются под воздействием новых и благоприятных условий «исполненными сил и соков». «Странами ближайшего будущего», способными, по мысли Герцена, придать новый импульс ходу мировой истории, и были прежде всего Северо-Американские Соединенные Штаты Америки и Россия. Но если Америка, еще пока уступавшая западноевропейскому уровню цивилизации, принадлежит к одному и тому же типу буржуазной демократии и представляет собой лишь «исправленное издание прежнего текста»15, то Россия несет в себе зародыши новых отношений.
Провозглашая этот тезис, Герцен прекрасно понимал, что возлагает надежды на страну, погрязшую в рабстве, униженную и обесчещенную отсутствием элементарных прав и свобод человека, и тем самым нарушает каноны элементарной логики. Именно в парадоксальности самой идеи он пытался обрести опору для своих прогнозов.
Россия - не Европа. Европейские народы пошли путем развития личности, в конечном итоге воплотившей себя в образе гордого британца, кичащегося конституционными правами и презирающего бескультурье и варварство всего остального мира. Русский народ, напротив, сумел сохранить и как бы законсервировал многовековый уклад жизни, опирающийся на начала коллективизма, который в нравственном отношении оказался выше индивидуальной свободы европейцев.
Герцен решительно отрицал необходимость прохождения «через скорбные, трудные фазы исторического развития <...> предшественников»16. Россия и без того имела великие «права на будущее». Но признание Герценом особого пути преобразования России не несло в себе националистической идеи богоизбранности народа, оно произрастало из глубокого чувства патриотизма и стремления найти идеал общественного устройства для своей родины.
Вера в особый путь России в сочетании с усвоенными и переработанными идеями западноевропейской социалистической мысли и послужили основой для создания Герценом концепции «русского социализма», ставшей базой народнической доктрины. Путь России к новому социальному устройству он рассматривал как вариацию мировой истории, как безусловно необходимый этап движения к свободе, без которой невозможно развитие человека.
Община - личность - социализм. Предпосылки для социалистического преобразования страны коренились, по мысли Герцена, в издревле существовавшем общинном характере землепользования и артельном производстве. Именно община с ее демократическими традициями, периодическими переделами земли, совместным владением лугами, пастбищами должна была стать зародышем «экономических и административных установлений» будущего общества. Прекрасно видя униженное и зависимое положение этого института народной жизни в царской России, констатируя у него отсутствие побудительных мотивов к внутреннему развитию, он вместе с тем считал, что первым к социализму подойдет тот народ, который «на знамени своем поставит не личность, а общину, не свободу, а братство, не абстрактное равенство, а органическое распределение труда»17.
В конце 1840-х - начале 1850-х гг. Герцен прекрасно осознавал, что все общинные предпосылки к социалистическому переустройству были не чем иным, как «сырым материалом нашего быта». Отсутствие в общине внутренней конкуренции, борьбы интересов усыпляло народ и способствовало поглощению личности массой. Однако, наряду с этим, Герцен пытался и доказать, что внутренняя неподвижность еще не ставила непроходимого «заплота» «для личной свободы и инициативы». Примером тому служила артель - «нечто вроде русской подвижной общины <...> соединение вольных людей одного мастерства на общий прибыток общими силами», благодаря деятельности которой были раздвинуты границы государства и на протяжении веков обустраивалась Россия18.
Главным для Герцена становилось признание за общиной права собственности: «...в избе русского крестьянина мы обрели зародыши экономических и административных установлений, основанных на общинном землевладении, на аграрном и инстинктивном коммунизме»19. И все-таки Герцен был весьма далек от идеализации общины. Его оценки на этот счет достаточно взвешены; да и в определении русского социализма Герцен был крайне осторожен. Он не исключал и вариант «буржуазной полосы»: «Не следует слепо верить в будущее; каждый зародыш имеет право на развитие, но не каждый развивается. Будущее России зависит не от нее одной. Оно связано с будущим Европы». Западная цивилизация продемонстрировала «единственный путь спасения», путь использования тех элементов, которые «сильно и глубоко лежат в народном характере». Для Герцена было совершенно очевидно, что «в помощь нашему делу нужна мысль Запада и нужен его опыт»20.
Для осуществления социалистических идеалов должны были произойти огромные изменения: в первую очередь требовалось освободить общину от «удушающего ига власти», а затем перенять и использовать в повседневной хозяйственной деятельности научно-практические знания Европы. Только при реализации этих двух условий община сможет, согласно Герцену, развить заложенные в ней задатки и наиболее полно удовлетворить свои материальные и духовные потребности.
В общетеоретическом плане постановка вопроса об общинном социализме означала определение некой идеальной формы соединения личных интересов с общественным характером производства, при использовании которой коллективная собственность и коллективный труд предотвращали превращение свободы в одну из «монополей собственника»21. Формы, безусловно, национальной и отличной от буржуазной модели Западной Европы. Вера Герцена в общину основывалась на ее способности предотвратить «кровавые муки капитализма».
«Социализмом к свободе». Революция и реформа. Сопоставляя европейский опыт с российскими условиями, Герцен находил, что исходные предпосылки для социалистической эволюции различны. «Европа <...> не разрешила антиномии между личностью и государством <...> русский народ сохранил общинное начало, отрицая личность, поглощая человека». В преодолении этой двойственности и заключается, по его мнению, «вся мучительная задача нашего века, в этом-то и состоит весь социализм». Освобождение и развитие человека по-прежнему оставались для него главной целью прогресса общества, а общинный социализм - лишь специфичным национальным средством достижения поставленной задачи. Резюмируя отличия условий Запада и России, Герцен писал, обращаясь к европейским единомышленникам: «Мы шли за вами, пути наши пересеклись, и мы снова пойдем не по одной дороге - вы пролетариатом к социализму, мы социализмом к свободе»22.
Европа уже выработала, подготовила тот слой населения, который способен включиться в новый виток эволюции. Но так ли уж необходимо и русскому народу повторять скорбные уроки предшественников? Его ответ однозначен и категоричен - нет: «Человек будущего в России - мужик, точно так же, как во Франции - работник»23; его только нужно освободить от крепостной зависимости с обязательным наделением землей. В этом Герцен видел ближайшую задачу общества.
Но гигантский переворот в русской жизни не обязательно должен принять форму революционного насилия. Кровавые потрясения «бывают иногда необходимы, ими отделывается общественный организм от старых болезней, от удушающих наростов», но все же предпочтительнее «путь мирного человеческого развития». Здание свободы и счастья людей не может быть скреплено их страданиями, слезами и горем. Массы не должны становиться «мясом общественного благополучия». «Мы не западные люди, - писал Герцен по этому поводу, - мы не верим, что народы не могут идти вперед иначе, как по колена в крови; мы преклоняемся с благоговением перед мучениками, но от всего сердца желаем, чтоб их не было»24.
Итак, в 1840-1850-е гг. социалистический путь России представлялся Герцену возможным без образования пролетариата в стране, при условии освобождения крепостного крестьянства и активного развития общинно-артельного производства. Это давало возможность «на основаниях науки сознательно развить элемент нашего общинного самоуправления до полной свободы лица, минуя те промежуточные формы, которыми по необходимости шло, плутая по неизвестным путям, развитие Запада. Новая жизнь наша должна так заткать в одну ткань эти два наследства, чтобы у свободной личности земля осталась под ногами, и чтоб общинник был совершенно свободное лицо». Предпочтительным Герцен считал и мирное разрешение главных противоречий русского общества. Радикализм требований и «революционная декларация» насилия, по его оценкам, также были не нужны стране, «как французам была не нужна римско-спартанская риторика, которой они говорили в конце прошлого века»25.
Реформа 1861 г., первоначально восторженно встреченная Герценом, казалось бы, решительно разрубила один из гордиевых узлов в России: крестьянство было освобождено и получило землю. Родоначальник народничества полагал, что страна оказалась «лицом к лицу с огромным экономическим переворотом», перед ней отрывалась возможность некапиталистического развития. Однако внимательное изучение обнародованных документов привело Герцена к выводу о половинчатости реформы. Получив волю, крестьяне оказались без необходимого хотя бы для сносного существования количества земли, а значит, и без действительного права хозяйственной самодеятельности. Стремление самодержавия не столько преобразовать общество, сколько сохранить его старозаветные основы, становилось для Герцена все более очевидным.
Практически это означало, что старый лозунг земли и воли остался актуальным и в новых условиях. Задача сводилась к тому, чтобы «развить полную свободу лица, не утрачивая общинного владения и самой общины». В этом контексте русским социализмом Герцен называл «тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владения и общинного управления, - и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука»26.
При этом не грех было использовать и то немногое, что дали реформы, проведенные властью. Отмена крепостного права «при всей сбивчивости, неполноте своей, тотчас повела к экономическим, административным и юридическим последствиям своим - введением земских учреждений, нового суда и пр.». В результате даже непоследовательных преобразований резко возросла роль сельской общины, которая «оказалась впервые вовлеченной в социальное развитие огромного государства <...> Находившийся в заточенном состоянии принцип самоуправления, раздавленный полицией и помещиками, начинает все более и более избавляться от своих пеленок и свивальников; избирательное начало укореняется, мертвая буква становится реальностью. Старосты, общинные судьи, сельская полиция - все избирается, и права крестьянина простираются уже далеко за пределы общины. Он является ее представителем на общегубернских собраниях, в суде присяжных»27.
Следующим шагом должен был стать созыв «великого собора», где были бы представлены все слои населения без различия в их социальном и имущественном положении. «Каково бы ни было первое Учредительное собрание, первый парламент - мы получим свободу слова, обсуждения и законную почву под ногами. С этими данными мы можем двигаться вперед»28.
Герцен настаивал на последовательном продолжении реформаторского процесса, на предоставлении крестьянам земли и воли. Уникальность ситуации, сложившейся в России после 1861 г., заключалась, по мнению Герцена, в том, что она позволяла без ужасов, которые несли в себе революционные потрясения, осуществить преобразования в направлении социалистического будущего. В пореформенный период он остался верен старой идее - не звать «к топору <...> до тех пор, пока остается хоть одна разумная надежда на развязку без топора»29. Призывать массы к восстанию можно было, по его мнению, только в том случае, если не оставалось ни единой возможности сломить силу традиции, и если существовали силы, способные возглавить выступление и руководить им. Развитие событий в 1860-е гг. все более убеждало Герцена в том, что Россия не готова к революции.
«Мысль» и «масса». Экономические и политические преобразования в России виделись родоначальнику народничества в свете эволюционного и постепенного освобождения человека. Логика рассуждений вела Герцена к обоснованию идеи длительной подготовительной работы в народе, выработки программы, соответствующей интересам общества в целом, а не отдельных его слоев и групп. Решение этой задачи требовало определения той силы, которая способна взять на себя тяжкую ношу служения будущему страны. Для Герцена это означало «приложение» к конкретным русским условиям «силлогизма» отношений «мысли» и «массы». Он обращался к обоснованию особой роли «образованного меньшинства» страны в наведении «моста» с народом. И эта тема стала одной из главных в его творчестве.
Раскол, разъединение, «пропасть» между трудовой частью населения и интеллектуальной элитой общества были характерны, по мысли Герцена, для всего человечества, но в России это приобрело гипертрофированный характер. Однако уже выступление декабристов «героическим поведением заговорщиков» открыло «новую стадию политического воспитания» в России. А современное образованное общество символизировало для Герцена «разум страны». Именно с ним он связывал свои надежды на будущее России, но обращался к разным его представителям и по-разному определял стоящие перед ними цели. В дореформенный период Герцен еще надеялся на преобразовательные возможности среднего дворянства, которое могло «приобрести гражданское значение только одним выходом из правительственной касты в определенное сословие, называемое образованным. Для этого одна дорога - идти дальше самого правительства в освобождении крестьян с землею»30.
Но постепенно под образованной элитой он начинает понимать тех, кто в условиях отсутствия элементарных прав и свобод возложил на себя функции защитника интересов молчавшего народа, выразителя его надежд и чаяний. Такие люди в России были. Они принадлежали к той части образованной элиты, которая, по словам Герцена, в результате своей духовной эволюции прошла «все формы либерализма от английского конституционализма до поклонения 93-му году», поплатилась за свое свободомыслие «виселицами, каторгой, казематами, ссылкою и жизнью»31. Она еще не смогла пробиться к народу сквозь толщу бюрократического управления и крестьянского недоверия. Но сможет это сделать, если проникнется духом самопожертвования и станет «закваской» социалистического будущего.
К числу таких «землемеров, вбивающих вехи нового мира», Герцен относил и себя. Ему в равной степени было присущи и ощущение долгого, трудного пути, и потребность стать посредником «между русским народом и революционною Европою». Только познакомившись с социализмом, он почувствовал «всю неизмеримую важность для <...> общества нашей сельской родной коммунистической общины» и тем самым приобрел веру в будущее, хотя его наступление и было скрыто пеленой тумана времени: «...когда-нибудь, долго после нашей смерти, дом, для которого мы расчистили место, выстроится, и в нем будет удобно и хорошо - другим». Но важный, решающий шаг был сделан. Русский социализм получил обоснование, а, значит, и был «переброшен первый мост между меньшинством и крестьянством»32.
Но этот «понтон» был именно первой, еще ненадежной ниточкой, сшивающей разрубленный организм нации. Любое неосторожное, грубое движение могло нарушить сложный и трудный процесс заживления. Обосновывая особую роль российской интеллигенции, Герцен считал, что она должна «раствориться в народе», просветить его сознание и готовить к грядущим преобразованиям. Призыв «в народ!», звучавший со страниц «Колокола», будил и звал к активной деятельности. Но деятельности мирной, нереволюционной.
«С тем, кто освобождает и пока он освобождает». По мнению Герцена, «никакое меньшинство из образованных не может сделать у нас неодолимого переворота без власти или без народа»33. Но если народная сила еще не пробудилась от векового сна, то центральная власть при определенных условиях могла оказать положительное воздействие на реформаторский процесс. Это была весьма призрачная надежда. Но и ее Герцен полностью не исключал.
Слова Александра II, произнесенные перед московским дворянством еще в марте 1856 г.: «...господа, лучше, чтоб эти перемены сделались сверху, - нежели снизу», открывали, по его мнению, уникальную возможность кардинальных преобразований верховной властью. Российский император мог начать новый переворот, «опираясь, с одной стороны, на народ, с другой - на всех мыслящих и образованных людей России». Поддержка и первой, и второй силы была гарантирована, поскольку существовала «целая среда, зрелая мыслию, готовая идти с правительством, но за народ и с народом». Не следовало бояться народной темноты и бедности: умение, понимание русских крестьян давно известны, а освобождение пробудит творческие возможности: «...шаг народных масс, когда они принимаются двигаться, необычайно велик»34.
Вера в такую возможность подталкивала Герцена к неоднократным обращениям к императору, не давала остыть надежде видеть в царе-освободителе не консерватора, а инициатора «революционного начала» реформ, «демократического нивелирования дворян и признания аграрного начала в поземельном наделе». В письмах к венценосцу Герцен предстает как «неисправимый социалист», готовый признать несомненные заслуги представителя «враждебного стана» в деле освобождения крестьян. С достоинством и тактом Герцен не только убеждает царя, но и обнажает язвы страны, предупреждает Александра II об ошибках, которые «ведут от несправедливости к несправедливости» и «приведут к гибели». Он следует своему старому правилу: «...мы идем с тем, кто освобождает и пока он освобождает». Герцен не колебался и не шел на компромиссы, когда речь шла о будущем страны. Патриотизм, изначально присущий его взглядам, проявлялся в самоотверженности, даже самоотречении, при условии, если «самодержавная революция могла вести Россию к великому развитию всех ее неистощимых сил, неведомых возможностей, не проливши ни одной капли крови, не поставивши ни одной виселицы и делая из сибирского тракта путь богатства и обмена»35. Однако этим надеждам так и не суждено было сбыться.
«Мирный, нереволюционный социализм». «Внешняя» и «внутренняя» свобода. В целом представления Герцена о социализме не получили законченного оформления. В его взглядах с удивительной причудливостью переплетались убежденность в научной обусловленности социализма, надежда на коммунистические зачатки общины, вера в созидающую мощь передовой интеллигенции, безуспешные призывы к преобразующей миссии русского царя, отрицание и неприятие крови и страданий революционного переворота. Прекрасный пропагандист социалистических идей, яростный противник мещанства и буржуазности, Герцен заложил основы народничества, которые, по меткому замечанию М. А. Бакунина, можно назвать «мирным, нереволюционным социализмом»36.
Причины этого коренились в том, что в конце 1860-х гг. надежды на скорое исчезновение эпохи господства капитала не оправдались. Между просвещенным меньшинством страны и народом по-прежнему пролегала пропасть, которую не удалось преодолеть. На одной ее стороне закрепился консерватизм основной массы населения, с которым «труднее бороться, чем с консерватизмом трона и амвона». В основе народного миросозерцания покоятся косность и привязанность к традиции. «Народ - консерватор по инстинкту <...> Он даже новое понимает только в старых одеждах». На другой стороне пропасти сохранились неопределенность и отсутствие четко очерченных перспектив будущего. «Меньшинство, идущее впереди, не доработалось до ясных истин, до практических путей, до полных формул будущего быта». Были сформулированы только общие положения, имелись смутные представления, которые не давали «ни путей, ни средств, ни даже достаточной среды»37.
В этих условиях надеяться на возможность преобразовать мир рывком, «взять грудью, усердием, отвагой», означало, по мнению Герцена, идти «по старой колее пророков и прорицателей, фанатиков и цеховых революционеров». При отсутствии реальной программы действий невозможно ни убедить, ни освободить людей. Насилие и террор могут только разрушить ранее созданное, чтобы воздвигнуть на обломках цивилизации уродливый монумент кнута и гильотины: «петрограндизмом социальный переворот дальше каторжного равенства Гракха Бабефа и коммунистической барщины Кабе не пойдет»38.
Герцен настаивал на более взвешенной оценке готовности человека к грядущим преобразованиям: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное рабство, чем дар излишней свободы». Это отнюдь не означало отречения от социалистических убеждений. Герцен был по-прежнему уверен, что судьба капитализма предрешена. Но «конец исключительному царству капитала и безусловному праву собственности» должен был положить переворот в сознании общественной неправды, несправедливости положения работников. Революционным путем этого добиться нельзя. «Я не верю в прежние революционные пути и стараюсь понять шаг людской в былом и настоящем, - писал Герцен, - для того, чтобы знать, как идти в ногу, не отставая и не забегая в такую даль, в которую люди не пойдут за мной - не могут идти»39.
По сравнению с началом 1860-х гг. во взглядах Герцена еще четче проявлялось отрицательное отношение к революционным методам насилия, негативное влияние которых неминуемо должно было сказаться на характере будущего общественного устройства. В 1869 г. он был убежден в необходимости взвешенной научной проработки и теоретической подготовки прогресса: «на авось» идти нельзя, а знание и понимание основного вектора истории вооружают против необдуманности и поспешности социального экспериментаторства. Иногда бывает гораздо разумнее - идти медленно, но уверенно, постепенно и более целенаправленно.
На рубеже 1870-1880-х гг. Герцен оставлял будущему поколению социалистов только обозначенные, но не разрешенные вопросы социальной концепции. Социализм, видевшийся ему как главное средство освобождения человека, реализации его способностей, по-прежнему оставался достаточно неопределенной и расплывчатой конструкцией. Родоначальник русского народничества указал на необходимость активной деятельности отечественной интеллигенции, вплотную подошел к определению роли личности в истории России, но не дал четкого содержания ее практики. Вопрос о соотношении революции и реформы не получил однозначного ответа в его работах. В равной степени можно сделать аналогичный вывод и в отношении проблемы «народ и интеллигенция», которая была в творчестве Герцена во многом ответом на капиталистическое развитие Запада, где «либеральный зигзаг» вел, по его мнению, к крушению цивилизации. Русская особость, русский национальный уклад жизни становились вариантом спасения будущего, который он отстаивал со всем блеском своего научного и литературного таланта.
1 Герцен Л. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954-1965. T. II. С. 310. T. VI. С. 35, 34,137,78,132.
2 Там же. T. VIII. С. 162.
3 Там же. T. II. С. 345.
4 Там же. T. VI. С. 56. T. IX. С. 126.
5 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. T. XII. С. 190. T. VI. С. 53.
6 Там же. T. VI. С. 51,53-54, 77,83.
7 Там же. T. VI. С. 189.
8 Герцен Л. И. Собр. соч.: В 30 т. T. V. С. 314. T. VI. С. 80,102.
9 Там же. T. VI. С. 97.
10 Там же. T. V. С. 428.
11 Там же. T. VI. С. 110.
12 Там же. T. V. С. 88,89.
13 Там же. T. XVI. С. 204. T. XV. С. 146. T. XX. С. 58.
14 Там же. T. VI. С. 110,190.
15 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. T. XX. Кн. 1. С. 57. T. XI. С. 473. T. XVIII.
С. 349. T. VI. С. 28. T. XII. С. 169,427. T. XVIII. С. 352. T. XII. С. 351.
16 Там же. T. XII. С. 186. T. VII. С. 308. T. XIV. С. 155.
17 Там же. T. XIII. С. 179. T. II. С. 336.
18 Там же. T. XVIII. С. 357. T. XII. С. 45. T. VI. С. 202. T. XII. С. 110.
19 Там же. T. XIII. С. 179.
20 Там же. T. VII. С. 334. T. VI. С. 334. T. XIII. С. 45. T. XVI. С. 204.
21 Герцен А. Я. Собр. соч.: В 30 т. T. XII. С. 310.
22 Там же. T. VII. С. 326. T. XII. С. 190,112. T. XVIII. С. 469.
23 Там же. T. XII. С. 44.
24 Там же. T. XIV. С. 239. T. XVI. С. 28. T. XIII. С. 22. T. XIV. С. 186.
25 Там же. T. XIV. С. 183. T. XVI. С. 204.
26 Герцен Л. Я. Собр. соч.: В 30 т. T. XIX. С. 186,193.
27 Там же. T. XIX. С. 195. T. XX. С. 66-67.
28 Там же. T. XX. С. 79.
29 Там же. T. XIV. С. 239.
30 Там же. T. VII. С. 243-244. T. XIV. С. 241.
31 Там же. T. XII. С. 186.
32 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. T. VI. С. 25,326. T. XII. С. 77.
33 Там же. T. XVI. С. 225.
34 Там же. T. XIII. С. 29,23, 24.
35 Там же. T. VIII. С. 341. T. VII. С. 455. T. XIX. С. 81. Т XIII. С. 197. T. XIV. С. 216.
36 Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. СПб., 1906.
С. 279.
37 Герцен А. Я. Собр. соч.: В 30 т. T. XX. Кн. 2. С. 577,589.
38 Там же. С. 577,582, 578.
39 Там же. С. 590,577, 586.
<< Назад Вперёд>>
