Глава четвертая. Советская модель социальной политики: общее и особенное
Воинственные идеологические заявления и критические установки коммунистических идеологов, закрепленные на уровне важнейшего партийного документа, оказали негативное влияние на развитие исследований в области социально-экономической теории, закрыли доступ советским ученым к интеллектуальному освоению нового научного, институционального и социокультурного пространства. О работах западных социологов, посвященных анализу государства благосостояния, или западных советологов, пытавшихся показать свое понимание социальных процессов в СССР, научное сообщество узнавало, как правило, из «вторых рук». Если эти работы и поступали в единичных экземплярах в научные библиотеки Советского Союза, то хранились в так называемых «спецхранах», т.е. фактически были недоступны основной массе исследователей. Читающей публике приходилось довольствоваться изучением критических пересказов западных теорий, изложенных в соответствующих разделах книг, посвященных критике буржуазной историографии2.
Логика идеологического противостояния двух систем неумолимо вела к тому, что не только советские исследователи направляли свои усилия на то, чтобы дискредитировать теорию и практику государства благосостояния, но и западные ученые в свою очередь старались по возможности не замечать достижений СССР в области социальной политики. Большинство западных исследователей считало недопустимым использовать термин «государство всеобщего благосостояния» для характеристики советской социальной политики.
Наиболее весомыми аргументами советских критиков были ссылки на большую численность безработных в капиталистических странах, на высокий пенсионный возраст в «так называемых государствах благосостояния», но больше всего осуждалась практика взимания страховых взносов с трудящихся. Так, советский историк Ю.И. Игрицкий, полемизируя с французским философом и историком Р.Ароном, писал: «Каким образом может блистать общество, в котором к концу 1977 г. насчитывалось 17-18 миллионов полностью безработных <...> этого Арон не объясняет и объяснить не может». Данная реплика была ответом на высказывание Арона о том, что послевоенный период с 1947 по 1977 г. являлся «самым блистательным в экономической истории Запада»3.
Существовавший, например, в Норвегии до начала 1970-х годов пенсионный возраст в 70 лет и сниженный в 1973 г. до 67 лет расценивался в советской литературе как пример высокой эксплуатации трудящихся. В СССР, как известно, пенсионный возраст составлял для мужчин и женщин 60 и 55 лет соответственно. При этом многие категории граждан (рабочие, занятые на подземных работах, в горячих цехах, с тяжелыми условиями труда; а также многодетные матери, инвалиды войны; лица, работавшие в районах Крайнего Севера, и т.д.) имели еще более низкий пенсионный возраст. Уход на пенсию по старости в более раннем возрасте (45-50 лет) не влиял на размер выплачиваемой пенсии.
В понимании большинства трудящихся, в том числе и многих исследователей, пенсии по старости не являлись компенсацией утраченного заработка при наступлении нетрудоспособности, вызванной старостью. В советском обществе преобладала точка зрения, что пенсии по старости являются своего рода вознаграждением за долголетний добросовестный труд, признанием заслуг перед обществом, заработанным правом на заслуженный отдых после достижения определенного возраста. Такие представления в значительной мере порождались и поддерживались государственной риторикой. Например, в положении о медали «Ветеран труда», учрежденной для награждения трудящихся за долголетний добросовестный труд во всех сферах народного хозяйства, говорилось: «Медалью награждаются рабочие, колхозники и служащие при достижении пенсионного возраста и уходе на заслуженный отдых в знак признания их трудовых заслуг»4.
Характерным примером того, что в сознании работающего населения пенсии по старости не ассоциировались с полной или частичной потерей трудоспособности, может служить коллективное заявление работниц одного из строительных управлений Кемеровской области, поступившее на имя секретаря Центрального Комитета КПСС Е.А. Фурцевой. Коллектив женщин (114 человек) просил ЦК КПСС и советское правительство рассмотреть вопрос о снижении возраста, дающего право на получение пенсии по старости, с 55 лет до 50. Свою просьбу работницы мотивировали следующим образом: «Большинство из нас к 50-летнему возрасту уже имеют крепкую замену на производстве своими детьми, а мы будем воспитывать внучат, так как детских учреждений у нас до сих пор недостаточно. Кроме того, в настоящее время окончившие 10 классов идут работать на производство и одновременно учатся в вечерних учебных заведениях. Думаем, что без ущерба для государства есть возможность освободить женщин не ведущих профессий с 50-летнего возраста»5.
В этом же заявлении трудящиеся женщины высказали ряд других предложений и пожеланий. В частности, они просили увеличить материальную поддержку работающих одиноких матерей в случае карантина в детских дошкольных учреждениях или длительной болезни детей; предлагали сократить рабочий день для матерей, имеющих детей школьного и дошкольного возраста. «Если бы женщина работала хотя бы шесть часов, она смогла уделять больше внимания воспитанию своих детей и создать уют дома без ущерба для своего здоровья, так как большинство женщин наводят дома порядок за счет ночного отдыха, не говоря уже о воскресных днях»6, - объясняли свою просьбу работницы строительного управления.
В высших партийно-правительственных инстанциях, имевших установку на организацию социальных мероприятий, отнеслись к вопросам, поднятым в коллективном письме женщин-строителей, чрезвычайно внимательно. Письмо было рассмотрено в ЦК КПСС, в Совете Министров СССР, в Министерстве финансов СССР, в Государственном комитете Совета Министров СССР по вопросам труда и заработной платы, в Президиуме ВЦСПС, в Министерстве социального обеспечения РСФСР и ряде других организаций. Обсуждение поставленных вопросов вызвало дискуссию в правительственных кругах и породило обширную межведомственную переписку. Специальная правительственная комиссия подготовила несколько проектов о выплате одиноким работающим матерям пособий по уходу за ребенком на весь период болезни ребенка или нахождения его в карантине7. Однако в рассматриваемый период ни один из обсуждавшихся вопросов не был решен положительно. Против внесения изменений в действующее законодательство решительно выступало Министерство финансов СССР.
Социальное мировоззрение советского человека имело свои особенности, на формирование которых оказали заметное влияние общественные фонды потребления. Например, советским гражданам было трудно понять, каким образом оказание медицинской помощи любого уровня - от сложнейшей хирургической операции до консультации диетолога - может зависеть от наличия медицинской страховки, да и вообще мало кто представлял себе, что такое медицинское страхование. Существовавшие в СССР системы социального страхования, социального обеспечения и медицинского обслуживания не предусматривали уплаты гражданами каких-либо страховых взносов. В Законе о государственных пенсиях, Законе о пенсиях и пособиях членам колхозов, а также во многих других законодательных актах по социальному обеспечению было установлено, что выплаты пенсий и пособий обеспечиваются за счет средств государства и колхозов, без каких-либо вычетов из заработной платы рабочих и служащих или доходов членов колхозов.
Раскрывая социальные преимущества социалистического государства по сравнению с капиталистическим обществом, советские экономисты приводили в своих исследованиях расчеты, показывающие величину прямых обязательных отчислений из заработной платы рабочих и служащих капиталистических стран в фонды социального обеспечения, а также долю взносов трудящихся в общем объеме всех поступлений в эти фонды. Так, например, расчеты, выполненные экономистом М.С. Ланцевым на основе данных, опубликованных в статистическом сборнике “The Cost of Social Security” (Geneva, ILO, 1972), показывали, что взносы работающего населения являлись существенным источником финансирования национальных систем социального обеспечения и составляли в среднем 35% всех поступлений на эти нужды. В некоторых странах (Нидерланды, Австрия, ФРГ, Бельгия, Норвегия) на уплату страховых взносов у рабочих уходило от 10% до 20% заработной платы8. Естественно, что публикация подобных сведений лишала западные государства благосостояния в глазах советских граждан «ореола святости».
Общественное сознание советских людей не воспринимало также многие широко распространенные на Западе понятия, такие, например, как частные пенсионные фонды, страхование от безработицы, проверка нуждаемости и т.п. Даже само слово «социальный» до конца 1960-х годов имело в СССР ограниченное употребление (широкое распространение в силу традиции имели только понятия «социальное обеспечение» и «социальное страхование»). Иногда доходило до курьезов. Так, например, один из сотрудников аппарата ЦК, осуществляя в 1967 г. партийную цензуру доклада Министерства финансов РСФСР, посчитал нужным вычеркнуть слово «социальной» из фразы «и другие виды социальной помощи населению»9. Причина - сходство с буржуазной терминологией.
Западные критики социалистического государства делали акцент на отсутствии в СССР демократии, гражданских свобод и правового государства, без чего, по их мнению, никакая социальная политика не могла быть успешной. Советские идеологи в ответ объявляли «бессмысленными, лишенными научного содержания дефиниции» типа «административное общество», «мобилизационная система», «консультативный авторитаризм», «моноиерархическое общество», которыми оперировали западные советологи. «В применении к СССР эти дефиниции, как правило, не означают радикального разрыва с концепцией “тоталитаризма”, поскольку в своей сути они также исходят из ложной посылки об отсутствии демократии в советском обществе»10, - резюмировал Ю.И. Игрицкий. Разоблачение концепции «советского тоталитаризма» велось зачастую по принципу «сам такой!». Блестяще этот «метод» использовал Ю.А. Красин, который писал: «...корни современного тоталитаризма, если употреблять этот термин в его прямом смысле, совсем не там, где их пытаются найти буржуазные социологи. Они в природе самого капиталистического строя»11. Критиковать отвлеченные буржуазные теории было, на наш взгляд, порой значительно легче, чем разоблачать .«антисоветские клеветнические выступления», которые обрушивались на членов советских делегаций, выезжавших в капиталистические страны.
В сентябре 1968 г. в Нью-Йорке состоялась созванная по инициативе Генерального Секретаря ООН первая Международная конференция министров, ответственных за социальное обеспечение. В работе конференции приняли участие делегации 87 стран, а также представители многих международных организаций. В состав советской делегации входили министр социального обеспечения РСФСР Д.П. Комарова (руководитель делегации), министр социального обеспечения Украины А.Ф. Фёдоров и министр социального обеспечения Белоруссии Н.Е. Авхимович. Идеологическая предубежденность не позволяла советским министрам вести позитивный диалог с представителями западных стран, имевших богатый опыт социального обеспечения. Советская делегация использовала свое участие в конференции, прежде всего, «для широкой пропаганды социальных достижений советского народа за 50 лет Советской власти и активных выступлений в защиту прав трудящихся на социальное обеспечение»12.
Несмотря на ярко выраженный пропагандистский талант Комаровой, ее доклад, посвященный показу на конкретных примерах, с привлечением статистических материалов, достижений Советского Союза во всех областях социальной жизни - здравоохранении, просвещении, социальном обеспечении, - не имел успеха. Как сообщала в ЦК КПСС руководитель советской делегации, ее выступления проходили «в сложных условиях, связанных с антисоветской истерией, вдохновляемой империалистическими силами после провала контрреволюции в Чехословакии»13. Реакцией на попытки советских делегатов «защитить права трудящихся во всем мире» стала резкая критика социальной системы в СССР и других социалистических странах, с которой на конференции выступил глава делегации Австралии.
В своих неоднократных выступлениях на пленарных заседаниях австралийский министр социального обслуживания и по делам аборигенов Уильям Венворт (William Wentworth) доказывал, что жизненный уровень в Австралии намного выше, чем в любой стране «советского блока», что один час труда рабочего в Австралии оплачивается в три раза выше, чем в странах «советского блока». Он утверждал, что в Австралии на 1 000 человек населения имеется 350 автомашин, а в СССР автомашин в личном пользовании почти нет, что большинство городского населения в СССР живет в таких условиях, которые в Австралии характеризовались бы как трущобы. Австралийский министр заявил, что в отличие от стран «советского блока» в Австралии нет законов, ограничивающих эмиграцию и иммиграцию, в результате чего чистый прирост за счет иммигрантов приближается к одному проценту от численности населения, что само по себе говорит о высоком уровне жизни в Австралии. Советская делегация охарактеризовала все выпады представителя Австралии «злобной клеветой» и продолжила свою идеологическую экспансию.
Главный тезис советской концепции социального обеспечения делегация СССР сформулировала следующим образом: «Ответственность за социальное обеспечение должна лежать на правительствах каждой страны»14. Однако за централизованное руководство делом социального обеспечения высказались представители только четырех стран (ОАР, Судан, Конго, Бирма). Делегации стран с развитой рыночной экономикой высказались за сохранение добровольных организаций в системе социального обеспечения и частной инициативы в этом деле.
Пытаясь донести до западных стран информацию о Советском Союзе, а заодно и убедить зарубежных читателей в «преимуществах советской системы социального обеспечения перед буржуазными системами», делегации СССР везли за границу в больших количествах пропагандистскую литературу на иностранных языках. Так, при посещении в 1968 г. Австрии делегация Министерства социального обеспечения РСФСР распространила во время встреч и бесед с работниками социальных учреждений около десятка наименований альбомов, брошюр, буклетов, изданных на немецком языке15. Во время XVII сессии Генеральной Ассамблеи Международной ассоциации социального обеспечения (МАСО), проходившей в сентябре 1970 г. в Кёльне, советская делегация распространила текст выступления министра социального обеспечения РСФСР Д.П. Комаровой «О развитии и тенденциях социального обеспечения и страхования трудящихся в СССР», отпечатанного в количестве 300 экземпляров на английском, французском и немецком языках. Кроме того, участники сессии, на которой присутствовали представители 75 стран, могли получить брошюру, изданную на этих же языках. В брошюре рассказывалось о социальном обеспечении трудящихся в СССР, общественных фондах потребления, национальной экономике, здравоохранении и т.д., при этом акцент делался на то, что все социальные достижения - это результат упорной борьбы рабочего класса16. Пропагандистская работа имела определенный успех: многие делегаты МАСО, особенно те, кто лично побывал в СССР, признавали «колоссальный социальный прогресс в стране Советов».
«Железный занавес» не только скрывал от советских граждан зарубежную действительность, но и лишал мировое сообщество возможности получить объективную информацию о Советском Союзе. В отчетных докладах советских делегаций, вернувшихся из-за рубежа, отмечалось: «...во время некоторых встреч члены делегации не могли не заметить, что принимавшие участие во встречах сотрудники учреждений социального обеспечения, медицинские работники, рядовые рабочие имеют необъективное, а порой искаженное представление о советской действительности, о жизни советских людей, об их культуре и быте»17.
О том, что конкретно было сделано в СССР в сфере социальной политики, в советской литературе писали немало. Но реальные достижения были покрыты настолько плотным слоем коммунистической фразеологии, пропаганды и приукрашивания, что оставались невидимыми для большинства зарубежных политологов. По убеждению самих же советских специалистов, в СССР удалось создать едва ли не самую лучшую в мире систему социального обеспечения, а некоторые советские достижения в сфере социальной политики вполне могли бы стать образцом для всего «прогрессивного человечества». Так, к примеру, оценивалась универсальная система пенсионного обеспечения, оформленная законодательно в 1956 и 1964 гг.
Пенсионное законодательство было доступным и доходчивым для широких масс трудящихся, конкретные нормы закона давали прямой ответ на вопросы о праве на пенсию и ее размере. Местные профсоюзные комитеты брали на себя обязанность по оформлению пенсии по старости, чем избавляли граждан от бюрократических формальностей. Любая работница или крестьянка, открыв «Краткую энциклопедию домашнего хозяйства»18, могла получить конкретные сведения обо всех видах пенсий, об условиях и порядке их назначения, самостоятельно подсчитать размер своей будущей пенсии, а в случае наличия одновременно права на различные пенсии, выбрать одну из них по собственному желанию.
В докладе, прочитанном Брежневым в 1970 г. на торжественном заседании, посвященном 100-летию со дня рождения Ленина, отмечалось: «Одно из величайших завоеваний социализма состоит в том, что каждый советский человек уверен в своем будущем. <...> Он знает, что общество никогда не оставит его в беде, что в случае болезни он получит бесплатное лечение, в случае инвалидности - пенсию, что старость его будет обеспечена»19. Такого же мнения в тот период придерживалось подавляющее большинство населения СССР.
Данная точка зрения находила подтверждение в цифрах, отражавших развитие социальной сферы в Советском Союзе. С 1955 по 1975 г. расходы на социальную политику из общественных фондов потребления возросли в 5,9 раза, а из государственного бюджета - в 4,3 раза. Расходы из общественных фондов потребления на душу населения выросли с 77 рублей в 1955 г. до 354 рублей в 1975 г., то есть более чем в 4,5 раза. В 1956-1960 гг. среднегодовой темп прироста общественных фондов потребления составлял 12,1%. В последующие годы темп прироста несколько понизился, но все равно оставался достаточно высоким: в 1961-1965 гг, - 8,95%; 1966-1970 гг. - 8,8%; 1971-1975 гг. - 7,1%. Доля расходов на социальные нужды в общей сумме бюджетных расходов в 1970 г. составляла 30,4%, а в национальном доходе - 22%20. Оценивая степень увеличения социальных расходов, следует иметь в виду, что ни инфляции, ни значительного роста цен в этот период в СССР не наблюдалось. Приведенные цифры роста расходов на социальную политику и их доли в национальном доходе и государственном бюджете вполне сопоставимы с социальными расходами капиталистических государств, проводивших политику всеобщего благосостояния.
Остается открытым вопрос о соотношении военных и социальных расходов. Если говорить о расходах государственного бюджета СССР на оборону, то они были значительно меньше расходов на социальную политику. В 1956 г. ассигнования государственного бюджета СССР по статье «на оборону» составляли 17,3% от общей суммы бюджетных расходов; в 1960 г. - 12,7%; 1965 г. - 12,6%; 1970 г. - 11,5%; 1975 г. - 8,1%21. Ассигнования на оборону, так же как и общественные фонды потребления, не включали расходы на капитальные вложения.
Сравнение бюджетных расходов на оборону с долей бюджетных ассигнований в общем объеме общественных фондов потребления (см. таблицу 13) показывает, что военные расходы были в 1956 г. в 1,5 раза, в 1965 г. - в 2,5 раза; в 1975 г. - в 3,8 раза меньше социальных расходов. В национальном доходе СССР доля расходов на оборону по сравнению с долей общественных фондов потребления была еще более низкой. Так, например, военные расходы СССР в 1965 г. составляли 6,6% к национальному доходу, а расходы из общественных фондов потребления 21,6%.
В современной российской литературе существует единодушное мнение, что военные расходы преобладали в СССР над всеми другими расходами. Причем никто не называет, да и не может назвать точной суммы затрат на военные нужды. Так, известный российский экономист Е.Т. Гайдар писал: «Наряду с помощью зарубежным социалистическим странам, военные расходы были важнейшим приоритетом советского руководства. Их масштабы, доля в ВВП не были известны даже руководителям страны и Вооруженных Сил. Об этом наглядно свидетельствуют противоречивые данные, приводимые последним Президентом СССР М. Горбачёвым и начальником Генерального штаба СССР В.Лобовым по этому поводу. Их и не возможно точно оценить. Они проходили по разным бюджетным статьям, данные о них не сводимы. <...> Но то, что доля военных расходов в ВВП, по любым международным сопоставлениям, была высокой, очевидно. <...> Масштабы военных расходов сдерживали развитие гражданского сектора экономики СССР»22. Свои выводы Гайдар соотносит, прежде всего, с периодом конца 1970-х - начала 1980-х годов, что, на наш взгляд, вполне правомерно. Если же говорить о более раннем периоде советской истории, то здесь вырисовывается несколько иная картина.
Бесспорным является тот факт, что в общей сумме капитальных вложений в народное хозяйство наибольшую часть составляли вложения в развитие тяжелой индустрии и добывающих отраслей промышленности (см. таблицу 3), что традиционно связывалось с развитием военной промышленности.
Попытаемся сравнить бюджетные ассигнования на оборону с учетом всей суммы затрат на капитальные вложения в промышленность по группе «А» (условно: «военные расходы») и расходы из общественных фондов потребления без учета каких-либо затрат на капитальные вложения («социальные расходы»). В 1966 г. «военные расходы» составили 32,1 млрд руб., «социальные» - 45,5 млрд руб., то есть превышение социальных расходов над военными составляло 13,4 млрд руб., или 42%. В 1968 г. военные расходы - 37,9 млрд руб., социальные - 55,1 млрд руб., превышение - 17,2 млрд руб., или 45%. В 1970 г. военные расходы - 42,9 млрд руб., социальные - 63,9 млрд руб., превышение - 21 млрд руб., или 49%23.
Признавая несовершенство наших расчетов, мы все же можем сделать вывод, что во второй половине 1960-х годов расходы на денежные выплаты и бесплатные услуги из общественных фондов потребления значительно превышали государственные расходы на оборону и развитие тяжелой промышленности. Кроме того, нетрудно заметить, что «социальные расходы» росли в этот период более быстрыми темпами, чем «военные расходы». За пять лет общественные фонды потребления увеличились на 40,4%, а совокупные расходы на оборону и тяжелую индустрию - на 33,6%. В этой связи, на наш взгляд, можно поставить под сомнение категоричное заявление авторов учебника «Социальная политика», которые пишут, имея в виду СССР: «Что касается социальной политики в ее широком понимании, то она никогда не была приоритетной и приносилась в жертву военно-промышленному комплексу и базовым отраслям промышленности»24.
Общеизвестно, что все вопросы, связанные с развитием военно-промышленного комплекса и обороноспособности страны, являлись государственной тайной, в которую не посвящался никто, кроме высшей партийной элиты. Выступая на июньском Пленуме ЦК КПСС 1967 г., на котором рассматривались вопросы обороноспособности страны, Брежнев заметил: «Уверен, что каждый член ЦК понимает, что вопросы обороны нашей страны, вопросы военной техники, ее производства составляют святая святых нашего государства, тайну, которую мы обязаны строго хранить. <...> Я доверительно говорю членам ЦК о самых сокровенных тайнах нашей страны, мы убеждены, что ни одно сказанное мной слово не выйдет из этих стен»25. Характерно, что даже в строго секретной стенограмме выступления Генерального секретаря в тех местах, где он зачитывает сведения о вложении средств в создание военной техники, содержатся пометки: «приводит некоторые цифры».
Брежнев на этом пленуме доложил, что в условиях резкого обострения советско-китайских отношений Политбюро было вынуждено принять ряд мер по усилению охраны государственной границы между СССР и Китаем. Вопросы финансирования этих мер Брежнев прокомментировал следующим образом: «Это потребовало около 300 миллионов рублей дополнительных средств. Вы знаете, как трудно изыскать в середине года, когда все расписано. Мы сняли средства с народного хозяйства и дали их на осуществление этих мероприятий. Это вынужденное решение. Но мы его все же приняли»26. Данное событие свидетельствует, что советское государство не имело в тот период достаточных «военных резервов» и решало текущие проблемы обороны за счет народного хозяйства.
Государственная тайна - не единственный фактор, затрудняющий изучение вопроса о соотношении военных и социальных расходов. Главная трудность, на наш взгляд, заключается в том, что далеко не всегда можно отделить затраты на «гражданские» нужды от расходов на оборону. В качестве примера, подтверждающего эту мысль, приведем высказывание Брежнева, сделанное на совещании во время подготовки отчетного доклада XXIV съезду партии (1971): «Мы новые заводы делаем. 2 миллиарда нужно вложить в Челябинский завод, чтобы сделать 30-сильный трактор27. Этот трактор для полей нужен позарез, для военных нужен. Мы ведем колоссальную работу, и все это относится к сфере повышения производительности труда»28. Вряд ли руководитель государства рассматривал средства, направленные на создание нового трактора, в качестве военных расходов, хотя и отметил, что эту машину ждут военные. Можно привести достаточно много аналогичных примеров «пересечения» военных и гражданских расходов.
Поэтому, на наш взгляд, необходимо выработать определенные критерии, которые позволяли бы более точно классифицировать гражданские и военные расходы, что, в свою очередь, даст возможность более точно определить соотношение социальных и военных расходов.
Советскому правительству не требовалось «парламентского большинства», чтобы увеличить военные расходы. Подобные вопросы не выносились на обсуждение Верховного Совета СССР, хотя утверждение государственного бюджета было его прерогативой. Но если бы вдруг возникла необходимость получить согласие Верховного Совета на повышение военных расходов, оно было бы получено незамедлительно. В этом нет ни малейших сомнений, и не только потому, что депутаты не считали себя вправе отклонять предложения правительства. Дело в том, что память о страшной войне жила в каждом советском человеке. В те годы война - это было, пожалуй, единственное, что могло поколебать пресловутую уверенность советских людей «в завтрашнем дне».
В сентябре 1967 г. Институт общественного мнения «Комсомольской правды» опубликовал в газете анкету, в которой просил молодых людей, заимевших в 1967 г. первенцев, рассказать о том, какими они хотели бы видеть своих детей через 25 лет. В ответ на этот призыв пришло 4 027 заполненных анкет, содержавших интереснейшую информацию о настроениях, идеалах и мечтах советской молодежи. В анкете среди прочих был и такой вопрос: «Верите ли вы, что ваш ребенок будет счастлив? На чем основано ваше мнение?» Вполне естественно, что все родители верили в счастье своих детей. Однако очень многие в своих утвердительных ответах добавляли: «если не будет войны». В ответах молодых отцов встречаются напутствия такого рода: «Ты должен стараться делать больше того, что можешь, хотя бы ради того, чтобы не повторились ужасы минувшей войны»29. Государственная политика актуализации памяти о войне гарантировала правительству безусловную поддержку со стороны общества во всех вопросах, касавшихся обороны страны.
«В войну хуже жили...» - эту фразу советский человек произносил всякий раз, когда было нужно оправдать собственное материальное неблагополучие, неудовлетворенность текущим состоянием дел. Мы уже отмечали, что социальная политика способствовала значительному повышению уровня жизни населения, который, тем не менее, в начале 1970-х годов был все еще относительно невысоким.
Весьма полное представление об имущественном положении населения в этот период дал социологический опрос, проведенный в феврале - марте 1971 г. Центром изучения общественного мнения Института конкретных социальных исследований АН СССР. Исследование под названием «Обеспеченность населения предметами длительного пользования и планы их приобретения» выполнялось по заказу Научно-исследовательского экономического института Госплана СССР и Всесоюзного научно-исследовательского института конъюнктуры спроса Министерства торговли СССР. Главная цель исследования заключалась в том, чтобы выявить реальные, а не просто декларируемые, существующие лишь на словах потребности населения в области некоторых видов недвижимости и так называемых предметов длительного пользования. В ходе исследования был опрошен 1 971 человек из 27 основных экономико-географических регионов СССР.
Комментируя результаты исследования, руководитель программы философ и социолог Б.А. Грушин выделил три самых общих свойства предметной среды обитания и жизнедеятельности советских людей. Это:
1. «Совершенно архаические, не совместимые с современной цивилизацией жилищные условия», начиная с чрезвычайной тесноты, острой нехватки жилой площади, особенно в городах (свыше 64% опрошенных показали, что в их семьях приходится менее 10 кв. метров на человека), и кончая отсутствием важнейших бытовых удобств (о жизни без газа сообщили 62,3% опрошенных, без водопровода - 67,4%, без канализации - 73,8%, без центрального отопления - 75,0% и без душа/ванны - 77,6%).
2. Слабое развитие технических и электронных средств связи, обеспечивающих прием и передачу информации в домашних условиях (телевизоров не было у 40% опрошенных, магнитофонов - более чем у 90%, а домашних телефонов - почти у 90%).
3. В целом довольно скромная, но приемлемая экипировка жилья хозяйственно-бытовым оборудованием, хуже - мебелью. Низкий уровень обеспеченности транспортными средствами (менее 11 % имели мотоциклы и всего 2,3% - автомобили). Почти полное отсутствие всех видов недвижимости (примерно по 1% опрошенных имели кооперативные квартиры и дачи, 3,5% - садово-огородные участки с летними домиками), за исключением отдельных домов, принадлежавших, главным образом, сельским жителям30.
По мнению Грушина, имущественное положение советских людей в 1971 г. можно было оценить двояким образом: во-первых, как «бескрайнюю бедность»; во-вторых, как «бесконечную цепь унижающих человеческое достоинство мытарств». Предвидя возможные возражения против таких оценок, Грушин демонстрирует расчеты, основанные на количественных показателях исследования, и доказывает, что сформулированный им «вывод о бедности как господствующей характеристике уровня жизни советских людей в начале 70-х годов полностью сохранял свою силу и потому мог и должен был привлекаться к анализу в качестве фактора, в той или иной мере определяющего и объясняющего различные свойства народного менталитета и народной психологии россиян»31.
Выявленные характеристики имущественного и финансового положения масс Грушин связывал, в частности, с некоторыми особенностями сознания россиян, имеющими историческую природу. В своих рассуждениях на эту тему российский ученый выделяет два наиболее значимых, с его точки зрения, момента. «Первый - это отчетливо выраженное (и возникшее, заметим, не в Октябре 17-го, а задолго до него) отношение российских масс к низкому уровню и качеству своей жизни как к норме, как к вполне естественному, принятому состоянию дел, сопряженному, разумеется, с некоторыми неудобствами и огорчениями, но в принципе вполне терпимому и, конечно же, не побуждающему к протесту. В сущности, речь тут, если угодно, об исторической привычке к бедности, о восприятии ее <...> как единственно возможного способа человеческого существования»,- писал Грушин. Для подтверждения своего наблюдения исследователь приводил ответы на открытый вопрос интервьюеров о трудностях, возникающих при покупке нужных вещей. Этот вопрос был включен в анкету с целью выяснить основные пункты недовольства масс в рассматриваемом сюжете и заодно дать возможность выпустить чрезмерные «критические пары», связанные с этим недовольством. С немалой долей удивления исследователи обнаружили, что никакого «народного гнева» не было. При нескрываемом недовольстве всеобщим и повсеместным дефицитом его критика была более чем умеренной и безадресной. Отсутствовали какие бы то ни было намеки на возможность протестных акций, налицо была безусловная лояльность.
Второй момент, привлекший внимание российского социолога, - это ценностное отношение масс к самим вещам, к материальным благам (товарам и услугам) как таковым. Социологические исследования, проводившиеся в начале 1960-х годов и касавшиеся динамики и проблем уровня жизни населения, позволили социологам сделать выводы о том, что в эпоху Хрущёва личное богатство, высокий достаток и соответственно материальные блага к числу приоритетных ценностей, разделяемых большинством советских граждан, явно не относились. Это были ценности второго ряда, которые существенно уступали, в частности, духовно-нравственному богатству личности. Тематика проводимого в 1971 г. опроса не позволяла осуществить подобное сопоставление, поскольку феномен традиционно отмечаемого российского преклонения перед духовным началом жизни лежал целиком вне обсуждаемой проблематики. Однако, как отмечает Грушин, «подозрение о том, что создание богатого, оснащенного дорогой мебелью и новейшей техникой домашнего хозяйства для значительной части (большинства?) советских людей главным смыслом их жизни в самом деле, скорее всего, не являлось, - такое подозрение при знакомстве с результатами опроса у автора все же несколько раз возникало. Особенно при анализе планируемых покупок на 1971-1973 гг.»32.
Любой человек, для которого материальное богатство являлось перворазрядной ценностью, по законам психологии должен был бы, выдавая желаемое за действительное, значительно завысить свои планы относительно возможных покупок на ближайшие 2-3 года. Однако этого не наблюдалось. Ответы опрашиваемых о предполагаемых покупках, особенно дорогих, свидетельствовали о чрезвычайно скромных планах населения. Например, о своем намерении приобрести машины заявили лишь 3% опрошенных, купить пианино планировали чуть более 1%, магнитофоны - 6%, телевизоры - 13% и т.д. «Конечно, за всем этим мизером можно усмотреть и завидный реализм публики, умение людей трезво оценивать свои действительные возможности, приноравливать к ним свои желания. Но, нет сомнений, за 40 процентами опрошенных, не планировавших вообще никаких покупок из предложенного списка33, скрывалось и нечто другое: заниженная планка запросов людей, их неприхотливость, готовность довольствоваться малым» , - заключает Грушин34.
В целом, на наш взгляд, выводы Грушина соответствуют исторической действительности, хотя мы не можем согласиться с некоторыми качественными характеристиками. Оценивая имущественное положение советских людей в начале 1970-х годов как «бескрайнюю бедность», Грушин не учитывал того, каким было это положение 15 лет назад. Как мы должны, например, оценивать имущественное положение московского рабочего, проживавшего в столице с 1920 г., который, обращаясь в 1956 г. в Центральный Комитет партии с просьбой об улучшении жилищных условий, писал, что его семья, состоящая из 11 человек (из них 7 человек работали на разных предприятиях Москвы), занимает одну комнату размером 22 кв. метра без всяких удобств, т.е. там нет отопления, уборной, газа, воды?35 В том же году с аналогичной просьбой в высшую партийную инстанцию обратилась ткачиха из Иванова, семья которой состояла из 9 человек и проживала в 13-метровой комнате, где взрослые были вынуждены спать сидя. Работница из Ленинграда просила совета, как ей жить дальше, ее семья из трех человек проживала в комнате 4,8 кв. метра. Недовольство жилищными условиями выражал один из жителей Воронежа. Его семья из пяти человек проживала в 6-метровой комнате, переделанной из свинарника, которая зимой промерзала36. Какими словами можно было охарактеризовать имущественное положение этих и сотен тысяч других советских граждан, писавших в ЦК КПСС в середине 1950-х годов по поводу своих крайне тяжелых жилищных условий?
В начале 1957 г. ЦСУ СССР провело крупномасштабное обследование жилищных условий рабочих и служащих. Было обследовано около 20 тысяч семей, всего более 64 тысяч человек. Обследование показало, что 16% семей имели до 3 кв. метров на человека и 42% семей - от 3 до 5 кв. метров. В более стесненных условиях жили многодетные семьи. 23% детей, имевшихся в обследованных семьях, проживали на площади до 3 кв. метров на человека, а 48% - от 3 до 5 кв. метров37. О каких товарах длительного пользования могли мечтать эти люди, если не было места для детской кроватки?
Опрос, проведенный в 1971 г., показал, что до 5 кв. метров на одного члена семьи имели 20% опрошенных; 5-9 кв. метров - 44%; от 10 до 15 кв. метров на человека - 26% и свыше 15 кв. метров - около 9%38. Как видим, за прошедшие годы жилищные условия горожан заметно улучшились. Это было большое социальное достижение Советского Союза, которое невозможно игнорировать.
Многие иностранцы, побывавшие в СССР как в 1930-е, так и в 1950-е годы, отмечали, что советский человек «привык жить плохо»39. На наш взгляд, этот социальный феномен - «историческая привычка к бедности» - оказывал негативное влияние на советскую социальную политику. Советское руководство явно злоупотребляло терпением народа и его неприхотливостью. Это проявлялось, прежде всего, в низком качестве социального обслуживания и в небольших размерах социальной помощи. Вместе с тем, социальная политика способствовала росту жизненных стандартов населения, стимулировала потребление (вспомним, как волновалось советское руководство по поводу потребительских тенденций, развивавшихся в обществе «быстрее космоса»). По сведениям, приведенным на совещании в ЦК КПСС в феврале 1971 г. экономистом Г.А. Арбатовым, СССР в тот период занимал «по благосостоянию 24-е место среди развитых стран»40.
Следует заметить, что многие граждане, имевшие определенный уровень достатка, были готовы взять на себя часть социальных расходов. Так, например, некоторые инвалиды просили разрешить им приобрести мотоколяски за свой счет. Однако в течение ряда лет органы социального обеспечения посылали просителям стандартный отказ: «Ввиду поступления ограниченного количества мотоколясок отпустить Вам таковую за плату не представляется возможным»41.
Как и все нормальные люди, советский человек был рад получить бесплатную путевку в дом отдыха или санаторий. Но это не означало, что он отказывался оплатить ее сам. Проводившийся летом 1966 г. социологический опрос на тему «Как вы хотите провести свой отпуск?» выявил любопытную картину мнений. Особенно примечательным нам показался результат исследования в той части, где граждане отвечали на вопросы: «Нужно ли привлекать для расширения материальной базы отдыха денежные средства населения? Если да, то каким образом?» Вопреки господствовавшим в обществе патерналистским установкам, что, мол, государство обязано заботиться о благе трудящихся, 30% опрошенных высказались за то, чтобы дальнейшее финансирование материальной базы отдыха в стране осуществлялось с «привлечением денежных средств населения». Потенциальные отпускники и туристы предлагали ввести специальный налог, организовать безвозмездные сборы с отдыхающих, вести кооперативное строительство, увеличить стоимость путевок в дома отдыха и т.д.42 Это было в определенной мере отступлением от патерналистской модели поведения,
Распространенное мнение о том, что государственный патернализм порождает иждивенческие настроения, на наш взгляд, мало применимо к патерналистской модели советской социальной политики. «Социалистическое государство благосостояния» не было настолько щедрым, чтобы содействовать иждивенчеству и паразитизму. В СССР даже доходы от занятости не всегда обеспечивали прожиточный минимум, если в семье были нетрудоспособные члены. Что же касается социальных пособий, то их размер нередко был значительно ниже прожиточного минимума и никак не мог породить иждивенческих настроений. Низкое качество бесплатных услуг заставляло граждан искать возможность получить за плату более качественные услуги, что в условиях государственного контроля над процессом создания услуг зачастую было весьма затруднительно.
И все же, на наш взгляд, именно государственный патернализм был тем связующим материалом, который скреплял, объединял советское общество. Если в основе норвежского государства благосостояния лежала национальная идея, способствовавшая достижению политического консенсуса, а германское социальное государство базировалось на культуре солидарности, которая имела большое значение для легитимности установленных законом систем страхования, то советская модель социальной политики основывалась на постулате об ответственности государства за социальное благополучие каждого человека «от его рождения до глубокой старости». Патерналистский подход исключал разделение членов общества на экономически сильных и экономически слабых, и в этом состояло его главное отличие от либерального подхода, который реализовывался в моделях социальной политики во многих капиталистических странах.
Норвежский исследователь Ханс Отто Фроланд, характеризуя скандинавскую модель системы благосостояния, писал: «Ее уникальность заключается не в размере общественного (нерыночного) сектора, не в объеме выплачиваемых пособий, не в расходах на социальное обеспечение, а в способе организации системы предоставления услуг и пособий (государственные институты-агентства, управляющие схемами), в принципах, на которых основываются права получения пособий (универсальность и гражданство), а также отсутствие связи между финансированием пособия и правом на его получение (налогообложение). Эти особенности отличают скандинавскую модель от моделей, принятых в других европейских государствах»43.
Советская модель государства всеобщего благосостояния, постепенно оформившаяся во второй половине 1950-х - 1960-е годы, также имела свои особенности, отличавшие ее от моделей, принятых в странах с рыночной экономикой. Главные отличия советской социальной политики как социалистической модели государства благосостояния заключались в способе организации (централизованное государственное управление всей системой социального обслуживания), способе финансирования (государственное бюджетное финансирование без взимания страховых взносов с населения), в принципах организации государственной социальной поддержки (универсальность и эгалитаризм). Право граждан СССР на получение социальных выплат и услуг было закреплено законодательно, поэтому советская социальная политика не может рассматриваться как политика подаяний и благотворительности. Именно гражданские права лежали в основе социальной защищенности и системы распределения благ. На наш взгляд, советское государство благосостояния, с некоторыми оговорками, может быть обозначено по классификации, предложенной в конце 1950-х годов британским аналитиком Ричардом Титмуссом, как «институциональное государство благосостояния», то есть как официально установленный и закрепленный в своем общественном статусе социальный институт. Однако сам Титмусс, основываясь на представлениях о Советском Союзе периода сталинизма, скорее, был склонен относить советский тип социальной политики к «производственной модели», ориентированной на удовлетворение социальных потребностей рабочих и служащих с учетом их трудовых достижении и заслуг44.
Государство всеобщего благосостояния не было в СССР общепризнанным концептуальным понятием, закрепленным в социалистической системе ценностей. Однако, не будучи классифицированным как государство благосостояния, Советский Союз проводил последовательную социальную политику, направляя на повышение материального и духовного благосостояния народа значительную часть своих финансовых и административных ресурсов.
1 Программа КПСС. М„ 1961. С. 52.
2 Брегель Э.Я. Критика буржуазных учений об экономической системе современного капитализма. М., 1972. Гл. V, § 4: Так называемое государство благоденствия; Перфильев М.Н. Критика буржуазных теорий о советской политической системе. Л., 1968 и др.
3 Игрицкий Ю.И. Буржуазная историография советского общества на современном этапе // Общественно-политические проблемы истории развитого социализма в СССР: сб. ст. М., 1979. С. 379.
4 Ведомости Верховного Совета СССР. 1974. № 4. Ст. 76.
5 ГАРФ. Ф. А-413. On. 1. Д. 3032. Л. 204-205.
6 Там же. Л. 205.
7 Там же. Д. 3162. Л. 1-3.
8 Ланцев М.С. Социальное обеспечение в СССР (экономический аспект). М., 1976. С. 35-37.
9 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 58. Д. 10. Л. 161.
10 Игрицкий Ю.И. Буржуазная историография советского общества на современном этапе. С. 381, 382.
11 Красин Ю.А. Революцией устрашенные: критический очерк буржуазных концепций социальной революции. М., 1975. С. 277.
12 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 60. Д. 56. Л. 99-101.
13 Там же. Л. 106.
14 Там же. Л. 103.
15 Там же. Л. 9-26.
16 Там же. Оп. 62. Д. 82. Л. 65-78.
17 Там же. Оп. 60. Д. 56. Л. 26.
18 Пенсия // Краткая энциклопедия домашнего хозяйства. 6-е изд. М., 1979. Ст. 926-931.
19 Брежнев Л.И. Ленинским курсом: речи и статьи. М., 1970. Т. 2. С. 569.
20 Рассчитано нами на основе данных, опубликованных в статистических ежегодниках ЦСУ СССР «Народное хозяйство СССР» за соответствующие годы.
21 Народное хозяйство СССР в 1959 году: стат, ежегодник. М., 1960. С. 801, 802; Народное хозяйство СССР в 1970 г.: стат, ежегодник. М., 1971. С. 730, 731; Народное хозяйство СССР в 1975 г.: стат, ежегодник. М., 1976. С. 742, 743. Сведения о расходах «на оборону» в абсолютных показателях (рублях), опубликованные в статистических ежегодниках ЦСУ СССР, соответствуют информации, содержащейся в ранее секретных архивных документах.
22 Гайдар Е.Т. Гибель империи. Уроки для современной России. М., 2007. С. 200, 201.
23 Народное хозяйство СССР в 1968 г.: стат, ежегодник. М., 1969. С. 572, 774; Народное хозяйство в СССР 1970 г. С. 482, 483, 537, 730. Расчеты наши.
24 Смирнов С.Н., Сидорина Т.Ю. Социальная политика. М., 2004. С. 247.
25 РГАНИ. Ф. 2. Оп. 3. Д. 70. Л. 189,193.
26 Там же. Л. 191.
27 Речь идет о Челябинском тракторном заводе. В конце 1960-х годов были проведены коренная реконструкция завода и его техническое перевооружение для начала выпуска тракторов Т-130, мощностью 130 лошадиных сил. По всей видимости, Брежнев имел в виду именно этот трактор.
28 Вестник Архива Президента. 2006: Генеральный секретарь Л.И.Брежнев, 1964-1982: [сб. док.]. Спец. изд. М., 2006. С. 111.
29 Грушин Б.А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения: очерки массового сознания россиян времен Хрущёва, Брежнева, Горбачёва и Ельцина: в 4 кн. М., 2003. Жизнь 2-я: Эпоха Брежнева, ч. 1. С. 427-432.
30 Там же. С. 315,318, 349,350.
31 Там же. С. 350-353.
32 Там же. С. 355, 356.
33 Список включал в себя различные виды мебели, холодильники, стиральные машины, телевизоры, магнитофоны, мотоциклы, автомобили, кооперативную квартиру, дачу и т.д., всего 19 наименований.
34 Грушин Б.А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Жизнь 2-я: Эпоха Брежнева, ч. 1. С. 316, 317, 356.
35 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 186. Л. 168.
36 Там же. Л. 170.
37 Там же. Д. 222. Л. 176-177.
38 Грушин Б.А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Жизнь 2-я: Эпоха Брежнева, ч. 1. С. 320.
39 Финские журналисты, побывавшие в СССР в середине 1950-х годов, отмечали в своих статьях, что «советский рабочий живет хуже, чем финский», «советский человек привык жить плохо», он не имеет понятия об уровне жизни на Западе (РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 130. Л. 6).
40 Вестник Архива Президента. 2006: Генеральный секретарь Л.И.Брежнев, 1964-1982. С. 105.
41 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 186. Л. 32.
42 Грушин Б.А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Жизнь 2-я: Эпоха Брежнева, ч. 1. С. 136, 137, 139, 159.
43 Фроланд Х.О. Норвежское государство благосостояния // Государство благосостояния и его социально-экономические основы: сб. ст. СПб., 1998. С. 91.
44 Titmuss R. The Social Division of Welfare: Some Reflections on the Search for Equity // Essays on ‘The Welfare State’. New Haven: Yale University Press, 1959. P. 34-55.
<< Назад Вперёд>>
