Империализм: экономическая система или политическая модель?
Проблемные области дискуссий можно определить примерно следующим образом. Первая связана с доминированием этического, или оценочного, подхода к анализу имперской политики. В последнее время употребление терминов «империя» и «национализм»11 становится более нейтральным, избавляясь от негативных эмоциональных оттенков. Впрочем, маятник качнулся в противоположную сторону, и мы можем наблюдать появление исследований, описывающих колониальный порядок в розовом свете12.
Вторая проблема связана с атрибуцией империализма и колониализма как явлений экономического порядка. Эссе В.И. Ленина об империализме как высшей стадии развития капитализма надолго укрепило экономический детерминизм в анализе империй, по крайней мере на бывшем советском пространстве. Альтернативные концепции — например, Й. Шумпетера, который доказывал, что империализм меньше всего связан с капиталистическим развитием, более того, что эти явления отчасти взаимоисключающие13 — оказали на историографию значительно меньше влияния. Может показаться парадоксальным, но, несмотря на то что моя книга посвящена экономике империй, я далека от мысли о том, что экономика — ключ к пониманию рождения и тем более упадка имперских государств.
Возвращаясь к проблеме оценки плюсов и минусов империализма, заметим, что изначально имперский и колониальный порядок рассматривались как «необходимое зло», сопровождавшее индустриализацию стран периферии. Дж. Гобсон (автор известной книги «Империализм», которую впоследствии по-своему интерпретировал В.И. Ленин), и К. Маркс полагали, что, несмотря на эксплуатацию, колонии и периферии в итоге выигрывали от своего зависимого положения. Империя заставляла периферию двигаться по пути индустриализации и прогресса. Страны, которые не были вовлечены империями в торговые отношения, оказались вне мирового экономического порядка14. Эта точка зрения была пересмотрена впоследствии В.И. Лениным: он настаивал на сугубо эксплуататорском характере империалистической политики и отрицал ее положительный эффект для периферии.
Противоречия марксистской и ленинской интерпретаций создали весьма существенные проблемы для советской и ориентированной на нее послевоенной польской историографий. Так, в конце 1920-х — начале 1930-х годов развернулась дискуссия об оценке завоевания Россией Средней Азии. Л. Резцов и В. Лаврентьев («Капитализм в Туркестане», 1930) характеризовали «буржуазную колонизацию» края как прогрессивное явление, за что были обвинены в приверженности «троцкистско-колонизаторской» теории. Их критик П.Г. Галузо наградил тем же эпитетом и В. Карпыча, автора статьи «К истории завоевания Туркестана российским капитализмом»15. По В. Карпычу, прогрессивность завоевания Средней Азии проявлялась, во-первых, в том, что русская буржуазия пришла и свергла «деспотический гнет ханов и эмиров, ведущих между собой нескончаемые кровавые распри»; во-вторых, в индустриальном развитии края — строительстве железных дорог, развитии хлопководства, торговли и т.д. В подтверждение своей концепции Карпыч ссылался на статью Маркса об Индии. Но этого оказалось недостаточно для теоретического обоснования вывода о прогрессивности имперского вторжения. Вывод Карпыча, по мнению Галузо, оправдывал агрессию и противоречил ленинским оценкам. Ленинский подход, по Галузо, состоял в признании прогрессивности «оборонительных войн и национально-освободительной борьбы среднеазиатских народностей», «несмотря на их газаватическую окраску»16.
Таким образом, концепция Ленина задала теоретическую рамку, с помощью которой в течение ряда лет анализировались мотивы и последствия завоевания не только Средней Азии, но и других окраин империи. Но утверждения о колониально-эксплуататорском характере российского правления на окраинах бросали тень на экономические отношения между Россией и другими советскими республиками. В результате этот тезис стал постепенно выходить из употребления.
В конце 1930-х годов был изменен подход к оценке прогрессивности вхождения в состав Российской империи окраин, ставших советскими республиками. Стефан Велыченко в статье «Проблема колониализма в украинской мысли» показывает совершившийся в этот период поворот в интерпретации. Украина стала рассматриваться не как колония, а как интегрированная часть экономической системы Российской империи17. Аналогичные повороты произошли и в других историографиях. С тех пор вошло в практику празднование годовщин завоеваний, правда, под другим названием — как вхождение будущих советских республик в состав России.
Смягчение критики «колониальности» царского режима должно было избавить от параллелей с отношениями в рамках СССР. Впрочем, полностью от критики «колониальной политики» империи на окраинах советская историография не отказывалась: объектами российского колониализма традиционно рассматривались Закавказье, Средняя Азия и Дальний Восток, в то время как по отношению к другим, западным, окраинам этот термин употреблялся редко.
В 1960-х годах развернулась дискуссия о природе российской колониальной политики в Средней Азии. Эта дискуссия выявила проблематичность эмпирического доказательства ленинского тезиса об экономической природе империализма. М.К. Рожкова в книге «Экономические связи России со Средней Азией, 40-60-е годы XIX века» (1963) опровергла тезис советской историографии (в частности, автора целого ряда трудов по этой теме Н.А. Халфина) об экономических причинах завоевания Туркестана. Она утверждала, что не торговые интересы, а внешнеполитические амбиции являлись теми силами, которые толкали Россию к продвижению в глубь Средней Азии18. Таким образом, империализм представлялся не как сугубо экономическое явление, но скорее — как геополитическая доктрина.
Дискуссия о колонизационном характере развития капитализма велась и в польской историографии. Впрочем, в данном случае вопрос формулировался иначе: Польша в отличие от Средней Азии или Закавказья в период индустриального подъема представляла собой совсем не бедную колонию, а, напротив, обгоняла по темпам роста внутренние губернии империи. Спор зашел о том, мог ли стать возможным в Польше экономический подъем конца XIX века, если бы польские товары не имели выхода на российский рынок? Книга Розы Люксембург о промышленном развитии Польши была раскритикована именно за преувеличение роли восточных рынков в индустриализации, в результате чего польский капитализм выглядел как искусственное, а не закономерное явление, как продукт колониальной экспансии России, а не внутреннего развития. Споры об этом продолжались и после Второй мировой войны, в 1940-1960-е годы19.
Ленинская теория империализма оказала влияние и на историографии других стран. Так, до 1950-х годов в венгерской историографии преобладала концепция, сформулированная Оскаром Яси в его известной книге «Распад Габсбургской монархии»20. Яси перенес модель колониализма на Австро-Венгерскую империю и пришел к выводу, что Венгрия служила внутренней колонией Австрии и эксплуатация ее экономических ресурсов препятствовала развитию страны.
В 1950-1960-х годах стали высказываться сомнения в том, что Венгрия действительно так уж пострадала от альянса с Австрией. Ныне большинство историков-экономистов разделяют точку зрения Дэвида Гуда, автора одного из последних исследований экономической системы Австро-Венгрии («Экономический рост Габсбургской империи»21). Гуд показал процесс постепенной интеграции земель Австрии и Венгрии в единую экономическую систему и доказал, что эта интеграция благоприятно отразилась на обеих частях империи, в особенности на Венгрии.
Более того, по мнению Джона Комлоса, экономическое развитие и индустриализация Венгрии в определенной степени снизили темпы роста австрийской экономики, то есть Австрия оказалась в проигрыше22. Впрочем, венгерская историография не вполне разделяет это мнение, настаивая на значительном вкладе венгерских земель в экономическое развитие союза — вкладе, выразившемся в предоставлении рынка для сбыта австрийских товаров, природных ресурсов, участии в общих расходах и погашении государственного долга23.
Помимо ленинской версии теории империализма в исто-риографии империй существуют и другие, идеологически близкие, левые концепции. Так, в свое время большую популярность приобрела социологическая концепция Майкла Хечтера (его книга «Внутренний колониализм. Кельтская окраина Британского национального развития»24 впервые опубликована в 1975 году). Используя введенный в оборот В. Лениным, А. Грамши, Е. Преображенским и Н. Бухариным термин «внутренний колониализм», на примере Ирландии Хечтер объясняет причины экономической отсталости периферийных регионов, населенных представителями национальных меньшинств. Основной вывод автора состоит в следующем: из-за отсутствия политической независимости периферийные регионы (внутренние колонии) вынуждены были следовать «зависимым» путем экономического развития, который препятствовал их экономическому росту и культурной интеграции. Это, в свою очередь, создало предпосылки для роста национализма.
Хечтер критикует так называемую концепцию «диффузии развития», согласно которой импульсы развития проникают из центра в периферию, формируя тем самым условия для развития регионов и их консолидации с центром. По мнению Хечтера, случай Ирландии опровергает эту модель: Ирландия, поставленная в положение зависимости от Британии, навязавшей ей роль сельскохозяйственной колонии, была ограничена в возможностях провести индустриализацию. Элементы индустриализации, появлявшиеся во «внутренних колониях» империй, должны были способствовать росту метрополии: торговля и кредит были монополизированы выходцами из центра, а железные дороги и средства коммуникации использовались для доставки грузов, в которых была заинтересована метрополия. Такого рода «побочный путь» индустриализации Хечтер называет, повторяя слова Г. Франка, «развитием недоразвития» (the development of underdevelopment)25. Реакцией на политику внутреннего колониализма стал рост дезин-теграции и углубление культурных противоречий, сохранение элементов традиционализма в обществе и автаркия26.
На идеологически противоположной стороне историографии империй доминирует так называемая теория гегемонии. Согласно этой теории, государство-лидер в преследовании своих национальных (геополитических, экономических и др.) интересов обеспечивает (даром или почти даром) публичные блага (public goods) для других (периферийных или подчиненных) государств или наций. Одним из авторов теории гегемонии или, точнее, теории «стабильности гегемонии» (hegemonic stability theory) считается известный историк экономики Чарльз Киндлбергер. В монографии «Мир в депрессии, 1929-1939»27, опубликованной в 1973 году, Киндлбергер доказывал, что для поддержания равновесия мировой экономической и политической системы необходимо существование государства-«стабилизатора» — гегемона, обеспечивающего рынок публичных благ.
Расширяя характеристику роли государств-лидеров в мировой системе, Киндлбергер спроецировал модель «стабильности гегемонии» на другие эпохи: до и после Великой депрессии. В XIX веке роль лидера в мировой системе выполняла Британская империя, а после Второй мировой войны эстафета лидерства перешла к США. По мнению Киндлбергера, эта же модель применима к другим, менее крупным, чем мировая экономика, системам, например межгосударственным альянсам типа Таможенного союза немецких государств XIX века (Zollverein). Общим для такого рода систем является наличие «гегемона» — сравнительно крупного и сильного в экономическом и военно-политическом отношении лидера, участников альянса «средней» категории и относительно небольших и слабых стран. Гегемон берет на себя роль обеспечения публичных благ, к которым относятся: развитие рынка свободной торговли, обеспечение мира, законности и порядка, создание и поддержание инфраструктуры, гарантия стабильности бюджета и т.д. При этом «плата» за публичные блага распределяется неравномерно: гегемон, с точки зрения Киндлбергера, действуя абсолютно альтруистически, покрывает основные расходы, а другие государства пользуются статусом «безбилетников» — free riders28.
Концепция гегемонии с момента своего появления в 1970-х годах не раз пересматривалась, по-разному интерпретировалась, подвергалась критике и вновь входила в моду. Среди интерпретаций теории гегемонии на основе исторического материала значительное внимание исследователей привлекла статья экономиста Мартина Спеклера «Экономические преимущества быть периферийным: подчиненные нации в многонациональных империях»29. Спеклер предложил дополнить традиционную классификацию принципов экономической политики — свободная торговля и протекционизм — еще одним: имперским. Имперская система власти создавала особый режим, соединявший преимущества покровительства и свободного рынка (тезис, напрямую заимствованный из концепции Киндлбергера). «Гегемон» - лидирующая нация обеспечивала периферийным (subordinated) нациям те самые «public goods» — политическую стабильность, военную защиту, инвестиции, возможности свободного рынка. Любопытно, что эту концепцию Спеклер применяет не только по отношению к колониальным империям, но и к союзу Австрии и Венгрии, Ирландии и Британии, а также к Российской империи30.
Нельзя не признать, что попытки ряда современных политологов «облагородить» империализм вызывают определенные сомнения у историков. Так, исследователь британской политики в Индии Мария Мизра подчеркивает опасность наметившейся в начале 2000-х годов тенденции идеализации британского «мирового порядка» как проводника экономического развития и модернизации. Она доказывает, что британское правительство осознанно проводило политику «традиционализации» Индии, подавляя «местные импульсы» модернизации, способствуя углублению фрагментации в обществе, насаждая соперничающие идентичности, что серьезно препятствовало интеграции государства, правовому и экономическому развитию. И в этом заключалась даже не особенность британского правления в Индии, не ошибки британцев, а сама природа имперских отношений, которая превращает империализм в не подходящую для современных благонамеренных государственников модель31.
Концепции гегемонии и внутреннего колониализма имеют много близких вариаций. В целом эти теории представляют своего рода полярные точки зрения на природу отношений центра и периферии: одна из них утверждает, что периферия процветала за счет центра, другая — обратное. Обе эти концепции, разумеется, страдают массой преувеличений и имеют значительные пробелы в аргументации. Рассматривая периферию исключительно как получателя «публичных благ», сторонники концепции гегемонии становятся на сторону имперских правительств. «Публичность» таких благ, как военные расходы, например, вызывала большое сомнение у представителей самой облагодетельствованной периферии. Впрочем, весь дискурс проблемы «цены империи» сторонники концепции гегемонии в расчет не принимают, базируясь главным образом на статистических данных и на современных представлениях о благе модернизации. Этноцентризм (европо-, руссо-, американоцентризм в современном варианте) — одна из главных проблем теории гегемонии.
С другой стороны, и для теории внутреннего колониализма характерна односторонность. Мы не можем, разумеется, отрицать очевидного факта: то, что приносила с собой империя на окраины (новые товары и предметы потребления, средства коммуникации, железные дороги и т.д.), значительно облегчало жизнь не только промышленникам из центра, но и жителям этих областей. Торговые отношения с центром служили мощным стимулом для индустриализации, развития промышленности (как, например, в Польше и на Украине, в Великом княжестве Финляндском) и урбанизации.
Экстраполируя на прошлое концепцию колониализма, авторы также зачастую игнорируют исторический контекст. Например, как показал Стефан Велыченко, в современном политическом дискурсе Украина довольно часто предстает как бывшая колония — сначала Российской империи, затем СССР. Парадокс состоит в том, что современники той самой «колониальной» политики - украинские национальные общественные деятели конца XIX — начала XX века — не разделяли эту точку зрения. Интерпретация Украины как колонии имела маргинальное значение в дореволюционной общественной мысли Украины32. То же можно сказать и об активистах польского движения за автономию: в их глазах Польша являлась не колонией, а жертвой российской бюрократической централизации и националистической политики. Колониальность положения окраин значительно охотнее признавалась не представителями этих окраин, а самими «колонизаторами».
Таким образом, исследователь экономики империй оказывается в довольно трудном положении: как это случилось с работами Дэвиса и Хаттенбэка, результаты расчетов финансового баланса империи могут быть взяты на вооружение участниками идеологических баталий. Впрочем, уже после публикации «Маммоны» появились работы, основанные на применении сугубо математических методов. Майкл Эдельштейн, написавший главу о потерях и приобретениях Британской империи в кэмбриджской «Экономической истории Британии», использовал метод контрфактического анализа, введенный в научный оборот экономистом, одним из классиков клиометрики — Робертом Фогелем. Для того чтобы определить сумму, уплаченную британской казной за империю, автор подсчитал «неимперский» компонент: сколько бы Британия получала от торговли и инвестиций, не будь Индия, Канада, Австралия, Новая Зеландия и другие страны ее колониями, и сколько бы она затрачивала на оборону, не будь она вынуждена платить за оборону заморских владений (все данные — в процентах от ВВП).
Эти расчеты произведены по двум «стандартам»: «слабый (marginal) неимперский» и «сильный неимперский». Первый допускает, что в случае отсутствия имперских связей (если бы колонии являлись независимыми странами или колониями других европейских держав) Британия строила бы отношения с колониями как с другими европейскими державами — Германией, Францией и т.д., вовлеченными в мировую торговлю и экономические отношения. Второй подразумевает, что государства-колонии оставались бы вне сферы мировых экономических связей, то есть Британия в значительной степени была бы лишена возможности торговать и инвестировать в эти страны. Таким образом, эти два стандарта дают, по мнению автора, показатели минимума и максимума для размеров прибылей и издержек.
В результате расчетов Эдельштейн пришел к выводу, что по первому сценарию выгоды Британии от обладания колониями равнялись приблизительно 1% ВВП в 1870 году и 2% в 1913 году, по второму — около 4% в 1870 году и 6% в 1913 году. Вывод автора: Британия получала от существования империи не так много, как некоторые думают, но тем не менее сумма прибыли достаточно значительна, чтобы принимать ее в расчет33. Вывод не вполне убедительный, но сопоставимый с данными клиометрического анализа других факторов индустриализации, в частности исследованного Р. Фогелем железнодорожного строительства.
В анализе экономики империй есть большой простор для использования разных методов. Так, Авнер Оффер проанализировал финансовые отношения в системах империй в рамках модели альянсов типа НАТО34. Теория альянсов, предложенная М. Олсоном и Р. Зекхаузером в 1966 году35, представляла собой универсальную схему для определения вкладов сторон в системах, состоящих из «лидера» — более крупного и материально сильного участника — и «free riders», в системах, предназначенных для получения «public goods», в частности общей оборонной структуры. Особая область экономической науки — военная экономика — предлагает целый ряд других моделей для расчетов участия сторон в военных альянсах36, некоторые из них применены в ретроспективном анализе военных союзов37. Теоретически эти модели можно использовать и для оценки имперских систем.
О широких возможностях использования экономико-математического анализа для исследования имперского развития свидетельствует тот факт, что экономисты довольно смело берутся за применение своих методов для оценки на первый взгляд не поддающихся такого рода анализу социальных явлений, например национализма38.
Специфика политической и экономической организации империй отпугивает исследователей. Так, существует традиция изучения формирования и распада государственных союзов. Одна из наиболее плодотворных идей — использование теории интеграции фирм для анализа политического объединения наций. Но, по словам авторов обзора современных исследований в этой области, имперские образования — как основанные на принуждении, а не на демократическом выборе — до сих пор не являлись объектом такого анализа. Фактор принуждения и наличие военного конфликта переносят исследование в иные плоскости (dimensions), которые «до сих пор находятся за пределами традиционного экономического анализа (mainstream economics)»39. Жаль!
Конечно, применение клиометрического подхода и методов экономического анализа в исследовании империй имеет существенные ограничения. Во-первых, неопределенность в расчетах сопровождает почти все попытки подвести итог имперской бухгалтерии. Трудоемкость работы и недоступность источников, а также несовершенство статистики иногда делают невозможным сведение баланса. Опыт Дэвиса и Хаттэнбэка, а также их оппонентов, как и дискуссии вокруг проблем выигрышей и потерь центра и периферии в имперских системах, убеждают в том, что точное количественное определение «цены империи» вряд ли возможно. По словам А.Дж. Хопкинса, эта задача не по силам даже «титанам с хорошо тренированными ассистентами»40 (намек на то, что в работе Дэвиса и Хаттенбэка принимали участие 38 исследователей).
Анализ статистических данных, кроме того, должен сопровождаться изучением дискурса проблемы имперских издержек, исследованием эволюции институтов финансового управления и взаимосвязей в финансовой системе империи и, наконец, политических аспектов проблемы «цены империи». Игнорирование политического и социального контекстов может привести авторов экономико-математических исследований прошлого империй к неправдоподобным выводам.
В настоящей работе я сознательно избегаю ответа на вопрос: сколько заплатила Россия за обладание окраинами и за проведение активной имперской политики. Описанные выше дискуссии о «цене империи» показывают, что главная проблема анализа состоит в необходимости учитывать одновременно целый ряд показателей: такого рода исследования требуют огромных усилий. К примеру, по данным Государственного контроля (которыми я в основном и пользуюсь) можно установить сумму доходов, поступавших с окраин, и даже структуру расходов (сколько было потрачено на армию, строительство и содержание железных дорог и школ и т.д.). Но подсчет «возврата» со стороны колоний представляет значительно больше трудностей, и вряд ли можно точно сказать, оправданно ли было с экономической точки зрения приобретение тех или иных территорий, тем более что к началу Первой мировой войны Россия только приступила к экономическому освоению ряда своих окраин, например Туркестана и Дальнего Востока, и неизвестно, каков был бы эффект от инвестиций в эти территории.
Еще один пример — известный спор о справедливости распределения военных расходов. В XIX веке весьма распространено было мнение, что население окраин, прежде всего западных, обогащается за счет концентрации воинских формирований вдоль границ империи: интендантские расходы, составлявшие больше половины бюджета, большей частью шли на приобретение необходимого для армии довольствия на местах. Солдаты и офицеры тратили свое жалованье в местах расквартирования войск, стимулируя тем самым развитие торговли. Допустим, сумма полученной населением прибыли от присутствия войск поддается исчислению, хотя и с очень большой погрешностью. Но как подсчитать убытки, понесенные населением от постойной повинности? Исследователю не остается ничего иного, как предположить, что убытки от постоя компенсировались прибылью от торговли и поставок для армии41. Таких случаев вынужденных «компромиссов» в расчетах довольно много.
Но, пожалуй, наибольшие трудности представляет оценка нематериального компонента имперских приобретений — геополитического лидерства, культурного и религиозного доминирования, решения внутренних политических проблем с помощью активной внешней политики, наконец, легитимизации власти императора. Очевидно, довольно велики были и нематериальные издержки империи: в конечном итоге неспособность управлять обширным имперским пространством способствовала разрушению внутренней структуры власти. Если смотреть сточки зрения периферии, то и в этом случае нематериальные плюсы и минусы очевидны. «Цивилизаторская миссия», которую брали на себя государство и общество метрополии, действительно несла образование, технологии, социальные реформы и т.д. С другой стороны, позитивность культурной миссии подвергалась сомнению: региональные элиты периферий претендовали на автономию культурного и социального развития и сопротивлялись цивилизаторскому «диктату» — «русификации», «германизации» и т.д.
Вернемся к материальной стороне «цены империи»: сложность подсчетов не означает нецелесообразность их проведения в принципе. Расчеты необходимы и интересны. Но, как уже было сказано в предисловии, данное исследование фокусируется на анализе институциональной организации взаимоотношений центра и периферии, а также дискурсивной среды, в которой эти отношения институционализировались. Важно не только то, сколько действительно тратило Государственное казначейство на той или иной окраине и сколько оно получало, но не менее интересно и важно проследить, какие схемы и механизмы создавались для вовлечения окраин в общегосударственную бюджетную систему. Важно понять, как представляли себе стороны — центр и периферия — сложившийся баланс затрат и прибылей. Анализ дискурса «цены империи» необходим хотя бы потому, что представления об убыточности или прибыльности имперских отношений для центра и периферии определяли и стратегию действия обеих сторон. Об этом — об идеях и технологиях — и пойдет речь во второй части монографии.
11 Миллер A.M. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 16.
12 Так, в получивших огромную популярность в США работах Найала Фергюсона предложена новая интерпретация взаимоотношений Британии с колониями и другими державами. В изображении Фергюсона имперский порядок Британии дал значительно больше положительного, нежели отрицательного. Британская империя, играя роль лидера, несла
в мир либеральные ценности капитализма, способствовала становлению рынка свободной торговли и поддерживала стабильность международных отношений. Фергюсон призывает относиться без предубеждения к термину «империя» и рассматривать его как синоним понятий «лидер» или «гегемон» (Ferguson N. The Cash Nexus: Money and Power in the Modern World, 1700-2000. N.Y.: Basic Books, 2001; Empire: The Rise and Demise of the British World Order and the Lessons for Global Power. N.Y.: Basic Books, 2002).
13 См. эссе Шумпетера «Социология империализмов» (1918): SchumpeterJ. The Economics and Sociology of Capitalism / Ed. by R. Swedberg. Princeton, 1991. P. 141-219. А также его «Imperialism and Social Classes» (1919; репринт: N.Y., 1951). Об экономических теориях империализма см. также: O'KonnorJ. The Meaning of Economic Imperialism //Imperialism and Underdevelopment: A Reader / Ed. by R. I.Rhodes. N.Y., 1970.
14 Velychenko S. The Issue of Russian Colonialism in Ukrainian Thought: Dependency Identity and Development // Ab Imperio. 2002. № 1. P. 331.
15 Карпыч В. К истории завоевания Туркестана российским капитализмом // Туркменоведение. 1929. № 8/9. С. 21-25; № ю/п. С. 43-52.
16 Галузо П. Троцкистско-колонизаторская концепция истории Туркестана-колонии. М.; Ташкент, 1933. С. 7.18.
17 Velychenko S. Op. cit. P. 334-335.
18 Рожкова М.К. Экономические связи России со Средней Азией, 40-60-е гг. XIX века. М., 1963. С. 195-237.
19 Kotodziejczyk R., Gradowski R. Zarys dziejow kapitalizmu w Polsce. Warszawa, 1974. S. 18-19; Kotodziejczyk R. Burzuazija Polska w XIX wieku. Warszawa, 1979. S. 14-15.
20 Jaszi 0. The Dissolution of the Habsburg Monarchy. Chicago, 1929.
21 Good D. The Economic Rise of the Habsburg Empire, 1750-1914. Berkeley: University of California Press, 1984.
12 Цит. no: Sked A. The Decline and Fall of the Habsburg Empire, 1815-1918. London, N.Y.: Longman, 1989. P. 200.
23 Ibid. P. 201.
24 Hechter M. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in British National Development. New Brunswick, N .J.: Transaction Publishers, 1999.
25 Ibid. P. 31.
26 Интерпретация отношений Ирландии и Британии в рамках модели империализма была использована другими исследователями. См., например: Grotty R. Ireland in crisis: A Study in capitalist undevelopment. Dingle, Co. Kerry, Ireland; Dover, N.H., USA: Brandon, 1986. Работы Хечтера вызвали серьезную критику. См., например, дискуссию с Уильямом Слоа- ном: Sloan W.N. Ethnicity or Imperialism? // Comparative Studies in Society and History. 1979. Vol. 21. № I.January. P. 113-125,126-129,130; BirchA.H. The Celtic Fringe in Historical Perspective// Parliamentary Affairs. 1976. № 39; Jetkins D. The Colonies within // New Society. 1975. № 10 (July). См. также попытку эмпирического «теста» теории Хечтера: Cohn S. Michael Hechter's Theory of Regional Underdevelopment: A Test Using Victorian Railways// American Sociological Review. 1982. Vol. 47. № 4 (August). P. 477-488.
27 Kindleberger C.P. The World in Depression, 1929-1939. London, 1973.
28 Kindleberger C.P. Dominance and Leadership in the International Economy: Exploitation, Public Goods and Free Riders // International Studies Quarterly. 1981. Vol. 25. № 2 (June)- P. 242-254.
29 Spechler M. The Economic Advantages of Being Peripheral: Subordinated Nations in Multinational Empires // Eastern European Politics and Societies. 1989. Vol. 3. № 3 (Fall). P. 448-464. Основные аргументы этой статьи М. Спеклер повторил в другой публикации, посвященной россий- ско-украинским экономическим отношениям: Spechler М. Development of the Ukrainian Economy, 1854-1917: The Imperial View // Ukrainian Economic History: interpretive essays / Ed. by I.S. Koropeckyj. Cambridge, Mass., 1991. P. 261-276.
30 Оценка Спеклера в отношении Украины разделяется не всеми исследователями. Питер Гэттрел в рецензии на указанный в примеч. 29 сборник, в котором были помещены статьи Спеклера и других авторов, отметил, что исследователи пришли к противоположным выводам (GatrellP. Ethnicity and Empire in Russia's Borderland History // The Historical Journal. 1995. Vol. 38. № 3 (Sept.). P. 722). Так, по мнению M. Спеклера, Украина представляла собой пример облагодетельствованного региона. Статьи Богдана Кравченко, Роберта Джонса, Бориса Балана, напротив, показывают, что, начиная с реформ Петра I, которые привели к тяжелым экономическим последствиям для Украины, и до середины XIX века Украина оставалась аграрной периферией промышленного центра, плохо вовлеченной в имперский рынок.
31 Misra М. Lessons of Empire: Britain and India // SAIS Review. A Journal of International Affairs. 2003. Vol. XXIII. № 2 (Summer-Fall).
P. 133-153.
32 Velychenko S. Op. cit. P. 347.
33 Edelstein M. Imperialism: Cost and benefit // The Economic History of Britain since 1700 / Ed. by R. Floud, D. McCloskey. Cambridge [England]; N.Y., NY. USA: Cambridge University Press, 1994. Vol. 2. P. 197-216.
34 Offer A. The British Empire. 1870-1914: A Waste of Money? // Economic History Review. 1993. Vol. XLVI. № 2. P. 215-238.
35 Olson M., Zechhauser R. An Economic Theory of Alliances // Review of Economics and Statistics. 1966. № 48. P. 266-279.
36 См. например: The Economics of Defense / Ed. by K. Hartley.
T. Sandler. Cheltenham. UK; Northampton. MA: E. Elgar Pub., 2001. Vol. 1-3.
37 Так, Тодд Сандлер и Джон Конибир рассмотрели участие держав Тройственного Союза и Антанты в 1879-1914 годах с помощью модели коллективных благ (collective goods approach), а также модели расчета портфеля финансовых инвестиций (ConybeareJ., Sandler Г. The Triple Entente and Triple Alliance, 1880-1914: A Collective Goods Approach // The American Political Science Review. 1990. Vol. 84. № 4 (Dec.). P. 1197-1206; Conybeare J. A Portfolio Diversification Model of Alliances: The Triple Alliance and Triple Entente, 1879-1914 //Journal of Conflict Resolution. 1992. Vol. 36. № 1 (March). P. 53-85.
38 Так, в 1964 году Альбер Бретон опубликовал статью «Экономика национализма», в которой предложил рассматривать национализм как публичные блага и объект инвестиций (Breton A. The Economics of Nationalism //Journal of Political Economy. 1964. Vol. 72. № 4 (Aug.).
P. 376-386). Гипотеза состоит в том, что национальные сообщества инвестируют капиталы в создание доходных рабочих мест для представителей среднего класса определенной национальной группы. В ряде случаев финансовая прибыль этих инвестиций значительно меньше той прибыли, которая была бы получена в случае инвестиций в финансово более выгодные, но не связанные с социальным возвратом проекты. На этом предположении основаны расчеты «цены» национального интереса. Примеры, взятые Бретоном для проверки гипотезы, относятся к современной ему ситуации в Канаде. Но можно предположить, что экономический эффект влияния национального фактора на распределение инвестиций, например, в Российской империи тоже поддается аналогичной оценке.
39 Bolton P., Roland G., Spolaore Е. Economic theories of the break-up and integration of nations // European Economic Review. 1996. № 40.
P. 697-705. Иной подход — социологический — применен М. Букман в книге «Экономика сецессии» (Bookman М. The Economics of Secession. N.Y., 1992). Автор не включил в сферу своего анализа распады империй, ограничившись изучением разрушения союзов в период после Первой мировой войны, главным образом последних десятилетий. Но предложенная схема анализа причин и проявлений центробежных тенденций может быть полезной для исследования аналогичных явлений в империях.
40 Hopkins A.G. Accounting for the British Empire //The Journal of Imperial and Commonwealth History. 1988. № 16. P. 235,243.
41 Лапин В.В. Военные расходы России в XIX веке // Проблемы социально-экономической истории России. СПб., 1991. С. 156.
<< Назад Вперёд>>
