Из воспоминаний С. И. Маевского. Бородино
До Бородина я и князь Багратион еще не знали себя взаимно. Князь требовал всего с солдатской холодностью, я исполнял все с сыновней подчиненностью. В Бородине князь послал меня к гусарам с приказанием, чтобы они переслали это приказание вперед к войскам, бывшим уже в сильной перепалке: я вместо первых пустился к последним. Пробыв в огне, пока мне было нужно, я встретил Багратиона с лицом друга и полубога. Храбрый любит храброго: он меня обнял и обворожил новым своим обращением. Зато в дни 24 и 26 августа не было смерти, куда бы ни посылали Маевского: чем жарче дело, чем больше опасность - туда летит Маевский. Бервиц, князь Гагарин и Маевский — вот три человека, которые несли всю тяжесть посыльных. Но первые двое не имели бремени - писанья, а потому не всегда посылались в такие места, где приказание соглашалось с диспозицией, случаем или общим распоряжением.
24 августа 1812 года князь послал меня в самый жаркий огонь; а ночью велел сыскать князя Голицына, Васильчикова, кирасир и генерала Воронцова, и поставить их на позицию. Подъехав к огням (это было ночью в 12 часов), вижу, что огни делятся; влево кричат «слушай!», вправо - «виват!». Подъехав к солдату в полной русской одежде, который стоит над раненым и держит ружье от дождя, я принял его за русского аванпостного часового. Но едва я сказал слова два по-русски, как он схватил ружье и дал по мне выстрел. Я взял в сторону, а выстрел попал в свиту генерала Левенштерна, силившегося завладеть своей батареей, когда на ней и подле нее стоял целый французский корпус!
Этот день я очень помню. Из Семеновского, где было до 100 дворов, остались только два дома, то есть князя и мой: ибо имя «дежурство» есть имя магика в войне и мире. У меня собралось все, что было лучшего после первоклассных генералов: и остаток моего чая был небесным для них нектаром.
Кончив дела и отдав приказания, я на другой день, 25 августа, спал уже на дворе, как мертвый. Князь, проходя мимо меня со свитой, прошел так тихо, как мы входим в кабинет любезной во время сладкого и тихого сна ее. Такое внимание, пред лицом армии и под открытым небом, не может не поселить возвышенной преданности к начальнику; а особливо, когда он, проходя мимо, сказал всем: «господа, не будите его, он вчера очень устал; ему надобно отдохнуть и укрепиться».
26 августа развернулся весь ад! Бедный наш угол, или левый фланг, составивши треугольник позиции, более смешной, нежели ошибочный, сосредоточил на себя все выстрелы французской армии. Багратион правду сказал, что «здесь и трусу места бы не было».
Посреди этого ужаса и смерти Багратион послал меня к Раевскому посмотреть, что у него делается? Раевский взвел меня на высоту батареи, которая в отношении к полю была тоже, что бельведер в отношении к городу. Сто орудий засыпали ее. Раевский с торжествующей миной сказал мне: «скажи князю - вот что у нас делается!» Пролетая пространство более 2-х верст, я оглушен был налету бомбой до того, что более двух часов не мог просверлить ушей и сомкнуть мой рот: так удар был силен! Не прошло получаса, князь посылает адъютанта Брежинского вести Малороссийский гренадерский полк в штыки. Тяжесть корпуса помешала ему броситься туда стрелой, и Маевский получил самое лестное это поручение. Ударив, сломив, опрокинув и сделав все в глазах того, кого любишь, живешь, кажется, не своей, но новой и лучшей жизнью.
Две посылки к Тучкову за сикурсом остались без исполнения, по личностям Тучкова к Багратиону, и наоборот. Третья возложена была на меня. Я ехал и плыл до Тучкова, объявил решительно волю князя, - и 3-я пехотная дивизия с Коновницыным отправилась со мной. Не говорю о смешном педантизме времени и понятий - они были странны; и то, что хорошо за 100 верст, смешно требовать под носом у армии. Но Коновницын, по Желтой книге, допросил меня и с трофеем вел при дивизии, боясь обмана или измены. Я поставил дивизию эту во рву треугольника, который составлял готовый бруствер позиции; но здесь, несмотря на защиту и выгоду, пала почти вся 3-я дивизия.
Едва я исполнил одно, как возлагалось на меня другое: князь послал меня за новым сикурсом к Тучкову; но Тучков сам был слаб и сильно атакован Понятовским на старой Московской дороге, которая шла в тылу всей нашей армии. Возвратясь ни с чем, я князя уже не застал: его ранили и место его по постепенности переходило от одного к другому.
Коновницын в колпаке мчался то взад, то вперед; Дохтуров сидел у барабана, а демоны истребления, как будто руками поражали жертвы свои. Наш угол показал твердость, мужество и благородное самоотвержение. Все устремлено было против него, и все опрокинул и выдержал один он!
В 3-4 часа так все изменилось, что я почти не нашел уже на месте ни одного знакомого лица. Князя отвезли назад; свита его отправилась вслед за ним. А в бою все так было перепутано, что я не знал, к кому и как приютиться.
Около 5-ти часов заметил я большое расстройство левого фланга. Имея еще влияние, как хозяин и дежурный генерал я начал собирать свои войска и вводить их в огонь. Комендант главной квартиры Оржанский первый принял над нами команду, а за ним последовали и другие. Генерал Васильчиков был нашим предводителем и по чувствам сердца, а не по расчетам посвящал последние усилия отечеству.
Собрав еще до 300 гренадер, я сам стал с ними на левом фланге линии и подкрепил ими два гвардейские полка, Егерский и Финляндский, с которыми и простоял в адском огне до 11-ти часов ночи.
Не имея ни связей с армией, ни свидетелей чистоты моего усердия, я мало занимался быть замеченным и считал жертву мою - жертвой простого приношения.
Но у меня убили лошадь, а заводные примкнули к свите князя, - и смерть моя казалась для всех верною. Благородный князь, стоя у порога к гробу, заботился только обо мне, и заботы его исчезли только тогда, как я в виде тени явился к нему на третий день.
Не скрою ни радостей моих, ни восторгов, ни внутреннего самодовольствия, когда я остался один на поприще осиротевшего. Ко мне примкнули камергер Давыдов, некто Безобразов, и с гордостью говорили, что «они 26 августа были в огне с Маевским». А чтоб быть в огне с Маевским, это было свидетельство - более всех свидетельств о храбрости.
Посреди бездействия мы объехали всю линию нашей позиции, нашли везде много пушек и солдат, но ни одного начальника. Заметив, по большой свите, что там должно быть главному начальнику, я с моей свитой взлетел к ним на гору. И в самое то время, как я хотел предложить услуги наши Барклаю и принять на себя команду над оставленными, неприятельское ядро оторвало ногу Орлову и группа людей рассеялась из виду моего. Тогда-то я обратился к роли невидимки и стал собирать рассеянных.
Смешны бывают случаи на сцене света; но всего смешнее они в войне и особенно в минуту боя.
24 августа Беннигсен управлял линией боя и обеспечивал левый наш фланг, выдавшийся вперед отдельным углом, и батареей. Неприятель с самого начала начал напирать на него. Это и естественно, ибо пункт сей для нас был гибелен, а для неприятеля авантажен и бесспорен. Я, проезжая через лес, заметил движение и сообщил князю. Но тогда кажется, не были еще в моде Жомини, а понятия об отдельных и облических действиях не составляли науки истинных полководцев того времени. Князь обратил внимание на отдельную батарею. Но увидев, что неприятель врезывается в центр линии, снял с нее войска и послал в подкрепление дерущихся. Беннигсен спорил, но князь настоял. Военное искусство решит, кто из них прав и кто виноват, но я скажу: командир дивизии, Неверовский, следуя по новому назначению, спрашивает меня: «брать ли ему с собой пушки?».
— Брать и не брать есть непосредственный ваш расчет. Но с тех пор, как я знаю войну, я не слыхал и не видел, чтобы, идя для стрелкового дела, вести с собою и батареи.
Этим отвечал я Неверовскому на двусмысленный вопрос его, и это развязало ему истинное его назначение.
Другой, не меньше смешной запрос имел я от господин Дуки, которому приказывалось повести атаку против неприятеля 26 августа.
— А как же мне идти - всею ли линиею, или оставлять резервы позади?
— Расположить атаку зависит от вас; князь мне ничего более не приказывал. Но если вам угодно знать собственное мое мнение, то войско без резерва - есть жертва, обреченная на пагубу.
Дука из сего ответа заключил, что герой и в мундире не солдата знает свое ремесло и не даст приза над собою.
Неверовский и Дука, ознакомившись после со мной, были мои друзья; и Дука я особенно полюбил за пламенную его привязанность к покойному Багратиону, которого можно было назвать душой его подчиненных.
После раны князя Багратиона 2-я его армия переходила из-под команды в команду. Наконец, поручена была генерал-лейтенанту Бороздину 1-му. Я остался при нем в звании дежурного генерала.
Мой век или история генерала С. И. Маевского.
Русская старина. 1873. Т. VIII. С. 136-141.
<< Назад Вперёд>>
