Из записок В. И. Левенштерна
Кутузов, узнавший настроение народа и армии, решил тотчас дать неприятелю сражение и сделать все возможное для спасения Москвы. Он решил, так сказать, выполнить план генерала Барклая, но не счел удобным остаться на позиции при Царево-Займище; он искал более сильную позицию, и полковник Толь избрал таковую близ Можайска.
Не буду описывать поля битвы: оно хорошо всем известно.
Наше правое крыло было очень сильно; левый фланг был слабее, хотя имел то преимущество, что он был в одно и то же время наступательным и оборонительным, тогда как правое крыло не имело этого преимущества.
Князь Багратион возвел на нашем левом фланге несколько редутов; один большой редут стоял в центре на довольно высоком холме позади деревни Бородино. Это был ключ позиции.
24 августа Наполеон произвел большую рекогносцировку и атаковал наши редуты на левом фланге. Сражение было ожесточенное и весьма кровопролитное. Французы были отброшены, потеряв несколько орудий.
Весь следующий день после битвы был проведен с той и с другой стороны в приготовлениях к новому сражению, которое должно было решить участь Москвы. Дух нашей армии был превосходный. Солдаты, офицеры и генералы горели желанием сразиться с неприятелем, победить или умереть. Никогда еще воодушевление не было так велико. Кутузов показывался редко, но не упускал случая всевозможными средствами поддерживать бодрость войск.
25 августа, после полудня он приказал пронести по войскам чудотворную икону Смоленской Божией Матери, которая была спасена при погроме этого города.
Обе армии провели ночь в таком настроении духа, которое охватывает человека в ожидании события, которое должно осуществить все желания или разрушить все надежды.
26 августа происходило сражение при Бородине.
На восходе солнца поднялся сильный туман. Генерал Барклай в полной парадной форме, при орденах и в шляпе с черным пером стоял со своим штабом на батарее позади деревни Бородина. В тот момент, когда он обернулся ко мне, чтобы получить сведения о боевых снарядах, которые должны были доставить ему из Москвы, позади его была ранена ядром лошадь генерал-лейтенанта князя Бориса Голицына.
Князь, смущенный своим падением, подошел к генералу Барклаю и донес ему об этом; Барклай, не оборачиваясь, отвечал с величайшим хладнокровием:
— Прикажите подать другую лошадь.
Будучи сильно контужен, князь удалился. Он только что приехал из Петербурга и пока не имел еще случая командовать отдельной частью. Генерал Барклай окинул в это время своим орлиным взором всю линию.
Со всех сторон раздавалась канонада. Деревня Бородино, расположенная у наших ног, была занята храбрым лейб-гвардии Егерским полком. Туман, заволакивавший еще в то время равнину, скрывал сильные неприятельские колонны, надвигавшиеся прямо на него.
Генерал Барклай, обозревший всю местность с холма, угадал, какой опасности подвергался егерский полк, и послал меня к нему с приказанием, чтобы он немедленно выступил из деревни и разрушил за собою мост.
Я поспешил к командиру полка, но колонна вице-короля Итальянского под командой генерала Дельзона вступила уже в деревню с большой дороги, сомкнутой колонной; она шла беглым шагом с барабанным боем. Приказание бить отбой было тотчас исполнено, но отступление не могло совершиться достаточно скоро, чтобы помешать другой французской колонне пройти поберегу реки, разбросать цепь стрелков и начать стрелять в егерей в то время, как они проходили по мосту; огонь был убийственный и попадал в цель.
Вторая неприятельская колонна, шедшая из деревни беглым шагом по большой дороге, также открыла по мосту продольный огонь, что неминуемо должно было произвести в нашем войске замешательство; мы были так стеснены, что ни один ружейный выстрел не пропадал даром. Оставалось одно спасение - пройти как можно поспешнее по маленькой равнине и достигнуть оврага, что дало бы егерям возможность собраться и вновь построиться. Стычка продолжалась не более 15 минут, но эти четверть часа были самыми памятными в моей жизни. Лейб-гвардии Егерский полк потерял в этот промежуток времени половину людей, в том числе было убито и выбыло из строя тридцать офицеров.
На помощь нашим егерям подоспел первый егерский полк под командой храброго полковника Карпенко; сильный ружейный огонь, поддержанный картечью, вынудил неприятеля перейти мост обратно.
Деревня Бородино осталась во власти французов, но с этой минуты перестала играть роль в великой драме, получившей однако от нее свое название. Барклай высказал, что этот отборный полк был употреблен в месте столь опасном и бесполезном для его целей, вопреки его желанию. По его мнению, в этом пункте было бы достаточно иметь обсервационный пост. Он обвинял в этом бедствии генерала Ермолова, предложившего Беннигсену и Кутузову поставить тут этот полк. Таким образом погиб безо всякой пользы один из лучших полков гвардии.
День начался неудачей; к счастью, это не повлияло на дух войск. Всю ночь продолжали драться с непоколебимым мужеством.
После дела при Бородинском мосте, генерал Барклай спустился с холма и объехал всю линию. Ядра и фанаты буквально взрывали землю на всем пространстве. Барклай проехал таким образом перед Преображенским и Семеновским полками.
Молодцы гренадеры приветствовали его спокойно, стоя с истинно военной выправкой. Ядра начали уже производить опустошение в их рядах, но они стояли по-прежнему стойко и безмолвно с ружьем у ноги и спокойно смыкали ряды, когда ядра уносили из них жертвы.
Все отданные накануне распоряжения были выполнены. Когда главнокомандующий осмотрел позицию, батареи открыли более сильный огонь. Он походил на ружейную перестрелку, не прекращался ни на минуту, так что впоследствии можно было сказать по справедливости, что на поле битвы не было убежища для трусов.
Генерал Барклай послал меня к генералу Лаврову, приказав сказать ему, чтобы он сомкнул ряды, ни под каким видом не отделял бы от своего корпуса ни одной части, дал бы войску отдохнуть, насколько это будет возможно, и был бы готов двинуться вперед по первому приказанию, так как ему придется идти в огонь первому.
Я передал это приказание генералу Лаврову, но нашел его в самом жалком состоянии: он был разбит параличом, почти не владел ногами, не мог ни ходить, ни ездить верхом. В физическом отношении это была олицетворенная немощь.
Генерал Лавров сказал мне, что он не в состоянии исполнить приказание генерала Барклая, так как полковник Толь, по приказанию Кутузова, только что взял у него два гвардейских полка, которым велено поддерживать князя Багратиона на левом фланге.
Я поспешил донести Барклаю об этом непредвиденном обстоятельстве.
Барклай вышел из своего обычного равнодушия: его глаза гневно засверкали, и он воскликнул:
— Следовательно, Кутузов и генерал Беннигсен считают сражение проигранным, а между тем оно едва только начинается. В девять часов утра употребляют резервы, кои я не предполагал употребить в дело ранее как в 5 или 6 часов вечера.
Сказав это, он пришпорил лошадь, приказал мне следовать за ним и поскакал к Кутузову.
Барклай понимал, что исход сражения зависит от хорошо употребленного резерва. Победа бывает всегда на стороне того генерала, который умеет воспользоваться резервом последний.
Все зависит от решительного удара, нанесенного резервом, который должен быть грозен и употреблен вовремя, поэтому резервные части должны быть отборными.
Кутузов принял генерала Барклая, окруженный многочисленной и блестящей свитой. Он стоял верхом на большой дороге неподалеку от деревни Горки и подъехал навстречу Барклаю, который говорил ему что-то с жаром; я не мог расслышать того, что они говорили, но мне показалось, что Кутузов старался успокоить Барклая. Несколько минут спустя последний поехал обратно галопом и сказал мне по пути:
— По крайней мере, не разгонят остального резерва.
В этот момент он заметил, что по направлению к холму, возвышавшемуся в центре (который получил впоследствии название батареи Раевского), происходило какое-то необычайное движение. Из-за дыма и пыли мы не могли видеть, какая была причина этого движения. Генерал поручил мне разузнать, в чем дело. Я увидел, к величайшему моему изумлению, что он был во власти французов. Наши войска отступали в большом беспорядке. Нельзя было терять ни минуты. Вместо того чтобы возвратиться к генералу Барклаю, я попросил адъютанта принца Ольденбургского, поручика Варденбурга отправиться к генералу и сообщить ему это прискорбное известие. Окинув в то же время взглядом местность, я заметил вправо от холма батальон Томского полка, стоявший сомкнутой колонной в полном порядке. Я бросился к нему и приказал батальонному командиру именем главнокомандующего следовать за мною. Он послушался и смело пошел вперед.
Я запретил солдатам кричать «ура!» без моего разрешения, так как им надобно было взобраться на холм, поэтому следовало беречь их дыхание; батальонный командир шел пешком. Это был толстенький кругленький человечек, но в нем был священный огонь.
Поднявшись на средину холма, солдаты Томского полка прокричали поданному мне знаку грозное «ура!» и кинулись с остервенением на всех, кто попадался им навстречу; войска пошли в штыки; завязался жаркий бой. К этому пункту поспешил и генерал Ермолов со всем своим штабом, при нем находился дежурный генерал Кикин и командовавший артиллерией граф Кутайсов. Ему удалось под градом пуль сформировать пехоту и энергично поддержать дело, начатое храбрым батальоном Томского полка; успех был поддержан поспешным движением, совершенным генералом Паскевичем, который сделал удачную диверсию влево от большой батареи. Мы овладели таким образом снова важной позицией, которую чуть было не потеряли.
В тот момент все признали за мою заслугу, что я увлек всех своим примером. Генерал Ермолов поцеловал меня на самой батарее и тут же поздравил меня с Георгием, который я несомненно должен был получить. Но впоследствии, когда этот эпизод был признан самым выдающимся событием дня, другие лица пожелали присвоить себе эту честь и пожалели о том, что они были слишком откровенны в выражении своих чувств, в тот момент, когда пролитая кровь заставила смолкнуть вражду.
Генерал Ермолов, Кикин и я были ранены; храбрый граф Кутайсов был убит.
Генерал Барклай, подоспевший во время нашей стычки, немедленно принял меры к тому, чтобы неприятель не мог вторично овладеть батареей. Он поручил оборону этой батареи и холма дивизии генерала Лихачева.
Видя, что я ранен, Барклай с обычной своей добротой велел мне отправиться в походный госпиталь, приказав одному из своих ординарцев сопровождать меня.
Я встретился в госпитале с генералом Ермоловым и графом Остерманом. Первый, под впечатлением совершившегося, осыпал меня похвалами и просил у меня прошения, сознавшись, что он был виноват передо мною, и объявил, что впредь он будет всегда приятелем человека, которого он видел на белой лошади в пятидесяти шагах перед Томским батальоном и который первый пошел на штурм батареи; он присовокупил, шутя: «Вы вполне заслужили Георгиевский крест, да и сами походили на Георгия на вашей белой лошади с саблей в руке».
Впоследствии он предал все это забвению, и в настоящее время во всех реляциях упоминается о нем, как о том офицере, который стал во главе батальона и повел его на холм. Искажено даже название полка, коему принадлежала честь этого подвига. Ничего не требуя для себя, я вступаюсь только за честь Томского полка.
Генералу Ермолову было также излишне присваивать себе мое место, как Суворову место того офицера, который первый пошел на штурм Измаила. Честь взятия этой батареи принадлежит по праву генералу Ермолову. Я имел только счастье подать к тому первый пример. Он был начальник штаба, а я простой майор, следовательно, между нами не могло быть никакого соревнования, никакого соперничества.
Хирург его величества, доктор Веллие, сделал нам перевязку; чувствуя себя в силах вернуться к своему посту, я простился с графом Остерманом и с генералом Ермоловым и возвратился к своему месту. По дороге я с грустью увидел, что князь Багратион лежал на траве, окруженный хирургами, которые были заняты извлечением пули, засевшей у него в ноге, в кости.
Он узнал меня, осведомился о Барклае и сказал:
— Скажите генералу Барклаю, что участь армии и ее спасение зависят от него. До сих пор все идет хорошо, но пусть он следит за моей армией, и да поможет нам Господь.
Когда я сообщил генералу Барклаю об этом несчастном случае, то он был поражен.
Моя рука находилась на перевязи, я не мог более держать саблю в руках, но мог еще быть полезен, и с меня было этого довольно. Я был в крайне нервном состоянии; с самого начала сражения меня охватило какое-то лихорадочное возбуждение. Я должен был исполнить священный долг по отношению к отечеству, но мне было сверх того необходимо сразить моих клеветников. Судьба благоприятствовала мне, и я имел счастье отличиться.
Генерал Барклай, не зная, что происходило в корпусе графа Остермана, послал меня к нему. Этот доблестный генерал, отличавшийся 6езумной отвагой, возвратился уже из госпиталя.
В течение восьми или десяти минут, которые я провел возле графа Остермана, несколько человек его свиты были убиты и ранены, в том числе его адъютант Валуев, который был убит возле меня, и молодой князь Михаил Голицын, раненный пулей.
Ознакомившись с занимаемой им позицией, я убедился, что на этот корпус нечего особенно рассчитывать, но что граф Остерман будет защищать свою позицию, как лев.
Генерал Барклай был не особенно доволен положением дел, но не мог помочь горю. Он заметил в это время, что сильные колонны неприятельской кавалерии маневрировали с целью совершить решительную атаку на левое крыло 1-й армии, составлявшее как бы центр обеих армий. Следя внимательно за этим движением, он подозвал меня и спросил, знаю ли я, где находится резервная гвардейская кавалерия. Получив утвердительный ответ, он приказал мне передать временно командовавшему ею генералу Шевичу, чтобы он двинулся рысью, не подвергая себя особенной опасности, но чтобы можно было воспользоваться его помощью в случае надобности. Это приказание вызвало всеобщий восторг в рядах храброго и отборного кирасирского войска, которое горело желанием принять участие в этом достопамятном сражении.
Когда я передал генералу Шевичу, что мне приказано поставить его так, чтобы он не подвергался опасности от выстрелов, то он отвечал мне с улыбкой:
— Это будет трудно: мы уже давно смыкаем ряды, чтобы не было заметно убыли, которую причиняют в них ядра; пойдем же вперед, это лучшее, что мы можем сделать.
Едва успела эта прекрасная кавалерия прибыть к тому пункту, который я считал наиболее подходящим для того, чтобы выполнить приказание генерала, как на нас наскочила масса неприятельской кавалерии. Кавалергарды, конногвардейцы и кирасиры помчались им навстречу с изумительным хладнокровием. Залпы следовали за залпами. Наши молодцы кирасиры покрыли себя славой.
Саксонские и французские кирасиры были храбрые противники: тем не менее победа в этом пункте осталась за нами, и центр нашей позиции не был поколеблен.
Был момент, когда поле битвы напоминало одну из батальных картин, работы наших знаменитых художников. Сражение перешло в рукопашную схватку: сражающиеся смешались, не было более правильных рядов, не было сомкнутых колонн, были только более или менее многочисленные группы, которые сталкивались одна с другой; люди дрались спереди, сзади: свои и враги смешались. Пехота, построенная в каре, едва не стреляла со всех фронтов одновременно. Личная храбрость и сообразительность имели полную возможность высказать себя в этот достопамятный день. Я видел во время стычки неустрашимого Алексея Орлова, который был весь изранен; его брат Григорий, адъютант Барклая, красавец собою, лишился в этом сражении ноги, а молодой Клингер и граф Ламздорф были убиты.
Киселев, счастливее брата, убитого по утру во время стычки, в которой участвовал лейб-гвардии Егерский полк, остался жив; я видел молодого Шереметьева, получившего большую рану саблей по лицу: подобная рана всегда делает честь кавалерийскому офицеру.
Полковник Левашов принял командование кавалергардским полком. Я видел его в самый критический момент, когда, сопровождаемый всего несколькими трубачами, он старался собрать свой полк, который был совершенно рассеян; ему это удалось благодаря высказанному им хладнокровию и умению.
Барклай поспешил к тому пункту, где произошло замешательство, но так как его лошадь была ранена, хотя и продолжала скакать, то он очутился в большой опасности. Его преследовали несколько польских уланов. Мы сделали попытку спасти нашего генерала. Несколько кавалеристов разных полков, коих нам удалось собрать, помогли нам в этом; мы бросились на польских улан, из коих одни были нами изрублены, а другие обращены в бегство. Барклай был спасен. Он поскакал в галоп к Кутузову и застал его неподвижно на том же самом месте, окруженным многочисленной свитой.
В течение дня генерал Беннигсен и полковник Толь объехали, по приказанию Кутузова, поле битвы. Генерал Беннигсен остановился на некоторое время, чтобы переговорить с Барклаем; когда он отъехал, Барклай сказал мне:
— Этот человек все испортит: он завистлив. Самолюбие заставляет его думать, что он один способен давать сражения и вести их с успехом. Без сомнения, он талантлив, но он готов употребить свои способности только для того, чтобы удовлетворить свое честолюбие; к великому, священному делу он равнодушен. Я считаю его присутствие в армии настоящим бедствием. Кутузов разделяет мое мнение. Увидим, как он выполнит движение кавалерии на нашем крайнем правом фланге, на которое я рассчитываю, чтобы двинуться вперед со всеми моими резервами. Это должно нанести неприятелю решительный удар.
С высоты, на которой мы стояли, мы могли видеть, как было выполнено это движение: либо отданные приказания не отличались особенной точностью, либо генерал, которому было поручено произвести этот маневр, не был на высоте этого дела, как бы то ни было, движение было выполнено весьма неискусно. Генерал Уваров, руководивший им, выказал себя человеком малоспособным.
Движение этой массы кавалерии и многочисленной конной артиллерии, которая отдыхала целый день и не была потревожена ни одним пушечным ядром, совершалось с поразительной медленностью. Впереди шла длинная цепь фланкеров, и кавалерия, вместо того, чтобы идти в атаку с той стремительностью, которая составляет ее силу, подвигалась как бы ощупью, как будто говоря неприятелю «берегись!» Несмотря на то, что этот маневр совершался так медленно и методично, Наполеон был сильно им встревожен и немедленно приостановил наступательное движение, начатое по его приказанию. Мы могли бы достигнуть совершенно иных результатов, если бы этой кавалерией, долженствовавшей обойти левый фланг неприятеля, командовал кто-либо вроде Васильчикова, Палена, Ламберта, Чернышева.
Возвращаюсь к генералу Уварову: движение, произведенное им, не удалось и лишило нас возможности перейти в наступление. Впрочем, оно принесло косвенно некоторую пользу: наступательное движение неприятеля было приостановлено, и мы могли вздохнуть.
На нашем крайнем левом фланге дела приняли другой оборот. Самые лучшие генералы были ранены. Гренадерский корпус графа Воронцова, с успехом отражавший нападение неприятеля, понес значительный урон: сам граф был ранен.
Та же участь постигла князя Багратиона и генерала Тучкова 1-го: они умерли от полученных ими ран. Тучков 4-й был убит наповал.
Хотя мы несколько подались на левом и на правом фланге и даже в центре, но ни одной пяди земли еще не было нами потеряно. Но лишь только Наполеон убедился, что большое движение, совершенное нашей кавалерией против его левого крыла, было не более как слабой демонстрацией, он тотчас же перешел снова в наступление и решил занять вновь холм и большую батарею, потерянные им по утру.
К сожалению, это движение было совершено весьма удачно. Он овладел батареей, причем генерал Лихачев был взят в плен и вся его дивизия была уничтожена. Все, коим удалось уйти от этой бойни, искали спасения в овраге, над которым пролетали ядра и картечь неприятеля, не задевая их. Барклай послал меня туда с приказанием чтобы они оставили овраг; но я увидел с грустью, что уже ничто не могло воодушевить этих людей: они слишком много пострадали, упали духом и предпочитали умереть в этой западне, нежели попытаться выйти из нее. Я оставил их в овраге; не знаю, какая участь их постигла, так как вскоре появились французы, которые окружили их со всех сторон; мне удалось ускакать только благодаря моей прекрасной лошади.
Я вернулся к генералу Барклаю и сообщил ему эту печальную весть. Потеря большой батареи, по-видимому, не особенно огорчила его.
— Это печально, — сказал он, - но мы возьмем ее обратно завтра, а может быть французы покинут ее сегодня ночью.
Когда французы овладели батареей - было уже довольно поздно. Барклай поехал к Кутузову, беседовал с ним четверть часа, затем отправился на холм, близ Горок, то есть на тот самый пункт, с которого он наблюдал за действиями войска в самом начале сражения. При нем было только три адъютанта: Закревский, Сеславин и я, - из коих двое последних были ранены, но могли еще нести свои обязанности; все прочие были убиты, ранены или потеряли своих лошадей; под некоторыми было убито по три лошади.
Главнокомандующий Кутузов не сходил весь день с места. Наполеон точно так же оставался все время на одном месте; не знаю, была ли это простая случайность, или это зависело оттого, что их позиции представляли много сходства.
Эти два великие полководца решали на этом маленьком клочке земли судьбу Европы; стоя неподвижно, подобно двум маякам, они руководили более чем 400 ООО сражающихся, движениям коих вторили выстрелы из 1200 орудий.
На этом холме, возле Горок, Барклай сошел с лошади впервые в этот день; изнемогая от голода, он выпил рюмку рома, съел предложенный ему кусочек хлеба и продолжал спокойно следить за действиями неприятеля, не обращая внимания на ядра, долетавшие до нас.
Туман, окутавший вскоре поле битвы, прекратил сражение. Настала полнейшая тишина. Тогда только мы могли хладнокровно обсудить события этого достопамятного дня. Никто из нас не считал в душе этого сражения проигранным. Трофеи с той и другой стороны были одинаковы. Правда, главная батарея (Раевского) была в руках неприятеля, но Барклай не терял надежды взять ее обратно на следующий день точно так же, как овладеть снова местностью, потерянной нами накануне на крайнем левом фланге, совершив с этой целью наступательное движение. Наши войска понесли огромные потери; но начальником штаба, Ермоловым, были приняты меры к тому, чтобы эти потери были не слишком чувствительны для армии. Позади линий войска были поставлены вновь прибывшие из Москвы ополченцы, которым было поручено переносить раненых с поля битвы; вследствие чего солдаты, всегда готовые заняться этим делом, были вынуждены вернуться к своим батальонам.
Хотя потери, понесенные нами людьми и лошадьми, были огромны, но их можно было пополнить, тогда как потери французской армии были непоправимы; особенно пагубна для Наполеона, как это показали последствия, была дезорганизация его кавалерии. Бородинская битва довершила то, что Мюрату не удалось испортить, гоняя кавалерию на смотры по большим дорогам.
С наступлением ночи Кутузов удалился с поля битвы и пригласил к себе Барклая. Последний, с той заботливостью, с какой он относился к окружающим, когда его внимание не было поглощено серьезными соображениями, приказал мне пойти почиститься и переодеться. Во время сражения он не обращал никакого внимания на то, кого убивали или ранили возле него. Он был всегда спокоен и невозмутим.
Быть может, Барклай не был выдающимся стратегом, но не подлежит сомнению, что он был прекраснейшим боевым генералом. Кутузов это знал, поэтому он предоставлял ему полную свободу действий.
Мы были уверены, что сражение возобновится на следующий день; каждый из нас растянулся на соломе, вполне убежденный в том, и каждый хотел подкрепиться к завтрашнему дню. Поэтому велико было наше удивление, когда на рассвете было отдано приказание отступать.
Отступление было совершено в порядке, без малейшей торопливости; неприятельская кавалерия начала преследовать нас только в десять часов утра; но преследовала настолько вяло, что мы останавливались везде, где считали это нужным.
Так как причины, заставлявшие главнокомандующего продолжать отступление и оставить поле битвы, бывшее все еще в нашей власти, относятся к области серьезных военных вопросов, то я не буду рассматривать их здесь, но скажу с полным убеждением, что если победа ускользнула от нас, то и неприятель не мог приписать ее себе и что только отступление, совершенное нами на другой день, дало ему некоторые преимущества.
Русское войско исполнило свой долг, оно сражалось великолепно. Многие из наших генералов высказали в этот день выдающиеся способности; некоторые из них могли без сомнения быть поставлены наравне с лучшими генералами наполеоновской армии.
Записки генерала В. И. Левенштерна.
Русская старина. 1900. Декабрь. С. 572-582.
<< Назад Вперёд>>
