Патриотизм и национализм как факторы российской истории (конец XVIII в. - 1991 г.). Коллективная монография

Является ли национализм особой идеологией? Этот вопрос вызывает у исследователей много споров и не имеет однозначного ответа. Применительно к России его прежде всего можно рассматривать как идейно-теоретический комплекс, который эффективно взаимодействовал со всеми политическими доктринами - от правых до левых. Возникнув в XVII в. в Европе как «идеологическое орудие» для сокрушения традиционных общественно-политических структур и монархически-имперских режимов, в России «национализм» укоренился только в первой половине XIX в., выступая в качестве идеологической составляющей государственной политики. В отличие от европейского, русский национализм долго не признавался российскими либералами, тогда как националистические идеи охотно взяли на вооружение отечественные консерваторы, используя понятие «национализма» для обозначения своей идеологии. Ситуация изменилась после Первой русской революции, когда по националистическим высказываниям П. Б. Струве о «Великой России» о национализме стали судить как об идейной основе русской либеральной интеллигенции.

Русский национализм не был однороден. В начале XX в. он распался на три направления: традиционалистское (идеологи и представители монархических организаций), либеральное (сторонники П. Б. Струве), радикальное (последователи либерального народника М. О. Меньшикова). Являясь идеологической сцепкой различных политических доктрин, на пути своего концептуального развития национализм испытывал не только взаимоотталкивания, но и взаимовлияния. Националисты всех политических оттенков признавали себя исключительно государственниками. В силу этого они четко разграничивали национализм народов, входящих в состав многонациональных государств, с комплексом стремящихся к независимости этнических элементов, и национализм как самосознание нации, имеющей собственное государство и численно преобладающей в нем. Подчеркивая свою приверженность второй форме национализма, русские националисты всеми силами и средствами стремились сохранить существующее государственное образование. Национализм и в дореволюционной России, и в эмиграции был сдвинут к этноцентричности. Доктрина национал-либералов держалась на формировании юридически равноправной постоянно расширяющейся национальной империи вокруг крепкого руководящего национального ядра. В отличие от них, традиционалисты и радикалы в большей степени склонялись к изоляции и замкнутости имперских границ.

Теория русского «государственного национализма» переживала неоднократную трансформацию, всякий раз доказывая свою жизнеспособность и возможность эволюции. Очередной этап ее трансформации наступил после русской революции 1917 г., когда полное разрушение фундаментальных основ государства поставило перед националистами-государственниками задачу формирования обновленной национальной идеологии. В эмиграции формируемая заново национальная идея, воплощенная в символе «Великой, единой и неделимой России», выступала объединяющей силой для всех направлений национально-патриотического Зарубежья.

Определяя пути национального развития, русская общественно-политическая мысль традиционно исходила из познания России, ее особой миссии в мире через детальное осмысление собственного исторического прошлого, через проникновение в тайники характера русского народа, через осознание им самим своеобразия собственной истории и культуры. Либерально-консервативные мыслители Зарубежья являлись прямыми наследниками русской общественнополитической традиции конца XIX - начала XX в. Вслед за идеями своих предшественников они выделяли наиболее важные сущностные аспекты формулируемой ими идеи национального возрождения: 1) общечеловеческий, соединяющий в себе мысль о всеобщем спасении, объединении человечества в высокую общность с использованием опыта России, ее способности и практики преодоления государственных потрясений; 2) общероссийский, направленный на возрождение монархической России через воссоздание ее национального ядра. Важное место в национальной идее отводилось православной вере, которая играла основополагающую роль в реанимации национального самосознания, духовного пробуждения освобожденной от власти большевиков страны. Большое внимание уделялось проблеме свободы в национальном идеале русского человека, понимаемой как необходимое условие творческого «самовыражения» нации. В ситуации эмигрантского рассеяния ярко проявилась национальная значимость культурного фактора, что, кроме всего прочего, обусловливалось стремлением эмигрантской культуры обрести статус национальной.

Сохраняя свою разновекторную направленность, эмигрантский национализм сходился на трех принципиальных положениях: 1) на признании национальной самобытности России, своеобразия генезиса, развития и содержания русской государственности; 2) на определении России как некоего духовного единства, благодаря которому русский народ пережил все выпавшие на его долю испытания; 3) на поиске фундаментальных основ национальной доктрины в историческом наследии страны.

Немало своих трудов вопросу национальной идеи («русской идеи») посвятил И. А. Ильин. Будучи убежден, что «судьбы народа сокрыты в его истории»¹, он видел некое мистическое предназначение в ее влиянии на ход государственного развития. «История обернулась к нам своим трагическим ликом, - писал Ильин в работе “Родина и мы”, - поэтому ради обновления страны должна быть использована та часть исторического наследия, которая способна оградить народ от нелепиц и настоящих опасностей»². В качестве главного мотива борьбы русского народа за свободную и достойную жизнь на земле идеологом провозглашалась вера в Россию, ее духовную силу и национальное своеобразие³. Россию он рассматривал как живую духовную систему со своими историческими дарами и заданиями, за которыми стоит предназначенный русскому народу некий Божий замысел. Предначертанная свыше миссия России «выговаривается русской идей», «идеей созерцающей любви и предметности». Ильин выделял следующие сущностные черты «русской идеи».

1. «Русская идея есть идея сердца», провозглашающая, «что главное в жизни есть любовь, и что именно любовью строится совместная жизнь на земле». Любовь он считал духовно-творческим потенциалом русской души, без которого русский человек представляет собой «неудавшееся существо». Любовь и вера - два качества, отличающие русского человека. При их отсутствии он становится пустым существом, без идеала, без цели⁴.

2. Проявлением любви и веры является живое созерцание, или «живая очевидность сердца», лежащая в основе русской культуры, русского исторического монархизма. «Россия росла и выросла в форме монархии не потому, что русский человек тяготел к зависимости и к политическому рабству <...> но потому, что государство, в его понимании, должно быть художественно и религиозно воплощено в едином лице - живом, созерцаемом, беззаветно любимом <...> и укрепляемом этой всеобщей любовью»⁵.

3. «Русская идея» есть идея свободно созерцающего сердца, однако это созерцание должно быть не только свободным, но и предметным. Отсюда «русская идея» понималась Ильиным как «свободно и предметно созерцающая любовь и определяющаяся этим жизнь и культура»⁶. «Там, где русский человек жил и творил из этого акта, он духовно осуществлял свое национальное своеобразие и производил свои лучшие создания - во всем...»⁷

Один из предметов воззрений философа составляло его отношение к «государственному делу», роли государственных начал в историческом прошлом России и в ее будущем. Убежденный сторонник целостности российского государства, он вместе с тем не возводил ее в качестве определяющего фактора общественного развития. Ильин делал акцент на развитии духовных и нравственных начал государственности, каковыми, в его представлении, являлись: близость к Богу, живая вера, совесть, семья, Родина, духовная сила русского народа, его органическое единство с природой. Мыслитель был уверен, что только на основе осуществления органического единства ценностей русского народа возможно обновление и возрождение России.

Исследуя природу «русской идеи», он пришел к выводу, что эта «идея всеобщего спасения» родилась «из катастрофического прошлого страны». Войны, далеко не всегда успешные, обрушивались на Россию беспрестанно: Москву жгли татары, поляки, французы, но Россия, как феникс, возрождалась из пепла и вновь расцветала. Незыблемой основой ее возрождения всегда выступала «идея национального единства и соборного согласия»⁸. Ильин отмечал: «русская идея» - идея национальная, но не националистическая, в ней нет стремления к утверждению своей исключительности, покорению других народов. Россия - многонациональна, но русских по своей природе отличала национальная терпимость. Именно она способствовала складыванию мощного государства и его восхождению в течение веков.

Формулируя национальную идею, Ильин основывался на том, что она должна быть собственной, русской. «Мы не призваны заимствовать у других народов их духовную культуру и подражать им. Мы призваны творить свое по-своему, по-русски», хоть бы потому, что у других народов иной характер и творческий уклад: «особый у иудеев <„.> у греков, римлян, англичан <...> У них другая вера, другая кровь в жилах, другая наследственность, другая природа, другая история <...> свои достоинства и свои недостатки. Кто из нас захочет заимствовать их недостатки? - Никто. А достоинства нам даны наши собственные». Русскому человеку необходимо лишь создать условия для бурного «расцвета» собственных достоинств. Преодолевая свои национальные недостатки совестью, молитвою, трудом и воспитанием, поверив в себя, о чужих достижениях он и помышлять не захочет⁹.

Ильин резко отрицательно относился к слепому копированию западных идеалов, признавал унизительным для такого великого народа, как русский, «побираться под чужими окнами». Западную культуру при всех ее достижениях он не считал идеалом для России, подчеркивая, что она в полной мере соответствует способностям и потребностям западного общества, но никак не отвечает национальным запросам русского народа, его историческому призванию и душевному укладу. «Нам не зачем гнаться за Западом и делать из него образец, - писал Ильин в статье о “Русской идее”. - У него свои недуги, заблуждения и опасности, у нас свои пути, свои национальные задачи; мы Западу не ученики и не учителя, мы ученики Богу и самим себе»¹⁰. В этом мыслитель видел подлинный смысл национальной идеологии. По своему содержанию она, с одной стороны, должна выражать русское историческое своеобразие, с другой - русское историческое призвание. В ней должны быть заложены присущие русскому национальному характеру сущностные черты: его «благая сила» и самобытность среди других народов. Кроме того, «русская идея» как государственная должна одновременно определять основополагающую для страны историческую задачу и направлять ее на духовный путь, по которому будут следовать современное и грядущие поколения. Отсюда Ильин представлял «национальную идею» как «нечто живое, простое и творческое»¹¹. Он отождествлял ее с идеей патриотической, что было принципиально важно для разбросанного по миру эмигрантского сообщества. Идеологи Зарубежья, ставившие задачу объединения эмиграции, использовали патриотическую идею как движущую силу в деле национального возрождения.

Патриотизм Ильин называл глубоким духовным чувством, идущим от существа русской души. «Не просто самый народ, но народ, ведущий духовную жизнь, и непросто самая жизнь народа, но жизнь подлинно духовная и духовно высокая, не просто все условия жизни - и земля, и климат, и хозяйство, и организация, и власть, и законы, - но все это как данное для духа и созданное духом и ради духа»¹², - писал он. В то же время для мыслителя было важно подчеркнуть, что невероятная любовь русских к своей родине не слепа, не безрассудна, а в высшей степени гуманистична. Ильин отстаивал идею «гуманного патриотизма», будучи убежден, что «только незрелое и больное правосознание может культивировать патриотизм как слепое, внеэтническое исступление, забывая о том, что внеэтнический экстаз нужен только для того, чтобы развязать унизительное для человека животное своекорыстие»¹³.

Отвечая запросам эмигрантского сообщества, Ильин выдвинул идею «обновленного национализма». При этом мыслитель опирался на специфику русского национализма, его спокойный, неагрессивный характер. С одной стороны, он «пропитан» величайшей любовью к русскому народу, с другой - огромным уважением к народам, живущим с ним в едином сожительстве. В своих многочисленных работах, посвященных этой проблематике, Ильин постоянно интерпретировал определение русского национализма, всякий раз дополняя его новыми деталями.

Национализм он рассматривал как понятие многоаспектное и крайне широкое: 1) любовь к историческому облику и творческому акту своего народа во всем его своеобразии; 2) веру в инстинктивную и духовную силу своего народа, в его духовное призвание; 3) волю к тому, чтобы народ имел возможность свободного творчества; 4) созерцание своего народа, его души, недостатков, талантов, его исторической проблематики; 5) систему тупиков, вытекающих из любви к Богу, из веры, из высшей воли и ее созерцания¹⁴. При этом национализм Ильина был многофункционален: являлся проводником интересов русского народа, защитником его жизни, «отправным пунктом» национального творчества. Любой «творческий акт», «изобретение» того или иного народа он считал не индивидуальным, а общенациональным достижением, результатом деятельности целого народа на протяжении многих веков¹⁵.

Возрождающийся среди эмиграции национализм Ильин называл «инстинктивным», «духовным», «восходящим к Богу» и противопоставлял его интернационализму, «сентиментальному» и «свирепому» национализму агрессивных народов¹⁶. Для мыслителя было принципиально важно, чтобы русские люди как в эмиграции, так и в самой России не связывали себя никакими интернационалистическими «симпатиями» или «обязательствами»¹⁷, а стремились к идеалу «духовного» национализма с его идеей бессмертной души, «самостоятельной по своему дару, по своей ответственности и по своему призванию, особливой в своих подвигах, и самодеятельной в созерцании, любви и молитве». Эту специфику христианского сознания он называл «метафизическим своеобразием человека» и соотносил его с метафизическим своеобразием народа. Таким образом, в теории Ильина соединялись две ведущие идеи - христианская и национальная¹⁸.

Мораль «служения Божьего» Ильин подводил к тому, что каждый народ всей своей историей, своей культурой, всем трудом служит Богу, однако духовно ведущими народами становятся только те, которые служат ему наиболее вдохновенно. Отсюда следовал вывод: великий русский народ непременно получит свои «духовные дары» и творчески «претворит их по-своему»¹⁹. Мыслитель был убежден, что творчески одаренный и одухотворенный этнос не только способен, но и призван создать нечто прекрасное, совершенное для всех народов. «Мировой гений есть, прежде всего, “национальный гений”, всякая попытка создать нечто великое из “интернациональной” души дает в лучшем случае мнимую, “экранную знаменитость”», - писал Ильин. Подлинный гений, в его понимании, всегда национален, и это он знает о себе сам. Если пророки не принимаются в своем отечестве, то только потому, что они углубляют творческий акт своего народа до того уровня, до той глубины, которая еще не доступна сознанию его современников. Пророк и гений всегда национальнее своего поколения, в чем их безусловное достоинство для нации (которая не сразу это понимает и принимает) и личная трагедия. Вместе с тем истинное призвание великих личностей - показать своему народу его подлинную силу, его предназначение и грядущие пути²⁰.

Ильин считал, что миссия каждого народа на земле идентифицируется через дарованное ему национальное чувство - некий «духовный огонь», ведущий каждого отдельного человека к служению и жертвам, а народ в целом - к духовному расцвету. В национальном чувстве или в «народной гордости» он видел источник национального достоинства, «народного единения», государственного правосознания²¹.

В своих рассуждениях Ильин, с одной стороны, разграничивал понятия национализма и народности, с другой - прослеживал их взаимосвязь. Если народность мыслитель трактовал как «климат души» и «почву духа», то национализм в этой связи рассматривал как верную, естественную тягу к своему климату и к своей почве, «здоровое и оправданное настроение души»²². Проявления агрессивного национализма объяснялись им инстинктом национального самосохранения и оправдывались только в том случае, если этот инстинкт был согласован с духовными законами, являлся носителем любви, жертвенности, храбрости и мудрости, благодатной почвой для национального единения, развития национальной культуры и творческого национального гения²³. Ильин четко разделял понятия «жертвенного» и «агрессивного» национализма. Русский народ он относил к обладателям «жертвенного» национализма, что вместе с тем не давало оснований представлять его каким-то особенным среди других народов. Демонстрацию превосходства русских мыслитель отождествлял с отказом от собственного «национально-индивидуального духовного лица».

Вместе с тем Ильин опасался перерождения истинного русского национализма в «больные и извращенные формы» национального чувства и национальной политики. Сигналом такого рода трансформации могли быть два тревожных симптома: 1) когда национальное чувство «прилепляется» к неглавному в жизни и культуре своего народа; 2) национальное чувство превращает «население» своей культуры в отрицание чужой. Самые тяжелые и опасные последствия для национализма вызывает соединение обеих форм. В этом случае национализм деформируется: чувство и воля националиста прикрепляются уже не к «внутренним» проявлениям народной жизни (дух, духовная культура народа), а к ее «внешним» сторонам (хозяйство, политическая мощь, размер государственной территории, успешные завоевания). Как следствие, происходит переоценка ценностей: главное для народа - жизнь духа становится средством для развития второстепенного, неглавного; национализм перерождается, превращаясь в орудие хозяйства, агрессивной политики и завоеваний. Он отрывается от своего истинного смысла и цели и становится на службу инстинктивным настроениям, жадности, безмерной гордыне, ожесточению, свирепости. «Опьянившись» земными соблазнами, в конце концов национализм может «извратиться» до крайности. Любопытно, что такую опасность Ильин допускал относительно любого народа, кроме русского. Русские, по его твердому убеждению, надежно ограждены от «крайностей» национализма своим религиозным смыслом, православием, вытекающей из него «нравственно праведной» и «совершенной в своей добродетели» идеей Святой Руси²⁴. В течение веков русский народ осмысливал свое бытие не хозяйством, не государством, не войнами, а верой и ее содержанием. Это ограждало русское национальное самосознание от соблазна экономизма, этатизма, империализма, а сам русский народ - от слепого оголтелого стремления к успехам хозяйства, государственной власти или власти оружия²⁵.

Проявлением крайности национализма Ильин считал отвращение и презрение к всему иноземному. Такого рода заблуждения националистов он объяснял психологической и духовной природой, вырывающейся на поверхность их «примитивной натуры» через «наивную исключительность», этнически врожденное самодовольство, жадность и похоть власти, узость провинциального горизонта, неодухотворенность национального инстинкта. Народы с такой типологией национализма, как правило, впадают в манию величия и своеобразное «завоевательное буйство», называемое шовинизмом, империализмом и т. п. Однако русские, по наблюдениям Ильина, исторически ограждены от этих крайностей, во-первых, своей простодушной скромностью и природным юмором; во-вторых, - многонациональным составом Российской империи; в-третьих, - примером Великого Петра, «приучившего свой народ к самооценке и готовности самосовершенствоваться на примере других»²⁶. Петр приобщил Россию к цивилизации, понимая, что в унизительном положении своей отсталости она будет завоевана и порабощена. Вместе с тем отсталость в технике и хозяйстве («земную») Петр I не смешивал с достижениями духовными. Постигнув необходимость дать русскому национальному сознанию свободу светского мировоззрения, он смог найти новый синтез между православием и светской цивилизацией и культурой²⁷. С правления Петра Великого русскому народу и русскому национализму был уготован новый путь: небесное и земное разделились, вместе с ними национальное сознание отделилось от «вероисповедального, церковного». В культурном творчестве возникла необходимость различать церковное и религиозное начала, затем - церковное и национальное; открыв дорогу светской культуре и светской цивилизации, внести в нее религиозный православный дух. В связи с этим перед русским народом была поставлена комплексная перспективная задача - выработать свое светское национальное самосознание, создать совершенно новую национальную культуру, национально-светскую цивилизацию. К сожалению, она до сих пор не решена. Миссию ее реализации Ильин возлагал на строителей «грядущей России»²⁸.

В заслугу Великого Петра мыслитель ставил разграничение приоритетов государства и Русской православной церкви. В его правление Россия формировала свой «светский национализм», создавала свою национальную светскую культуру, светское русское искусство, новый светский уклад правосознания, правопорядка, государственности, новый уклад жизни и нравственности, частного и общественного хозяйства. Вместе с тем православная церковь не теряла своего истинного лица, оставалась преданной хранительницей жизненнорелигиозных и нравственных ценностей. Как объединение верующих, включающее в себя многие народы, православная церковь была и остается сверхнациональной, хотя всегда несла в себе доминанту русскости. «Русский национальный акт и дух», взращенный в среде православной веры, расширяет горизонты православия для всех без исключения народов великой Российской империи. России по своему историческому предназначению было суждено создать «великое здание» империи, «выработать русско-национальный творческий акт, верный историческим корням славянства и религиозному духу русского православия», чтобы все народы могли найти в нем свое «родовое лоно, оплодотворение и водительское научение». В процессе имперского строительства на долю Русской православной церкви выпала великая миссия решения двух основополагающих задач: 1) создать русскую национальную «свободно-светскую» культуру, сообразовать ее с духом христианства; 2) «узреть и выговорить свою национальную идею, ведущую через пространство истории»²⁹.

Для разъяснения особой национально-государственной роли православия в Российской империи Ильин ввел понятие «христианского национализма». Этому вопросу он посвятил специальный раздел соей работы «Основа христианской культуры». В отличие от самого национализма, который в данном варианте трактовался как вера в благодатную силу своего народа, в «его призвание», «христианский национализм» мыслитель рассматривал гораздо шире - как открывающий человеку глаза на национальное своеобразие, призывающий не презирать другие народы, уважать их духовный достижения и национальные чувства. «Христианский национализм» Ильин противопоставлял «интернационализму» и «безнациональности». Высшим достижением национальности, вершиной национализма он считал его соединение с христианскими идеалами (так называемый сверхнационализм)³⁰. Ильин доказывал, что подлинное национальное чувство не противоречит христианским идеалам, более того, оно приобретает истинный смысл, приобщаясь «к дарам Святого Духа, даруемым каждому народу и по-своему претворяемым каждым из них в истории и в культурном творчестве»³¹. Отсюда христианство, в трактовке Ильина, выступало собирателем культур, приобретая тем самым статус надкультурный и наднациональный³².

Соединяя национализм с идеями христианства и права, Ильин отмечал, что России необходимо новое правосознание, «национальное по своим корням, христианско-православное по своему духу и творчески содержательное по своей цели». Только такое правосознание позволит создать в стране новый государственный строй³³. Грядущую Россию он представлял как многонациональное государство, «ограждающее и обслуживающее национальную культуру»³⁴. Чаемое национальное возрождение мыслитель связывал с деятельностью в России «самых храбрых, национально преданных людей», способных возродить национальное достоинство, национальный дух, национальные инстинкты. Поэтому перед эмиграцией им ставилась задача отбора «качественных сил», способных стать кадровым потенциалом будущей России. В предсталении Ильина это должен быть духовно обновленный образованный слой с крепким правосознанием³⁵.

Формулирование русской национальной идеи Ильин выдвигал как главную национальную задачу, подчиненную основополагающей цели возрождения страны. Вместе с тем он предупреждал об опасности ее расчленения на отдельные «национальные государства» или (как разновидности этого) о создании на месте России аморфной «федерации». Статья философа «Что сулит миру расчленение России» (из сборника «Наши задачи») является своего рода образцом политического предвидения событий. Россия, пишет Ильин, есть «живой, исторически выросший и культурно оправдавшийся организм, не подлежащий произвольному расчленению <...> Расчленение организма на составные части нигде не давало и никогда не даст ни оздоровления, ни творческого равновесия, ни мира»³⁶. На примере России мыслитель показывал, как принцип национального сохранения вступает в противоречие с принципом «национальной свободы». В связи с этим он отмечал: племенное деление народов никогда и нигде несовпадало с государственным, всегда существовали малые народы и племена, неспособные к государственной самостоятельности. Многие из них спасались только тем, что примыкали к более крупным народам, государственным и толерантным³⁷. Напоминая о том, что Россия никогда не денационализировала свои малые народы, в отличие от тех же германцев в Западной Европе, Ильин справедливо отмечал, что само разделение России представляет собой территориально неразрешимую задачу, ибо «расчленение более крупных и значительных племен таково, что каждое отдельное “государствице” должно было отдать свои “меньшинства”, тем более что большевикам не удалось отвести каждому племени его особенную территорию, потому что все племена России разбросаны и рассеяны, кровно смешаны и географически перемешаны друг с другом»³⁸. Исходя из этого, мыслитель предполагал: расчленение России неизбежно приведет к образованию «до двадцати отдельных “государств”, не имеющих ни бесспорной территории, ни авторитетных правительств, ни законов, ни суда, ни армий, ни бесспорного национального населения. До двадцати пустых названий <...> Каждое поведет с каждым соседним длительную борьбу за территорию и за население, что будет равносильно бесконечным гражданским войнам в пределах России»³⁹.

В случае угрозы государственного распада Ильин прогнозировал два возможных варианта развития событий: либо в стране установится национальная диктатура, способная взять бразды правления в свои руки, «погасить гибельный лозунг расчленения и, пересекая любые сепаратистские движения, привести страну к единству»; либо, если такая диктатура не сложится, начнется непредставимый хаос передвижений, возвращений, отмщений, погромов, развала транспорта, безработицы, голода, холода и безвластия. Россия будет охвачена анархией и выдаст себя с головой национальным, военным, политическим и вероисповедным врагам⁴⁰.

Ильин считал, что справиться с анархией власти в переходный период от большевизма к монархическому строю сможет только национальная диктатура. В общем виде она представлялась как твердая, национально-патриотическая и по идее либеральная власть, помогающая народу выделить кверху свои подлинно лучшие силы и воспитывающая народ к трезвению, к свободной лояльности, к самоуправлению и к органическому участию в государственном строительстве⁴¹. Из этого определения исходили и задачи для национального диктатора: 1) сократить и остановить хаос в стране; 2) немедленно начать качественный отбор людей; 3) наладить трудовой и производственный порядок; 4) если нужно будет, оборонить⁴² Россию от врагов и расхитителей; 5) поставить Россию на ту дорогу, которая ведет к свободе, к росту правосознания, к государственному самоуправлению, величию и расцвету национальной культуры⁴³.

В своем проекте государственно-политического устройства («Конституция») Ильин подробно разбирал функции и полномочия будущего национального правительства, которое он назвал правлением «высокопрофессиональной и национально ответственной элиты». По «Конституции» до восшествия на престол законно избранного царя, управленческие, законодательные и судебные функции передавались Верховному Правителю («национальный диктатор»), назначаемому на десятилетний срок. Ильин пояснял, что в качестве переходной формы государственного устройства предлагает установление в России авторитарного строя, который «не исключает народного представительства, но дает ему лишь совещательные права: глава государства <...> выслушивает советы народа, но правит самостоятельно»⁴⁴.

Будущими представительными учреждениями мыслились Государственный Совет (избираемый на десятилетний срок) и Земский Собор, полномочия членов которого имели в первое десятилетие двухлетнюю, а в дальнейшем - пятилетнюю длительность. При этом Земский Собор мог быть распущен особым указом Верховного Вождя до истечения срока своей работы⁴⁵.

Проект Ильина представлял собой модель российской государственности, совмещавшую преимущества авторитарного строя с преимуществами демократического, взаимоустраняя опасности первого и недостатки второго⁴⁶. Отсюда верховная власть в России мыслилась «не как подчиненная народу или законодательной палате, а как самостоятельная правовая творческая реальность, пребывающая в главе государства»⁴⁷. В отношении общества диктаторская власть рассматривалась не как подавляющая сила, а как пробуждающая, национально воспитывающая и активно вовлекающая народ в систему государственного управления⁴⁸.

Являясь монархистом, Ильин не отрывал своего проекта от традиционных российских ценностей⁴⁹. Оставаясь до конца преданным национальному идеалу, он не пошел на поводу у новомодных течений, как поступало значительное число эмигрантов. Не стремился он и вслед за убежденными монархистами, мечтавшими реставрировать дореволюционную Россию, вырвать ненужные страницы из ее истории. Будучи по духу националистом, по состоянию души - патриотом, по своим убеждениям - сторонником крепкой национальной власти и правопорядка, Ильин и на чужбине оставался верен своим идеалам. Можно сказать, что его идеи значительно пополнили теоретический арсенал эмигрантских правоконсервативных организаций.

Как и И. А. Ильин, основательно занимался разработкой национальной доктрины постбольшевистской России П. Б. Струве. Его мировоззренческий путь от легального марксизма и позитивизма до идеализма отличался критическим отношением к ранее разделяемым теориям. Вместе с тем эволюция идей Струве сопровождалась неизменной приверженностью националистическому мировоззрению. Он подчеркивал: нет ненационализированных идеологий, и консерватизм, и либерализм, и социализм, чтобы стать государственно-действенной силой, не могут не национализироваться⁵⁰.

Струве не отделял националистических взглядов от политических. Оказавшись после революции в эмиграции, о своих убеждениях он писал: «Я не легитимист в условиях Зарубежья - хотя в России охотно и радостно приму легитимную монархию, которая, принятая народом, будет осуществлять национальное призвание государственной власти, укреплять мощь государства, блюсти национальную культуру и охранять свободу лица и человека. Я не республиканец, но если народ примет республику, которая будет твердо и ясно осуществлять национальное призвание государственной власти, как его осуществляли русские цари и императоры, я приму республику и буду служить ей как национальному государству. Именно потому я с таким пытливым сочувствием вглядываюсь во все политические направления Зарубежья, в лице которых читаю национальную мысль России и патриотическую тревогу за нее»⁵¹.

В эмиграции, пребывая в условиях демократических режимов, Струве с большим интересом изучал демократию. Поначалу, «купаясь» в лучах непривычной для русских демократической свободы, он восторженно констатировал: демократизм эволюционирует, становится национальным. При этом русский национализм демократизируется, «в некоторых из тех русских политических направлений, которые именуют себя “демократическими”, чувствуется влияние какого-то национального духа, а на лице тех направлений, которым было особо присуще подчеркивание национального начала, намечается какое-то новое демократическое движение»⁵². Струве приветствовал взаимопроникновение национализма и демократизма, считал, что такое взаимодействие будет действительно полезным для «выздоровления» России⁵³. Вместе с тем он осторожно относился к понятию демократии в силу произошедшей деформации его трактовок.

Россия, ее национально-государственные, исторические начала всегда были объектом внимания Струве. Взгляды мыслителя на эти проблемы можно расценивать как попытку обновить почвенную национально-культурную традицию славянофильства и соединить ее положительные стороны с европейскими ценностями⁵⁴. Идейные искания Струве нашли свое оформление в образе «Великой России». Свой идеал «Великой России» мыслитель не воспринимал как призыв к старому, наоборот, лозунг «Великой России» являлся для него ориентиром формирования новой русской государственности, опирающейся на свое историческое прошлое и на «живые культурные традиции»⁵⁵. Струве неоднократно заявлял о решительном отказе не только от призыва, но даже от каких-нибудь «задних мыслей» о реставрации старого строя, настаивая на том, что Россия должна быть «восстановлена на твердом основании Права и Прав, в духе правовой государственности, на основе верности <...> великим заветам национального бытия»⁵⁶.

«Великая Россия» для Струве являлась и политической реальностью, и неким государственным символом. Своеобразие его подхода к государству заключалось в том, что в основу концепции государственного строительства им закладывались не средства к достижению политической цели, а «целая система культурного мировоззрения», заложенная в фундамент духовного перевоспитания нации⁵⁷. Творческий или революционный момент государственного развития он видел в укреплении внешнеполитических позиций. По Струве, «быть могущественным - значит обладать непременно внешней мощью»⁵⁸. Согласно его теории, только сильное государство представляет ценность для личности, слабое не может обеспечить ее защиту, ибо потенциально считается добычей сильного противника. В этом смысле индикатором внутреннего «здоровья» государства выступает его внешнее могущество, которое символизирует собой империалистическую идею.

Какие же условия требуются для созидания «Великой России», согласно концепции Струве? Он считал, что решение этой задачи невозможно в отрыве от национальной идеи, смысл которой виделся в примирении «между властью и проснувшимся к самосознанию и самодеятельности народом»⁵⁹. Эти две силы должны найти друг друга и органически срастись. Их единение может состояться только на широком фундаменте культурного творчества, вдохновляемого новым политическим и культурным сознанием русского человека. Обращаясь к будущей государственной власти, Струве писал: «Власть должна понять, что путь к идеалу “Великой России” лежит через “свободный, творческий подвиг всего народа”, напряженную работу собирания всех положительных общественных сил»⁶⁰. Он был убежден, что политический вектор общества определяется тем внутренним настроем, который оно вносит «в свое отношение к государству»⁶¹. Так как опыт революций 1917 г. показал, что русское общество еще не осознало необходимости подчинения народной жизни началам государственной дисциплины, перед русским образованным слоем ставилась первостепенная задача политического просвещения широких народных масс, суть которого выражалась в признании тесной взаимосвязи дисциплины и культуры, сознательного подчинения известным общеобязательным нормам политического поведения. Только внедрив эти нормы в основу государственной политики, Россия сможет стать конкурентом европейского культурного мира в области политической свободы и права. Укрепление правовых и конституционных норм Струве рассматривал как необходимое условие функционирования государственного и национального начала, только в неразрывном единстве они способны обеспечить могущество страны.

Будучи убежденным сторонником идеи «Великой, единой и неделимой России», Струве утверждал, что государство и государственная мощь вовсе не являются единственной и конечной целью человеческого сознания. Гармония государства состоит в его духовности, поэтому, говоря о национальном возрождении, мыслитель прежде всего подразумевал возрождение духовное, «спасительный духовный переворот»⁶², в идейной основе которого лежат две ведущие идеи, «вышедшие из духовного прошлого, традиций Святой Руси и Великой России»⁶³, - идея религиозно-церковная и идея национальная⁶⁴.

Потенциалом национального возрождения Струве считал русскую эмиграцию. В ней он видел не просто «политическую силу и даже не социальную», а «обусловленное уничтожением элементарных основ хозяйственной и правовой жизни в стране географическое перемещение сознательной духовной жизни»⁶⁵, подлинно национальную Россию. Струве рассматривал эмиграцию как уникальное явление в русской истории, сохранявшее за пределами России ее культурно-политическое наследие, которое коммунистический режим решительно истреблял внутри страны, но без которого возродить ее былое величие невозможно. Таким образом, диаспора (в определении мыслителя) являлась «представительницей и выразительницей не только старой России, но и России грядущей»3. «Мы здесь блюдем национальную культуру, там растаптываемую и уродуемую. Мы здесь отстаиваем там пока скрывшееся национальное лицо России»⁶⁶, - писал он об эмигрантском сообществе.

Историческая миссия эмиграции в представлении Струве выходила за рамки культурно-охранительных задач, прежде всего она сводилась к освобождению и возрождению России на основе единения России зарубежной и «внутренней». Отсюда идеолог формулировал двуединую цель «настоящего момента»: 1) духовное единение политических сил эмиграции на основе обновленной национальной идеи; 2) духовное возрождение патриотического движения внутри Советской России⁶⁷. Исходя из содержания цели, национальную идею он определял как патриотическую.

Свою позицию Струве обосновал в статье «Великая Россия и святая Русь»⁶⁸. Чувство любви к Родине, подчеркивал он, неотделимо от государства. «В государстве есть, помимо социальной техники, нечто от божественного начала <...> В любви к государству находит выражение не <...> материализм <...> а, наоборот, бескорыстное, преодолевающее заботу о личном благополучии, религиозное отношение к сменяющему друг друга на земном поприще бесчисленному ряду человеческих поколений, почтение к предкам, которых мы никогда не видели, к потомкам, которых мы никогда не увидим»⁶⁹. Вместе с тем любовь к родине мыслитель никогда не смешивал с любовью к власти.

Будучи в свое время энергичным пропагандистом либерального национализма, Струве призывал русских к политическому самообразованию и укреплению союза нации с государством. В августе 1918 г. он писал о российской революции: «Это был первый в мировой истории случай торжества интернационализма и классовой идеи над национализмом и национальной идеей»⁷⁰. Вместе с тем Струве не смешивал «национализм» и «национальную идею». В природной сути последней выделял народность и национальную идентичность, присущую всем русским людям. Национализм же расценивался им как категория политическая, связанная с политизацией национального сознания и требованием создания нации-государства, концентрирующего в себе единый народ, язык, веру, закон, культуру. Струве считал, что унификация такого рода была неосуществима в имперской России, она несла гибель для русской нации, поскольку лишала ее естественных этнических признаков и лидерской роли в общероссийском социуме. Такой «унифицированной» форме национализма он противопоставлял тандем национализма творческого («этнического»), носящего государственный характер и стремящегося к созданию благоприятных условий для экономического, политического и культурного развития своего народа при открытом соперничестве с другими странами и народами, и охранительного, ограждающего народы от конкуренции и создающего искусственные национальные привилегии.

Стремясь найти правильную формулу русского национализма, Струве отталкивался от формы его существования в имперской России. В свое время в статье «Два национализма», опубликованной в журнале «Русская мысль» в 1910 г., он обрушился с яростной критикой официального национализма Российской империи, именуя его идеологией «правящей бюрократии», призванной «психологически скрашивать бессилие и унижение народного представительства»⁷¹. Струве критиковал старый официальный национализм, прокладывающий путь не к национально-государственному объединению, а к национальному автономизму и федерализму. «Он не собирает, а дробит государство, - писал мыслитель. - Это национализм поверхностный, заботящийся лишь о сегодняшнем дне и не заглядывающий в будущее»⁷².

В целях правильного формулирования русской национальной доктрины Струве стремился выявить «заблуждения» и «противоречия» официального национализма. Так называемые заблуждения он находил в том, что в условиях многонациональной России, где существовало несомненное русское большинство, для сохранения государственного единства правительство вынужденно прибегало к методам выстраивания «искусственных перегородок» (например, как «национальные курии» в Польше). «Официальный национализм» проявлял себя как «насильнический», тем самым не ослабляя силы своих противников, а искусственно взращивая силы сопротивления самому себе. В результате «насильнический национализм» стал творцом, «пестуном национальных сознаний и притязаний угнетаемых народностей», обусловив главное противоречие имперской национальной политики. «Наш воинствующий национализм <...> слаб именно потому, что он не только не народен, но и прямо противонароден»⁷³, - писал Струве. «Национализм может быть подлинной силой только там, где он опирается на самодеятельность широких народных масс. Это верно по отношению к угнетенным национальностям и еще более верно по отношению к такой национальности, которая, как русская, создала само государство и играет в нем первенствующую роль»⁷⁴.

В качестве рекомендаций-предостережений на будущее Струве сформулировал «пороки» «официального имперского национализма».

1. «Официальный» национализм порочен, так как поражен глубочайшими внутренними противоречиями. Всякому создавшему свое государство народу соответствует только открытый, мужественный, завоевательный национализм, провозглашающий свободное состязание национальностей. Именно такого рода национализм должен составлять фундаментальную основу государства, исполненного чувства национального самосохранения и самоутверждения, здорового национального эгоизма.

2. «Официальный» национализм носит антинародный характер, лишающий его живых питательных соков, которые может давать лишь широкая демократическая среда. Однако именно этой среды чиновничье-помещичий национализм боится.

3. «Официальный» национализм не укрепляет великодержавное положение России, а, наоборот, ослабляет его. Такая политика, по наблюдениям Струве, себя изжила, и весь цивилизованный мир отказывается от практики принудительного национализма⁷⁵.

Для будущей России он рекомендовал найти оптимальные способы охраны государственного национализма и национальностей, в связи с чем предостерегал от роковой ошибки «официального» русского национализма, непреодолимой стеной отделившегося от всего нерусского, воспринимавшего «нерусские элементы» как нечто чужеродное, антигосударственное⁷⁶.

Размышляя о типологии национализма, Струве выделял два классических типа: один, именуемый «свободным», «творческим», «открытым в подлинном и в лучшем смысле завоевательным» (национализм «англосаксонского типа»); другой - «скованный, пассивный и потому вынужденный бояться и обособляться от других» («закрытый, или замкнутый и оборонительный» национализм). Носителями такого типа национализма представлялись евреи, вынужденные с целью сохранения своего национального ядра отделиться от остального мира, пойти против христианства. К этому их подтолкнул судьбоносный выбор: либо раствориться в «христианизирующемся эллинском мире», либо самосохраниться путем национально-религиозного обособления⁷⁷.

Свои аналитические выкладки Струве логически подводил к главному вопросу: какого типа национализм может быть приемлем для русского государства и русского народа - англо-саксонского или еврейского типа? Первый открыт для всех, не опасается соперничества, уверен в том, что «не растворится в море чужеродных элементов», а «претворит их в себя <...> окажется более крепким и стойким». Второй, боящийся свободного соперничества и состязания национальностей, отгораживается от других. Идеалом, к которому должна стремиться в России русская национальность, Струве считал свободную органическую гегемонию, какую утвердил за собой англосаксонский элемент в Соединенных штатах Северной Америки и Британской империи⁷⁸.

Отстаивая так называемый свободный, открытый, завоевательный национализм⁷⁹, он предупреждал, что решение национальных вопросов допустимо исключительно на основе моральных и политических принципов, не должно зависеть от чувств⁸⁰. Именно в этом ракурсе он представлял национальную модель Великой России: империя с сильным национальным государственным ядром, естественно, русским, неоспоримо первенствующим. Наличие этого крепкого национального ядра объясняло ненужность и неприемлемость для России автономного строя⁸¹.

Обращаясь к истокам российской истории, Струве пришел к выводу, что «ход развития и сложения России есть весьма характерный случай тесной связи между государственным и национальным развитием»⁸². Россия собиралась в единую нацию путем слияния русских племен, вобравших в себя множество «иноплеменных элементов». Под влиянием внутренних и внешних обстоятельств славянские племена сформировались в единое национальное государство и в нем спаялись в единую нацию. Это государственное ядро, помещенное в определенную географическую среду, постоянно росло путем расширения, а не уплотнения. Расширяясь в своих границах, оно постепенно вбирало в себя инородные элементы. Но в силу разных причин связь этих элементов с национальным ядром оказалась не одинакова: в одних случаях - чисто или преимущественно государственная, в других - государственно-культурная, доходящая до полного обрусения «инородцев»⁸³.

Так, постепенно географически расширяясь, русское государство со временем превратилось не просто в многонациональное, а в единое национальное, то есть в империю. Империей Струве считал только многонациональные государства, обладающие сильным национальным ядром. Классическими примерами империй для него были Англия, США и Россия. Им противопоставлялась Швейцария, с точки зрения мыслителя, совершенная в плане государственного устройства, но не сумевшая образовать внутреннего национального единства⁸⁴.

Струве резко осуждал отождествление национализма и насилия. По его словам, «насильнический элемент отрезает путь к <...> идеалу свободной и органической гегемонии русской национальности и русской культуры <...> Вне такой гегемонии Россия, как национальное государство, прочно существовать не может»⁸⁵. На тех же ненасильственных методах он мыслил географическое расширение Великой империи. Областью, доступной «влиянию русской культуры», виделся бассейн Черного моря (все выходящие к нему европейские и азиатские страны) с его экономическими ресурсами, необходимыми для развития России (человеческими и природными - каменный уголь, железо и др.)⁸⁶. Струве полагал, что экономическое господство в бассейне Черного моря обеспечит российскому государству прочные культурные и политические позиции на всем Ближнем Востоке⁸⁷. С укреплением государственной мощи России он связывал формирование нового политического культурного народного сознания, основанного на идеях дисциплины труда, уважения права и прав. Исходя из этого, возрождение Великой России отождествлялось им с успехом хозяйственного развития, а также с правильно выстроенной национальной политикой.

В своих работах Струве заострял внимание на специфике российских национальных проблем. В их причинно-следственной связи он выделял два основополагающих фактора: во-первых, «разноплеменной» состав населения страны, традиционно отрывавший русскую власть от толщи народа; во-вторых, наличие в национальной среде так называемого ресурса реакции в лице «инородцев». Среди «инородческих» вопросов мыслитель особо выделял «польский» и «еврейский». До революции он много писал о положении Польши, рассматривая ее взаимоотношения с Россией в плоскости политической заинтересованности последней удержать в составе империи царство Польское. После распада Российской империи и образования советского государства Струве, признав независимость Польши, все же считал, что в хозяйственном отношении она больше нуждается в России, а не наоборот⁸⁸.

К «еврейскому вопросу» он подходил деликатно, убедительно, с конкретными рецептами решения. Дореволюционная власть, подчеркивал Струве, лишь делала вид, что не замечает «еврейского вопроса». Меры по его решению сводились только к упразднению черты оседлости. Вместе с тем этот, один из самых сложнорешаемых в России вопросов, требовал серьезной реформации государственноправовых подходов. Выход Струве видел не просто в официальном устранении правового неравенства евреев, а в «перевоспитании» российского общества, среди которого «сила отталкивания от еврейства <...> очень велика». Он стремился убедить общественность, что «из всех инородцев евреи всех нам ближе, всего теснее с нами связаны»⁸⁹. Они несут в себе необходимый делу возрождения Великой России и ее грядущим завоеваниям Ближнего Востока интеллектуальный, культурный, творческий потенциал⁹⁰. «Не случайно, недаром, не по “недоразумению” русская интеллигенция всегда считала этот просвещенный народ своим», хотя сама еврейская национальность не распознала дружелюбного порыва российских интеллектуалов, агрессивно ответив на него сионистским движением. Недопонимание, искусственно созданные межнациональные барьеры обернулись осложнением положения евреев в России. Струве искренне надеялся, что ситуация изменится сама собой в процессе экономического восстановления страны, когда интеллектуальный ресурс евреев будет востребован для развития ее хозяйственной мощи⁹¹.

Крушение Российской империи актуализировало важный для развития России и ее будущего «украинский вопрос». Он касался всего «русского народа», под которым подразумевались представители трех славянских национальностей. Струве был убежденным сторонником особой роли славянства в формировании и развитии российской государственности. Славяне тесно связаны не только кровными узами, но и «наследием стародавнего народного быта» (формами бытового устройства, достижениями государственности, культурными богатствами, искусством, культурой, литературой), национальной образованностью. Мыслитель подчеркивал, что в славянстве нет в культурном отношении народов богатых и бедных. У всех есть свое культурное наследие, все его приумножают и одинаково друг в друге нуждаются, в славянском мире «все призваны и все избраны». Он полагал, что с падением советского строя в России откроются новые горизонты для «жизни славянства»⁹². Единственным препятствием на пути сближения славянских народов он считал стремление к украинской независимости.

Об опасности украинского сепаратизма Струве предупреждал еще до революции. Он не раз заявлял, что «украинская проблема» в России будет напоминать о себе постольку, поскольку «притязания так называемых украинцев на какую-то особую государственность и национальную культуру рядом с культурой общерусской» будут встречать надлежащий отпор в русском образованном слое⁹³. В тот момент, как русский либерал, Струве допускал для Украины лишь признание культурно-национальной автономии. Свою сдержанность мыслитель объяснял опасностью распространения «украинства» в его извращенном националистическом виде⁹⁴. Находясь в эмиграции, он стремился донести широкому кругу эмигрантской общественности свои новые соображения по «украинскому» вопросу со страниц периодической печати. В наибольшей степени Струве тревожила проводившаяся в Советской России политика насильственной и искусственной «украинизации», направленно подрывающая «культурное единство триединого русского народа». В связи с этим даже политическое отделение географической Украины от России мыслитель рассматривал как меньшее зло в сравнении с полным культурным и этническим обособлением этой части России в границах одного государства⁹⁵.

Стремление Украины отделиться от Советской России Струве характеризовал как «охранительно-противобольшевистский сепаратизм». Его настораживало появление на Украине новых «сепаратистских элементов», возмущали действия старых украинских националистов и их пособников, ранее выступавших против стеснений, налагаемых на них властью, теперь же протестующих и борющихся против «насильнической и злоупотребляющей украинизации»⁹⁶. Такое положение дел не вписывалось в «государственно-имперский» идеал Великой России, ставилась под угрозу фундаментальная основа великого «славянского призвания» - покровительствовать над всеми народами Великой империи.

Вершиной идейного творчества Струве можно рассматривать воссоединение идеалов Великой России и Святой Руси. В этом акте он видел особое предназначение русского народа - реализацию высшей религиозной идеи⁹⁷. В чаемом им облике Великой России либеральная концепция правового государства увязывалась с идеалом русской духовности. Мыслитель отмечал: особая духовная и культурно-просветительская миссия, отводимая русскому народу, вовсе не означает, что он будет заниматься «обрусением» тех, кто не желает «русеть». Народы империи должны сохранять свое национальное лицо. «Государственная справедливость не требует от нас национального безразличия. Притяжения и отталкивания принадлежат нам, они наше собственное достояние, в котором мы вольны, мы все, в ком есть органическое чувство национальности...»⁹⁸ Национальное самосознание Струве считал одним из главных условий существования народа. Идея национального самосознания, национализма, нации соотносилась им с концепцией русской революции. В своей работе «Размышления о русской революции» Струве писал: «Мы потерпели крушение государства от недостатка национального самосознания в интеллигенции и в народе. Мы жили так долго под щитом крепчайшей государственности, что перестали чувствовать и эту государственность, и нашу ответственность за нее <...> Единственное спасение для нас - в восстановлении государства через возрождение национального сознания. После того, как толпы метались в дикой погоне за своим личным благополучием и в этой погоне разрушали историческое достояние предков, нам ничего не остается, как сплотиться во имя государственной и национальной идеи. Россию погубила безнациональность интеллигенции, единственный в мировой истории случай забвения национальной идеи мозгом нации»⁹⁹.

Для П. Б. Струве и И. А. Ильина как для националистов-государственников было характерно отстаивание государственных интересов через подчинение им национальных. Стремясь ликвидировать раскол между нацией и государством, нацию они ставили на службу интересам государства. Это сближало их с традиционалистами. Вместе с тем между националистами-либералами и националистами-традиционалистами существовали значительные расхождения на почве разных оценок свершившейся революции. Если первые стремились вынести из случившегося поучительные уроки для России и ее будущего, вторые, пытаясь самооправдаться, «блуждали» в поиске виноватых, в связи с чем их национализм был агрессивен и шовинистичен. Одним из приверженцев такого типа национализма являлся Н. Е. Марков. Многие современники видели в нем фанатика борьбы «без передышки - без сочувствия», «демагога» и «антисемита»¹⁰⁰. Крушение монархии в России Марков связывал исключительно с подрывной деятельностью евреев в рамках даже не общероссийского, а общемирового масштаба. Отсюда революционный процесс 1917 г. он называл «еврейским штурмом России»¹⁰¹.

Следует отметить, что идея трактовать революционные процессы в России как «промысел темных антихристианских сил» для русских националистов была не нова. Еще после событий 1905-1907 гг. в определенных кругах российского общества свершившаяся революция представлялась плодом «жидомасонского» заговора с целью закабаления России, уничтожения христианства, подчинения Великой империи интересам мирового еврейства. Антисемитские настроения усиливались по мере обострения политической ситуации и активизации революционных процессов в стране. Своего апогея они достигли в среде постреволюционной эмиграции, удачно вписавшись в идеологию консервативного Зарубежья. Для многих эмигрантских консерваторов-националистов чрезмерное увлечение идеей «еврейского» характера русской революции переросло в определенную жизненную философию.

Так, Марков рассматривал «еврейский вопрос» не просто как «местно русский», а как «вселенский», «общечеловеческий». Исходя из этого, он не представлял исцеления «больного организма империи» одними местными способами ее лечения. «Еврейство есть организм мировой, вернее - интернациональный, - писал Марков. - В качестве этого живого интернационала еврейство борется для своего развития и роста со всеми живыми нациями. Не классовая борьба, не борьба народов, а борьба за существование наций с еврейским интернационалом составляет смысл и содержание современной эпохи человеческой истории. Кто этого не признает, тот не может правильно разрешить еврейский вопрос в России»¹⁰².

Не во всем соглашаясь с националистами-эмигрантами в их оценках «еврейского» вопроса, Марков, тем не менее, глубоко заинтересовался и высоко оценил книгу В. В. Шульгина с говорящим названием «Что нам в них не нравится», призванную, по замыслу автора, сформулировать основные причины неприятия евреев¹⁰³. Впрочем, и в этой, «полезной для себя», работе Марков нашел ряд недостатков. В частности, он указал на то, что Шульгин писал в своей книге лишь о части российских евреев, а не обо всем народе в целом. Это фрагментарное видение проблемы якобы привело автора к ошибочному выводу о том, что евреи в русской революции тактически выиграли, но стратегически проиграли: с одной стороны, революция принесла им равноправие, с другой - подъем волны антисемитизма. Марков яростно доказывал, что армия евреев воюет с человечеством во всех странах мира, в России же действует только один из ее корпусов. Даже полная его гибель может считаться не стратегическим, а тактическим поражением евреев¹⁰⁴.

Через призму «еврейского вопроса» Марков «преломлял» все спектры эмигрантского сообщества. Внутри политической эмиграции он четко выделял «два стана»: «правый», где сознают и признают, что Россию разрушила и Россией овладела власть международного иудейства, а большевистский террор является лишь «грубо-революционным выражением вековечного стремления иудаизма к мировой власти под скипетром мессии»¹⁰⁵. Отсюда «правую» эмиграцию Марков характеризовал как антиреволюционную силу, отказавшуюся «покоряться» иудаизму в любых его формах и проявлениях (революционной в виде «коммунистической тирании», либо в эволюционной в облике «масонских парламентских учреждений и всемирного правительства Лиги Наций» ). К «левой» эмиграции он относил всех тех, кто смирился с действиями существующего в России властного террора¹⁰⁶.

Как теоретик «правого» лагеря Зарубежья Марков принял активное участие в разработке консервативных проектов национального возрождения. Здесь в полной мере проявилась крайняя реакционность его политических взглядов. В отличие от многих перестроивших свое мировоззрение эмигрантов, Марков упорно призывал идти не «новыми», а приемлемыми для России «хорошими» путями¹⁰⁷, пролегающими, в его видении, через самодержавную монархию. «Священная» миссия «восстановления старого, единого бело-сине-красного национального флага» возлагалась на монархически настроенную эмиграцию¹⁰⁸.

Национальная идея в теории Маркова отождествлялась с монархической идеей. Он называл монархию «испытанной тысячелетней историей цементирующей основой», скрепляющей народы Российской империи в прочное великое государство. Ее падение, кроме всего прочего, объяснял подменой «стопроцентного раствора российского самодержавия» конституционной подделкой под монархию¹⁰⁹. Отсюда, обращаясь к сторонникам монархической эмиграции, Марков призывал, чтобы они как разумные государственные строители не только намечали план, но и создавали «раствор» (идеологию), на котором будет вестись кладка российского государственного здания. Среди своих идеологических противников Марков в первую очередь критиковал так называемых аполитичных националистов (непредрешенцев будущего государственного строя в России) за их узкую политическую направленность на свержение советской власти, а не на дело конструктивной перестройки российского государства¹¹⁰. Конструкция «истинной» монархии образно представлялась ему как «Самодержавие Помазанника Божия», стоящего над всеми народами и управляющего ими сверху вниз. Только такую модель монархической власти, именуемую «монархией божественной силы», он считал оптимальной для России¹¹¹.

Интересна философия Маркова относительно воли народа и высшей власти. Он не признавал понятия народной воли, доказывал, что никакой единой «определенно выражаемой, действительно всеобщей воли населяющих Россию племен и народов» нет и никогда не было. Единая воля дана только одному человеку, представляющему монархическое правление¹¹². На этом держалась тысячелетняя российская история. «Была воля к крещению у князя Владимира, и русский народ открыл ему врата Царства Небесного. Но у народа того времени никакой единой воли к <...> крещению не было <...> народ не знал, не понимал и не чувствовал того, что <...> почувствовал <...> князь. Была воля Петра Великого к просвещению и культуре. Воля же <...> народа в то время была против просвещения и культуры, ибо [они] были неведомы, чужды и отвратны»¹¹³. Если бы тот же Владимир искал народной воли, страна до сих пор пребывала бы в «дедовском язычестве». «Народ, - продолжал Марков, - познает благо и зло лишь опытным путем. Познав и оценив плоды государственной деятельности, народ начинает познавать и ценить свою государственную власть. Мнение народа о своей государственной власти вытекает как вывод из длительного опытного восприятия, а <...> не <...> на основании отвлеченных соображений или пристрастий»¹¹⁴.

Логику своих размышлений Марков подводил к основному выводу: все народы Российской империи на протяжении многих веков находились под опекой самодержавия, благодаря чему успешно строили и развивали собственный государственный быт. Как только эта «отеческая опека» была снята, выявился весь ужас, вся гибельность государственного положения. Опыт народовластия наглядно показал русским, какая власть им полезна, а какая вредна. Отсюда Марков призывал соотечественников: «Не <...> ждать у моря погоды, напрасно тратить время на выяснение воли народной при совершенно очевидном его властном восприятии. Чего тут ждать? Какого волеизъявления народа? Надо напрячь все силы, и тащить его на берег монархии. В этом состоит долг русского патриота. И потому истинный русский патриот, действительно русский националист сознательно должен быть русским монархистом»¹¹⁵. Перед русскими националистами им ставилась задача пробудить в народе национальное чувство, транслируя правильно сформулированную национальную идею, сущностно выраженную в действенном союзе национальной и государственной сил¹¹⁶.

Типичным представителем эмигрантского «агрессивного» национализма был Н. Д. Тальберг. Его националистические устремления идеологически опирались на монархическую православную государственность, первенство русской национальности и русской культуры. Современники называли Тальберга монархистом «с целостным христианским мировоззрением, дающим ответ на вопросы не только моральной и духовной жизни человека и семьи, но и освещающего проблемы общественной, национальной и государственной жизни»¹¹⁷.

Как ортодоксальный монархист, в своих работах Тальберг много рассуждал о монархии, ее специфике и особой роли в России. Всю историю страны он рассматривал как историю монархии. Своим читателям Тальберг стремился донести главную мысль его произведений: «В самые трудные времена, когда, казалось, Русь становилась на самый край гибели, спасала ее монархическая идея»¹¹⁸. Неизменным спутником монархической идеи выступала идея православия. Будучи убежденным сторонником «симфонии властей», Тальберг показывал обоюдное стремление церкви и государства совместить заботу о народе и нации в целом. Значительную часть своих исторических трудов он посвятил описанию идеального образа царя-самодержца, демонстрируя истинную любовь и преданность русских царей своему народу и государству. Особенно рьяно им отстаивались «оклеветанные» в истории личности императоров Павла I, Николая I, Николая II¹¹⁹, отличавшиеся своей неординарностью, сочетавшие в себе европейскую образованность с даром русскости, искавшие способы реализации собственных политических идеалов. Натолкнувшись на полное непонимание, с одной стороны, чиновничьей бюрократии, с другой - интеллигенции, возомнившей себя мозгом нации, они так и не смогли все это осуществить¹²⁰.

Будучи убежден, что такие понятия, как либерализм и парламентаризм, несовместимы с историческими устоями страны, именно в деятельности либералов Тальберт видел подрывную силу Великой империи. Революционный процесс февраля-октября 1917 г. он характеризовал как трагедию, обусловленную совпадением целого комплекса факторов: «гнилостью» и «дряблостью» русского общества, изменой кучки военных, подрывной деятельностью «иудо-масонов»¹²¹. Но главной причиной гибели Российской империи Тальберг считал отступление от национальной идеи, ее подмену чуждыми мировоззрению русского человека западными либеральными ценностями. Анализируя процесс деидеологизации русского общества, он пришел к его отправной точке, связанной с деятельностью Александра II. «С этого момента, - писал Тальберг, - российское общество “послушно побрело на поводу у либералов”»¹²². В течение столетия русские либералы упорно стремились свергнуть самодержавие и добиться установления конституционного строя. Их союзники - террористы «обрушивались на власть в лоб», «сапой взрыхляли землю и бросали семена взрощенных на Западе ядовитых конституционных растений»¹²³. В годы революции либералы окончательно столкнули Россию в бездну, провалили «геройское добровольческое движение»¹²⁴. Мастерски удалось этим «темным силам» и разложение главного врага революции - офицерства¹²⁵. С их подачи армия утратила общественный авторитет, причем удар направлялся на подрыв самих основ воинского духа. «В течение многих десятилетий в произведениях все более мельчавших писателей, в различных интеллигентских кружках, усиливаясь, развивались идеи антисемитизма, все военное высмеивалось, офицеры выставлялись недоучками, неудачниками, дармоедами. Служба в гвардии изображалась сплошным прожиганием жизни, служба в армии - беспросветным пьянством. Вся огромная воспитательная и образовательная работа, которая велась офицерством в войсках, искусственно замалчивалась, оставалась для общества неведомой»¹²⁶. Свою лепту в разложение армии внесли и представители либеральных партий в Государственной Думе: военные верхи втягивались в оппозиционную политику, «кое-кого депутаты умели и запугивать»¹²⁷. После октябрьских событий 1917 г. в России либеральные политики развернули активную подрывную деятельность в эмиграции. Продолжая заниматься политиканством, они постепенно «позахватывали» наиболее важные посты и источники казенных средств, ощущая себя «хозяевами положения».

Тальберт считал своим долгом направить все силы на борьбу с этим «пагубным явлением» через содействие консолидации оказавшихся в эмиграции сторонников монархии. Он принял участие в наиболее значимых эмигрантских форумах: в съезде Хозяйственного восстановления России в г. Рейхенгалль (Бавария) 29 мая - 4 июня 1921 г., где был избран управляющим делами образованного Высшего монархического совета (ВМС); во всеэмигрантском съезде в Париже в 1926 г., где стал членом созданного Патриотического объединения¹²⁸; во 2-м Зарубежном церковном соборе в Сремских Карловнах (Югославия) в 1938 г. в качестве помощника секретаря. В 19201930-е гг. Тальберт участвовал в деятельности Русской монархической партии во Франции¹²⁹.

Будучи ортодоксальным монархистом, Тальберт до конца своих дней боролся за чистоту монархической идеи, оказывал активное сопротивление сторонникам эмигрантского неомонархизма. Критикуя, с одной стороны, умеренных монархистов, с другой - русский фашизм и все правое обновленчество в целом, он упрекал их в «оттягивании» эмигрантской молодежи от истинного «здорового монархизма»¹³⁰. Отстаивая преимущества «испытанных и одобренных историей старых основ» государственного строя¹³¹, Тальберт боролся и с республиканцами-демократами, и с социалистами. Возможность социалистической республики им отвергалась напрочь. Тальберт был убежден, что «многострадальный русский народ <...> испивший до дна чашу с ядом чистейшего социализма, не позволит принести себя в жертву идолу всех социалистов <...> Марксу»¹³². Обречен, с его точки зрения, и конституционный строй с полным «безвластием» и «безответственностью» монарха. Конституционный монарх ни за что и ни перед кем не отвечает, ни о чем и никто его не спрашивает, он «царствует, но не правит». Регламентирующая деятельность монарха конституция с добровольного согласия монарха лишает его «права действовать по своему разуму и по своей совести». Его «величественная фигура» является выгодным прикрытием для управляющих государством вождей политических партий. Верность монарха Конституции очень редко совпадает с верностью своей совести¹³³. Отсюда Тальберг делал заключение, что «Конституционная Монархия, по существу, бессовестна»¹³⁴.

Печальные воспоминания навевал Тальбергу и пресловутый представительный строй, «так бесславно и так преступно закончившийся последней Думой»¹³⁵. Он не давал и малейшего шанса желающим восстановить буржуазную республику, будучи убежден, что идея республиканской России «захлебнулась» в потоках кровавого опыта революции, вскрывшего полную несостоятельность сложившейся представительной системы¹³⁶. Ее «гнилость» была порождена механизмом думских выборов. Закон о выборах 1906 г. и внесенные в него поправки от 3 июня 1907 г. опирались на странную и неисполнимую идею смешать все классы населения Империи в одну общую бесформенную толпу, из которой следовало выбирать наиболее способных, толковых, государственно мыслящих людей «сложным и неестественным порядком двух- и трех- степенных выборов»¹³⁷. Тальберг доказывал, что разработчики этого избирательного закона совершили грубейшую ошибку, пытаясь в механизме выборов подменить сословное деление российского общества делением на политические партии и классы. Они не учитывали того, что реальная Россия не смешана, ее бытовые, классовые и сословные барьеры существуют и еще достаточно крепки, а «политических партий нет вовсе или таковые находятся в зародыше»¹³⁸. Законодатели вводили народ в заблуждение своими намерениями не получить действительных представителей Земли Русской, а уловить настроения разношерстной толпы в лице ее вожаков, эти настроения наиболее ярко выражающих. Их просчеты имели самые тяжелые и необратимые последствия: дворян-помещиков смешали с земледельцами и духовенством, купцов - с чиновниками и интеллигентами, крестьян-домохозяев - с крестьянами-пролетариями, казаков, «с целью совершенно обезличить эту бытовую группу, свалили в кучу с иногородними и инородцами»¹³⁹. Делегируя интересы различных социальных групп авантюристам, представлявшим интересы различных политических партий, правительство в конечном итоге вместо крестьян, на которых делалась ставка в первой и второй Думах, получило трудовиков, а вместо помещиков, выражавших в дальнейшем надежды властей, - левых октябристов, «лидеров партий, только вчера образовавшихся на предвыборном сборище»¹⁴⁰. Виртуозно владея ораторским искусством, политики демонстрировали свои «неоценимые преимущества» в глазах выборщиков перед местными выдвиженцами. Однако, завоевав доверие избирателей, в своей дальнейшей деятельности в Государственной Думе эти «решители судеб России» подчинялись уже не местным интересам и не рекламируемым ранее политическим лозунгам, а общественным настроениям. «В первой Думе они олицетворяли настроения революционной толпы, ошеломленной неудачами Русско-японской войны, во второй - настроение крестьянских масс, требовавших чужой земли и воли грабить чужое имущество, в третьей - настроение испуганных погромами помещиков, а в четвертой - настроение этих же помещиков, уже успокоившихся и снова недовольных правительством»¹⁴¹.

Обращая внимание на политическую незрелость русского народа, Тальберг подчеркивал, что «Россия - младенческая страна в политическом отношении»¹⁴². Он был убежден, что парламентского кризиса удалось бы избежать при условии прямых всесословных выборов. Основанная на непосредственном участии городских и уездных сословных групп избирательная система позволила бы каждому волостному крестьянскому обществу, уездным дворянским, купеческим, мещанским собраниям, духовенству, казачьим станицам, городскому чиновничеству выбирать по одному представителю, напрямую делегируя свои корпоративные интересы¹⁴³.

Среди идеологов крайне правого политического крыла эмиграции Тальберг предлагал наиболее развернутую программу государственного управления. Ее стержневой основой выступала идея «единой, твердой и разумной» власти «Православного Царя-Самодержца, по своей совести и воле правящего государством»¹⁴⁴. Самодержавная власть рассматривалась Тальбертом прежде всего как власть национальная, признающая обычаи и культурные особенности различных народов империи, сложившиеся традиции местного управления. В систему национально-государственных отношений им полагались две фундаментальные идеи - идея признания Российского Самодержца «Верховным хозяином всех земель русских» и идея признания исключительного значения православной веры всеми племенами и народами Российской империи¹⁴⁵.

Решающим фактором возрождения России для Тальберта была четко сформулированная государственная идеология. Он призывал вернуться к идее Святой Руси, сложившейся «единой мудрой работой ее Великих Князей и Царей с Российскими митрополитами и Патриархами»¹⁴⁶. Будучи носителем религиозного мировоззрения, идеолог доказывал, что «здоровое государство должно быть проникнуто сильным и ярким религиозным духом»¹⁴⁷, ибо «такой чуткий и душевный народ, как наш русский, не может удовлетворяться одним животным материализмом»¹⁴⁸. «Связующей тканью государственного тела» в теории Тальберта выступала идея единения православного царя и народа¹⁴⁹. Он мечтал вернуться к временам верноподданности, когда Богом данный Монарх станет непререкаемым символом государственной веры, тем Святая Святых, которое должны оберегать русские люди¹⁵⁰.

Талъберг идеализировал строй старой России, строго регламентированный уставом Русской православной церкви¹⁵¹. Он считал, что поступательное государственное развитие было нарушено с середины XVIII в., с того момента, когда западные ветры стали заносить в Россию религиозные колебания и отрицания, прививать вольтерьянство, масонство, лживый мистицизм. Тогда, поверив и подчинившись чужим учениям, русское общество со свойственным неофитам пылом стало отходить от Бога¹⁵². Процессу социальной деградации меньше всего поддавались народные толщи, но об их духовной потребности власть заботилась мало, в лучшем случае не мешала жить наивной «детской» верой. Образованные же круги и полупросвещенные слои, вплотную примыкавшие к простому народу, напротив, стремительно обезверивались¹⁵³. Так постепенно стирался «духовный облик подлинной Руси», к началу XX в. он почти не просматривался в среде образованного и полуобразованного русского общества¹⁵⁴. Материалистический Запад сделал свое дело - привил русскому обществу яд религиозного безразличия. На душу русского человека, пропитанную религиозными исканиями, отступление от веры произвело ужасающее, разрушительное воздействие, имеющее катастрофические последствия.

На будущее перед российским государством и обществом Тальбертом ставилась задача возрождения Святой Руси, в которой государственный, общественный и семейный уклады будут дышать религиозным духом, святиться пламенем веры. «Кто не постигает этого умом и не ощущает совестью, тот, как бы умен и способен он ни был, всегда будет чужд истинной Руси, тот не вольется в ее новую - извечно старую - жизнь, жизнь не только в теле, но и в Духе»¹⁵⁵, - писал он, обращаясь к эмигрантскому обществу.

Историк А. А. Корнилов характеризовал Тальберга как «широко образованного и глубокомысленного идеолога русского монархизма, с одной стороны, приводившего в систему и освобождавшего от всего лишнего и часто вредоносного ходячие понятия монархических слоев Русского зарубежья. А с другой стороны, создавшего школу, в которой могла воспитываться и тренироваться подрастающая молодежь, способная образовать некую национальную элиту, готовую влиться в дело восстановления России»¹⁵⁶. По словам современников, Тальберг делал «великое дело», побуждая молодое поколение эмиграции обращаться к родному, национальному, здоровому прошлому Российской империи¹⁵⁷. Он искренне верил, «что русская молодежь, со свойственной ей чуткостью <...> не будет блуждать по кривым западным дорогам, а станет стремиться выйти на прямой, широкой, исконно русский путь»¹⁵⁸, и смысл ее жизни будет сводиться не только к заботам о хлебе насущном (к чему так стремится все «культурное человечество»), но и к заботе о душе¹⁵⁹.

В идейно-теоретических изысканиях эмигрантских мыслителей теория русского национализма приобретала порой самые неожиданные, неординарные формы. Так, один из видных эмигрантских консервативных идеологов Т. В. Локоть пытался объединить в формате русского национализма социалистическую и консервативную идеологии. Свой национализм он называл демократическим, лишенным агрессивного духа¹⁶⁰.

В модели национальных отношений Локотя привлекает особое оригинальное видение «еврейского вопроса». В своих взглядах мыслитель постоянно эволюционировал. До революции он выступал против экономического господства евреев в черте оседлости (прежде всего в Малороссии), вместе с тем призывал бороться целенаправленно с еврейским капиталом, а не против народности в целом. Локоть выступал за отмену черты оседлости в первую очередь по политическим соображениям: чтобы евреи искусственно не скапливались в отдельных регионах Российской империи и тем самым не вызывали к себе негативное отношение со стороны коренного населения. На примере евреев - «самых сильных и самых ярких националистов» - Локоть предлагал формировать идеал русского национализма. Он считал, что именно у евреев должны учиться «здоровому национализму» «слабые, не солидарные, не организованные» русские¹⁶¹. В отличие от традиционалистов, не признававших в России «украинского вопроса», Локоть не отрицал наличие проблемы украинского сепаратизма, хотя особой угрозы со стороны Украины не ожидал. По его соображениям, расклад в этой области национальных проблем зависит от правильно выстроенной внутренней политики. Ратуя за гибкую национально-политическую линию, Локоть вместе с тем не был сторонником вольности в национальных отношениях. Уважая права других национальностей, он настаивал на государственном протекционизме в отношении русского народа, допуская в его интересах некоторые ограничения для других народов. В содержании русского национализма Локоть четко разграничивал национализм «государственный» и «племенной, антропологический». «Государственный» национализм для него выступал гарантом ведущей роли народности, вложившей наибольшее количество усилий, своего труда в государственное развитие. Национализм «антропологический», подразделяемый мыслителем на «этнографический» и «сепаратистский», объяснялся по-разному: в первом случае, терпимостью, во втором - строгостью и суровостью. Националистическая идея Локотя не отличалась характерной для традиционализма фанатичной религиозностью. С одной стороны, он был противником любой реформации православия, его синтезирования с какими бы то ни было идеями; с другой - придерживался уважения к собственному и чужому религиозному чувству. Объединяющим началом в национализме, по Локотю, выступали не духовно-религиозные, а экономические идеи. Он стремился сплотить средние классы русского общества на почве «экономического национализма», включающего в себя комплекс национально-экономических, политических и культурных ценностей. Локоть не принял революцию, противоречащую, по его словам, национальным и государственным интересам.

Возрождение страны Локоть напрямую связывал с формированием новой, подлинно национальной, монархически настроенной демократической социальной опоры¹⁶². Идеальным для России государственным строем он считал самодержавную монархию. Проверенная временем, она была «национально выгоднее», по своему существу гарантировала развитие России на «истинно-народных, национально-русских началах, обеспечивающих национальные интересы, национальное достоинство и национальную мощь русского народа»¹⁶³. Путь к монархизму пролегал через постепенное пробуждение в народе национальной идеи. Миссия ее общественной популяризации возлагалась на класс «новой, подлинно национальной интеллигенции». Для возрождения национальной исторической России Локоть призывал к объединению под сенью монархической идеи всей национально-патриотической эмиграции.

В отличие от националистов-либералов и традиционалистов, развернувших свою деятельность в первые годы эмиграции (1920-е гг.), радикальное направление зарубежного национализма вступило в активную фазу своего развития позже других (вторая половина 1930-х гг.).

На это повлияла совокупность нескольких факторов: долгие годы эмиграции, оторванность от Родины, укрепление политического строя Советской России, смена поколений эмиграции (выросло новое поколение эмигрантов, признавшее и критиковавшее идеализм и утопизм взглядов своих отцов). Среди радикалов были и монархисты «чистой воды», и «непредрешенцы», конкретно не определившиеся в форме будущего государственного строя. Однако всех их сближали общие идеи построения сильного национального государства, подготовки национальной революции как способа достижения поставленной политической цели, национализма как фундаментальной государственной основы. Вместе с тем трактовки «модифицированного» национализма были самобытны, неоднозначны и разнообразны.

Вопросы национализма и национального государства были детально проработаны идеологом народно-имперского (штабс-капитанского) движения И. Л. Солоневичем¹⁶⁴. Свои рассуждения о «нации», «национализме», «национальной идее» он вел в соответствии с характерными для русских националистов идейно-теоретическими канонами: Россия должна следовать законам своего, а не чужого национального бытия, нация оказывается слабой, если сворачивает с пути самобытности¹⁶⁵. Русский народ как любой великий народ имеет свою собственную судьбу, проходит особый путь развития, имеет неповторимое лицо, несет свою неповторимую историческую миссию. Движущей силой, ведущей его по пути истории, является «объединяющая и воспитывающая нацию» национальная идея. Российская государственная идеология традиционно была пропитана идеей национализма. В условиях потрясенной революциями и большевистским строем России она выступает гарантом ограждения от пагубных альтернатив шовинизма - «признака дурного воспитания нации», космополитизма, «свидетельствующего об отсутствии какого бы то ни было воспитания» и интернационализма, представляющего по своей сути выполняемую для чужих целей «каторжную работу нации»¹⁶⁶.

Концепция «Великой России» Солоневича во многом пересекалась с идейными воззрениями И. А. Ильина. Размышляя о своеобразии исторического пути России, наложившем неизгладимый отпечаток на его содержание: самобытную русскую государственность, русскую национальность, русскую культуру, - Солоневич писал: «Россия это не Европа, но и не Азия и даже не Евразия. Это - просто - Россия. Совершенно своеобразный национальный государственный и культурный комплекс, одинаково четко отличающийся от Европы и от Азии»¹⁶⁷. Ее основные черты вполне отчетливо определились еще до того, как Европа и Азия могли наложить на нее свои отпечатки. Поэтому, в отличие от других стран, русская национальная идея всегда перерастала свои рамки и становилась сверхнациональной. Ее не раз калечили иностранные интервенты, но сущность идеи изменить не удалось: она состоит в создании России с крепкой монархической государственностью¹⁶⁸.

В основе националистических воззрений Солоневича лежала идея уникальности российской монархии с ее ярко выраженным «народным духом», особенностями характера русского народа, его национальным «я». Таким образом, российская монархия связывалась идеологом с социально-психологической спецификой русского народа. Историю страны он отождествлял не столько с географией, сколько с биографией народа¹⁶⁹. Солоневич размышлял: «В сходных географических условиях могут существовать различные народы (например, на Апеннинском полуострове сложилась как древнеримская цивилизация, так и культура современных итальянцев), вместе с тем их развитие идет разными путями. Почему?» Проводя аналогии между народом и личностью, он пришел к следующему выводу: биография любого великого человека позволяет уловить определяющую черту его характера, или «доминанту»¹⁷⁰; народ как историческая индивидуальность, своего рода «соборная, коллективная личность», также является носителем определяющих черт его характера, специфических свойств своего «я», отличающих его от всех соседей¹⁷¹. Однако, в отличие от отдельно взятой личности, характер народа неуловим в его отрыве от знания государственности. Так и становление русского народа нельзя рассматривать отдельно от формирования его государственности.

Уникальность русской государственности Солоневич «рельефно» просматривал на фоне западноевропейской истории, демонстрирующей, по его словам, неудачные попытки государственного строительства и объединения народов. «Драмы инквизиций и религиозных войн, борьбы протестантизма с католицизмом, стройки империй, которые жили десятки - редко сотни - лет»¹⁷² заполняли европейскую историю. На этом фоне российская государственность показывала обратный пример естественного, органического развития, исключающего религиозные войны и обеспечивающего мирное сосуществование разных этносов. Такого рода аргументами Солоневич в очередной раз доказывал свою убежденность в необходимости использования собственного исторического опыта в построении будущей российской государственности¹⁷³.

Много внимания он уделял разбору конкретных примеров «имперского строительства», подчеркивая специфический характер русского народа, сумевшего создать огромную империю вопреки основным принципам колониализма. Солоневич доказывал, что русские были комплементарно настроены в отношении большинства населяющих огромное евразийское пространство народов и никогда не пытались поставить себя в положение правящей нации (как, например, англичане, чья империя не продержалась и трех веков). Скорее наоборот: русский центр подвергался значительной эксплуатации в пользу инонациональных окраин. Заслуга русского государства-империи состояла в особом балансе отношений церковной и государственной властей. В российской модели церковь никогда не покушалась на светскую власть, в свою очередь монархическое правление веками стояло на страже интересов общества, народа, поддерживая и поощряя демократические элементы в народной жизни. «У нас была <...> демократия неизмеримо высшего стиля, чем англо-саксонская», - с гордостью отмечал Солоневич¹⁷⁴. Однако линия восходящего гармоничного развития российского государства была прервана наступившей эпохой подражания европейской жизни, следования европейским учениям, в частности, марксизму. В нем постепенно растворилось «все живое, органическое, настоящее. Исчезали живые нации - на их место стал интернационал»¹⁷⁵. В марксистской доктрине потерялась национальная личность. Учение К. Маркса и его последователей чуждо русскому народу не только своим разрушающим воздействием на национальное государство, но прежде всего своими рационалистическими, экономическими и политическими факторами государственного развития. Русский же народ традиционно вел государственное строительство инстинктивно. Этот «государственный инстинкт» позволил создать русское государство независимо от «географии, вопреки климату и <„.> даже и вопреки истории»¹⁷⁶.

Отстаивая тезис о «биологическом инстинкте народа» как решающем факторе образования нации и государства, Солоневич критиковал все другие концепции (экономическую, климатическую, географическую, расово-антропологическую) происхождения государства. Свою точку зрения он обосновывал устойчивостью Российской империи, длительностью существования русского государства. Приверженность русского народа имперским идеалам служила доказательством того, что в его характере, инстинкте, в духе есть свойства, с одной стороны, отличающие его от других народов мира - англичан и немцев, испанцев и поляков, евреев и цыган, с другой - умение на протяжении тысячи лет проявлять себя с достаточной определенностью¹⁷⁷ (именно это свойство Солоневич называл государственным инстинктом русских).

Силу нации идеолог связывал с силой национального духа, отталкиваясь от этого, предупреждал: любые проявления слабости духа повлекут за собой неизбежность расплаты. С этих позиций большевизм Солоневич рассматривал как заслуженную расплату за двухвековые грехи, накопленные Россией с момента отречения от своего национального бытия, увлечения иноземным влиянием, отрыва дворянства от народа; а русскую революцию - как следствие основного греха русского народа, греха его двухсотлетнего бессилия перед своим дворянством¹⁷⁸.

В эмигрантских спорах о причинах произошедшей в октябре 1917 г. революции Солоневич убедительно доказывал, что «русская коммунистическая революция выросла не из русской народной и национальной традиции»¹⁷⁹, а из целого комплекса факторов и чрезвычайно сложного узла событий: культурно-технической отсталости страны, ее постоянного военно-стратегического расширения, нескольких неудачных войн подряд, пресловутого «еврейского вопроса» и, наконец, «векового спора между тремя основными силами внутри русской жизни: монархией, дворянством и народом»¹⁸⁰. Поэтому ее невозможно объяснить однозначно ни одной теорией или предположением.

У Солоневича была своя версия событий февраля-октября 1917 г. В специально посвященной этому вопросу работе «Великая фальшивка Февраля» он в результате своих размышлений пришел к выводу, что никакой революции в России в феврале 1917 г. не было. Произошел всего лишь «военно-дворцовый переворот», заговор отдельных групп земельной, денежной и военной знати, подготовленный с целью изоляции царя от армии и народа. Последующие же события марта, июля, октября 1917 г. являлись цепной реакцией, постепенно разрушившей обломки старой государственной системы¹⁸¹. Революционный Февраль 1917 г. Солоневич рассматривал через призму сложившихся социально-политических обстоятельств. Он был убежден, что предреволюционная Россия находилась в своеобразном социальном тупике, когда новые слои - энергичные, талантливые, крепкие, хозяйственные - пробивались к жизни и к власти, на их пути стоял правящий слой, «выродившийся во всех смыслах, даже в физическом»¹⁸². Неизбежно настал период кризиса, в котором обе несовместимые линии развития сошлись: с одной стороны, возникла острая необходимость для страны сменить свой правящий слой, с другой - противостояла невозможность менять его в период ведения масштабных военных действий. «Монархия стремилась пройти это “узкое место” эволюционным путем, но не прошла»¹⁸³. В обстановке внутренних противоречий, при разложившемся правящем слое, при незаконченном раскрепощении крестьянства, при разделе между монархией и верхами, при разладе в среде династии, при наличии парламента, который только и ждал момента для захвата власти, наконец, в обстановке затянувшейся Первой мировой войны участь России фактически была решена¹⁸⁴. Таким образом, всю вину за случившееся в стране Солоневич полностью возлагал на «верхи бывшего правящего слоя». Он предупреждал о необходимости учесть это обстоятельство в целях ограждения будущей национальной власти от ее главного врага в образе бывшей политической элиты. «Собираясь что бы то ни было предлагать будущей России, - писал идеолог, - мы обязаны сказать ей, что ни наследников, ни осколков <...> этого слоя <...> нельзя пускать ни к власти, ни даже на порог власти <...> Ибо, если они будут допущены к власти <...> они повторят то же, что они делали в 1916-1917 или в 1918-1920 годах: поставят интересы и психологию слоя и касты выше национальных интересов России и продадут и нас, и Россию - точно так же, как они делали это раньше»¹⁸⁵.

Вот почему в программе возглавляемого им Штабс-капитанского движения Солоневич уделял такое большое внимание требованиям к будущей национальной элите, называемой им «орудием нации»¹⁸⁶.

Перед будущим национальным правительством теоретиком ставилась первоочередная техническая задача подбора и воспитания правящего слоя из остатков русской национальной интеллигенции за рубежом, остатков старой русской интеллигенции в СССР и из массы новой русской интеллигенции, родившейся в годы коммунизма. Из предполагаемого состава «правящей верхушки» категорически исключались:

1) дворянство («неудачный наследник русского феодализма», истребленный большевиками);

2) русская буржуазия, показавшая свою полную недееспособность у власти;

3) советский правящий слой, «отрезанный от народных масс морями крови и ненависти, воспитанный на атеизме и насилии, на грабеже и терроре».

Допускались два возможных политических претендента на власть и связанные с ними два пути развития событий.

1. Некая еще несуществующая партия, опирающаяся на часть интеллигенции и пролетариата, закрепившаяся у власти путем вооруженного выдвиженчества. В случае ее прихода к власти мог реализоваться тип диктатуры, опирающейся по преимуществу на временное и организованное насилие.

2. Люди, преданные национальной идее, прошедшие специальный «правящий отбор». При их государственном управлении установится монархия, соответствующая интересам и чаяниям основной массы русского народа.

Солоневич был уверен, что при любом раскладе событий власть перейдет к русской интеллигенции, к профессионалам умственного труда, к единственному существующему слою, по своему культурному уровню способному разрешить задачи русского национального и государственного строительства. Он не сомневался в том, что эта национальная, внесословная интеллигенция будет ставить интересы нации выше интересов сословия или класса¹⁸⁷. Русскому Зарубежью он поручал великую миссию формирования программно-теоретических основ для будущего правящего слоя, его идейного костяка¹⁸⁸.

Задумываясь о возрождении постбольшевистской России, Солоневич начинал с постановки вопроса; «Во имя чего должны строиться нация и государство?». Ответить на него могла только правильно сформулированная национальная идея. В духе российских государственных традиций он объединял русскую национальную идею с идеей национализма. Для Солоневича были тождественны понятия «русского» и «российского» национализма. Употребляя их в одном смысловом значении, он погружался в специфику этого явления.

Специфической чертой русского национализма как идеи объединяющей и воспитывающей русскую нацию Солоневич считал глубокую и неразрывную связь с православием, по его словам, «вдыхающим в русский национализм особое мироощущение и мировосприятие»¹⁸⁹. Русский национализм без опоры на православие он называл «логической нелепицей». Православие для него было не только и не столько «религией большинства русского народа», сколько религиозно-нравственной основой русского национального государственного творчества. Солоневич доказывал, что как величайшая религия мира православие только в самом крайнем случае посягало на свободу иноверцев. В большинстве же случаев это делалось в целях национально-религиозной самозащиты, которая неизбежно возникнет перед Россией в будущем. В связи с опорой на фундамент православной религии пропагандировать свободу совести (принцип «лицемерного западноевропейского либерализма») для будущей России он не считал целесообразным¹⁹⁰. Вместе с тем перед Русской православной церковью им ставилась задача перемещения центра тяжести ее деятельности с формально обрядовой стороны на религиозно-воспитательную.

Воспитательные функции оказывали непосредственное влияние на устои русского национализма. Солоневич подчеркивал, что воспитание нации не должно осуществляться на канонах прошлого, оно должно культивировать чувство национальной гордости и национального осознания совершенных нацией ошибок. «Русский национализм» должен обладать достаточной долей мужества, чтобы признать собственные ошибки и просчеты и «не взваливать их на чужие плечи - масонские, немецкие, еврейские, английские, японские»¹⁹¹.

Русский национализм рассматривался Солоневичем как явление, имеющее «великое нравственное предназначение». На этом базировались его задачи: 1) духовно-объединяющая; 2) воспитательная; 3) формирование кадрового потенциала талантливых, добросовестных, преданных России людей.

С русским национализмом связывалась идея социального равенства. Солоневич считал, что национализм не должен заниматься примирением общественных групп и классов, его предназначение - бороться и в перспективе ликвидировать так называемые духовные надстройки деления народа на «буржуев» и «пролетариев», на «белую» и «черную» кость. Сословное деление он планировал заменить корпоративным, то есть таким строем, где каждый русский займет в нации положение в зависимости от его личных заслуг и качеств. Понятия сословий, каст и классов теоретик предлагал заменить общим понятием государственной службы, выражающим по своему существу подчинение всякого государственного интереса общенациональному¹⁹².

Как идея государственно оформляющая нацию, русский национализм ассоциировался Солоневичем с самодержавным правлением, олицетворяющим, по его словам, «религиозный смысл русского социального бытия». Под самодержавной монархией он понимал наследственную династическую власть, опирающуюся на широкие массы народа и отстаивающую его права в противостоянии с эгоистически настроенной олигархией. Солоневич доказывал: «Выступая центром демократичной и справедливой системы власти, учитывающей интересы большинства граждан, самодержавная монархия защищает религиозный, культурный и социальный уклад народной жизни»¹⁹³. Вместе с тем не все «великие правления» в российской истории он относил к этому идеалу. Исключение составляли политические режимы Петра I и Екатерины II по причине их антитрадиционного и антинационального характера. Вслед за интеллектуальной традицией славянофилов, Солоневич резко критиковал петровские реформы, «расколовшие единую нацию на европеизированное дворянство и многомиллионную крепостную массу»¹⁹⁴. Такого рода правлениям он противопоставлял свой идеал народно-монархического государства.

Концепция «народной монархии» И. Л. Солоневича представляла собой нечто неординарное в истории русской общественно-политической мысли. В какой-то степени она развивала идеи славянофилов, вместе с тем не унифицировала русских самодержавных традиций. В отличие от националистов-традиционалистов, Солоневич не был реставратором; вглядываясь в историческое прошлое, он не стремился повернуть колесо истории вспять, а искал там схемы, способствующие прогрессивному моделированию будущего. Его «народная монархия» была обращена к «Московской Руси», «к государственным принципам Московского Царства», суть которых заключалась в «единении царя, церкви и народа - единоличной государственной власти и единоличной церковной власти, опирающихся на единство и нераздельность национального, государственного и религиозного сознания народа»¹⁹⁵. С одной стороны, Солоневич призывал к борьбе «За Веру, Царя и Отечество», с другой - вкладывал в старый лозунг новое смысловое содержание. Подчеркивая «народный» характер будущей монархии, он отмечал, что монархическая власть должна быть социально основана не на старом буржуазно-помещичьем слое, а на широких слоях российского крестьянства¹⁹⁶. «Нам нужен демократический Царь, опирающийся на “демос”, хотя бы уже по одному тому, что опираться больше не на кого. Но нам нужно, чтобы Царь определял линию “демократии”, а не демократия учила бы царя»¹⁹⁷, - писал Солоневич. Он идеализировал образ «русского мужика», доказывал, что народ российский является «суммой личностей», а не безликой массой. Русский мужик через тягчайшие испытания сумел пронести свое собственное «я». «Его не съели» ни татары с их ордами, ни Петр I с его реформами. «Он отстоял свой костюм, приноровленный к климату и к труду, он отстоял свою семью, он отстоял своего Бога и свою Родину - он также отстоит и своего Царя - как он его отстаивал десятки раз в своей истории. Он отстаивает Россию и от большевизма...»¹⁹⁸

В эмиграции Солоневич вел бурную дискуссию как со сторонниками парламентарного образа правления, так и с приверженцами реставраторства. Первым он отчаянно доказывал, что парламентарные методы управления привели к полному политическому, экономическому и моральному маразму все страны Европы, и весь мир стремится к авторитарному правительству. «Демократизм формы правления не имеет почти никакого отношения к демократизму жизни: юридически самодержавная Россия имела, по-видимому, самый демократический в мире уклад»¹⁹⁹. Критикуя планы самодержавного реставраторства, Солоневич предупреждал, что «лозунг дворянско-помещичьей монархии означает для России новую Гражданскую войну <...> против данной формы монархизма, с перерастанием этой войны в войну против монархизма вообще»²⁰⁰.

Его уникальная модель народно-монархической государственности сочетала в себе две формы власти - народное представительство, отражающее интересы всех граждан, и наследственную единоличную монархию, «спасавшую страну в кризисные моменты ее истории»²⁰¹. Обе ветви власти опирались на разветвленную систему местного, профессионального и национального самоуправления. Принципами, заложенными в фундамент возрожденного российского государства, провозглашались: 1) сильная царская власть; 2) сильное народное представительство; 3) сильное земское самоуправление; 4) гражданская и хозяйственная свобода для всех граждан империи²⁰². В теории Солоневича народная монархия выступала в неразрывной связи с выборной (соборной) монархией. Осмысливая монархическую традицию в России, теоретик пришел к выводу, что «московская монархия была по самому глубокому своему существу выборной монархией. С той только разницей, что люди выбирали не на четыре года и не на одно поколение, а выбирали навсегда»²⁰³.

Говоря о представительной власти, Солоневич заранее отметал ее западноевропейские образцы и призывал вернуться к собственному²⁰⁴. Поэтому будущий представительный орган в России мыслился ему Собором, «составленным из людей “государевой” и “земской” службы», а не парламентом²⁰⁵. Проводя параллели между парламентом и Собором, он останавливался на системе их формирования, по его мнению, наиболее адекватно отражающей национально-демократический характер обеих форм представительной власти. Солоневич был убежден, что механизм парламентских выборов автоматически обусловливает концентрацию в парламенте богачей, карьеристов, «отбросов интеллигенции», которые «стараются за свои четыре-пять лет депутатства сколотить елико возможно денег»²⁰⁶. Демократически избранные Соборы, напротив, всегда являлись «органическим представительством нации»²⁰⁷, «грозно и честно» стоявшим вокруг российского престола²⁰⁸. Режим западной демократии не был лишен недостатков. Применять его к русским Солоневич считал непозволительной роскошью, которая России не по карману²⁰⁹. Идеальная модель верховной власти представлялась ему в форме органического сочетания наследственной самодержавной монархии и народного представительства (Земской Собор), которые будут соизмеряться не борьбой друг с другом, а способностью выполнять возложенные на них государственные задачи.

Строя планы на будущее, Солоневич не мог обойти вниманием особо значимый для России национальный вопрос, концентрирующий в себе «сумму полутораста вопросов»²¹⁰. Отстаивая образ «единой и неделимой России», он выступал за сохранение «исторически сложившегося сожительства народов одной шестой части света», любые попытки разделения страны считал преступлением не только против России как государства, но и против тех, кому удалось бы навязать это отделение. Солоневич прогнозировал, что сепаратистская политика приведет к чудовищному политическому, культурному, хозяйственному регрессу, а возможно, и к войнам внутри страны «за обладание разными уездами»²¹¹.

Свой идеал национальных отношений он обращал к царской России, доказывая историческими примерами, что Российская империя как единое государство существовала более тысячи лет и не проявляла признаков государственного распада. Гарантией этого выступало обеспечение граждан, независимо от их национальной принадлежности, всеми правами российской государственности²¹². Идеализируя образ Великой Российской империи, Солоневич стоял на том, что до революции в государстве не было национальных проблем, так как не существовало национального неравенства. Национальный вопрос заявил о себе только после революционных событий 1917 г. Это обстоятельство объяснялось врожденной тягой русских к справедливости, которая от природы заложена как в самом русском характере, так и в традиционной для России форме власти - самодержавной монархии. При наличии в стране полутораста народностей «русская монархия рассматривала каждый национальный вопрос в зависимости от каждого индивидуального случая», поэтому ее опыт еще не изжил себя и может быть вновь востребован при благоприятных условиях²¹³.

По выражению Солоневича, «русское самодержавное правительство было нянькой для русских “инородцев”, хотя и не для всех»²¹⁴. В довоенной России неравноправным было только еврейство. Все остальные нации были равноправны и в законодательстве, и в быту²¹⁵.

Еврейская политика российского правительства была неустойчивой, противоречивой и нелепой, ее основной смысл заключался в попытке затормозить капиталистическое развитие сельского хозяйства. Поэтому при императоре Николае I евреи пользовались полным равноправием и даже получали баронские титулы; крепостное право все равно не допускало в деревне никаких капиталистических отношений. При Николае I и сами евреи были лояльны по отношению к империи. После него, при последних царствованиях, они постепенно перешли на сторону революции, надеясь в ней что-то для себя приобрести. Однако вместо этого потеряли гораздо больше, чем другие российские народы²¹⁶.

Для самодержавного правительства «еврейский вопрос» не стоял в числе первоочередных, вместе с тем, подчеркивал Солоневич, это не снимает самой проблемы в будущем. Его особенно тревожила разрастающаяся в советском обществе угроза антисемитизма²¹⁷. В положении евреев в Советской России Солоневич выделял три сущностных аспекта: их роль в государственном управлении, правовые гарантии, отношение к существующему строю. Евреев в СССР он рассматривал как «по преимуществу служилый слой», заменивший на службе государству не желавшую работать на большевиков старую и «новых призывов» русскую интеллигенцию. Солоневич считал, что евреи в большинстве своем сжились с новой системой, их известная всем солидарность, когда «каждый Каганович тянет за собой другого Кагановича», дала возможность довольно быстро к ней адаптироваться²¹⁸. Вместе с тем к вопросу о положении евреев в России он подходил строго дифференцированно. По его мнению, от советской государственности выиграли исключительно «верхи», «тонкая прослойка крупной еврейской бюрократии», разъезжающая по полпредствам и мирным конференциям, торгующая во внешторгах, сидящая во главе трестов и управления лагерями ОГПУ, то есть тот поверхностный слой, который создает впечатление, что «евреи правят Россией». Относительное материальное благополучие этой бюрократии обеспечивается ценой страшного обеднения основной массы еврейского населения²¹⁹. Неся на себе все тяготы жизни, это «низовое еврейство» панически боится внутреннего переворота, опасаясь расправы со стороны вооруженного русского рабочего или русского мужика. Солоневич был уверен в преувеличении опасности антисемитизма народных низов, обращал внимание на смещение социальных и географических центров антисемитизма в России. По этому поводу он писал: «Если в довоенное время очагами антисемитизма были наши окраины, то теперь ими являются Москва и Петербург. Если раньше базой антисемитизма были низы, то теперь антисемитичной является интеллигенция, отчасти и некоторые партийные круги»²²⁰.

Для патриотической эмиграции из современного состояния «еврейского вопроса» Солоневич сделал два основополагающих вывода: 1) мистика антисемитизма для антибольшевистских сил вредна; 2) с лозунгом «Бей жидов!» в Россию идти нельзя²²¹. Политика в отношении евреев в постсоветской России намечалась им в зависимости от сложившихся обстоятельств: либо их ассимиляция с остальным населением, либо изоляция в отдельное национальное государство. При любом политическом раскладе Солоневич был убежден: «Нет почвы для антинациональной пропаганды, нет почвы и для еврейской опасности»²²².

Основные подходы к решению национального вопроса в России формулировались Солоневичем в «Тезисах» народно-монархического движения. Их положения категорически отбрасывали политику насильственной русификации, гарантировали каждому гражданину и каждой этнической группе возможность говорить, учиться, печататься на родном языке (при общегосударственном статусе русского языка), сохранять традиции национального самоуправления. Последнему Солоневич придавал особое значение, будучи уверен, что, получив полное местное самоуправление, при условии свободного голосования, ни один народ «ни на какие сепаратизмы не пойдет»²²³.

Вопросы русского национализма охватывают целый комплекс общегосударственных проблем: понимание национализма, его определение применительно к концепциям государственного развития, выстраивание национальной политики в условиях многонациональной государственности, соотношение национального и имперского сознания и др. Свои ответы на эти многочисленные национально-государственные вопросы пытались дать мыслители русской эмиграции.

Русский национализм, неразрывно связанный с государственной политикой, выступал союзником либеральных и социалистических идей, его носителями открыто позиционировали себя консерваторы. В имперской России идеи национализма вписывались в контекст государственной идеологии, были популярны среди определенных кругов российского общества. Однако, несмотря на некоторые успехи, представители различных направлений русского национализма - традиционалисты, националисты-либералы, радикалы - оказались бессильны перед разрушением российского государства и крушением национально-государственных идеалов в феврале-октябре 1917 г. Национализм в России был побежден интернационализмом. Почему? Ответ на этот вопрос прежде всего следует искать в социальной специфике страны. Национализмом были «охвачены» верхи российского общества, часть либерально настроенной буржуазии и интеллигенции. Основная масса населения была далека от понимания националистических идей. В силу своей культурной отсталости их осознанием не могло проникнуться ни многомиллионное российское крестьянство, ни масса рабочих и «низовой» интеллигенции. Таким образом, одной из причин невостребованности идей национализма в Российской империи была узость его социальной базы.

Кроме того, русский имперский национализм, хотя и взаимодействовал с государственной идеологией, находился в глубоком противоречии с традиционными основами русской жизни. Большинство приверженцев национализма (прежде всего либерального толка), ощущая его «европейскую природу», инстинктивно ориентировали Россию на европейский образец развития. Чрезмерное увлечение западничеством, его идеалами не вписывалось в русскую национальную доктрину, в устои российского общества, в многонациональный имперский контекст. Опираясь на национальные постулаты, ситуацию пытались исправить традиционалисты. Однако их опора исключительно на старые государственные традиции, идеализация допетровской Руси не отвечали реалиям времени, не учитывали в полной мере остроты государственных проблем, в том числе и национальной.

Эволюционный прорыв в идеологии русского национализма произошел только после его политического поражения в результате революционных процессов 1917 г. в России. Гибель имперского режима побудила вынужденно оказавшихся за пределами страны эмигрантов под сенью национализма искать выход из глубокой государственной трансформации. Если до революции российское государство использовало в своей идеологической доктрине лишь некоторые националистические лозунги, после революции идеи национализма уже предлагались в качестве фундаментальной государственно-идеологической основы. Формируемая под знаменем «нового русского патриотизма» обновленная националистическая доктрина, с одной стороны, выражала стремление к социальному консенсусу, пыталась учесть интересы демократических слоев российского общества, с другой - общегосударственные интересы.

Идеология эмигрантского национализма, по сути, представляла собой модернизированную версию традиционного имперского национализма. Направленная на решение сложнейшей задачи возрождения Великой России, она включала в себя не только идеи, но и конкретные положения по созданию образа будущей государственности. В доктрине эмигрантского национализма четко обозначились три составляющих: 1) национальная идея как символ возрожденной России; 2) оптимальная модель национальной власти; 3) конструкция национальных отношений, позволяющая избежать национальных противоречий в будущем.

В качестве национального идеала выступал образ «Великой, единой и неделимой России», олицетворявший собой государственную мощь, национальное единство и «соборное согласие» русского народа, под которым подразумевалась совокупность всех народов бывшей империи.

Идеология эмигрантского национализма напрямую связывалась с представлением о будущей национальной власти. Линия объединения национально-патриотических сил зарубежной России, проводимая «правым» крылом эмиграции, постепенно сконцентрировала националистов вокруг монархически настроенной эмиграции. Взаимовлияние двух идеологий, с одной стороны, позволило русскому национализму идейно обогатиться за счет монархизма, с другой - способствовало правоэмигрантам в реализации основополагающей задачи - разработке проекта национального возрождения России и его популяризации среди патриотически настроенного Зарубежья. Идеологический фундамент проекта синтезировал в себе наиболее рациональные элементы националистической и консервативной идеологем. Будущая государственная власть представлялась монархией, учитывающей интересы демократических слоев населения, а также национальные интересы. Национализм в эмиграции был враждебно настроен к демократии западного типа, противопоставляя ей идею демократической, «соборной» Руси.

В эмигрантском национализме сходились две важнейшие составляющие: приоритет, отдаваемый государству, и озабоченность этнической судьбой русского народа. Одной из остро стоявших и наиболее обсуждаемых среди эмигрантов проблем была проблема национальных взаимоотношений. До революции русские националисты не ставили вопрос о национальной политике как таковой, с середины XIX в. ими отдельно обсуждались «еврейский», «польский», «мусульманский» вопросы. К началу XX в. было выработано общее понятие об «инородческом вопросе», выражавшем по своей сути пути и механизмы сближения инородцев с русскими. Оценка важности того или иного «инородческого вопроса» зависела главным образом от того, насколько среди инородцев были развиты национальные идеи, поскольку именно они считались властями наиболее опасными для поддержания государственного единства²²⁴. Таким образом, «национальный» или «инородческий вопрос» в Российской империи не рассматривался в рамках целостного политического курса, а решался в зависимости от степени накала антиправительственных настроений среди отдельных этносов.

Эмигрантский национализм не обсуждал национальные вопросы индивидуально, а стремился выработать целостную национальную политику, направленную на сбалансирование национальных отношений в условиях единого многонационального государства. При этом особый акцент делался на единстве прав входящих в состав России народов, сохранение традиций местного управления и национальной культуры.

Как отдельный аспект национальной политики мыслители русского Зарубежья выделяли проблему взаимоотношений окраин и центра. Подчеркивая универсальность модели имперской России, они проводили аналогии между окраинами империи и колониями западноевропейских государств. В связи с этим подчеркивалось, что Российская империя не была колониальной державой, ее политика в отношении нерусского населения существенно отличалась от политики колониальных империй Запада. В России понятия «нация» и «империя» не разделялись, именно эта взаимосвязь позволила нерусскому населению чувствовать себя не колонией в составе метрополии, а полноправным членом государства. Кроме того, в законодательстве Российской империи отсутствовали ограничения по этническому признаку (за исключением поляков и евреев). Отсюда националисты делали вывод о том, что в России не было национального угнетения, господствующей нации.

В рамках национальной политики широко обсуждалась проблема «русификации». До революции русский национализм использовал понятие «русификации», подразумевая под ней государственную политику, направленную на культурную и языковую ассимиляцию народов Российской империи. В эмиграции националисты изменили смысловое значение проблемы: под «русификацией» стала пониматься идея национального единения, государственная политика, направленная на укрепление национального патриотизма, формирование однородной массы граждан в лингвистическом и административном отношении. По сути, «русификация» стала трактоваться как политика «государственного национализма», призванная минимизировать внутреннюю этническую разнородность, в связи с этим унифицировать язык, административное управление, образование.

По-новому был поставлен и так называемый еврейский вопрос. О нем высказывались все течения эмигрантского национализма. И традиционалисты, и либералы, и радикалы проповедовали свой особый тип антисемитизма, обоснованный широким спектром аргументаций: от религиозных обвинений до личной неприязни. Вместе с тем националисты в эмиграции проявляли все меньше порывов к актам насилия в отношении евреев, старались скрыть, завуалировать свой антисемитизм. К этому их, с одной стороны, побуждало желание скорейшего возвращения в Россию, с другой - ощущение себя чужаками, изгнанниками, теми, кем чувствовали себя евреи в России. Тот же Солоневич, ранее довольно резко отзывавшийся о евреях, теперь заявлял: «Русская эмиграция есть самая крупная эмиграция в мировой истории, если не считать еврейской “диаспоры” еврейского народа в рассеянии. Но русская эмиграция есть и самая бесправная эмиграция мира, опять же, если не считать евреев и их гетто»²²⁵. Те, кто называл себя патриотами-националистами, стали понимать, что в сложившихся условиях вопрос отношения к евреям уже не национальный, а политический. От правильно выбранной стратегии его решения зависела реализация первостепенной задачи освобождения России от власти большевиков.

Идеологи русского Зарубежья (И. А. Ильин, П. Б. Струве, Н. Д. Тальберг и др.) рассматривали эмиграцию как потенциал национального возрождения. Исходя из этого, большое внимание уделялось программам патриотического воспитания молодежи, подчеркивалась особая роль православия в духовном возрождении нации и поддержании национального единства.

Эмигрантский национализм стремился сформулировать идеи альтернативные советскому национализму. Это побуждало националистическую доктрину эмиграции сообразовываться как с официальной идеологией Российской империи, так и с потребностями и «запросами» советского общества. Годы пребывания вне родной страны стали для теоретиков национализма периодом мучительных размышлений о судьбе России. Эмигрантские мыслители активно работали над образом Великой России и ее будущего. Их творческое наследие доказывает, что русский национализм за рубежом не был «вещью в себе», ориентируя свои идеи на благо развития России. Идеологи национализма искренне надеялись на то, что рано или поздно их теоретические наработки будут востребованы российским обществом.

Многими современными исследователями национализм исключается из сообщества «великих» идеологий - социализма, либерализма, консерватизма. Его рассматривают как некую устойчивую, застывшую, не способную к трансформации доктрину²²⁶. Однако в условиях изоляции от России русский национализм, пытаясь сформулировать идеологемы, отвечающие вызовам времени, доказал обратное: свою гибкость, пластичность, подвижность, способность к идейно-теоретической трансформации.

---

¹ Ильин И. А. О России // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 6. Кн. II. М., 1996. С. 19.
² Ильин И. А. Родина и мы // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 9/10. М., 1999. С. 263-265.
³ Ильин И. А. О русской идее // Он же. Русская идея. М., 1992. С. 436.
⁴ См.: Там же. С. 437.
⁵ Там же. С. 437-438.
⁶ Ильин И. А. О русской идее. С. 439.
⁷ Там же.
⁸ См.: Антоненко Н. В. Идеология и программа монархического движения русской эмиграции. Дис.... канд. ист. наук. М., 2005. С. 58.
⁹ Ильин И. А. О русской идее // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. М., 1993. С. 425.
¹⁰ Там же. С. 426-427.
¹¹ Там же. С. 419.
¹² Ильин И. А. О сущности правосознания // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 4. М., 1994. С. 248.
¹³ Ильин И. Л. О сущности правосознания. С. 257.
¹⁴ См.: Ильин И. Л. О русском национализме // Ильин И. Л. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 363-364.
¹⁵Там же. С. 364.
¹⁶ Там же. С. 360.
¹⁷ Там же.
¹⁸ См.: Ильин И. А. Основы христианской культуры // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 1. М., 1993. С. 323-329.
¹⁹ Там же. С. 325-326.
²⁰ См.: Ильин И. А. О русском национализме // Ильиц И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 365.
²¹ Там же. С. 364.
²² Ильин И. Л. О русском национализме // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 366.
²³ Там же. С. 363.
²⁴ Ильин И. А. Опасности и задания русского национализма // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 367.
²⁵ Там же.
²⁶ Там же. С. 368.
²⁷ Там же. С. 369-370.
²⁸ Там же. С. 371.
²⁹ Ильин И. А. Опасности и задания русского национализма // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 373.
³⁰ Ильин И. А. Основы христианской культуры // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 1. М., 1993. С. 326-327.
³¹ Там же. С. 323-324.
³² См. там же. С. 324.
³³ Ильин И. А. О русской идее // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 2. М., 1993. С. 430-431.
³⁴ Ильин И. А. О русском национализме // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1.С. 359.
³⁵ См.: Прохоренко А. В, Философское россиеведение в идейной полемике пореволюционной эмиграции (первая половина XX в.). СПб., 2005. С. 98.
³⁶ Ильин И. А. Что сулит миру расчленение России // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1.С. 327.
³⁷ Ильин И. А. Что сулит миру расчленение России // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 328.
³⁸ Там же. С. 331.
³⁹ Там же. С. 336.
⁴⁰ Там же. С. 335.
⁴¹ Ильин И. А. Демократия - немедленно и во что бы то ни стало // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 176-177.
⁴² Так в оригинале.
⁴³ Ильин И. А. О грядущей диктатуре // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 461.
⁴⁴ Ильин И. А. От демократии к тоталитаризму // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 114.
⁴⁵ См.: Ильин Я. А. Проект Основного Закона Российской Империи // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 7. М., 1993. С. 532.
⁴⁶ См.: Ильин И. А. О сильной власти // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. С. 417.
⁴⁷ Ильин И. А. Основы государственного устройства // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 7. С. 499.
⁴⁸ См.: Ильин Я. А. Проект Основного Закона Российской Империи // Ильин И. А. Собр. соч. Т. 7. С. 502.
⁴⁹ См.: Макаров В. Г., Репников А. В. Ильин И. А. // Общественная мысль Русского зарубежья. Энциклопедия. С. 318-323.
⁵⁰ См.: Струве 77. Б. Национальное начало в либерализме // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 235-236.
⁵¹ Струве П. Б. «Младороссы». Социал-легитимисты «Крестьянская Россия». Национал-республиканцы // Струве П. Б. Дневник политика (1925-1935). М.; Париж, 2004. С. 383.
⁵² Там же. С. 384.
⁵³ Там же.
⁵⁴ Рябова Т. И. П. Б. Струве: идеал «Великой России» // Либеральный консерватизм: история и современность. М., 2001. С. 358.
⁵⁵ Струве П. Б. Великая Россия. Из размышлений о проблеме русского могущества // Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 50-51.
⁵⁶ Возрождение. 1926. 28 марта.
⁵⁷ См.: Струве П. Б. Спор с Д. С. Мережковским // Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. С. 70-80
⁵⁸ Струве П. Б. Великая Россия. С. 51.
⁵⁹ Там же. С. 61-62.
⁶⁰ См.: Там же. С. 55, 61.
⁶¹ Там же. С. 54.
⁶² См.: Струве П. Б. Прошлое, настоящее, будущее // Струве П. Б. Избранные сочинения. М., 1999. С. 324, 325.
⁶³ Струве П. Б. Дневник политика: Наши идеи // Возрождение. 1926. № 366.3 июня. С. 1.
⁶⁴ Там же. С. 329.
⁶⁵ Струве П. Б. Россия // Струве П. Б. Избранные сочинения. С. 334.
⁶⁶ См.: Пайпс Р. Струве: правый либерал, 1905-1944: В 2 т. Т. 2. М., 2001. С. 421-422.
⁶⁷ Там же. С. 422.
⁶⁸ См.: Струве П. Б. Прошлое, настоящее, будущее. С. 329.
⁶⁹ См.: Струве П. Б. Великая Россия и святая Русь // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 230-234.
⁷⁰ Струве П. Б. Национальный эрос и идея государства // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 242.
⁷¹ Струве П. Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи // Из глубины: Сборник статей о русской революции. М., 1990. С. 235
⁷² Струве П. Б. Два национализма // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 224.
⁷³ Там же. С. 228.
⁷⁴ Там же.
⁷⁵ Струве П. Б. Два национализма // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 229-230.
⁷⁶ См.: Там же. С. 225.
⁷⁷ Там же. С. 226.
⁷⁸ См. Там же. С. 227.
⁷⁹ Там же. С. 226.
⁸⁰ Струве П. Б. Интеллигенция и национальное лицо // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 223.
⁸¹ См.: Струве П. Б. Национальное начало в либерализме // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 236.
⁸² Струве П. Б. Великая Россия и святая Русь. С. 230.
⁸³ См.: Там же. С. 231.
⁸⁴ См.: Там же.
⁸⁵ Струве П. Б. Два национализма. С. 228.
⁸⁶ См.: Струве П. Б. Великая Россия // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 208.
⁸⁷ Там же. С. 209.
⁸⁸ Там же. С. 212.
⁸⁹ Там же.
⁹⁰ Там же.
⁹¹ Там же.
⁹² См.: Струве П. Б. Новая жизнь славянства и России // Струве 77. Б. Дневник политика (1925-1935). С. 406-407.
⁹³ Струве П. Б. Австро-германское «украинство» и русское общественное мнение // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 238.
⁹⁴ Там же.
⁹⁵ Струве П. Б. К «украинскому» вопросу // Струве П. Б. Дневник политика (1925-1935). С. 229.
⁹⁶ Там же. С. 234.
⁹⁷ Струве П. Б. Великая Россия и святая Русь. С. 234.
⁹⁸ Струве П. Б. Интеллигенция и национальное лицо. С. 222.
⁹⁹ Струве П. Б. Размышления о русской революции // Струве П. Б. Избранные сочинения. С. 272.
¹⁰⁰ См.: Антоненко Н. В. Идеология и программа монархического движения русской эмиграции: Дис.... канд. истор. наук. С. 34.
¹⁰¹ См:. Агурский М. С. Идеология национал-большевизма. С. 16.
¹⁰² Марков H. Е. Книга В. В. Шульгина «Что нам в них не нравится» // Марков H. Е. Войны темных сил. Статьи. 1921-1937. М., 2002. С. 462.
¹⁰³ Там же.
¹⁰⁴ Там же. С. 459.
¹⁰⁵ Марков H. Е. О крайности // Марков H. Е. Войны темных сил. Статьи. 1921-1937. С. 434.
¹⁰⁶ См.: Там же.
¹⁰⁷ См.: Марков Я. Е. Речь при открытии съезда Хозяйственного восстановления России // Марков Я. Е. Войны темных сил. Статьи. 1921-1937. С. 381.
¹⁰⁸ Там же.
¹⁰⁹ Марков Я. Е. Долг патриота // Марков Я. Е. Войны темных сил. Статьи. 1921-1937. С. 442.
¹¹⁰ Там же.
¹¹¹ Марков H. Е. Долг патриота // Марков H. Е. Войны темных сил. Статьи. 1921-1937. С. 442.
¹¹² Там же. С. 444.
¹¹³ Там же.
¹¹⁴ Там же.
¹¹⁵ Там же. С. 445.
¹¹⁶ Струве П. Б. Великая Россия // Нация и империя в русской мысли начала XX века. С. 219.
¹¹⁷ Протоиерей Митрофан (Зноско). Памяти Николая Дмитриевича Тальберга. К 10-летию кончины - 29 мая 1967 г. - 1977 г. // Тальберг Н. Д. О Вере, Царе и Отечестве. Книга 1. М., 2004. С. 41.
¹¹⁸ Тальберг Н.Д. Сила веры и верности // Двуглавый Орел. 1926. Вып. 21. Париж. 1(12) дек. С. 19.
¹¹⁹ См.: Протоиерей Митрофан (Зноско). Памяти Николая Дмитриевича Тальберга. С. 38.
¹²⁰ Фомин С. В. Н. Д. Тальберг: Попытка воцерковления истории России // Тальберг П. Д. Русская быль: Очерки истории Императорской России. М., 2006. С. 26.
¹²¹ Тальберг Я. Д. Русская смута // Тальберг Я. Д. Перед судом правды. Кн. 2. М., 2004. С. 405-406.
¹²² Тальберг Я. Д. Политическое предвидение // Двуглавый Орел. 1922. Вып. 24. Берлин. 15 (28) янв. С. 18.
¹²³ Тальберг Я. Д. Зловещий юбилей // Двуглавый Орел. 1930. Вып. 41. Париж. 14 (27) нояб. С. 2040.
¹²⁴ Тальберг Я. Д. Все повторяется // Двуглавый Орел. 1929. Вып. 34. Париж. 30 нояб. (13 дек.). С. 1629.
¹²⁵ Тальберг Я. Д. Русская смута // Тальберг Я. Д. Перед судом правды. Кн. 2. С. 431-432.
¹²⁶ Там же. С. 432-433.
¹²⁷ Там же. С. 438.
¹²⁸ Русское Зарубежное Патриотическое объединение (председатель И. П. Алексинский) составило большинство из крайне правых монархистов, голосовавших на парижском съезде 1926 г. и требовавших подчинения великому князю Николаю Николаевичу.
¹²⁹ Ромов Р. Б. Тальберг Н. Д. // Общественная мысль Русского зарубежья. Энциклопедия. С. 541.
¹³⁰ Тальберг Н. Д. Все повторяется // Двуглавый Орел. 1929. Вып. 34. Париж. 30 нояб. (13 дек.) С. 1630.
¹³¹ Тальберг Н. Д. Чаемая монархия // Тальберг Н. Д. Перед судом правды. Кн. 2. С. 594
¹³² Тальберг Н.Д. Сила веры и верности // Двуглавый Орел. 1926. Вып. 21. Париж. 1(12) дек. С. 16.
¹³³ Тальберг Н.Д. Православная монархия // Двуглавый Орел. 1927. Вып. 9. Париж. 27 июня (5 июля). С. 11-15.
¹³⁴ Тальберг Н. Д. Чаемая монархия // Тальберг Н. Д. Перед судом правды. Кн. 2. С. 545.
¹³⁵ Тальберг Н.Д. Сила веры и верности // Двуглавый Орел. 1926. Вып. 21. Париж. 1(12) дек. С. 18.
¹³⁶ Там же. С. 17-18.
¹³⁷ Тальберг Н. Д. Политическое предвидение // Двуглавый Орел. 1922. Вып. 24. Берлин. 15 (28) янв. С. 30.
¹³⁸ Там же.
¹³⁹ Там же.
¹⁴⁰ Там же. С. 31.
¹⁴¹ Там же.
¹⁴² Там же. С. 26.
¹⁴³ Там же. С. 31-32.
¹⁴⁴ Тальберг Я. Д. Чаемая монархия // Тальберг Я. Д. Перед судом правды. Кн. 2. С. 594.
¹⁴⁵ Там же. С. 569-570.
¹⁴⁶ Тальберг Н.Д. По историческому пути // Двуглавый Орел. 1922. Вып. 23. Берлин. 1 (14) янв. С. 4.
¹⁴⁷ Тальберг Я. Д. Жизнь в Духе // Двуглавый Орел. 1927. Вып. 3. Париж. 15 (28) янв. С. 4.
¹⁴⁸ Тальберг Я. Д. Чаемая монархия // Тальберг Я. Д. Перед судом правды. Книга вторая. С. 536.
¹⁴⁹ Тальберг Я. Д. Жизнь в Духе // Двуглавый Орел. 1927. Вып. 3. Париж. 15 (28) янв. С. 5.
¹⁵⁰ Тальберг Н.Д. Перед судом Правды //Двуглавый Орел. 1922. Выи. 27. Берлин. 15 (28) марта. С. 4.
¹⁵¹ Тальберг Н.Д. Жизнь в Духе // Двуглавый Орел. 1927. Вып. 3. Париж. 15 (28) янв. С. 5.
¹⁵² Там же.
¹⁵³ Там же.
¹⁵⁴ Там же. С. 6.
¹⁵⁵ Там же.
¹⁵⁶ Цит. по: Ромов Р. Б. Тальберг Н. Д. // Общественная мысль Русского зарубежья. Энциклопедия. С. 543.
¹⁵⁷ Протоиерей Митрофан (Зноско). Памяти Николая Дмитриевича Тальберга. К 10-летию кончины - 29 мая 1967 г. - 1977 г. // Тальберг Н. Д. О Вере, Царе и Отечестве. Кн. 1. С. 45.
¹⁵⁸ Тальберг Я. Д. Святая Русь // Тальберг Н. Д. О Вере, Царе и Отечестве. Кн. 1.С. 68.
¹⁵⁹ Там же. С. 67.
¹⁶⁰ См.: Иванов А. А. Профессор Т. В. Локоть: путь русского националиста // Имперское возрождение. 2008. № 3. С. 75-80; Он же. Локоть Т. В. // Русский консерватизм середины XVIII - начала XX века. Энциклопедия. С. 276-278.
¹⁶¹ Локоть Т. В. Национализм и евреи. По поводу новой газеты «Киев». Киев, 1910. С. 8.
¹⁶² О взглядах Локотя на национальную демократию см.: Локоть Т. В. Оправдание национализма. Рабство русской радикальной интеллигенции. Национал-демократия. Киев, 1910.
¹⁶³ Локоть Т. В. «Завоевания революции» и идеология русского монархизма. Доклад профессора Т. В. Локотя. Берлин-Шарлоттенбург, 1921. С. 20.
¹⁶⁴ См.: Сапожников К. Солоневич. М., 2014.
¹⁶⁵ Солоневич И. Л. Политические тезисы Российского Народно-Имперского (Штабс-капитанского) Движения // Окороков А. В. Фашизм и русская эмиграция (1920-1945 гг.). М., 2001. С. 398.
¹⁶⁶ Там же. С. 396.
¹⁶⁷ Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 2003. С. 17.
¹⁶⁸ Там же.
¹⁶⁹ Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 1991. С. 144-145.
¹⁷⁰ Там же. С. 145.
¹⁷¹ Там же. С. 146.
¹⁷² Там же. С. 148.
¹⁷³ Солоневич И. Л. Народная монархия.
¹⁷⁴ Там же.
¹⁷⁵ Там же. С. 151.
¹⁷⁶ Там же. С. 155.
¹⁷⁷ Там же.
¹⁷⁸ Там же. С. 214.
¹⁷⁹ Солоневич И. Л. Медведь и его шкура // Солоневич И. Л. Загадка и разгадка России. М., 2008. С. 89.
¹⁸⁰ Цит. по: Зимина В. Д. Интеллигенция Российского зарубежья 1920-30-х гг.: новые споры о старом // Новый исторический вестник. 2001. № 1. С. 64.
¹⁸¹ См.: Солоневич И. Л. Великая фальшивка Февраля // Солоневич И. Л. Наша страна. XX век. М., 2001. С. 247.
¹⁸² Там же. С. 203.
¹⁸³ Там же. С. 241.
¹⁸⁴ Там же. С. 217.
¹⁸⁵ Солоневич И. Л. Еще о Феврале // Солоневич И. Л. Наша страна. XX век. С. 253.
¹⁸⁶ Солоневич И. Л. Политические тезисы Российского Народно-Имперского (Штабс-капитанского) Движения // Окороков А. В. Фашизм и русская эмиграция (1920-1945 гг.). С. 407.
¹⁸⁷ Там же. С. 414-415.
¹⁸⁸ Там же. С. 423-424.
¹⁸⁹ Солоневич И. Л. Политические тезисы Российского Народно-Имперского (Штабс-капитанского) Движения // Окороков А. В. Фашизм и русская эмиграция (1920-1945 гг.). С. 396.
¹⁹⁰ Там же. С. 405.
¹⁹¹ Там же. С. 398.
¹⁹² Там же. С. 397.
¹⁹³ Там же. С. 396.
¹⁹⁴ См.: Антоненко Н. В. И. Л. Солоневич о возрождении «Великой России» // Вестник Мичуринского государственного аграрного университета. 2011. № 1.4. 2. С. 217.
¹⁹⁵ Солоневич И. Л. Политические тезисы Российского Народно-Имперского (Штабс-капитанского) Движения // Окороков А. В. Фашизм и русская эмиграция (1920-1945 гг.). С. 403.
¹⁹⁶ См.: Солоневич И. Л. Народная монархия. С. 77.
¹⁹⁷ Солоневич И. Л. Совсем всерьез // Солоневич И. Л. Загадка и разгадка России. С. 382.
¹⁹⁸ Солоневич И. Л. Что есть масса? // Солоневич И. Л. Загадка и разгадка России. С. 204.
¹⁹⁹ Солоневич И. Л. Диктатура импотентов // Солоневич И. Л. Наша страна. XX век. С. 281.
²⁰⁰ Солоневич И. Пути, ошибки и итоги // Наша газета. 1939. № 35.19 июня. С. 7.
²⁰¹ См.: Волкогонова О. Д. Образ России в философии русского зарубежья. М., 1998. С. 264.
²⁰² См.: Солоневич И. Л. Народная монархия. С. 130.
²⁰³ Там же. С. 124-125.
²⁰⁴ Там же. С. 118.
²⁰⁵ Там же. С. 378-379.
²⁰⁶ См.: Солоневич И. Л. Парламент и Собор // Солоневич И. Л. Наша страна. XX век. С. 170-171.
²⁰⁷ Там же. С. 171.
²⁰⁸ См.: Там же.
²⁰⁹ Солоневич М. Л. Назад к капитализму? // Солоневич И. Л. Загадка и разгадка России. С. 322.
²¹⁰ Солоневич М. Л. Народная монархия. С. 66.
²¹¹ См.: Там же. С. 66.
²¹² См.: Там же. С. 148.
²¹³ Там же.
²¹⁴ Там же. С. 65.
²¹⁵ Солоневич И. Л. Белая империя. М., 1997. С. 80.
²¹⁶ Солоневич И. Л. Народная монархия. С. 65.
²¹⁷ Там же. С. 65-66.
²¹⁸ Солоневич И. Л. Россия, революция и еврейство // Солоневич И. Л. Россия и революция. М., 2007. С. 40-41.
²¹⁹ Там же. С. 42.
²²⁰ Солоневич И. Л. Россия, революция и еврейство // Солоневич И. Л. Россия и революция. М., 2007.С. 43.
²²¹ Там же С. 50.
²²² Там же. С. 49-50.
²²³ Солоневич И. Л . Народная монархия. С. 66.
²²⁴ См.: Бахтурина А. «Национальный вопрос» в Российской империи в постсоветской историографии // Русский национализм: Социальный и культурный контекст. М., 2008. С. 107.
²²⁵ Солоневич И. Л. Медведь и его шкура // Солоневич И. Л. Загадка и разгадка России. С. 131.
²²⁶ Соловей Т. Д., Соловей В. Д. Несостоявшаяся революция: Исторические смыслы русского национализма. М., 2009. С. 33-34.

<< Назад   Вперёд>>