I. У германцев
У Цезаря и Тацита народные собрания германцев носят наименование "совещания" (consilium). В немецких памятниках этим собраниям даются разные названия. В некоторых они встречаются под именем medel и spracha. Яков Гримм1 переводит их словом "разговор" (sermo). И латинское, и германское наименования очень близки к нашему вечу, совещанию. В других местах "совещания" носят наименование "круга", bring, ring, circulus. Это название встречаем и у нас. У донских казаков так назывались их собрания еще в XVI и XVII веках, а, может быть, называются так и теперь.
На народных собраниях не только говорят, но и кое-что делают; так у нас, так и у германцев. Вследствие этого им усвояется наименование — ding, thing. Гримм так поясняет это слово: это то, что делается (ding, das was gedingt, gehandelt, ausgemaht wird).
Наши веча собирались не только в городах, но и в частях города, в концах (в Новгороде), и в пригородах. Цезарь и Тацит имеют в виду большие собрания по племенам (Landthinge или Allthinge), что соответствует нашим собраниям в городах, которые представляли целую волость. Но немецкие ученые, на основании других данных, признают народные собрания и в более мелких общинах (Gau, vieus и пр.); сюда подойдут и наши пригороды и концы.
О взаимных отношениях мелких народных собраний к общим племенным, или по-нашему волостным, немецкие источники ничего не говорят. Только наши дают возможность решить этот вопрос.
Кто входит в состав народных собраний? Как и у нас, — все свободные. Цезарь говорит о собрании "множества" людей, Тацит утверждает, что "важные дела обсуждались всеми" (Germania. XI).
Это не значит, что в обществе того времени не было еще классовых различий. Они были, и Тацит не раз противопоставляет "благородных" (nobilitas) и "знатных" (principes) простым людям. Но эти различия не влияли на право принимать участие в народных собраниях. Там сходились все свободные2.
О том, кто имеет право созывать народные собрания, ни Цезарь, ни Тацит не говорят. Но из выражения, которое употребляет Тацит, говоря о сходках народа, — "собираются" (coeunt, XI), надо заключить, что созыва властями не нужно, народ может и сам собраться. Созывают власти, созывают и все желающие, как и у нас.
Германцы собираются, как и наши предки, во всех необходимых случаях, но, кроме того, и периодически, раз в месяц, в новолуние или в полнолуние.
Говоря о наших вечевых собраниях, я указал на то, что посещение их не есть обязанность, а только право. Эта мысль проскальзывает и у Тацита. Сказав о времени народных собраний, он продолжает так: "Здесь есть тот возникающий из свободы порок, что на сходки собираются не сразу и не как бы по приказу, но теряется два и три дня по медлительности приходящих" (XI). Что за свобода, о которой здесь упомянуто как бы мимоходом? Это свобода приходить на зов или нет, как и у нас3.
Число сходящихся также не было определено, как и у нас. Слова Тацита — "когда толпе понравится, садятся вооруженные" — можно понять только так: когда толпа собравшихся найдет себя достаточно многолюдной, начинается совещание.
Я указывал уже на то, что многие из наших исследователей не могут примириться со значительной беспорядочностью вечевых собраний, а потому и приходят к мысли разделить их на законные и незаконные. Беспорядочны незаконные, законные же весьма порядочны: они собираются князем на узаконенном месте и т.д. То же недовольство беспорядочностью германских народных собраний видно и у некоторых немецких историков. Вайц4, например, так передает приведенное место Тацита: "Собрание открывается, когда все соберутся"5. Кто будет читать Тацита по Вайцу, тот должен согласиться с тем, что германские народные собрания никогда не открывались, потому что приход "всех" вещь невозможная6.
Члены наших вечевых собраний сидели. То же говорит Тацит и о германцах. Но он прибавляет: "сидели вооруженные". Наши тоже приходили иногда вооруженными.
У нас не было председателя заседаний. То же и у германцев. Тацит говорит "если толпе понравится". Собрание германцев представляется человеку, знакомому с собраниями римлян по куриям и центуриям, толпой; она сама усматривает, что делать. Избранного руководителя, который открывал бы собрание и ставил вопросы, нет. Такие собрания должны быть очень шумны. Кто-нибудь руководить должен же, а для этого надо перекричать всех. Многие, конечно, и кричали.
Тацит говорит: "Тишина установлялась жрецами, которым принадлежало и право наказывать". Это особенность, которая нам не была известна, и понятно почему. Мы наблюдаем наше вече в христианское время. Если до введения христианства жрецы и принимали, можно думать, активное участие в наших вечевых собраниях, то христианское духовенство, конечно, не могло стать на их место. Оно шло за князем, а не за народом. Народные обычаи должны были казаться ему, пожалуй, даже остатком язычества. На вечах, по приглашению князей, участвовали и митрополиты, но служебной роли распорядителей они не играли.
Перехожу к вопросу о ходе дел на германских вечах и о порядке их решений. И то, и другое, хотя коротко и достаточно ясно описано Тацитом. На совещании мог говорить всякий; но, понятно, что первое слово принадлежало тому, кто созывал собрание, а в большинстве случаев это делали органы власти, они, следовательно, и начинали совещание (sprasha). Так и сказано у Тацита (mox rex vel princeps). Но кто бы ни говорил, речь его имела значение совета, а не приказа. Сила же совета обуславливалась положением говорящего, его возрастом, происхождением, военной славой, ораторским искусством и пр. (XI).
И у нас люди, старшие летами, как умудренные опытом жизни, пользовались особым почетом в обществе и, конечно, на совещаниях. Особый почет и значение принадлежали и тем, кто мог сослаться на свою "отеческую честь". У нас также признавалось преемство знатности, т.е. заслуг предков. Это усматривает Тацит и у германцев. Явления эти не были, конечно, для него новостью. Он мог наблюдать их и в Риме. Яков Гримм подтверждает сделанное Тацитом наблюдение и в своих "Древностях" приводит о том немало данных из средневековых памятников. В них речь идет и о велико и славнорожденных7. Вот общее его заключение по этому предмету: "При решении всяких дел на народных собраниях старость и происхождение имели величайшее значение" (772).
Тацит еще раз возвращается к значению происхождения. "Выдающееся благородство (nobilitas) или великие заслуги предков, — говорит он, — сообщают достоинство знатности (dignationem principis) и их потомкам (etiam adolescentulis). Вокруг юношей, происходящих от знатных родителей, группируются взрослые люди, уже хорошо о себе заявившие, и не стыдятся принадлежать к их дружине" (XIII).
Итак, германские народные собрания могут постановить, что им угодно, хотя бы в их среде находились и короли. Тацит подтверждает этот вывод и в другом месте. "Королям, — говорит он, — не принадлежит безграничная и свободная власть. И предводители на войне действуют не столько властью повелевать, сколько примером, когда они быстротой, прозорливостью и военными подвигами впереди первых рядов воинов вызывают удивление" (VII).
То же было и у нас. Князья начинали бой. Воеводы князя Святослава (t 972) перед началом битвы с древлянами обратились к воинам с такими словами: "Князь уже почал, потягнете, дружина, по князе".
О порядке решений Тацит говорит: "Если предложение не нравится, народ выражает неудовольствие ропотом (fremitu aspernantur); если нравится, стучит копьями. Почетнейший способ согласия выражался в одобрении оружием".
Шум оружия, стук копьями — это почетнейший способ одобрения; менее почетный состоял в одобрительных кликах. Так утверждает Тацит. Тут, кажется, можно видеть некоторую излишнюю систематизацию. Одобрительный клик надо считать обыкновенным способом принятия предложения. Прокричать одобрение легче, чем простучать его. Оружие привешивалось; чтобы стучать им, его надо было высвободить. Да и обо что стучать копьем? Пока высвобождали оружие, начинали, конечно, кричать одобрительно. Итак, кричали всегда; можно думать, что крик даже покрывал шум оружия. В случае согласия кричали одобрительно, несогласия — неодобрительно. Цезарь оба способа одобрения сливает в один: "Все множество народа восклицает и по своему обычаю стучит оружием". Это принято и учеными. Яков Гримм по этому поводу говорит: "Собравшаяся толпа выражает свое одобрение кликом, битьем в ладоши и звоном оружия"8.
То же бывало и у нас, 8 января 1654 г. Богдан Хмельницкий, гетман Малороссии, собрал в Переяславле раду и предложил признать власть московского государя. "Кроме царской высокой руки, — говорил он, — не найдем лучшего пристанища". На это предложение из среды народа послышались крики: "Волим под царя восточного!" В этом и выразилось одобрение собравшихся.
Что же это за способ решения? Это решение без голосования. Голоса не собираются, как и у нас. Решают по общему настроению. Есть, конечно, и иначе думающие, но за громогласным одобрением или порицанием множества людей их голоса не слышны. А если их немного, они и рта не разевают. Это, как и у нас на вече, — единогласное решение.
А если противников много? Если их около половины? Тацит о таком случае не говорит.
Никто, однако, не будет отрицать, что это случай возможный. Разрешение его, и при молчании Тацита, не представляет затруднений. И в настоящее время можно наблюдать, до чего доходит иногда в нижних палатах раздражение партий в случае разделения мнений. Там дерутся. Такие явления недавно еще можно было наблюдать во Франции, Австрии, да и еще, кажется, кое-где. Что же это — явления только нашей современности, неизвестные древности?
Это случалось и до Рождества Христова и на самой родине Тацита.
Вот несколько примеров, я беру их у Плутарха.
"При голосовании в народном собрании (на римском форуме) вопроса о распределении провинций (между правителями) многие были ранены, четверо даже убиты, Красс (ум. 53 до Р.Х.) ударил не соглашавшегося с ним сенатора, Луция Анналия, кулаком по лицу, окровянил его и выгнал из собрания".
"Помпей наводнил столицу солдатами и всюду действовал насилием. Солдаты его неожиданно напали на консула Бибула, направлявшегося к форуму вместе с Лукуллом и Катоном, и переломали его фасции. На голову самого Бибула опрокинули корзину с навозом. Двое из шедших с ним трибунов были ранены. Разогнав, таким образом, с форума своих противников, союзники провели аграрный закон".
"Помпей послушался тех, кто предложил вернуть из изгнания Цицерона, заклятого врага Клодия, и пользовавшегося симпатиями Сената. Помпей пришел на форум вместе с братом изгнанника, явившимся просить за него во главе многочисленной толпы. На форуме произошла стычка, где оказались и раненые, и убитые. Клодий должен был бежать. Народное собрание решило возвратить Цицерона из изгнания".
"Гай Требуний внес предложение о распределении провинций между консулами (Помпеем и Крассом) с правом вести войну с кем только тот или другой консул захочет. Все отчаялись в успехе борьбы с этим предложением. Один Катон перед голосованием взошел на трибуну и хотел говорить. Ему с трудом дали для произнесения речи два часа. Он говорил о многом, давал советы и предсказывал будущее. Когда окончился срок, ему не позволили продолжать. Он пытался остаться на трибуне, но ликтор стащил его вниз. Но и стоя внизу, Катон громко говорил. Окружающие с негодованием слушали его. Ликтор увел его с форума. Катон вернулся, едва его выпустили из рук, с криком направился к трибуне, прося граждан не оставить его без защиты. Это повторилось несколько раз. Народный трибун приказал вести его в тюрьму. Народ провожал Катона и слушал его по дороге; устрашенный этим трибун приказал отпустить его. Таким образом Катон отнял у своих противников целый день".
Не так давно в австрийской палате депутатов один из ораторов таким же способом отнял у своих противников целых два дня.
Продолжаю выписку из Плутарха.
"На следующий день Помпею и Крассу удалось привлечь граждан на свою сторону, одних угрозами, других заискиваниями и подарками. Их вооруженные люди не позволили одному из трибунов выйти из Сената. Катона, кричавшего, что гремит гром, они прогнали с форума. Многие были ранены, некоторые даже убиты. Наконец, законопроект был проведен насильно, вследствие чего образовались сборища, в ярости желавшие сбросить с пьедестала статуи Помпея, но подоспевший Катон помешал им".9
Все это происходило за каких-нибудь полтораста лет до того времени, когда Тацит мог писать свою "Германию". Он, конечно, знал, при какой обстановке писались иногда законы на римском форуме. Но он был человек просвещенный и, конечно, также хорошо знал, что происходило на Народных собраниях афинской демократии. Приведем из того же источника сведения о решении Народного собрания, присудившего Фокиона к смертной казни. Фокиона, которого Плутарх сопоставляет с Катоном. "Нравственные достоинства Фокиона и Катона, — говорит он, — до самых последних мельчайших подробностей представляют нам один и тот же характер, одно и то же лицо, один и тот же нравственный облик. Суровость в них в одинаковой мере совмещалась с гуманностью, осторожность с храбростью, заботливость о других с безбоязненностью за самого себя. Они избегали низменного и любили все прекрасное, они были честными людьми и честными политическими деятелями" (VII. 7). Немецкий историк Дройзен говорит о нем: "Это был лучший человек, какого имели афиняне; в течение всей своей долгой жизни он имел в виду только благо своего народа". Один из друзей Фокиона перед исполнением казни спросил его, не прикажет ли он что-либо передать сыну своему Фоку?.. "Да, — отвечал Фокион, — передай ему, чтобы он не мстил афинянам". Для суда над таким человеком
"Архонты созвали Народное собрание. В нем было позволено участвовать и рабам, и иностранцам, и лишенным гражданской чести гражданам. Ораторская кафедра была открыта одинаково для всех мужчин и женщин. При взгляде на Фокиона, стоявшего под стражей, лучшие из граждан опустили головы, покрыли свое лицо и плакали. Один из них поднялся с места и осмелился сказать, что при решении такого важного вопроса следует удалить из Народного собрания рабов и иностранцев. Толпа не согласилась и с криком требовала закидать каменьями олигархов, врагов демократии. Никто не решился после этого сказать что-либо в пользу Фокиона".
Вот один из аргументов, который послышался из толпы в пользу присуждения к смертной казни не только Фокиона, но и лиц, обвинявшихся в соучастии с ним. Сам Фокион хорошо понимал свое положение, он не оправдывался и не защищался, но спросил, указывая на сообвиняемых: "За что хотите вы лишить жизни этих людей, ни в чем не виновных?" Многие отвечали: "За то, что они твои друзья"10.
В таком-то демократическом собрании, в котором одинаково участвовали мужчины и женщины, рабы и свободные, состоялось осуждение Фокиона на смерть. Это случилось в 317 г. до Р.Х. и представляет очень древний случай уравнения политических прав мужчин и женщин. Нельзя не пожалеть, что не сохранилось известий о том, почему афинская демократия нашла нужным допустить тут это уравнение. Можно, однако, думать, что не потому, что рассчитывала на особое мягкосердечие женщин. Афинская демократия, кажется, не ошиблась. В ее решении "женской руки" что-то не видно.
Итак, при разделении мнений партии вступают в борьбу: сильнейшая одерживает победу и заставляет слабейшую подчиняться своему решению. Насильственное проведение своих мнений составляет мировое явление, свойственное всем временам и народам.
Но есть существенное различие между борьбой партий в первичных народных собраниях и в последующих. В наше время закон признает решение по большинству. Хорошо оно или дурно, это другой вопрос, но оно должно быть принято. Насилие в наше время есть нарушение закона, это преступление. Так было и в Риме, и в Афинах в тех случаях, которые приведены выше. В первичных народных собраниях, какими представляются наши веча и германские, права большинства еще не были признаны. Это и неудивительно. Нет рационального основания, почему бы мнение, за которое высказались 210 человек, было лучше того, за которое высказались 209, 208, 202 и т.д. Истинность мнения доказывается не числом голосов, а его сущностью. Один может думать лучше тысячи. Вот почему в первоначально слагавшихся государствах никто не был обязан подчиняться большинству, всякий мог, пока жив, отстаивать свое мнение. Последствием этого является война партий, внутренняя война. Эта война считалась в древности судом Божьим. К такому суду обращались наши предки и, надо думать, обращались и германцы.
Тацит должен был это знать. Он только не договаривает и дает повод думать, что в германских народных собраниях все шло очень гладко. А почему он не договаривает? Тацит был не только историк, он был еще и политик, и умалчивает о том, о чем говорить не находил удобным.
Перехожу к вопросу о предметах занятий германских народных собраний.
Они избирают всех начальственных лиц: королей (reges), предводителей (duces) и местных судей (principes). В этом отношении германские народные собрания имеют более широкую компетенцию, чем наши. Наши избирали только князей и предводителей (тысяцких), все остальные власти назначались князьями. Избрание местных правителей-судей перешло к народу позднее и только в Новгороде (посадники).
Затем, германские веча ведают все важнейшие дела; этим важнейшим Тацит противополагает мелкие, которые подлежат решению местного начальства. Тацит здесь очень краток. Что такое важные и что такое мелкие дела, это разграничить очень трудно. Законодательство и война — это, конечно, важные дела; они, разумеется, подлежали решению народного собрания. Дела управления и суд могли быть и важные, и мелкие. Как они распределялись, этого мы не знаем.
Есть основания утверждать, что германские народные собрания стояли в более близком отношении к суду, чем наши. В наших источниках есть указания, что суд составляет дело князя; участие народа в суде князя проявляется в присутствии на суде "добрых людей" из народа; но чтобы суд входил в число обыкновенных дел вечевых собраний, этого не видно; наше вече ведает и суд, но не обыкновенный, а чрезвычайный.
Иначе в Германии. Германские веча избирают местных судей, но суд происходит в народных собраниях. Вот почему народные собрания называются иногда просто судом. Слово spracha означает, по Як. Гримму, не только разговор, совещание, но и суд; in digne значило также — на суде; tagading — означало и суд. Слово mallum (mahal) тоже означает народные собрания в смысле суда. На них происходило не только решение по спорным делам, но и так называемая добровольная юрисдикция, совершение разного рода актов, например, браков. От mallum (mahal) произошло vermahlen, gemahl, gemahlin (433). На кругах (ring) — тоже совершались браки.
Этому можно привести аналогию и из нашей жизни. У донских казаков в XVI и в XVII веках браки и разводы тоже совершались на кругах. Муж, не желавший жить со своей женой, являлся в "круг" и объявлял, что отпускает ее. Этого было довольно для расторжения брака. Случалось, что находились охотники, которые тут же брали отпущенную себе в жены. Для этого требовалось только покрыть ее своей свиткой.
Итак, германские народные собрания, большие и малые, суть обыкновенные суды для спорных дел и добровольной юрисдикции.
Для объяснения этой характерной особенности приведу несколько слов из Як. Гримма, которыми он начинает главу о суде: "Под судом разумеем мы теперь главным образом решение юридических споров и наказание преступников". Первоначально же преобладало представление о народном собрании (concilium), в котором разбирались все общественные дела марки, гау и волости (Landschaft), все торжественности бесспорного права (что мы называем добровольной юрисдикцией), а также, наконец, рассматривались споры и присуждались штрафы. Теперь судьи составляют суть суда, а тогда собравшийся народ. Споры о праве могли тогда разрешаться и вовсе без судей, но на судном месте (т.е. в народном собрании) при помощи одних посредников (schiedscleute).
Таким образом, значением народных собраний для суда надо объяснять и вышеуказанное различие немецких веч от наших: как судьи они собираются периодически, наши — нет. И другое: на них распорядительную роль играют жрецы. На древнем суде участие жрецов было существенно: там произносились клятвы и производился суд Божий. Все это могло быть и у нас, но с принятием христианства, хотя клятвы и суды Божии и продолжали применяться на суде, но суд у нас не сливался с народным собранием, как в Германии, а составлял отдельное от него учреждение.
Кроме описанных общих совещаний, у германцев были еще предварительные. По словам Тацита, они составлялись из начальственных лиц (principes) и предшествовали общим. На них обсуждались дела, подлежавшие внесению на общее народное собрание.
Вот и все, что можно сказать о древнейших германских народных собраниях. Вайц, заключая свое изложение их устройства и деятельности, говорит: "Все германские племена, особенно северные, долго держались такого порядка вещей". У нас они держались еще долее. Я дополню сказанное только той характеристикой деятельности англосаксонских народных собраний (witenagemot), какую делает Кембль в своем прекрасном изложении древнейшей истории английского устройства. "Акты, — говорит он, — если только мы можем употребить это слово, англосаксонских парламентов являли ряд мирных договоров всех союзников, составлявших государство, постоянный пересмотр и возобновление союзов наступательных и оборонительных всех свободных людей. Это были взаимные соглашения о поддержании мира и спокойствия. Кто вступал в такое соглашение, мог выступить из него, но должен был принять на себя и все последствия от такого действия"11.
Эта характеристика совершенно приложима и к тем актам, которые составлялись и на "новгородских парламентах". Например:
"Но Богом дьявол попран бысть и съидошася братья в купе однодушно и крест целоваша", т.е. был раздор и война, а потом вступили в мирное соглашение и скрепили его присягой.
"И по усобной той рати, поидоша все пять концов в одиначество и грамоту списаша с князем и запечаташа на вечи", т.е. заключили письменное соглашение после войны.
"И тако быша без мира по две недели и потом снидошася в любовь".
Вот целый ряд мирных договоров. Можно подумать, что Кембл читал наши летописи. У нас, как и у англосаксов, мир сменялся войной, и дружественные соглашения сменялись
одно другим, по старинной поговорке "Мир стоит до рати, а рать до мира". То же было у англосаксов и германцев на материке Европы.
1Deutsche RechtsalterthOmer. 746 и след.
2Вот как характеризует Вильда, большой знаток древнего права, отношение германцев к народным собраниям: "Война составляла потеху (Lüst) свободного человека, посещение народных собраний — его лучшее занятие" (Strafrehts der Germanen. 137).
3Мысль, что посещение народных собраний было для древнего германца правом, а не обязанностью, высказывает и Вильда. После приведенного выше он прибавляет: "Настало время, когда то, что было правом стало ощущаться как тягость; тогда народ начал уклоняться от осуществления своего права. Это вызвало особые законодательные меры."
4Waitz. Deutsche verfassungsgeschichte. I. 58.
5У Тацита: Ut turbae placuit, considunt armati.
6Определение числа свободных, которые должны входить в состав общих народных собраний (Landthinge или Allthinge), есть дело позднейшего времени. Так Вильда Вайц, по всей вероятности, и имеет в виду эти позднейшие изменения.
7Majores natu. Сюда принадлежат и наши "благородные" и "высоко¬благородные"; в настоящее время они не в почете.
8В средневековых источниках: "Omnium astantium applaudente".
9Пер. В.Алексеева. T. V. 237; VI. 122, 124; VII. 98 и след.
10 Это было очень давно, более двух тысяч лет тому назад. А вот что делается в наше время. 18 марта 1871 г. правительство Французской республики с президентом и Национальным собранием во главе перебралось из Парижа в Версаль. В 20-х числах того же месяца в Париже возникла Коммуна. Второго апреля она обнародовала декрет, которым церковь отделялась от государства, имущества ее объявлялись национальными, и бюджет вероисповеданий отменялся. На следующий день полиция донесла генерал-прокурору Коммуны, Риго (Rigault), что среди духовенства замечается движение, патеры собираются — одни у архиепископа, другие у настоятеля Маделены, некоторые ездили в Версаль; отцы иезуиты улицы Ломонд оказали сопротивление муниципальным властям при осмотре их библиотеки и скрыли свои приходо-расходные книги и кассу. На следующий день парижский архиепископ и настоятель Маделены были арестованы и препровождены в кабинет Риго, где и выслушали от него следующее объяснение их ареста: "Полиция открыла следы заговора, центр которого находится в архиепископстве: духовенство желает избегнуть последствий нового декрета, и его глава изыскивает нужные для того средства". После некоторого молчания с обеих сторон Риго прибавил: "Кроме того, ваш арест достаточно оправдывается тем, что произошло вчера у иезуитов и убийствами, совершенными нашими версальскими друзьями". 24 мая архиепископ и настоятель Маделены были казнены.
Французская демократия подает руку афинской; трудно указать существенную разницу между тем, что происходило за 300 лет до Р.Х., и описанным фактом. Там действовала толпа, в которой были и женщины, но и здесь дело не обошлось без них! Когда арестованных перевозили, перед казнью, из одной тюрьмы в другую, на дороге их встретила толпа криками: "Смерть им! Смерть! Высадить их. Их надо расстрелять здесь же".
"Commе toujours? — прибавляет от себя автор, — се sont les femmes, qui se montrent les plus furieuses. L'une d'elles est affolee a ce point, qu'elle hurle en me d£signant (автор, по приказу Риго, должен был сопровождать узников): El aclui — la qui a encore un revolvere к la ceinture! Ah! C'est trop fort!"
Все приведенные подробности я взял из книги секретаря Риго (Gaston Da Costa. La commun vecue), принужденного, по низложении Коммуны, Версальским военным судом к смертной казни, которая была потом заменена ссылкой. Заподозрить его в неверности изложенного нет ни малейшего основания.
11Kemble. The saxons in England. II. 184.
<< Назад Вперёд>>
