§ 3. Трансформация патриотической идеи в 1930-е гг.
4 февраля 1931 г. в своем выступлении на первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности И. В. Сталин, говоря об основных направлениях экономической реконструкции страны, особо подчеркнул, что с образованием СССР вопрос об отечестве трудящихся окончательно решен и главная задача советского народа заключается в его укреплении и защите государственной независимости: «В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, - у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость». При этом сохранение социалистических завоеваний и государственного суверенитета, сама «жизнеспособность» советской страны на мировой геополитической арене непосредственно связывались с проведением ускоренной хозяйственной модернизации: «Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет <...>
Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»1.
В подтверждение своих слов Сталин обратился к прошлому России, представляя его как историю бесконечных поражений, которые терпела страна ввиду своей многовековой «отсталости» и «слабости»: «История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все - за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную <...> Ты отстал, ты слаб - значит ты неправ, стало быть тебя можно бить и порабощать <...> Вот почему нельзя нам больше отставать»2. Желая при помощи такой интерпретации русской истории указать на важность текущего момента и мобилизовать советское общество призывом к ускоренной модернизации страны, глава ВКП(б) намеренно представил российское прошлое в сугубо негативном свете (о военных победах, культурных и экономических достижениях ушедшей эпохи не было сказано). Сталин, как признанный теоретик партии, считал пока несвоевременным публичное осуждение устоявшегося, исключительно отрицательного отношения к дореволюционной России, характерного для раннего большевизма. Однако, наряду с пропагандистской инерцией очернительства истории и культуры русского народа (с сохранением за ним закрепленного в прошлом статуса «угнетающей» и «великодержавной» нации), в идеологической политике явственно обозначилась и другая тенденция, противоположная прежнему курсу. Формальным поводом для этого послужила публикация в центральной партийной печати стихотворных фельетонов Демьяна Бедного и отрицательная реакция на них властей, неожиданная для признанного «пролетарского поэта».
В сентябре 1930 г. на страницах газеты «Правда» печатаются два фельетона Д. Бедного «Слезай с печки» и «Перерва». Недобросовестность, косность и лень, породившие проблемы в социалистическом строительстве, преподносились автором как пороки, исторически характерные для русского народа. Вот как поэт клеймил якобы извечную русскую лень и рабскую психологию в первом стихотворении: «Сладкий храп и слюнища возжею с губы // Идеал русской лени. В нем столько похабства! Кто сказал, будто “мы не рабы”? // Да у нас еще этого рабства!» Осуждалась и русская лесть как народная черта: «Похвальба пустозвонная // Есть черта наша русски-исконная». Высмеяв попутно «исторический хлам», вроде знаменитой кремлевской Царь-пушки, «ни разу не стрелявшей», Д. Бедный выносит свой приговор уже всей русской культуре: «Расейская старая горе-культура - // Дура, // Федура. // Страна неоглядно-великая, // Разоренная, рабски-ленивая, дикая, // В хвосте у культурных Америк, Европ. // Гроб!» Чтобы строительство социализма в СССР состоялось, по мнению поэта, необходимо изжить «нашу рабскую, наследственнодряблую природу». Завершался фельетон призывом, обращенным к тем представителям беднейшего крестьянства, которые не желали вступить в колхоз: «Чтобы ушли бедняки из кулацкой уздечки... // - Слезай, деревенщина, с печки!»3
В другом фельетоне, посвященном железнодорожной катастрофе, произошедшей 8 сентября 1930 г. на подмосковной станции «Перерва» из-за допущенной халатности, Д. Бедный вновь с присущей ему безапелляционностью обрушивается на российскую «недобросовестность в каждой работе», которая и стала главной причиной трагедии. Русский работник, по мнению поэта, традиционно недобросовестен по своей природе. Иное дело - западные рабочие и специалисты: «Добросовестность - это у немцев, // У иноземцев». Именно трудящиеся цивилизованных государств должны являться для рабочих России примером: «Добросовестный спец-иностранец // Немец, американец // Иль японец... // Должен быть у рабочих в немалой чести». Если русский работник не воспримет западное отношение к труду, то локальная катастрофа может обернуться катастрофой общесоветской: «Враги, нашей гибели ждущие гады, // Прочтут о Перерве и буду так рады... //И ждать, будут ждать: за Перервою первой, // Если дальше позорно так дело пойдет, // Наш советский - де строй сам собой пропадет, // Сокрушивши себя всесоветской Перервой!»4 Свой фельетон Д. Бедный охарактеризовал как «поэму сверх-поэтическую // До ужаса патриотическую». Как можно понять, термин «патриотизм» использован здесь автором в сугубо отрицательном, ерническом значении.
Однако критика «чисто русских» недостатков в соцстроительстве поэту показалась неполной, и уже в декабре в «Правде» печатается очередной его фельетон «Без пощады», посвященный проходившему в том месяце процессу «Промпартии». Обличая вредителей в социалистической промышленности, Д. Бедный решил отыскать «корни» подобной «контрреволюционной деятельности» в прошлом, обратившись к русской истории XVII столетия периода Смуты. Следуя оценке, данной тем событиям М. Н. Покровским, автор стихотворения писал об одном из руководителей антипольского народного ополчения Кузьме Минине: «Нет, над Мининым дивный горит ореол, // Ореол - усмирителя Смуты! // Вот за что воздана ему высшая честь! // У Покровского малые школьники даже, // Ныне могут об этом всю правду прочесть». «Вся правда», по мнению поэта (опиравшегося на «авторитетное» мнение главы советской исторической школы тех лет), заключалась в том, что народное ополчение было организовано «купцами-мясниками» и «тогдашними охотнорядцами», проникнувшимися «патриотическим духом» из страха перед народными массами. И поэтому памятник «купеческому ставленнику» Минину и другому «усмирителю смуты» князю Пожарскому не только свидетельствовал о «проклятом прошлом», но и являлся, как полагал Д. Бедный, прямым вызовом делу Ленина. В фельетоне Кузьма Минин обращается к князю Пожарскому с такими словами: «В поход князь! На кремль! Перед нами добыча! // Кричит с пятернею одной у меча, // А другой пятернею купецкою тыча, // На гранитный надгробный шатер Ильича!!!»5
Эти сочинения официозного «пролетарского поэта», написанные на злобу дня, бичующие русские национальные «пороки» и героев отечественной дореволюционной истории, вполне соответствовали общей пропагандистской тенденции 1920-х гг. Демьян Бедный, полагавший себя блюстителем чистоты пролетарского интернационализма на литературно-пропагандистском фронте, в очередных публикациях хотел вновь подчеркнуть свою особую роль в проведении партийной линии в борьбе с «великорусским шовинизмом». Однако реакция властей на новые произведения поэта оказалась для него неожиданной и нелицеприятной.
6 декабря 1930 г. (на следующий день после выхода фельетона «Без пощады») последние «правдинские» публикации Д. Бедного становятся предметом обсуждения на заседании Секретариата ЦК ВКП(б). В специальном постановлении, принятом высшим партийным органом по поводу данных публикаций, отмечалось: «ЦК обращает внимание редакций “Правды” и “Известий”, что за последнее время в фельетонах т. Демьяна Бедного стали появляться фальшивые нотки, выразившиеся в огульном охаивании “России” и “русского” (статьи “Слезай с печки”, “Без пощады”); в объявлении “лени” и “сидения на печке” чуть ли не национальной чертой русских (“Слезай с печки”); в непонимании того, что в прошлом существовало две России, Россия революционная и Россия антиреволюционная, причем то, что правильно для последней, не может быть правильным для первой; в непонимании того, что нынешнюю Россию представляет ее господствующий класс, рабочий класс и прежде всего русский рабочий класс, самый активный и самый революционный отряд мирового рабочего класса, причем попытка огульно применить к нему эпитеты “лентяй”, “любитель сидения на печке” не может не отдавать грубой фальшью»6.
В письме к И. В. Сталину Д. Бедный доказывал, что его фельетон «Слезай с печки» получил предварительное одобрение В. М. Молотова, который «расхвалил его до крайности», а Е. М. Ярославский даже прислал поэту поздравительное письмо. По распоряжению Молотова это стихотворение было издано отдельной брошюрой. Однако, как сообщал в письме вождю Бедный, он, совершенно неожиданно для себя, получил выписку из Секретариата ЦК с разгромной критикой своих последних сочинений7.
Ответ Сталина поэту был категоричен. В своем письме, направленном Д. Бедному 12 декабря 1930 г., генсек партии указывал на недопустимость огульного очернительства всей истории России и русского пролетариата как революционного авангарда советского народа и рабочих других стран: «В чем существо Ваших ошибок? Оно состоит в том, что критика недостатков жизни и быта СССР, критика обязательная и нужная, развитая Вами вначале довольно метко и умело, увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на настоящее. Таковы Ваши “Слезай с печки” и “Без пощады”. Такова Ваша “Перерва”»8.
Намеренное принижение роли русского пролетариата и прямое оскорбление его национальной принадлежности, обвинение его в «неполноценности», по мысли И. В. Сталина, было глубоко ошибочно не только с точки зрения решения конкретных задач государственного строительства, но и с позиций правильного освещения истории революционного движения в России. Генсек разъяснил поэту суть его главной «политической ошибки»: «Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР, как на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира, признавая в нем единственное свое отечество. Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и прежде всего русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих, как признанному своему вождю, проводящему самую революционную и самую активную политику, какую когда-либо мечтали проводить пролетарии других стран. Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса.
А Вы? Вместо того, чтобы осмыслить этот величайший в истории революции процесс и подняться на высоту задач певца передового пролетариата, ушли куда-то в лощину и, запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из “Домостроя”, стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что нынешняя Россия представляет сплошную “Перерву”, что “лень” и стремление “сидеть на печке” является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит и - русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата»9.
В письме И. В. Сталина, как и в постановлении Секретариата ЦК, обращает на себя внимание прямая перекличка с ленинской теорией «двух культур» (буржуазной и демократической), а также с положением о пролетарском революционном патриотизме, впервые сформулированном в статье «О национальной гордости великороссов» (1914). Эта статья В. И. Ленина, к которой редко обращались партийные пропагандисты 1920-х гг., стала вновь востребованной советским руководством в начале 1930-х. Приведя из нее характерный отрывок, указывающий на правомерность национальной гордости великороссов, создавших свой революционный класс и доказавших свою способность «дать человечеству великие образцы борьбы за свободу», Сталин, опираясь на авторитет ленинских слов, обратился к товарищу Демьяну: «Вот как умел говорить Ленин, величайший интернационалист в мире, о национальной гордости великороссов <„.> Вот она, ясная и смелая «программа» Ленина <...> Она, эта “программа”, вполне понятна и естественна для революционеров, кровно связанных со своим рабочим классом, со своим народом <...> Возможно ли примирить эту революционную “программу” Ленина с той нездоровой тенденцией, которая проводится в Ваших последних фельетонах?.. К сожалению, невозможно»10.
Показательно, что идеологическую линию, которую проводил в своих последних публикациях Д. Бедный, И. В. Сталин назвал откровенно троцкистской. В полном варианте сталинского письма (опубликованном уже в наше время) генсек прямо обвинил поэта в приверженности этим «антипартийным» взглядам: «Существует, как известно, “новая” (совсем “новая”!) троцкистская “теория”, которая утверждает, что в Советской России реальна лишь грязь, реальна лишь “Перерва”. Видимо, эту “теорию” пытаетесь Вы теперь применить к политике ЦК»11. Из этого следовало, что троцкизм отныне должен был рассматриваться не только как антипартийное течение, но и как одна из форм антипатриотической, антисоветской пропаганды.
В своем последнем фельетоне Д. Бедный не случайно ссылался на авторитетное мнение М. Н. Покровского. Его интерпретация русской дореволюционной истории считалась официальной и единственно правильной с точки зрения следования канонам марксизма. Сталин в своем письме подверг ревизии устоявшуюся историческую концепцию «красного академика». Каковы же были мотивы, которыми руководствовался генсек? Российский историк А. И. Вдовин высказал предположение, что, направляя Бедному полное разгромной критики послание, И. В. Сталин «рассчитывал, что и ученые-историки примут к сведению его замечания»12. Однако письмо тогда не было опубликовано в партийной прессе, следовательно, не было предано широкой огласке и не приобрело характер директивного документа. Возможно, Сталин хотел «прозондировать» отношение в элитарной научной и творческой среде к предложенным идеологическим новациям и дать понять ей о наметившихся сдвигах в официальной пропагандистской политике.
Спустя 17 лет, на обсуждении фильма «Иван Грозный» в феврале 1947 г., И. В. Сталин, вспомнив о позиции Д. Бедного по отношению к русскому прошлому и памятникам старины, заметил: «Демьян Бедный представлял себе исторические перспективы неправильно. Когда мы передвигали памятник Минину и Пожарскому ближе к храму Василия Блаженного13, Демьян Бедный протестовал и писал о том, что памятник надо вообще выбросить и вообще надо забыть о Минине и Пожарском. В ответ на это письмо я назвал его “Иваном, не помнящим своего родства”. Историю мы выбрасывать не можем»14. Судя по этому позднему признанию Сталина, в начале 1930-х гг. у него вызвали неприятие не только негативная оценка русского пролетариата, данная в стихах Демьяна, но и нигилистическое отношение к отечественной истории вообще. С этого времени именно истории, как ведущей гуманитарной науке, формирующей гражданское сознание, будет отведена одна из главных ролей в разворачивающейся идеологической кампании по пропаганде идей патриотизма и советской государственности.
Сформулированная в письме к Д. Бедному идея о первенстве русского пролетариата и русского большевизма в мировом революционном движении получила свое дальнейшее развитие год спустя. В своем письме «О некоторых вопросах истории большевизма», направленном в редакцию журнала «Пролетарская революция» в октябре 1931 г., глава ВКП(б) подверг резкой критике и обвинил в троцкизме советских историков - приверженцев западной модели социал-демократии. Формальным поводом для этого явилась публикация в журнале статьи А. Г. Слуцкого «Большевики о германской социал-демократии в период ее предвоенного кризиса» (1930, № 6). Ее автор попытался пересмотреть официальную партийную установку, согласно которой В. И. Ленин и его сторонники уже с первых лет существования большевизма вели непримиримую борьбу с оппортунистическими и центристскими течениями в революционном рабочем движении (с меньшевиками и Л. Д. Троцким - в России, с К. Каутским и немецкими правыми социал-демократами - на Западе). Слуцкий утверждал, что Ленин не вел в первые годы мировой войны политической линии на разрыв с западными социал-демократами. Размежевание большевиков с лидерами II Интернационала, по мнению автора статьи, обозначилось лишь в конце войны. Опровергая это утверждение, И. В. Сталин в своем письме подчеркивал, что Ленин «еще задолго до войны, примерно с 1903-1904 гг. <...> вел линию на разрыв, на раскол с оппортунистами» в РСДРП и во II Интернационале15. С особенной силой этот раскол проявился в начале Первой мировой войны в связи с предательской политикой западноевропейских социал-демократов и поддержкой ими своих воюющих правительств. Лишь русские большевики-ленинцы, как отмечал И. В. Сталин, остались верны революционному пролетарскому делу и бескомпромиссной борьбе с любыми проявлениями оппортунизма: «Из всех группировок II Интернационала русские большевики были тогда единственной группировкой, способной по своему организационному опыту и идеологической подкованности предпринять что-либо серьезное в смысле прямого разрыва, раскола со своими оппортунистами в своей российской социал-демократии»16.
Такая последовательная позиция большевиков еще до раскола европейской социал-демократии в 1914-1915 гг. могла бы стать, по мнению И. В. Сталина, примером для западных и прежде всего немецких марксистов. Но они не пошли по «русскому», ленинскому пути, предпочтя тактику примирения с оппортунистами в своей среде. Считая в тех условиях позицию ленинцев единственно правильной, лидер ВКП(б) обратился к редакции «Пролетарской революции» с такими вопросами: «Кто может сомневаться в том, что русские большевики считали свою политику в отношении оппортунистов и центристов образцом политики для левых на Западе? Кто может сомневаться в том, что русские большевики всячески толкали левых социал-демократов на Западе, в частности левых в германской социал-демократии, на разрыв, на раскол со своими оппортунистами и центристами? Не вина Ленина и русских большевиков, если левые социал-демократы на Западе оказались не созревшими к тому, чтобы итти по стопам русских большевиков»17.
В этом письме И. В. Сталин не только предложил новую концепцию истории революционного рабочего движения в Европе первой трети XX в„ но и прямо указал на преемственность русского большевизма по отношению к революционному марксизму прошлого века. По мнению Сталина, именно русский пролетариат и ленинская партия - его политическая организация, размежевавшись с социал-реформистами в своих рядах, разорвав отношения с предавшими интересы рабочего класса лидерами II Интернационала, стали во главе мирового революционного движения и явились той силой, которая привела к победе в Октябре 1917 г. Русский пролетариат как социальный «двигатель» революционных преобразований стал передовым «национальным» классом мировой революции. О потенциальных возможностях русского рабочего класса в революционной борьбе международного пролетариата В. И. Ленин писал еще в 1902 г. в брошюре «Что делать?». И. В. Сталин привел в своем письме характерную цитату из этой работы: «История поставила теперь перед нами ближайшую задачу, которая является наиболее революционной из всех ближайших задач пролетариата какой бы то ни было другой страны <...> Осуществление этой задачи, разрушение самого могучего оплота не только европейской, но также (можем мы сказать теперь) и азиатской реакции сделало бы русский пролетариат авангардом международного революционного пролетариата»18.
Известно, что отказ от устаревшей в условиях империализма марксистской теории первоначальной победы пролетарской революции именно в развитых европейских странах был со всей определенностью обозначен в более поздней работе В. И. Ленина «О лозунге Соединенных Штатов Европы» (1915). Как можно понять из вышеприведенной цитаты лидера большевиков, он предлагал рассматривать русский рабочий класс как передовой отряд мирового пролетариата еще в 1902 г. Эти взгляды разделял и И. В. Сталин. На VI съезде РСДРП(б) в августе 1917 г. в ходе обсуждения пункта резолюции «О политическом положении» он отверг поправку депутата Преображенского, согласно которой революция в России возможна лишь «при наличии пролетарской революции на Западе». Возражая ему, Сталин привел свои доводы в пользу «русского пути» революционного переворота: «Я против такой поправки. Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму... База нашей революции шире, чем в Западной Европе, где пролетариат стоит лицом к лицу с буржуазией в полном одиночестве. У нас же рабочих поддерживают беднейшие слои крестьянства <...> Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего»19.
Эти высказывания лидеров большевизма свидетельствовали об их намерении пересмотреть классическое положение марксистской теории о главенствующей роли европейского пролетариата в социальной борьбе и о революционном Западе как «центре» мирового коммунистического движения. «Западнические» настроения, несмотря на такую позицию В. И. Ленина и И. В. Сталина, были широко распространены в большевистском руководстве. Согласно «евроцентристской» идеологической модели, которой придерживались Л. Д. Троцкий, А. В. Луначарский и многие другие партийные функционеры, русская революция рассматривалась лишь как определенный этап в мировом революционном процессе, а русский коммунизм - не более как модификация в национальных условиях западного марксистского учения. А. В. Луначарский в 1929 г. прямо указывал на эту «преемственность» западной революционной теории и русского пути к социализму: «Наш коммунизм является отпрыском Запада <...> Наш пролетариат, совершивший такую героическую революцию, есть неотъемлемая часть всемирного пролетариата»20. Однако то, что открыто провозглашалось с официальных трибун и на страницах массовых советских изданий в конце 1920-х гг., спустя несколько лет не только потеряло свою актуальность и «директивность», но и было признано идеологически порочным. Крах надежд на скорую европейскую и возможную китайскую революции, падение влияния компартий в западных странах - с одной стороны, и превращение Советского Союза как состоявшегося государства трудящихся в единственный оплот мирового революционного движения - с другой, - неизбежно повышали статус советского русского пролетариата как ведущей силы социальных преобразований на планете.
Таким образом, в период 1930-1931 гг. обозначились первые признаки официального идеологического поворота в сторону «реабилитации» таких определяющих и необходимых для пропаганды государственности понятий, как отечество и патриотизм. Русский советский пролетариат провозглашался не только передовым классом, скрепляющим советское общество, но и самым революционным и ведущим в мире. Осуждению (пока еще негласному) со стороны сталинского руководства стали подвергаться попытки принизить роль и значение русского рабочего класса в социалистическом строительстве и освободительном движении, глумление над революционными и национально-историческими традициями русского народа.
Однако инерция очернительства отечественной истории и национальных символов сторонниками ультраинтернационализма и крайне левой интерпретации марксизма продолжалась вплоть до середины 1930-х гг. Примеры тому: отрицательная оценка критиками РАППа романа А. Н. Толстого «Петр Первый», обвинения писателя в возвеличивании идеи государственности и русского самодержца-преобразователя (дискуссия о романе в журнале «Октябрь» в июле 1934 г.); продолжающаяся травля поэтов-деревенщиков в советской печати начала 1930-х гг.; так называемое дело Академии наук (1929-1931) с последовавшими репрессиями в отношении русских ученых дореволюционной исторической школы, обвинение их в «монархическом заговоре» и «зоологическом национализме»; «дело славистов и русистов» (январь-апрель 1934 г.), которых обвинили в связях с зарубежными «фашистскими» центрами и евразийцами; постановка в Ленинграде (декабрь 1931 г.) оскорбительного для национальной истории «богоборческого» спектакля «Крещение Руси», созданного в форме фарса и получившего благожелательные отклики в официальной прессе; наконец, тезис о русских как «нации Обломовых», предложенный «любимцем партии» Н. И. Бухариным в его статье в «Известиях» (январь 1936 г.), а также скандал в ноябре того же года, связанный с постановкой московским Камерным театром откровенно русофобского спектакля «Богатыри» на либретто Д. Бедного. Наряду с этим именно в первой половине 1930-х гг. обозначилась и к концу десятилетия обрела подлинную силу «патриотическая» тенденция в государственной пропагандистской политике.
Следует отметить, что уже в начале 1930-х гг. узкоклассовый подход к вопросу о советском патриотизме, согласно которому только великорусский пролетариат являлся носителем всего лучшего и подлинно революционного в народе, трансформируется в патриотизм общенациональный. Русский народ, русские трудящиеся СССР провозглашались самой выдающейся нацией мира. 2 мая 1933 г., на приеме в Кремле, устроенном в честь участников первомайского парада, И. В. Сталин в своем тосте за техническую модернизацию Красной армии отметил следующее: «Оставляя в стороне вопросы равноправия и самоопределения, русские это основная национальность мира, она первая подняла флаг Советов против всего мира. Русская нация - это талантливейшая нация в мире»21. Два месяца спустя, 6 июля 1933 г., во время посещения дачи И. В. Сталина делегацией советских художников генсек партии решил развить идею о русском народе как о самой выдающейся нации, но уже в семье советских народов: «Давайте выпьем за советский народ, за самую советскую нацию, за людей, которые раньше всех совершили революцию. За самую смелую советскую нацию. Я специалист по национальным делам. Я кое-что в эти дни прочитал. Я сказал как-то Ленину: самый лучший народ - русский народ, самая советская нация <...> Выпьем за советскую нацию, за прекрасный русский народ»22.
В начале 1930-х гг. властью предпринимаются первые шаги по преодолению национал-нигилистических тенденций в политико-культурной сфере, унаследованных от предыдущего десятилетия.
В апреле 1932 г. решением руководства партии ликвидируются творческие объединения «пролетарских писателей» - Российская ассоциация пролетарских писателей и ВОАПП23. Левацкая идеология этих организаций, групповщина, монополизм в издательской деятельности дезорганизовали литературный процесс в стране. Многие русские советские писатели (В. В. Маяковский, А. Н. Толстой и др.) подвергались необоснованной и оскорбительной критике на страницах «рапповских» изданий. В постановлении ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 г. отмечалось, что деятельность этих объединений «тормозит серьезный размах художественного творчества» и «создает опасность <...> отрыва от политических задач современности». Исходя из этого, ЦК партии постановил «объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти <...> в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем»24. В августе 1934 г. Союз писателей СССР проведет свой первый съезд. Этому ведущему творческому союзу, контролируемому ЦК партии, будет суждено в дальнейшем сыграть одну из ключевых ролей в политике патриотического воспитания и пропаганды как определяющей компоненты сталинской идеологической централизации советского общества.
27 декабря 1932 г. ЦИК и СНК СССР принимают постановление «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов». В главном документе, удостоверяющем личность советского гражданина, впервые в истории России появляется графа «национальность». В паспортах граждан Российской империи (в частности, в «паспортных книжках» 1906 г.) эта графа отсутствовала, национальная принадлежность определялась по вероисповеданию25. Несмотря на то что введение паспортной системы в СССР было продиктовано политикой властей по всесторонней юридической регламентации жизни советского общества, а также стремлением воспрепятствовать массовой миграции крестьянского населения в города, появление графы «национальность» имело принципиальное значение. Зафиксированная в документе национальность его обладателя способствовала формированию у него чувства принадлежности к своей этнической общности (национальной идентичности). В дореволюционной России ввиду ряда социально-политических, экономических, географических факторов это чувство национальной идентичности у большинства русских (великороссов) было развито еще недостаточно26. Как отмечает российский историк Д. А. Аманжолова, «категория “русские” обрела узкоэтнический смысл именно в период строительства “социалистических наций”»27, то есть в 1930-е гг. Введение графы «национальность» в советские паспорта было явным вызовом сталинского руководства ультрареволюционным сторонникам «скорейшего решения» национального вопроса в СССР и дальнейшего слияния наций в единое безнациональное «братство трудящихся».
Характерным показателем изменений, произошедших в национально-культурном строительстве в начале 1930-х гг., стали предпринятые советским руководством меры по сворачиванию проводимой ранее политики латинизации кириллической письменности.
Стратегия скорейшего развития мировой революции, которой придерживалось большевистское руководство после победы Октября, дала жизнь теориям об окончательном решении языкового вопроса в условиях победы пролетариата во всемирном масштабе. Наряду с учением о «едином мировом языке», сформулированным в 1923-1924 гг. академиком Н. Я. Марром, и пропагандой искусственного международного языка эсперанто в 1920-х гг. в советской культурной политике начал активно проводиться курс на латинизацию русской письменности (а также алфавитов грузинского, армянского, еврейского и ряда других языков народов СССР). Разработчиками данного проекта, реализация которого позволила бы «сблизить» советских трудящихся с западноевропейским пролетариатом, были ученые-языковеды Всесоюзного центрального комитета нового алфавита (ВЦКНА) и руководство Наркомата просвещения.
Активным пропагандистом перевода русского алфавита на латиницу был А. В. Луначарский. В июне 1930 г. он заявлял: «Отныне наш русский алфавит отдалил нас не только от Запада, но и от Востока <...> Выгоды, предоставляемые введением латинского шрифта, огромны. Он даст нам максимальную международное»28. Реализацию данного проекта взял на себя Наркомпрос, организовавший комиссию по разработке вопроса о латинизации русского алфавита. Возглавил ее лингвист Н. Ф. Яковлев. На своем первом заседании 29 ноября 1929 г. комиссией были приняты «тезисы» председателя, в которых подчеркивалось, что «русский гражданский алфавит в его истории является алфавитом самодержавного гнета, миссионерской пропаганды, великорусского национал-шовинизма», что кириллица даже после ее реформы 1917 г. «продолжает оставаться алфавитом национал-буржуазной великорусской идеологии» и «служит главным препятствием делу латинизации как других национальных по форме алфавитов (еврейский, армянский, грузинский и т. д.), так и графики, построенной на основе кириллицы (белорусская, украинская, восточно-финские и др.)»29. На заключительном заседании в январе 1930 г. комиссия принимает постановление, в котором подчеркивалось: «Русский гражданский алфавит является пережитком классовой графики XVIII-XIX веков русских феодалов - помещиков и буржуазии <...> Он до сих пор связывает население, читающее по- русски, с национально-буржуазными традициями русской дореволюционной культуры». По мысли авторов документа, переход на латинский алфавит «окончательно освободит трудящиеся массы русского населения от всякого влияния буржуазно-национальной и религиозной по содержанию дореволюционной печатной продукции»30. Таким образом, предполагалось подвергнуть коренному пересмотру и даже осуждению все многовековое русское культурно-языковое наследие. Сторонниками латинизации игнорировался и такой весомый аргумент оппонентов реформы, как необходимость сохранения русского алфавита - единственного, на котором было издано собрание сочинений В. И. Ленина. Исходя из этого, упразднение кириллистической письменности существенно затруднило бы работу по пропаганде идей марксизма среди населения СССР. Однако проводники новой языковой политики были непреклонны: переход на латинский алфавит предполагалось осуществить в течение первой пятилетки.
Следует отметить, что политика латинизации письменности советских народов, проводившаяся почти десятилетие, к концу 1920-х гг. рассматривалась ее проводниками уже как необходимая государственная мера, направленная на «окончательное» решение национального вопроса в СССР. К маю 1930 г. на новый алфавит перешли 36 языков народов Средней Азии, Северного Кавказа, началась работа по переводу на латинскую графику монгольской, еврейской и ассирийской письменности, языков малочисленных народностей Севера. На очереди стоял вопрос о латинизации русского гражданского алфавита, об отказе от кириллицы как «идеологически чуждой социалистическому строительству формы графики». Однако эти планы экспериментаторов от языкознания были внезапно нарушены.
25 января 1930 г. Политбюро ЦК ВКП(б) принимает резолюцию «О латинизации», в которой указывалось: «Предложить Главнауке прекратить разработку вопроса о латинизации русского алфавита»31. Таким образом, в документе было четко обозначено отрицательное отношение партийного руководства к намечавшейся «реформе». Но решение Политбюро, принятое под грифом «строго секретно», не было тогда предано огласке и, следовательно, не являлось директивным. Работа комиссии Яковлева продолжалась. Продолжались и нападки в печати на русскую графику, хотя уже и не в таких оскорбительных тонах, как несколько месяцев назад. На проведение языкового эксперимента тратились большие государственные средства. Руководство страны решило положить конец этой пагубной практике. Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О реформе русского алфавита» от 2 июля 1931 г. гласило: «Ввиду продолжающихся попыток “реформы" русского алфавита (см. извещение об итогах всесоюзного совещания орфографистов в «Вечерней Москве» от 29 июня), создающих угрозу бесплодной и пустой растраты сил и средств государства, ЦК ВКП(б) постановляет: 1) Воспретить всякую “реформу” и “дискуссию” о “реформе” русского алфавита. 2) Возложить на НКПрос РСФСР т. Бубнова ответственность за исполнение этого постановления. Секретарь ЦК»32.
Между тем процесс искусственного внедрения «языка будущего» в советских республиках и автономиях вызывал все более активное неприятие у местного населения. Вскоре в языковой политике четко обозначится противоположная латинизации тенденция. Прежде всего это нашло свое отражение в отказе от главенствующей ранее оценки русского языка как языка русификации национальных окраин бывшей царской империи. В условиях нового социального строя, создающегося под руководством великорусского пролетариата и государствообразующего народа как главной этнической основы, скрепляющей советское интернациональное братство трудящихся, такое отношение к «языку межнационального общения» народов СССР становилось неприемлемым. Об этом, в частности, свидетельствовало выступление на февральском 1933 г. пленуме ВЦКНА редактора журнала «Революция и национальности» С. М. Диманштейна: «Остался ли русский язык для нерусских после революции тем же самым, каким он был до нее? Нет, не остался. Во-первых, на этом языке нерусские добровольно получают многое из того, что имеет большую ценность <...> Первоначально работы Ленина и Сталина и все основополагающие документы революции появлялись на русском <...> Кроме того, теперь русский язык имеет совсем иное классовое содержание»33. Как справедливо отмечает российский историк А. И. Вдовин, «продолжающиеся нападки на русский язык выглядели теперь как нападки на революцию и советское государство»34.
Постепенно набирал силу процесс делатинизации национальных языков народов СССР. Одним из первых шагов в этом направлении стало предложение первого секретаря Татарского обкома ВКП(б) М. О. Разумова о переводе татарского алфавита с латиницы на кириллицу летом 1933 г. Предложение было вынесено на обсуждение и принято абсолютным большинством голосов на ближайшем пленуме обкома. Однако сторонникам латинизации посредством сложных бюрократических ходов это решение удалось отменить. Разумов, переведенный на должность первого секретаря Восточно-Сибирского крайкома партии, продолжал отстаивать идею делатинизации национальных языков, призывая к переводу на кириллицу алфавитов малых народов Севера. Формальным поводом для этого послужила книга латиниста И. Хансуварова «Латинизация - орудие ленинской национальной политики», в которой автор, говоря о необходимости латинизации якутской письменности, по традиции обрушился на русский «великодержавный» алфавит: «Якуты сразу же отбросили всю эту русификаторскую письменность. Уже в 1917 г. языковед - студент Новгородцев разработал свой алфавит на латинской основе <...> Правда, и здесь без борьбы дело не обходится: отдельные националистически настроенные интеллигенты-якуты вместе с велико-державными шовинистами русскими из чиновничества и русской интеллигенции пытаются протащить и закрепить русский алфавит»35.
Резкую отповедь подобным взглядам Разумов дал в своем выступлении на XVII съезде ВКП(б) в январе 1934 г. Партийный секретарь указал на абсурдность обвинений сторонников русской письменной графики в «шовинизме» и «миссионерстве»: «Я не понимаю, почему в книжке Партиздата те, кто за сохранение уже существующего для якутского языка алфавита, общего с русским, являются националистами и шовинистами, а те, кто борется за сближение с алфавитом французов и итальянцев, - являются интернационалистами. Разговор о миссионерском характере русского алфавита в условиях пролетарской диктатуры - это совершенно несуразная вещь». У оратора вызвало недоумение и другое положение, содержащееся в книге Хансуварова, - о необходимости латинизации самой русской письменности как главного «препятствия» на пути сближения народов. Разумов прокомментировал это так: «Тут товарищ Хансуваров явно зарапортовался <...> Он явно скорбит о том, что и в русском языке до сих пор письменность не заменена латинской. А кому и для чего это надо? В чем преимущества латинского алфавита перед русским, на котором созданы огромные культурные ценности страны Советов? Во имя каких “принципов” надо предпринимать гигантскую работу по смене алфавитов, от которой кроме ущерба советской культуре ничего ждать нельзя». В доказательство правоты своих слов секретарь крайкома привел пример малочисленных народов Восточной Сибири: «На нашем Севере около пятнадцати национальностей, и некоторые из них, как например тафалары, ненцы, долгане, насчитывают всего по 1-2 тыс. душ. Спрашивается: зачем им латинский алфавит? Не проще ли для письменности этих народностей взять за основу русский алфавит, чтобы облегчить трудящимся северных национальностей овладение письменностью обоих языков - родного и русского?» Недоуменную реплику делегата Г. И. Бройдо «почему легче?» Разумов парировал: «Без этого невозможен действительно культурный подъем национальностей Севера»36. Это выступление на съезде отчетливо показало, что «маятник» языковой политики пошел в другую сторону. Русский язык в последующие три года обретет статус главного государственного языка.
Мощным внешнеполитическим фактором, ускорившим обращение советского руководства к идеям русского патриотизма, стал приход в январе 1933 г. к власти в Германии Адольфа Гитлера и национал-социалистической партии. Сам фюрер изначально не скрывал своих экспансионистских планов по захвату земель на славянском Востоке. В своей книге «Mein Kampf» («Моя борьба») Гитлер недвусмысленно дал понять читателю, что «восточное направление» в захватнической политике нацистов в случае их прихода к власти станет приоритетным: «Мы, национал-социалисты, совершенно сознательно ставим крест на всей немецкой иностранной политике довоенного времени. Мы хотим вернуться к тому пункту, на котором прервалось наше старое развитие 600 лет назад. Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и определенно указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке. Мы окончательно рвем с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе.
Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены...
Это гигантское восточное государство неизбежно обречено на гибель. К этому созрели уже все предпосылки»37.
Победа нацистов в Германии, стране, на которую большевики традиционно возлагали особые надежды в деле развития европейской революции, стала для советской стороны во многом неожиданным событием. Учитывая радикальный антикоммунизм и неприкрытый экспансионизм идеологии гитлеровцев, расизм и антиславянскую направленность их пропаганды, у сталинского руководства не оставалось иного выхода, кроме скорейшей промышленной модернизации и идеологической мобилизации советского общества. Идеям государственного патриотизма в этих условиях отводилось ведущее место. Отечественной истории, воспитывающей советских, прежде всего русских граждан, на лучших образцах прошлого, принадлежала особая роль.
В 1920-е гг. история была исключена из числа школьных дисциплин и заменена курсом обществоведения, включавшим в себя первоначальные знания по политэкономии, социологии, теоретическим основам марксизма. Хаотичный и малопонятный для учащихся набор информации едва ли мог способствовать системному усвоению знаний и воспитанию советской гражданственности. Кроме того, стараниями «реформаторов» из Наркомата просвещения были отменены классно-урочная система, шкала оценок, а также многие учебники как «пережитки» дореволюционного классического образования, недопустимые в новой народной школе. Неэффективность подобных мер отчетливо обозначилась уже к концу десятилетия, что заставило советское руководство в корне пересмотреть прежнюю политику в сфере образования. В 1929 г. руководство Наркомпроса во главе с А. В. Луначарским после резкой критики за проводимый им ранее курс было отправлено в отставку. Политбюро ЦК ВКП(б) поручило новому наркому просвещения А. С. Бубнову разработку стабильных школьных учебников. 5 сентября 1931 г. согласно решению ЦК партии и Наркомпроса РСФСР история вновь обрела статус самостоятельного предмета, но учебные программы по историческим курсам отсутствовали, по инерции разрабатывались программы по общественным дисциплинам. На недопустимость «упрощенческо-вульгаризаторского подхода» при составлении школьных программ по общественным дисциплинам указывало постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 25 августа 1932 г. В нем обращалось особое внимание на «недостаточность исторического подхода к программам по общественным предметам, выражающаяся в том, что в них крайне слабо дается представление об историческом прошлом народов и стран, о развитии человеческого общества». В документе также подчеркивалось: «Существенным недостатком является и то, что не разработаны еще программы по истории», предлагалось «значительно усилить элементы историзма в программах по обществоведению и литературе»38. ЦК партии взял на себя непосредственный контроль над разработкой и содержанием курсов по истории.
В марте 1933 г. начала свою работу комиссия при Наркомпросе РСФСР по написанию новых учебников по всеобщей истории и истории России. Летом того же года была издана программа преподавания истории39. В 1933-1934 гг. выходят три учебника по истории для средней школы40. Однако события прошлого по-прежнему рассматривались в них через призму вульгарного социологизма, а русская история трактовалась в национал-нигилистическом духе школы М. Н. Покровского, зачастую отсутствовали сами исторические факты. 5 марта 1934 г. по инициативе И. В. Сталина Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о преподавании гражданской истории в средней школе. Наркому просвещения А. С. Бубнову предлагалось «доложить на следующем заседании Политбюро о постановке в школе преподавания гражданской истории и о мерах, необходимых для улучшения этого дела»41. В ходе обсуждения недостатков учебных программ по истории Сталин особо отметил, что эта дисциплина вновь подменяется социологией: «Нет гражданской истории, того, как происходили события, как делалась политика, вокруг чего развертывалась классовая борьба - такого рода истории у нас нет <...> Вообще получилась какая-то непонятная картина для марксистов - какое-то стыдливое отношение - стараются о царях не упоминать и о деятелях буржуазии стараются не упоминать <...> Мы не можем так писать историю! Петр был Петр, Екатерина была Екатерина. Они опирались на определенные классы, выражали их настроения, интересы, но все же они действовали, это были исторические личности, но об этой эпохе надо дать представление <...> Без этого никакой гражданской истории у нас не может быть»42. Выполняя указание вождя, Бубнов созвал 8 марта в Наркомпросе совещание историков и географов. На нем нарком предложил обратиться к дореволюционному опыту написания учебников. «Может быть, они написаны совершенно не с нашей точки зрения, но надо вспомнить, как люди укладывали это дело»43, - посоветовал собравшимся Бубнов. На совещании также прозвучала характерная фраза, свидетельствующая о намерении некоторых историков вернуться к классическому курсу так называемой прагматической истории: «Нам нужен большевистский Иловайский»44.
14 марта А. С. Бубнов направляет И. В. Сталину проект «О преподавании всеобщей и русской истории в средней школе». В документе обозначалось, что курс истории будет содержать хронологическое изложение событий и сведения о деятельности конкретных исторических лиц. Предполагалось издание учебников, методик преподавания истории в средней школе, хрестоматий для учащихся, а также журнала «История и география в средней школе»45.
На очередное заседание Политбюро 20 марта, посвященное вопросу об учебниках, была приглашена группа ученых-историков. Как отмечал в своих дневниковых записях присутствовавший на обсуждении профессор С. А. Пионтковский, Сталин выразил крайнее неудовольствие качеством изданных ранее учебников: «Что это такое, - спрашивал он, - “эпоха феодализма”, “эпоха промышленного капитализма”, “эпоха формации” - все эпохи и нет фактов, нет событий, нет людей, нет конкретных сведений, ни имен, ни названий, ни самого содержания. Это никуда не годится <.„> Нам <„.> нужны учебники с фактами, событиями и именами. История должна быть историей. Нужны учебники древнего мира, средних веков, нового времени, история СССР, история колониальных и угнетенных народов». Критикуя схематизм и социологизм прежних учебных пособий, И. В. Сталин в своем выступлении отметил, что «вся эта беда пошла от времен влияния Покровского». Фактически это положило начало идеологическому развенчанию наследия скончавшегося двумя годами ранее «красного академика» и официальному пересмотру существующей исторической концепции, что отчетливо проявилось в ходе обсуждения будущего учебника по истории СССР. Предложение Бубнова о написании учебника по истории народов России, а не СССР, Сталиным было отвергнуто: «Нет, история СССР, русский народ в прошлом собирал другие народы, к такому же собирательству он приступил и сейчас»46. По сути, в этой реплике вождя партии обозначался особый государствообразующий статус русских - народа-собирателя и объединителя других народов на протяжении всей его истории - как дореволюционной, так и советской. Свое окончательное выражение этот тезис получит позднее - в концепции первенства русского народа как «старшего брата» в семье советских народов (1937).
Комиссии в составе А. С. Бубнова, секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Жданова и заведующего Отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) А. И. Стецкого было поручено представить к следующему заседанию Политбюро список членов групп по составлению учебников по истории. Спустя пять дней список с характеристиками на членов рабочих групп Бубновым был составлен, а 29 марта утвержден на Политбюро. Написание учебника по истории СССР поручалось коллективу авторов в составе: Н. Н. Ванаг (руководитель), историки Б. Д. Греков, А. М. Панкратова, С. А. Пионтковский47. В тот же день Политбюро приняло постановление о введении исторических факультетов в составе университетов. Началась работа по подготовке итогового постановления о преподавании истории. Для участия в его разработке из ссылки был возвращен известный историк Е. В. Тарле, осужденный в числе других русских ученых в 1931 г. по так называемому делу Академии наук48.
15 мая 1934 г. СНК Союза ССР и ЦК ВКП(б) принимают постановление «О преподавании гражданской истории в школах СССР», которое на следующий день было опубликовано в центральной печати. Констатируя неудовлетворительный уровень преподавания истории в советских школах, правительство и ЦК партии указали на причины подобного положения: «Вместо преподавания гражданской истории в живой, занимательной форме с изложением важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности, с характеристикой исторических деятелей - учащимся преподносят абстрактные определения общественно-экономических формаций, подменяя, таким образом, связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами». Имя М. Н. Покровского в постановлении не упоминалось, но, по сути, в этих строках содержалась резкая критика проводимой им и представителями его школы политики в исторической сфере. Для исправления подобного положения в документе предлагалось создание доступных и наглядных курсов по истории (в том числе и отечественной), основанных на «соблюдении историко-хронологической последовательности в изложении исторических событий с обязательным закреплением в памяти учащихся важных исторических явлений, исторических деятелей, хронологических дат». В постановлении содержалось указание о подготовке к июню 1935 г. новых учебников по истории. Для подготовки квалифицированных преподавателей истории предписывалось восстановить с 1 сентября 1934 г. исторические факультеты в Московском и Ленинградском университетах49. Если же учесть принятые ранее решения о возвращении ученых степеней, выпускных экзаменов, классно-урочной формы занятий, то можно было бы констатировать факт частичного восстановления в первой половине 1930-х гг. дореволюционной системы классического русского образования и традиционной науки, но уже на качественно ином политико-идеологическом уровне. Восстановление преподавания русской истории (как и русской литературы50), ее «реабилитация» как науки и предмета имели особый смысл. Только она могла стать главной идеологической опорой в формировании новой советской гражданственности и патриотической мобилизации народа перед лицом неизбежной войны с агрессором. По справедливому замечанию американского ученого Д. Л. Бранденбергера, «история с ее почитанием традиций и святых имен, с празднованием важных годовщин вернулась на передний план как эффективный катализатор патриотических чувств»51.
Почти одновременно с «реабилитацией» отечественной истории в советский пропагандистский лексикон было окончательно возвращено понятие «патриотизм». Это являлось закономерным развитием выдвинутого в 1931 г. тезиса о наличии у советского народа и мирового пролетариата своего отечества - СССР. Если раньше патриотическая идея оценивалась левацки настроенными партфункционерами и пропагандистами сугубо негативно как главное (наряду с религией) идеологическое обоснование легитимности власти имущих классов, то в условиях форсированного построения социализма в первом государстве трудящихся патриотизм обретал качественно иное содержание. В конце мая 1934 г. «Правда» опубликовала статью журналиста Г. О. Васильковского, в которой автор, повторяя высказывание Сталина об обретенном после Октябрьской революции первом пролетарском отечестве и необходимости его защиты, назвал чувство патриотизма, преданность народному государству - «высшим законом жизни» (так называлась статья)52.
9 июня 1934 г. в советской печати было опубликовано постановление ЦИК Союза ССР «О дополнении положения о контрреволюционных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления статьями об измене родине». По новому закону «измена родине» предполагала «действия, совершаемые гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как то - шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу - караются высшей мерой уголовного наказания - расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах - лишением свободы на срок 10 лет с конфискацией всего имущества». Наказанию подлежали не только обвиненные в измене, но и члены их семей, не сообщившие о ней властям53. В тот же день «Правда» вышла с передовицей «За родину!», обосновывающей введение дополнения к УК СССР. Преданность своей социалистической Родине провозглашалась в ней высшей общественной ценностью:
«У советских людей, руководимых нашей партией, выращенных Сталиным, безгранична любовь и преданность своей родине». Понятие «родина» приобрело особый смысл, любое посягательство на родную землю или измена ей, своему народу объявлялись в статье тягчайшим преступлением: «Тот, кто поднимет руку на родину, тот, кто изменит ей, должен быть уничтожен»54. Слово «родина», «возвращенное» русским и другим народам Союза как главный этнокультурный и территориальный символ нации, имело уже иное значение, чем «обретенное» отечество мирового пролетариата. Понятие «родина» было более глубинным, связанным с национальными корнями, культурой, бытом, духовными ценностями, историей народа, а не с задачами мировой революции и коммунистического движения.
Примечательно, что слово «родина» (писавшееся тогда еще со строчной буквы) как пропагандистский термин было впервые ипользовано в первомайских лозунгах, утвержденных на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 18 апреля 1934 г., то есть почти за два месяца до выхода знаменитой правдинской статьи. О смещении идеологических акцентов говорит и тот факт, что в лозунгах впервые говорилось о верности Красной армии не международному пролетариату, а «советской родине». Наряду с РККА защитниками социалистической державы провозглашались советские рабочие и крестьяне55.
Утверждение в СССР понятия «родина» как одного из главных идеологических символов вызвало неоднозначную реакцию в эмигрантских кругах. Для представителей левых течений (меньшевиков и троцкистов) это было очередным доказательством отступления сталинского руководства от канонов марксизма и «идейного перерождения» советского режима. 25 июня 1934 г. в передовице «За родину!» (заголовок правдинской статьи был не случайно продублирован и взят в кавычки) печатного органа меньшевиков «Социалистический вестник» было заявлено, что введение в советский политический лексикон слова «родина», взятого из пропагандистского арсенала белогвардейцев, дискредитирует идеи революции и социализма. Меньшевики упрекали своих оппонентов в том, что они вознамерились употреблять в целях массовой агитации термины, «буквально повторяющие лозунги правительств нереволюционных и контрреволюционных и так же апеллирующие не к революционно-социалистическому, а к географически-националистическому, “зоологическому” патриотизму»56. Л. Д. Троцкий в своем издании «Бюллетень оппозиции» подчеркнул, что идеологический поворот 1934 г. не случаен - он является логическим завершением сталинской «контрреволюции», отказом от ленинизма и переходом «от революционного патриотизма к национал-реформизму»57.
Противоположной была реакция на советские идеологические новации некоторых представителей белоэмигрантского лагеря. Русский философ Г. П. Федотов расценил происходящие в СССР перемены как отказ советских властей от интернационализма в качестве определяющей идейно-политической основы и постепенный переход на национально-державные позиции. Возвращение понятия «родина» являлось, по его мнению, знаковым событием: «Вещь неслыханная, невозможная вчера: в СССР “родина” объявлена священным словом. Родина склоняется во всех падежах, комсомольцы учатся по классическим прописям: то есть, прежде всего, национальной гордости. Первая в мире страна, самая свободная, самая мощная, самая передовая! На нее покушаются - мы дадим отпор. И враги - это уже не мировая буржуазия, а конкретно: Япония, Германия. Нельзя думать, что все это пишется и говорится по заказу. Естественно предполагать, что власть только открыла шлюзы, долго сдерживавшие поток бурной национальной стихии»58.
8 августа 1934 г. И. В. Сталин, А. А. Жданов и С. М. Киров внесли свои поправки к присланному конспекту учебника по истории СССР, написанному группой советских историков под руководством Н. Н. Ванага. После ознакомления с текстом большевистские лидеры вынесли решение, что группа Ванага «не выполнила задания и даже не поняла самого задания». Упрекнув авторов конспекта учебника в копировании «ненаучных определений» буржуазных историков, примененных ими в оценке событий российского прошлого, партийные руководители указали: «нужен такой учебник истории СССР, где бы история Великороссии не отрывалась от истории других народов СССР»59. Это замечание, по сути, воспроизводило сталинское высказывание в марте того же года о русском народе - собирателе земель и создателе многонационального государства. 14 августа замечания были одобрены Политбюро ЦК ВКП(б) и доведены до сведения авторов учебника. В январе 1936 г. в связи с активизацией работы по написанию учебника по истории СССР замечания будут опубликованы в печати60.
К наиболее показательным примерам осуществляемой властями идеологической политики, направленной на создание новой советской исторической концепции и обозначившей отказ от левацких и антипатриотических установок предыдущего десятилетия, можно отнести письмо И. В. Сталина к членам Политбюро и директору Института Маркса - Энгельса - Ленина В. В. Адоратскому от 19 июля 1934 г. В нем содержалась критика некоторых положений работы Ф. Энгельса «Внешняя политика русского царизма» (1890). Эта статья была подготовлена Адоратским для публикации в журнале «Большевик» к 20-летию начала Первой мировой войны. Энгельс, оценивая степень влияния России на ход европейской истории XVIIIXIX вв., подчеркивал, что внешнеполитическое могущество царизма было обусловлено расчетливой и коварной деятельностью дипломатов, не русских по происхождению, а «иностранных авантюристов» (просматривая статью, Сталин в этом месте на полях отметил: «Всемогуществен, дипломатов-авантюристов? Что за чепуха...»61). Далее Энгельс объяснял, почему этой «шайке авантюристов» удавалось долгое время так успешно влиять на европейскую политику. Эти успехи, по мнению родоначальника «научного коммунизма», имели под собой «осязаемую материальную основу» - русский народ. Энгельс писал: «Представим себе Россию в середине прошлого столетия. Уже тогда - это огромная страна, заселенная племенем, исключительным по своей однородности. Население редкое, но быстро растущее, так что рост мощи страны обеспечен одним уж течением времени. Это население закостенело в умственном застое, лишено всякой инициативы, но в рамках своего унаследованного от предков быта может быть использовано решительно на что угодно; выносливое, храброе, покорное, привыкшее ко всем тяготам, оно представляло собой превосходнейший солдатский материал для войн того времени, когда сомкнутые массы решали исход боя»62. Русская армия, как полагал автор статьи, была всегда непригодна для серьезных наступательных операций, и поэтому «самостоятельные военные действия царизм ведет только против таких заведомо слабых противников, как шведы, турки или персы» (Сталин, имея в виду могущество империи Карла XII, отметил на полях: «Не всегда шведы были слабы»63). Перенося политическую ответственность за действия царского правительства на русский народ и объявляя Россию едва ли не оплотом европейской реакции, Ф. Энгельс призвал покончить с «гегемонистскими» устремлениями ведущего славянского государства. Выход он видел в следующем: «Опасность мировой войны исчезнет в тот день, когда дела в России примут такой оборот, что русский народ сможет поставить крест над традиционной завоевательной политикой своих царей и вместо фантазий о мировом господстве заняться своими собственными жизненными интересами внутри страны»64.
Откровенно антироссийская направленность статьи, ее факто-логическая предвзятость были раскритикованы И. В. Сталиным в его письме В. В. Адоратскому и членам Политбюро. Отвергая тезис Энгельса о России как о главном европейском государстве-агрессоре, вождь ВКП(б) особо отметил, что «завоевательная политика со всеми ее мерзостями и грязью вовсе не составляла монополию русских царей». Сталин подчеркнул, что «завоевательная политика была также присуща - не в меньшей, если не в большей степени - королям и дипломатам всех стран Европы»65. Указав еще на ряд исторических неточностей в работе Энгельса и назвав ее лишь «памфлетом против русского царизма», советский лидер посчитал нецелесообразной публикацию этого материала в главном теоретическом органе партии. Несмотря на непререкаемый авторитет Энгельса у коммунистов и руководства страны, появление такой статьи и придание ей характера директивного документа явно сыграли бы дезорганизующую роль в процессе идеологической мобилизации советского общества. СССР как первое социалистическое государство и фактически провозглашенное геополитическим правопреемником дореволюционной России уже никак не могло рассматриваться в качестве страны-агрессора (в отличие от мировых империалистических держав и особенно гитлеровской Германии, открыто заявившей о своих экспансионистских намерениях). Не считалось возможным предавать огласке и откровенно русофобские высказывания Энгельса, содержащиеся в его статье, которые ставили бы под сомнение искренность его интернационализма. Примечательно, что письмо Сталина будет напечатано лишь в мае 1941 г.66, то есть перед самым началом войны с Германией. В советской истории этот эпизод с несостоявшейся публикацией произведения основоположника коммунистической теории станет тем редким, но наглядным примером, когда общенациональные и государственные интересы будут ставиться выше идеологических установок, невзирая на авторитет их авторов.
Знаковым событием в культурной жизни СССР, произошедшим в год «идеологического поворота», стало создание Всесоюзного Пушкинского комитета. Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 27 июля 1934 г. Комитет утверждался «ввиду приближающегося столетия со дня смерти великого русского поэта, создателя русского литературного языка и родоначальника новой русской литературы А. С. Пушкина, погибшего под пулей международного авантюриста, исполнявшего волю помещичьей аристократии». Символично, что Пушкин, ранее причислявшийся к «представителям помещичьей культуры» и даже к «контрреволюционерам» (такими ярлыками «награждали» писателя левацки настроенные авторы 1920-х гг.), был назван в этом документе «великим русским поэтом», убитым западным авантюристом по наущению представителей высших аристократических кругов. А. С. Пушкин, дворянин по происхождению, но подлинно национальный писатель, противопоставлялся чуждой народу аристократии. Решением ЦК Пушкинскому комитету поручалось «выработать ряд мероприятий, имеющих целью увековечить память Пушкина среди народов СССР и содействовать широкой популяризации его творчества среди трудящихся». Как следовало из этих слов, творчество гения русской литературы должно было содействовать упрочению межнационального и культурного единства советских народов. Комитет возглавил А. М. Горький, его заместителями были назначены А. С. Бубнов и первый секретарь Союза писателей А. С. Щербаков. В состав Комитета вошли ведущие партийные работники (К. Е. Ворошилов, В. В. Куйбышев, С. М. Киров, А. А. Жданов и др.), крупнейшие писатели и деятели культуры СССР (А. Н. Толстой, А. С. Серафимович, А. А. Фадеев, Ю. Н. Тынянов, Л. В. Собинов, К. С. Станиславский, В. И. Немирович-Данченко, Янко Купала, Г. Тобидзе и др.), представители науки (А. С. Орлов, М. В. Розанов, Н. С. Державин, М. А. Цявловский, Ю. Г. Оксман и др.)67. Окончательное «возвращение» А. С. Пушкина, а впоследствии и других классиков русской литературы, приобщение (посредством просвещения и государственной политики по ликвидации неграмотности) широких многонациональных масс к духовному наследию прошлого имели не только культурное, но и важное политическое значение. Трудно не согласиться с оценкой этого события, данной российским историком Ю. Н. Жуковым: «Страна решительно порывала с нигилистическим по сути, вульгарно-социологическим по форме отношением к своему прошлому, к тем, кто на протяжении веков создавал ее литературу, искусство, науку. Формирование Пушкинского комитета и проведение Пушкинских торжеств (в феврале 1937 г. - А. К.) открывали долгую чреду восстановления с помощью таких же юбилеев сознательно замалчивавшихся учебниками и пропагандой имен писателей, поэтов, художников, архитекторов, композиторов, ученых»68.
В 1935 г. понятие «патриотизм», уже прочно утвердившееся в советском политическом лексиконе, приобретает и ярко выраженное антифашистское содержание. Советский патриотизм, любовь народов СССР и рабочих других стран к первому в истории государству трудящихся, в котором устранены основные социальные и межнациональные противоречия, становится мощным пропагандистским оружием, направленным против главного врага - нацистской Германии, гитлеровской идеологии национал-социализма и ее составляющих: радикального антикоммунизма, идеи расового превосходства и ненависти к интернационализму.
В марте 1935 г. в «Правде» появляется заметка «Советский патриотизм», в которой декларировалось, что Советский Союз является для трудящихся всего мира «живительным родником человечества», а в звучащем «подобно колоколу в тумане» имени столицы этого государства - Москве - «воплощена надежда на лучшее будущее и победу над фашистским варварством». Советский патриотизм понимался как «чувство безграничной любви, безоговорочной преданности своей родине, глубокой ответственности за ее судьбу и защиту - рождается из недр нашего народа. Никогда героизм в борьбе за свою страну не достигал таких невиданных высот». Патриотизм граждан рожденного революцией государства объявлялся подлинным и народным: «Славная история Советского Союза показывает, на что способны трудящиеся, когда дело касается их родины. Нелегальная работа, сражения на баррикадах, бои могучей армии Буденного, смертельный огонь бессмертной армии революции, гармония фабрик и заводов социалистической индустрии, ритм труда больших и малых городов, деятельность Коммунистической партии - все это звучит в бессмертной песне нашей любимой, свободной, обновленной страны <...> Советская Россия - это страна, вскормленная и воспитанная Лениным и Сталиным. Она нежится в лучах весны, которая пришла вместе с Октябрьской революцией <...> Мы подняли красный флаг коммунизма к новым высотам, к далеким голубым небесам». О народном патриотизме как восприемнике державной идеи и культурных традиций говорилось в следующих строках: «Советский патриотизм - это любовь нашего народа к стране, которую мы отобрали кровью и мечом у капиталистов и помещиков. Это - любовь к прекрасной жизни, которую построил наш великий народ. Это - надежная защита западных и восточных рубежей. Это - любовь к великому культурному наследию»69. Примечательно, что немецкая сторона отреагировала на появление этой статьи. Ее перевод был опубликован в немецком печатном органе «Рундшау» (1935. № 15. С. 787).
Одновременно с утверждением патриотизма как ведущей составляющей массовой пропаганды в политике середины 1930-х гг. продолжался процесс постепенного возвращения к русскому культурному наследию, которое в новых социальных условиях должно было способствовать правильному идейному и эстетическому воспитанию советских граждан. Прежнее левацкое экспериментаторство в сфере культуры было отброшено. Вот как описывал события первой половины 1930-х гг. Г. В. Свиридов, в те годы начинающий композитор: «Тридцатые годы - неоднородные. Начало их - 31-32-33-й годы - голод по России. В литературе и искусстве торжество крайних экстремистских движений. С одной стороны - ЛЕФ, с другой РАПП и РАПМ. Гнусные негодяи и тут и там. Травля и уничтожение Русской культуры. Разрушение церквей, уничтожение ценностей, уже никогда невосполнимых. Отмена ЛЕФ’а и РАПП’а, Горький, недолгая попытка поднять значение и роль творческой интеллигенции (имеются в виду 1934-1936 гг. - А. К.). Литература: Шолохов, Леонов, А. Толстой. Появление талантливых поэтов: Прокофьев, Корнилов, Васильев, Смеляков. Романтизм (поэтический). Кино “Чапаев” - лучшая советская картина, так и осталась лучшей, имевшая настоящий всенародный резонанс и успех. Стали выставляться Нестеров, Петров-Водкин, Рылов. Появление Корина. Рахманинова разрешили играть; а раньше он был под государственным запретом. С. Прокофьева перестали называть “фашистом” (в 1933 г. великий русский композитор окончательно вернулся в СССР. - А. К.) <...> Интерес к Русскому (внимание к нему), возврат к классическим тенденциям»70. В сентябре 1935 г. Политбюро своим специальным постановлением дает согласие на просьбу о возвращении в Россию выдающегося русского художника И. Я. Билибина вместе с семьей71.
Происходили изменения и в области культурного строительства, выразившиеся в отказе от леворадикальной эстетики и в обращении к национальным традициям. Постепенно на сцену стали возвращаться русские песни и танцы, в официальной прессе появились благожелательные публикации о народном творчестве (в особенности после выступления А. М. Горького на I съезде писателей в 1934 г., в котором фольклор был назван выражением народной мудрости). В 1935 г. И. В. Сталин рекомендовал включить русские народные песни в постоянный репертуар музыкальных коллективов. В ноябре того же года газета «Правда» указала на значимость национальных традиций для дальнейшего развития советской музыкальной культуры. В одной из редакционных статей говорилось: «Все возвращающий интерес к народному танцу и народной песне - явление здоровое и жизненное. Это правильный путь и для всего советского музыкального искусства»72. Современные композиторы, чьи произведения не соответствовали критериям русской музыкальной классики и канонам «социалистического реализма» (например, Д. Д. Шостакович с его оперой «Леди Макбет Мценского уезда»), обвинялись в «формализме», «левацком уродстве» и «мелкобуржуазном новаторстве»73. Борьба с проявлениями «формализма» затронула и сферу живописи. Так, в мае 1936 г. председателем Комитета по делам искусств при СНК СССР П. М. Керженцевым была направлена на имя И. В. Сталина и В. М. Молотова докладная записка, в которой автор сетовал на то, что в залах Третьяковской галереи и Русского музея в последние 20-25 лет экспонируются «произведения формалистического и натуралистического порядка <...> ничтожные по своему художественному значению», в то время как «ряд картин, скульптур и рисунков лучших мастеров - реалистов XIX и XX вв. консервируются в запасниках». Призывая покончить с подобной практикой, Керженцев предложил утвердить постановление об изъятии произведений авангардистов из экспозиционных залов вышеуказанных музеев и «одобрить организацию Комитетом по делам искусств специальных выставок художников-реалистов Репина, Сурикова, Рембрандта»74. Первостепенное внимание при этом уделялось произведениям мастеров русской реалистической школы.
В канун нового, 1936 г., советскому народу и прежде всего юным гражданам СССР были возвращены новогодний праздник и елка, до этого считавшиеся идеологически вредными символами прошлого, связанными с Рождеством и христианской традицией. В декабре 1935 г. кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) и секретарь ЦК КП(б) Украины П. П. Постышев, предварительно согласовав со Сталиным вопрос об этом нововведении, обратился с открытым письмом к комсомольцам страны. В нем он объяснил необходимость возвращения для советских детей традиционного праздника: «В дореволюционное время буржуазия и чиновники буржуазии всегда устраивали на Новый год своим детям елку. Дети рабочих с завистью через окно посматривали на сверкающую разноцветными огнями елку и веселящихся вокруг нее детей богатеев. Почему у нас школы, детские дома, ясли, Детские клубы, Дворцы пионеров лишают этого прекрасного удовольствия ребятишек трудящихся Советской страны? Какие-то, не иначе как “левые” загибщики ославили это детское развлечение как буржуазную затею.
Следует этому неправильному осуждению елки, которая является прекрасным развлечением для детей, положить конец. Комсомольцы, пионер-работники должны под Новый год устроить коллективные елки для детей <...> Горсоветы, председатели районных исполкомов, сельсоветы, органы народного образования должны помочь устройству советской елки для детей нашей великой социалистической родины»75. Письмо Постышева восприняли как директивное, и уже на следующий день было опубликовано постановление ЦК ВЛКСМ за подписью лидера комсомола А. В. Косарева, в котором предписывалось организовать новогодние елки в школах, домах пионеров, парках - как веселое действо для детей, «не допуская <...> всякого рода докладов о деятельности школы»76. Тогда же новогодние праздники были возвращены и для взрослых. По предложению профсоюзов Совнарком постановил выходной день 30 декабря (очередной после шестидневной рабочей недели) перенести на 1 января77. Новогодние детские елки, новогодние празднества и балы были впервые за долгие годы проведены по всей стране.
В те же дни было опубликовано постановление ЦИК и СНК СССР «О приеме в высшие учебные заведения и техникумы», которое гласило: «Отменить установленные при допущении к испытаниям и при приеме в высшие учебные заведения и техникумы ограничения, связанные с социальным происхождением лиц, поступающих в эти учебные заведения, или с ограничением в правах их родителей»78. Отмена некоторых социальных ограничений, установленных после Октября 1917 г. и распространявшихся на детей представителей бывших привилегированных слоев, являлась лишним свидетельством отказа советских властей от узкоклассового подхода в социальной политике и начала формирования общенародного государства, которое получит свое идеологическое оформление в Конституции 1936 г.
Среди ярких примеров реставрации в СССР некоторых дореволюционных армейских институтов следует особо отметить введение в сентябре 1935 г. постановлением ЦИК воинских званий в Красной армии79 и последовавшую через полгода окончательную «реабилитацию» казачества. Последнее рассматривалось властью уже как всецело советское и было признано не только частью крестьянства, активно участвующей в колхозном строительстве, но и значимой единицей вооруженных сил страны. С казаков как носителей многовековых ратных традиций были сняты прежние ярлыки, определявшие их исключительно в качестве «царских карателей» и «пособников белых». Восстанавливался и воинский статус этого бывшего служилого сословия. 20 апреля 1936 г. вышло постановление ЦИК СССР «О снятии с казачества ограничений по службе в РККА», существовавших с начала 1920-х гг. В документе указывалось: «Учитывая преданность казачества советской власти, а также стремление широких масс советского казачества наравне со всеми трудящимися Советского Союза активным образом включиться в дело обороны страны, Центральный исполнительный комитет Союза ССР постановляет: отменить для казачества все ранее существовавшие ограничения в отношении их службы в рядах Рабоче-крестьянской Красной армии, кроме лишенных прав по суду»80. На следующий день последовал приказ № 061 наркома обороны К. Е. Ворошилова о создании в РККА казачьих кавалерийских частей - донских, кубанских и терских. Военнослужащим казакам была возвращена (с некоторыми изменениями) традиционная форма казачьих частей Русской Императорской армии, но без погон (они будут введены в январе 1943 г.)81.
Характерным показателем возвращения к традиционным общественным ценностям стал предпринятый советским правительством курс на укрепление института семьи. Еще в «Манифесте Коммунистической партии» предрекались неизбежное отмирание семьи при новом социальном строе и передача ее функций обществу. В советских публикациях (вплоть до начала 1930-х гг.) семья, «законный брак» по ортодоксальному пониманию марксистского учения объявлялись «патриархальными пережитками», социальным и половым «порабощением», показателем культурной отсталости и «буржуазного индивидуализма». По мнению активной пропагандистки идей «полового коммунизма» А. М. Коллонтай, традиционная семья являлась главным препятствием на пути к коллективизму. В 1918 г. партийная сторонница «свободной любви» заявляла в одной из своих работ: «Семья обречена на разрушение»82. На протяжении 1920-х - начала 1930-х гг. левацкими функционерами в СССР активно пропагандировались нормы свободных семейно-брачных отношений, широкое распространение получили гражданские браки. Параллельно с этим к середине 1930-х гг. увеличилось количество разводов, аборты стали угрожающим явлением. Происходящие процессы оказывали негативное воздействие на демографическую ситуацию в стране. Все это не могло не вызвать беспокойства кремлевского руководства, стремящегося к максимальной централизации общества посредством государственнической идеологии и утверждения традиционных моральных норм. Как отмечает российский историк Т. В. Юрина, «именно в это время в политике государства произошел переход от идей радикального переустройства института семьи и сексуальной революции послереволюционного периода к установкам на сохранение семейных ценностей»83. 26 мая 1936 г. «Правда» публикует правительственный законопроект об укреплении семьи, призванный подвести прочную юридическую основу под этот важнейший социальный институт. Предназначенный для широкого общественного обсуждения проект регламентировал вопросы семейнобрачных отношений, разводов, абортов, пособий многодетным и по уходу за ребенком и т. д.
Существенно затруднялась процедура развода, увеличивались размеры алиментов. 27 июня 1936 г. было принято постановление, запрещающее аборты и их пропаганду. Отныне семья провозглашалась главной «ячейкой» советского общества и основной социальной составляющей в государственной структуре. Очередная «консервативная» мера, предпринятая большевистским руководством, окончательный отказ от левого радикализма в социально-духовной сфере, поворот к «семейным ценностям» и конкретным нравственным нормам прошлого были встречены с одобрением в кругах русской эмиграции. Возвращение «старорежимного» культа семьи с энтузиазмом было воспринято философом Г. П. Федотовым, назвавшим в своей статье «Сталинократия» (1936) этот процесс «бытовой и духовной контрреволюцией»84 (явно напрашивается аналогия между мнением Федотова и национал-большевистской позицией Н. В. Устрялова по отношению к переменам в Советской России начала 1920-х гг.). В левоэмигрантском лагере реакция на очередные перемены в СССР была прямо противоположной. Л. Д. Троцкий такое «новое» понимание семьи и всю советскую систему молодежного воспитания определил как характерные признаки сформировавшегося в СССР тоталитарного общества наподобие нацистской Германии. Он писал: «Многие педагогические афоризмы и прописи последнего времени могли бы казаться списанными у Геббельса, если б сам он не списал их в значительной мере у сотрудников Сталина»85. Как показал дальнейший ход истории, для Сталина и его «сотрудников» возрождение здорового нравственного климата в стране, воспитание молодого поколения на лучших примерах прошлого и гуманистических идеалах (а не на абстрактных лозунгах), построение социальной системы, где возвращенные понятия «Родина», «семья», «честь» будут не отвлеченными пропагандистскими категориями, а обретут значимый для общества смысл, явились необходимыми мерами, позволившими создать великое государство, разгромившее фашизм.
В начале 1936 г. советская патриотическая концепция получает свое новое качественное дополнение - впервые официально декларируется ведущая роль русского народа в революционном движении и социалистическом строительстве, а также подчеркивается то особое положение, которое занимает Россия среди других братских республик Союза. 1 февраля в передовице «Правды» с характерным заголовком «РСФСР» провозглашалось: «В созвездии союзных республик первой величиной является Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. И первым среди равных является русский народ». Далее приводилось обоснование выдвинутого тезиса о русском первенстве в современной истории социализма: «Все народы - участники великой социалистической стройки - могут гордиться результатами своего труда; все они - от самых маленьких, до самых больших - полноправные советские патриоты. И первым среди равных является русский народ, русские рабочие, русские трудящиеся, роль которых во всей Великой пролетарской революции, от первых побед до нынешнего блистательного периода ее развития, исключительно велика <...> Наш великий народ, давший такие блестящие образцы борьбы за освобождение человечества <...> занимает почетное место в братской семье трудящихся всех стран <...> на его богатейшей истории будут воспитываться многие поколения борцов за мировой коммунизм». Таким образом, здесь можно говорить о явном смещении пропагандистских акцентов по сравнению с 1934-1935 гг.: от прославления патриотизма «общесоюзного», но лишенного какой-либо этнической окраски, к утверждению более конкретного, русского советского патриотизма (или «руссоцентризма» по терминологии Д. Бранденбергера86). Русский патриотизм в его советской модификации провозглашался объединяющим идеологическим началом для других народов и высшим выражением интернационализма - с одной стороны, с другой - подчеркивалась ведущая роль русских во всех сферах жизни молодого социалистического государства. Однако, несмотря на то что статья была опубликована в главном печатном органе ВКП(б), изменение вектора идеологической политики было замечено далеко не всеми партфункционерами и деятелями культуры. Русский патриотизм был заявлен на страницах «Правды», но в силу продолжавшейся идеологической инерции и стереотипов вульгаризированного «классового подхода» пока еще не стал главенствующим в советской пропаганде. Это произойдет через год.
По-своему объяснял происхождение патриотической идеи заведующий Информационным бюро ЦК ВКП(б) и журналист К. Радек в своей статье «Советский патриотизм», опубликованной три месяца спустя в той же газете. Зарождение «патриотического сознания» он связывал с освободительной войной народов Западной Европы и России против наполеоновской Франции. Пришедшая к власти в освобожденных странах буржуазия «крадет» победу у народа, присваивая себе патриотическую идею, и собирает под ее знаменами эксплуататорские классы, образующие нацию. Пролетариат противопоставил буржуазному патриотизму («национал-шовинизму») свою контридеологию - интернационализм, чтобы вернуть себе Отечество. Только международная солидарность рабочих, борьба с капитализмом в собственных странах сделает возможным обретение национальной свободы. По мнению Радека, именно интернационализм, в корне чуждый национал-нигилизму и буржуазному национал-шовинизму, является главным оружием в борьбе с национальными и классовыми поработителями: «Идея пролетарского интернационализма <...> выросла исторически в борьбе с буржуазным шовинизмом, с опошлением национальной идеи буржуазно-демократических революций. Но идея пролетарского интернационализма никогда не противоречила идее патриотизма в ее историческом смысле, как стремления к освобождению от внутреннего и внешнего гнета <...> Ленин и Сталин учили русский и международный пролетариат, что пролетарский интернационализм состоит не в национальном нигилизме, в отрицании значения национального вопроса, а в борьбе с национальным угнетением». Советский патриотизм (как патриотизм граждан СССР и всех пролетариев планеты) противопоставлялся гитлеровской национал-имперской пропаганде, защищающей интересы имущих классов: «Как бы ни старались фашисты, как бы ни надрывались их министерства пропаганды, им не создать в массах любви к отечеству. Ибо патриотические крики фашистов преследуют одну цель: не допустить, чтобы рабочие, крестьяне отняли у капиталистов и помещиков фабрики, заводы и землю»87. Как видно из статьи К. Радека, его понимание советского патриотизма вполне соответствовало идеологическим установкам годичной давности и не имело каких-либо «отклонений» от ленинских принципов пролетарского интернационализма. Последний отождествлялся с подлинным патриотизмом, но значимость русского национального фактора игнорировалась. Наряду с этим, в публикации известного партийного журналиста патриотизм признавался закономерным и прогрессивным явлением, идеологией народных масс, рожденной в борьбе за независимость и национальное государство. Однако наступило время, когда советских граждан как патриотов необходимо было ознакомить с реальными событиями своей многовековой «богатейшей истории» (такую характеристику она получила в февральской правдинской статье). Отечественной истории предстояло сыграть определяющую роль в реформировании советской идеологической системы.
Формирование новой советской исторической концепции предполагало окончательный отказ от теоретического наследия М. Н. Покровского и его школы. 27 января 1936 г. в центральной печати были опубликованы «Замечания Сталина, Кирова и Жданова по поводу конспекта учебника по «Истории СССР», сделанные партийным триумвиратом еще в августе 1934 г, но не предававшиеся широкой огласке полтора года. Конспект учебника по истории СССР под редакцией Н. Н. Ванага представлял собой типичный образец социологического подхода к истории в русле «школы Покровского» и был подвергнут публичной критике. Наряду с «Замечаниями» в тот же день был опубликован принятый Политбюро проект извещения в печати «В Совнаркоме Союза ССР и ЦК ВКП(б)», в котором «ненаучность» и «несостоятельность исторических определений», содержащихся в конспекте, были признаны как яркий пример «антимарксистских, антиленинских, ликвидаторских, антинаучных взглядов на историческую науку», присущих значительному числу ученых - сторонников вульгарно-социологического подхода. Совнарком и ЦК ВКП(б) указывали на то, что «эти вредные тенденции и попытки ликвидации истории как науки связаны в первую очередь с распространением среди некоторых наших историков ошибочных исторических взглядов, свойственных так называемой исторической школе Покровского». В партийно-правительственном документе подчеркивалось, что «задача преодоления этих вредных взглядов является необходимой предпосылкой как для составления учебников по истории, так и для развития марксистско-ленинской исторической науки и подъема исторического образования в СССР, имеющих важнейшее значение для дела нашего государства, нашей партии и для обучения подрастающего поколения»88. Было принято постановление о создании специальной комиссии Совнаркома и ЦК ВКП(б) под председательством А. А. Жданова по пересмотру и улучшению учебников по истории, а также предлагалось объявить конкурс на учебники, подлежащие коренной переделке. Учебник под редакцией Н. Н. Ванага и учебник по элементарному курсу истории СССР (авторы-составители И. И. Минц и 3. Б. Лозинский) были признаны непригодными для преподавания.
В статье члена комиссии по новым учебникам В. А. Быстрянского «Критические замечания об учебниках по истории СССР», отредактированной И. В. Сталиным и опубликованной в «Правде» 1 февраля 1936 г., отмечалось, что учебник, написанный группой Н. Н. Ванага, «имеет ряд примеров “дурной социологии”, когда изложение гражданской истории заменяется мнимыми социалистическими обобщениями». Особо подчеркивалось: «Серьезнейшим недостатком учебника является то, что его авторы не показали прогрессивного значения “собирания земли русской”, создания ядра русского национального государства. В учебнике говорится только о грабежах и насилиях московских князей, так что учащиеся не могут вынести понимания, что образование национального государства великорусского племени было шагом вперед в историческом развитии». В этом замечании впервые была публично озвучена выдвинутая Сталиным еще в марте 1934 г. историческая и геополитическая концепция «русского народа - собирателя земель»89. Она же была спроецирована и на советскую современность - в правдинской передовице «РСФСР» (опубликованной в одном номере со статьей Быстрянского), в которой русские провозглашались ведущей нацией Советского Союза. Н. Н. Ванаг и группа авторов критиковались в «Правде» и за то, что в их учебнике не было показано «положительное значение Минина и Пожарского в освобождении страны от ее оккупации иноземцами - шведами и поляками - и в создании национального государства»90. Обращалось внимание и на следующие недостатки учебника: отсутствие глав по истории русской культуры; характеристика М. В. Ломоносова исключительно как «идеолога дворянства», а декабристов - как «корыстных эксплуататоров» (несмотря на ленинскую оценку этого движения как революционного); «скомканное изложение» событий войны 1812 г. и т. д.91 Публичное осуждение (в январе-феврале 1936 г.) откровенно русофобских и идеологически ангажированных взглядов на прошлое страны представителей школы Покровского ознаменовало собой окончательную смену ориентиров в советской исторической науке и пропагандистской политике: от «левацкого интернационализма» (как назвал данное явление Быстрянский) - в сторону государственности, исторической преемственности (с учетом классового подхода) и идеи патриотизма. По разному сложится судьба авторов несостоявшегося учебника: Н. Н. Ванаг и С. А. Пионтковский вскоре будут репрессированы, ученица Покровского А. М. Панкратова (несмотря на приверженность взглядам учителя, что найдет свое выражение в ее позиции на дискуссии историков в ЦК ВКП(б) летом 1944 г.) и академик Б. Д. Греков станут активными пропагандистами сталинского идеологического курса92.
К кампании по развенчанию «антинаучных взглядов» историка М. Н. Покровского и его последователей присоединился и Н. И. Бухарин. 27 января, то есть в день появления в печати партийных публикаций по этому вопросу, главный редактор «Известий» помещает на страницах газеты свою статью «Нужна ли нам марксистская историческая наука? (О некоторых существенно важных, но несостоятельных взглядах М. Н. Покровского)». Отдавая должное «блестящей работе», проделанной покойным академиком «по разрушению консервативных, буржуазных и мелко-буржуазных исторических концепций» (в числе их представителей автор статьи назвал имена Н. М. Карамзина, Б. Н. Чичерина, А. П. Щапова, В. О. Ключевского, славянофилов), Бухарин указал и на «узость и ограниченность исторических концепций М. Н. Покровского» из-за отсутствия в его работах «настоящей марксистской диалектики». Поскольку советская наука и культура поднялись за последние годы, по словам Бухарина, «на несколько ступеней», то уже отчетливо видна вульгарная трактовка Покровским многих историко-методологических проблем, «где за левой фразой и теоретическими парадоксами прятались мысли, тормозившие рост исторической нации» (исторически просвещенной «советской нации». - А. К.)93.
Однако уже через несколько дней сам автор статьи о Покровском будет подвергнут уничтожающей критике. Причиной тому стала публикация Н. И. Бухарина «Наш вождь, наш учитель, наш отец», приуроченная к 15-й годовщине со дня смерти В. И. Ленина. Напомнив читателю о словах вождя большевизма, бичующих «обломовщину» и косность самодержавной России, редактор «Известий» прямо заявлял, что эти пороки были свойственны всему русскому народу как «нации Обломовых», нации ленивой и малограмотной. И поэтому «нужны были именно большевики <...> чтобы из аморфной, малосознательной массы в стране, где обломовщина была самой универсальной чертой характера, где господствовала нация Обломовых, сделать ударную бригаду мирового пролетариата!»94. По мнению Бухарина, именно Октябрьская революция и социалистические преобразования «вытравили» из народного сознания присущие ему «азиатские» черты, которыми умело пользовалась царская власть: «Эта расейская растяпа! Эти почти две сотни порабощенных народов, растерзанных на куски царской политикой! Эта азиатчина! Эта восточная “лень”! Куда все это девалось?»95 Если исходить из идеологической направленности статьи Бухарина, то складывалось впечатление, что ее автор остался добровольным заложником своих левацких и откровенно русофобских взглядов 1920-х гг. Для него, позиционирующего себя приверженцем и пропагандистом нового, советского, патриотизма перемены в идеологической сфере последних пяти лет и выдвинутый в 1931 г. И. В. Сталиным тезис о первенстве русского пролетариата в революционном движении XX в. либо были «не замечены», либо по-своему поняты. Представляя великую революцию делом группы большевиков, а не широких народных масс, которые были лишь ведомой «аморфной» массой, главный редактор «Известий» лишь подтвердил ту оценку, которая была дана ему 13 лет назад политическим лидером, памяти которого и посвящалась бухаринская статья. В декабре 1922 г. В. И. Ленин отмечал, что теоретические воззрения Бухарина «очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским»96.
Партийная реакция на запоздалый русофобский выпад редактора «Известий» не заставила себя долго ждать. 30 января «Правда» в своей передовице подвергла разгромной критике концепцию «нации Обломовых», обвинив ее автора (пока его имя не называлось) в глумлении над русским народом, в теоретической безграмотности и незнании истории. В газете подчеркивалось: «Только любители словесных выкрутасов, мало смыслящие в ленинизме, могут утверждать, что в нашей стране до революции “обломовщина была самой универсальной чертой характера”, а русский народ был “нацией Обломовых”». По мнению авторов материала, «народ, давший миру таких гениев, как Ломоносов, Лобачевский, Попов, Пушкин, Чернышевский, Менделеев, таких гигантов человечества, как Ленин и Сталин, - народ, подготовивший и свершивший под руководством большевистской партии Октябрьскую социалистическую революцию, - такой народ называть “нацией Обломовых” может лишь человек, не отдающий себе отчета в том, что он говорит». В следующем номере «Правды» от 1 февраля (в упоминавшейся выше передовице «РСФСР») еще не названный по имени автор «вредной болтовни» о русском народе был уподоблен «продажным фашистским профессорам», утверждавшим, что «русские даже не люди». Проводилась параллель и с Гитлером, не признававшим за русскими собственной истории и утверждавшим, что «не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана германским элементам». К таким «элементам», олицетворявшим нерусский по своей этнополитической сути самодержавный строй, «Правдой» были отнесены «одиозные» государственные деятели немецкого происхождения: «цари Романовы <...> все эти Ольденбурги, Ренненкампфы, Фредериксы, фон-Плеве, Штюрмеры, Остенсакены и др.». Говоря о подлинно национальном характере советской власти, статья прямо указывала на то, что «ненависть к русскому народу включает в себя, конечно, ненависть ко всему советскому».
Обеспокоенный такой неожиданной реакцией на свою антирусскую инвективу, Н. И. Бухарин пишет письмо Сталину, в котором пытается оправдаться за столь неудачное выступление в печати. Он обратился к советскому вождю как к единомышленнику: «Я ни на йоту не хотел каких бы то ни было разногласий или “оттенков”. Я понимаю хорошо, что ты ведешь огромную большую политику, готовишь страну и к военной победе, хочешь опереться на все национальные традиции. Поэтому особенно тебя резанула “нация Обломовых”. Я же, как объяснял, хотел особо подчеркнуть и национально-освободительную роль большевизма и рабочего класса. Нехорошо сделал <...> Ты не представляешь, до чего глупо бывает, когда приходится страдать из-за разногласий, которых нет»97. Но несмотря на формальное «раскаяние», Бухарин продолжал помещать на страницах «Известий» материалы, звучащие явным диссонансом на фоне набирающей силу державной и руссоцентристской пропагандистской кампании.
Полемизируя с «Правдой», выдвинувшей тезис о РСФСР как «первой среди равных» в союзе советских республик, Бухарин, оставаясь верным собственному пониманию интернационализма, в своей очередной известинской статье «Могущественная федерация» (опубликована 2 февраля) называет Россию «равной среди равных» в «братской семье». Для него также неприемлема и новая идеологическая формулировка: «царизм - тюрьма народов». «Тюрьмой», по мнению Бухарина, была именно Россия - «алчный и хищный насильник над национальной культурой и волей 180 народов», а русские в сознании инородцев ассоциировались с жандармами. Последнее положение вызвало особый гнев главного партийного печатного органа. 10 февраля «Правда» дает резкую отповедь подобным взглядам Бухарина (на этот раз обвинения были адресованы уже лично ему). Автор редакционной статьи «Об одной гнилой концепции» задавался вопросом: «Разве “русский” вообще (русский народ?) был для трудящихся других народов “равнозначащим имени жандарма”, разве он не боролся против жандармов? <...> В таком тоне о русских (вообще, в целом) говорили петлюровцы, дашнаки, грузинские меньшевики и федералисты, мусаватисты, алаш-ордынцы и т. п.» Антирусские филиппики Бухарина расценивались в публикации как выступление против ленинизма, «высшего достижения русской культуры»: в то время, когда «товарищ Сталин говорит <...> о русском революционном размахе» и «с исчерпывающей полнотой показывает, почему Россия стала очагом ленинизма», редактор ведущей советской газеты «находится в непримиримом противоречии со всей историей нашей страны, нашей революции и нашей партии», партии, которая «всегда боролась против каких бы то ни было проявлений антиленинской идеологии. Иванов, не помнящих родства, пытающихся окрасить историческое прошлое нашей страны в сплошной черный цвет»98. 14 февраля Бухарин в «Известиях» публично отмежевался от якобы «приписанной ему <...> целой исторической концепции, по которой весь великорусский народ (до революции) трактуется как ни на что не способная величина». Вскоре он будет отправлен в длительную зарубежную командировку и фактически отстранен от должности главного редактора «Известий» (формально таковым будет числиться до января 1937 г.). Так завершилась эта короткая, но примечательная «полемика» по русскому вопросу между двумя ведущими советскими изданиями.
Уже после расстрела Н. И. Бухарина (март 1938 г.) он характеризовался в советской печати не только как «враг народа» и «фашистский шпион», но и как один из наиболее ярых ненавистников всего русского. О нем говорилось: «Иуда Бухарин в своей звериной вражде к социализму писал о русском народе как о “нации Обломовых”. Это была подлая клевета на русскую нацию, на мужественный, свободолюбивый русский народ»99. В конце 1930-х гг., когда государственническая и патриотическая идеи окончательно восторжествовали в советской пропаганде и политическом курсе страны, еще недавно непререкаемые истины Н. И. Бухарина и М. Н. Покровского вызывали теперь недоумение самим фактом своего существования. Вот что, к примеру, писала «Правда» об исторической концепции Покровского в марте 1937 г.: «Можно только удивляться, как эта антинародная ересь печаталась»100.
Однако в 1936 г. еще не все партийные и культурные работники поняли смысл происходящих в стране перемен. Инерция тотального очернительства дореволюционного прошлого и национальных символов проявлялась и в публичных выступлениях, и в советской культуре. Красноречивым примером тому может служить история со скандальной постановкой в московском Камерном театре режиссером А. Я. Таировым оперы-фарса «Богатыри» на либретто Д. Бедного (заказ на написание текста поэт получил еще два года назад). Действующие лица спектакля - великий князь Владимир и его двор, русские былинные богатыри - были выставлены карикатурно, как пьяницы, стяжатели и авантюристы. С прежних вульгарно-атеистических позиций 1920-х гг., но в более абсурдистском виде было представлено Крещение Руси, якобы состоявшееся исключительно «по пьяному делу». Отрицательным персонажам пьесы (историческим деятелям и героям русского былинного эпоса) ее автор противопоставил «положительных» представителей народа - разбойников из беглых крестьян. Свой выбор «положительных героев» Демьян Бедный позднее объяснял так: «Надо было оттенить, что это были не богатыри, а чепуха. “Купилы”, “чудилы”, а не богатыри. А ведь нужно было и героику брать в то же время. Тут я опять обратился к фольклору. Вот тут я запутался в былинах и в разбойничьих песнях. Думал, что героику я включаю сюда. Тут мне казалось, что это героика всюду в былинах и в русской литературе, и на театре, и везде разбойники представляются художественным героическим пятном»101. По мнению поэта, именно эта разбойничья стихия является подлинным выражением воли народа «и ведет к Стеньке Разину и Пугачевым»102.
Премьере оперы-фарса, которая состоялась 29 октября 1936 г., предшествовал ряд восторженных статей о ней в некоторых советских периодических изданиях103.13 ноября спектакль посетил председатель СНК СССР В. М. Молотов. Представленное зрелище привело главу советского правительства в негодование - он ушел со спектакля, выразив свое возмущение от увиденного в адрес режиссера-постановщика и автора либретто: «Безобразие! Богатыри ведь были замечательные люди!»104 Глумление над русской историей и героями национального фольклора, столь характерное для предыдущего десятилетия, в середине 1930-х гг. стало недопустимым, поскольку в корне противоречило выстраиваемой сталинским руководством модели новой государственнической идеологии и патриотического воспитания на лучших образцах прошлого, в том числе и на былинных сказаниях Древней Руси. Свое объяснение мотивов такой перемены в оценках русского эпоса приводит российский историк Л. В. Максименков. По мнению ученого, определяющим фактором явилось стремление власти вызвать у широких масс ассоциативное восприятие вождей новой советской Руси как былинных героев-богатырей: «Намечалось появление нового псевдомонархического мотива в идеологии сталинизма и ажиотажа вокруг фольклора и образа богатыря как основного элемента зарождавшейся литературной сталинианы. Побочной линией этого мотива было превознесение как эталона классических русских опер XIX века, трактующих эти темы: Иван Сусанин - богатырь, Руслан - богатырь, Садко - богатырь и т. д. <...> Так как эпос сталинианы черпал вдохновение в былинах о русских богатырях, то любая критика, а тем более издевка над полусвященными текстами былин могла восприниматься как косвенное посягательство на образ Сталина и его соратников. Кроме того, именно на рубеже 1935-1936 годов сталинское руководство стало склоняться к частичной реабилитации культурного наследия царской России <...> Происходил окончательный переход от интернационал-коммунизма ленинско-троцкистского образца к национал-большевизму сталинского толка.
Подчеркивание исключительного значения русского национального эпоса, монархической истории России (Иван Грозный, Петр Первый, Александр Суворов и т. д.) было стержнем идеологического обеспечения нового крутого перелома»105. Возвращение в пропагандистский арсенал многих прославленных имен прошлого произойдет несколько позднее (в 1937-1941 гг.). В 1936 г. был окончательно «реабилитирован» лишь русский героический эпос как выражение подлинно народной культуры. Вызывает также сомнение тезис Л. В. Максименкова об отказе советского руководства от ленинского интернационализма. Отказ от интернационализма как одной из главных идеологических скреп многонационального государства трудящихся с политическим режимом, официально декларирующим свою преданность коммунистическому учению, был в принципе невозможен. Базовые положения марксизма-ленинизма (принцип диктатуры пролетариата, учение о классовой борьбе, пролетарский интернационализм), являвшегося официальной партийной и государственной идеологией (в своей сталинской модификации) оставались незыблемыми и не подлежали сомнению. Перемены затронули прежде всего советскую пропаганду, действительно во многом «скорректировав» ее содержание. В известном смысле можно говорить о новом идеологическом курсе, но никак не о смене идеологии. Вместе с тем термин «национал-большевизм» (введенный в оборот немецкими левыми националистами в 1919 г. и широко применяемый впоследствии Д. Л. Бранденбергером, М. С. Агурским и другими исследователями) можно трактовать как конкретное направление сталинской пропагандистской политики, основывающейся на идеях державности, интернационализма народов СССР, возглавляемых «старшим братом» - русским народом, и русского патриотизма как основы советского патриотизма. Но вернемся к событиям, связанным с постановкой «Богатырей» Д. Бедного.
14 ноября 1936 г. Политбюро своим специальным постановлением утверждает принятый накануне проект постановления Комитета по делам искусств о пьесе «Богатыри» Д. Бедного. В документе отмечалось, что опера-фарс «а) является попыткой возвеличения разбойников Киевской Руси, как положительный революционный элемент, что противоречит истории и насквозь фальшиво по своей политической тенденции; б) огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа; в) дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры». Было принято решение снять с репертуара пьесу Д. Бедного «как чуждую советскому искусству» и предложить председателю Комитета по делам искусств П. М. Керженцеву написать статью для «Правды» «в духе настоящего решения»106. Статья будет опубликована в газете 15 ноября 1936 г.
Реакция властей на пьесу произвела на Д. Бедного шокирующее впечатление. Было очевидно, что «пролетарский поэт» не извлек уроков из истории с его стихотворными памфлетами, жестко раскритикованными И. В. Сталиным в декабре 1930 г. В беседе с секретарем Союза писателей В. П. Ставским 19 ноября 1936 г. Демьян Бедный пытался всячески оправдать себя, но получилось обратное: поэт совершенно не понял сути происходящих в стране перемен, упорно продолжая оставаться на позициях раннего большевизма с его тотальным отрицанием ценностей православия и державно-патриотической идеологии как «чуждых» и «враждебных» делу пролетариата. Вот как пытался объяснить Д. Бедный карикатурное изображение Крещения Руси, мотивируя это своими обидами на прежнюю власть: «Я и крещение подал фарсово, я не видел, что к нему нельзя подходить фарсово <...> Во мне сказалась, во-первых, старая отрыжка антирелигиозника <...> Ведь я десятки лет на этом деле травленный и злоба у меня есть. Если бы я думал об этом, когда писал. Настолько внедрилось мне в голову это православие, самодержавие, народность, что эти три понятия представлялись мне в формах невежественных. Мне это представлялось: “Бей жидов, спасай Россию” - славянофильством. Я только бил по этим трем титанам <...> Уж очень долго перед моими глазами маячили эти православие, самодержавие и народность. Очень долго. Причем как нечто единое. И вот под впечатлением этого отвратительного впечатления от православия, самодержавия и народничества107 я и выкинул штуку. И получилась чепуха»108. Примечательно признание поэта: он продолжал «бить по титанам» знаменитой уваровской «триады», когда они в совершенно измененном виде и в новых социально-политических условиях стали применяться советской пропагандой. Этого Д. Бедный понять и принять никак не мог (как и многие партийные работники старой большевистской «гвардии»). Здесь нельзя не согласиться с мнением российского публициста М. Ю. Ошлакова: «В неприятии курса Сталина на реабилитацию русской истории и культуры бюрократию поддерживала и значительная часть творческой интеллигенции, ибо по своему происхождению, характеру и складу перейти от революционного космополитизма к “обслуживанию” русской культуры физически не могла»109.
По мнению Д. Бедного, разделявшего западнические взгляды, присущие раннему большевизму, принятие византийского христианства имело для Руси самые пагубные последствия, поскольку отрывало ее от цивилизованных стран Европы. Автор «Богатырей» уверял Ставского: «Ведь я привык думать, что Византия пришла к нам с крещением. А византизм было страшное для меня слово. Ведь мы с крещением получили византизм, восток. Мы повернулись спиной к Западу. Византия от Рима отошла и дала нам наиболее порочную форму христианства. Как это христианство ни является прогрессивным, но форма была настолько жуткая для нас, что дала и обоготворение царской власти, дала нам московских государей. Эта идеология византизма держала нас до Октября, т. е. если византизм был прогрессивен на тот момент, то потом он стал для нас хуже татарского ига, он отвратил нас на сотни лет от Запада»110. Тем не менее повинующийся партийной дисциплине и напуганный статьей в «Правде», Демьян признает свои ошибки («Да что говорить, словом, крещение я проморгал, я теперь только понимаю это», «с разбойниками <...> меня просто толкали на это дело» и т. д.111) и заключает: «Пусть меня называют дураком, пусть смеются, пусть что хотят делают, но пусть говорят обо мне без той тенденции, что я хотел обмануть. Я буду таскать в кармане “Правду” и говорить: вот, никого я не обманул. Ты знаешь, когда Молотов пришел и посмотрел пьесу и вскипел, только тут я понял: “Мать честная! А мы-то приукрашивали разбойников”»112.
Позднее Д. Бедный будет делать тщетные попытки приспособиться к новому идеологическому курсу, но уже окончательно утратит доверие власти. В июле 1938 г. он будет исключен из ВКП(б) «за резко выраженное моральное разложение». В кругу домашних бывший кремлевский стихотворец заявлял, что «не приемлет сталинского социализма» и что «Сталин - ужасный человек и часто руководствуется личными счетами». Были и такие признания «среди своих»: «Я стал чужой, вышел в тираж. Эпоха Демьяна Бедного окончилась. Разве вы не видите, что у нас делается <...> Вот и меня преследуют потому, что на мне ореол октябрьской революции». Несколько раз Д. Бедный говорил родным о своем намерении покончить жизнь самоубийством113. В годы Великой Отечественной войны окончательно «перестроившийся» поэт примет активное участие в массовой патриотической пропаганде.
Показательна реакция советских творческих работников на запрет оперы-фарса «Богатыри». У некоторых постановление Комитета по делам искусств вызвало недоумение, растерянность и даже резкое неприятие. Кинорежиссер И. 3. Трауберг заявил в узком кругу: «Советское государство становится все более и более национальным и даже националистическим <...> Совершенно неожиданные вещи находят защиту у руководства партии». Впрочем, преобладали прямо противоположные оценки постановления. Приведем некоторые из них. В. А. Луговской, поэт: «Постановление вообще правильное, но что особо ценно, это мотивировка. После этого будут прекращены выходки разных пошляков, осмеливавшихся высмеивать русский народ и его историю. До сих пор считалось хорошим тоном стыдиться нашей истории». С. А. Клычков, поэт: «Этим постановлением реабилитируется русская история, а то все у нас дерьмом называют. Надо было. Теперь начинают признавать прогрессивное значение за многими фактами <...> С другой стороны, постановление как бы реабилитирует христианство». П. С. Романов, прозаик: «Очень хорошо, что заступились за русский фольклор, русских богатырей. Надо же искать и русских героев». В. В. Вишневский, драматург: «Поделом Демьяну, пусть не халтурит. Это урок истории: “не трогай наших”. История еще пригодится, и очень скоро. Уже готовится опера “Минин [и] Пожарский - спасение от интервентов”»114. Примечательно, что автором либретто к опере на патриотическую тему станет писатель М. А. Булгаков, раскритикованный в мае 1936 г. за комедию «Иван Васильевич» по причине неуважительного изображения русского прошлого и образа царя Ивана Грозного115. Это означало, что советская пропаганда взяла курс на «реабилитацию» многих выдающихся деятелей русской истории, что и произойдет в следующем, 1937 г.
Предпринятые советским руководством в середине 1930-х гг. меры по изменению идеологического курса не могли не вызвать повышенного интереса в правящих кругах нацистской Германии. Американский историк, автор биографии Сталина Роберт Такер приводит в своем исследовании эпизод, характеризующий реакцию немецких властей на происходящие перемены в стане главного геополитического противника: «Вполне возможно, что именно в связи с этой (антибухаринской. - А. К.) статьей в “Правде” и критическими замечаниями Сталина, Жданова и Кирова по поводу новых учебников истории сотрудника советского полпредства Андрея Смирнова спросили в германском МИДе, что означает рост националистических тенденций в Советской России. Естественно, нацистов должен был беспокоить рост подобных тенденций в стране, которую они считали будущим противником, - ведь по собственному опыту нацисты знали, какой мощной силой может стать национализм в его крайних проявлениях. Летом и осенью 1936 г. тенденции к росту русского национализма в СССР стали еще более заметными»116.
Изменившаяся внешнеполитическая обстановка в связи с приходом к власти в Германии нацистов и нарастающая угроза новой мировой войны требовали от советского руководства не только существенной корректировки пропагандистского курса внутри страны, но и пересмотра прежней стратегии в коммунистическом движении. Советский Союз к середине 1930-х гг. обрел статус независимой и развитой державы, центра мирового социализма и активного игрока на международной арене. В 1934 г. по приглашению значительного числа государств - членов Лиги наций СССР стал полноправным членом этой международной организации. В сложившихся условиях Коминтерн постепенно утрачивал свое значение координирующего органа комдвижения и становился явным «анахронизмом» как политическая структура. Организация коммунистических и антифашистских сил становилась прерогативой Советского государства - «великого отечества трудящихся всего мира», как назвал его Георгий Димитров в своем выступлении на VII конгрессе Коминтерна в июле 1935 г.117 В решениях этого последнего в истории Коммунистического Интернационала конгресса был взят курс на создание антифашистского Народного фронта, призванного объединить все прогрессивные демократические движения в борьбе с «коричневой» опасностью. Отказ от прежних оценок мировой социал-демократии как формы «социал-фашизма» и «самого опасного врага рабочего движения» явился логическим продолжением линии на создание единого Народного фронта и окончательным разрывом с левацкой политикой в комдвижении. Примечательно было и то, что Исполкому Коминтерна (ИККИ) рекомендовалось «избегать, как правило, непосредственного вмешательства во внутриорганизационные дела коммунистических партий»118. В выступлениях на конгрессе и в его документах СССР провозглашался «двигателем мировой пролетарской революции» и «важнейшим фактором всемирной истории». Как отмечает Р. Такер, идеологический фон конгресса качественно отличался от предыдущих: «На конгрессе много говорили о патриотизме, но по мнению некоторых исследователей, это был самый “руссоцентристский” из всех конгрессов Коминтерна, поскольку в конечном счете получалось, что главная задача зарубежных коммунистов - обеспечить безопасность СССР даже в тех договорах, которые он мог впоследствии заключить с империалистическими колониальными державами»119. На конгрессе был обновлен руководящий состав ИККИ. Он будет сформирован главным образом из ближайших соратников вождя и приверженцев новой линии в комдвижении.
Коминтерн в качестве проводника советской политики на международной арене и в мировом коммунистическом движении просуществует еще несколько лет. В апреле 1941 г. И. В. Сталин перейдет уже к конкретному обсуждению с Г. Димитровым и А. А. Ждановым вопроса о ликвидации данной организации, мотивируя это необходимостью придания европейским компартиям более национального облика120. Начавшаяся война помешает осуществлению этих планов. Созданный для осуществления «всемирной пролетарской революции» и переживший на 20 лет саму возможность ее осуществления вследствие кардинально изменившихся социально-политических условий Коминтерн будет распущен 15 мая 1943 г. как организация, «выполнившая свою миссию». Утопические идеи «мирового революционного пожара» уже давно «погасли» и уступили место реальным геополитическим интересам Советского государства, а лозунг «мировой революции» впоследствии будет заменен идеологемой «мировой революционный процесс». В сентябре 1947 г. под непосредственным контролем ЦК ВКП(б) будет создан новый орган, координирующий работу европейских компартий - Коминформ.
Следует отметить, что в некоторых советских пропагандистских документах, в выступлениях партийных функционеров и в целом ряде произведений литературы и искусства уверенность в неизбежной и скорой мировой революции и в «освобождении человечества» в результате действий оплота мирового коммунизма - СССР сохранялась вплоть до начала Великой Отечественной войны121. Сам же И. В. Сталин, решительно опровергавший еще в начале 1930-х гг. какие-либо суждения об «отказе» Советского Союза от курса на мировую революцию (например, в своей статье 1932 г. «Господин Кэмпбелл привирает»122), спустя несколько лет заявит совершенно противоположное. В беседе с председателем американского газетного объединения Роем Говардом 1 марта 1936 г. советский лидер, отвечая на вопрос о наличии у СССР «планов и намерения произвести мировую революцию», подчеркнул, что «таких планов и намерений у нас никогда не было» и приписывание их большевикам является «плодом недоразумения», причем недоразумения «трагикомического»123. Несмотря на явно «пропагандистский» характер такого заявления большевистского вождя представителю западной прессы, оно свидетельствовало об одном: советское руководство публично отмежевывалось от прежних установок на мировую революцию образца 1920-х гг. Еще одним косвенным доказательством этого явилось исключение из проекта новой Конституции СССР (в ходе его обсуждения на Пленуме ЦК ВКП(б) в июне 1936 г.) первого раздела советской Конституции 1924 г. - «Декларации об образовании Союза Советских Социалистических Республик», в котором провозглашалась конечная цель первого государства трудящихся: «Новое союзное государство <...> послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным шагом на пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику»124. В новых условиях, когда Советский Союз уже несколько лет состоял в Лиге Наций и был самым активным проводником политики мира и противостояния гитлеровской агрессии, сохранение подобного раздела в Основном законе страны становилось явным анахронизмом, не соответствующим международному статусу крупной мировой державы. Во внутриполитической сфере для советского руководства первоочередной задачей по-прежнему оставалась ускоренная экономическая и военная модернизация страны и связанные с этим социальные и идеологические реформы.
5 декабря 1936 г. на Всесоюзном Чрезвычайном VII съезде Советов был утвержден проект новой Конституции СССР. В отличие от прежних советских конституций в ней впервые провозглашалось равноправие всех граждан страны. Решено было отказаться от существовавшей ранее выборной системы по производственному принципу (от заводов, фабрик, мастерских и т. д.) и перейти к территориальному. СССР, по сути, становился общенародным государством трудящихся, а не исключительно государством «диктатуры пролетариата», что декларировалось ранее. Нововведение было юридически закреплено статьей 135 Конституции, в которой говорилось: «Выборы депутатов являются всеобщими: все граждане СССР, достигшие 18 лет, независимо от расовой и национальной принадлежности, вероисповедания, образовательного ценза, оседлости, социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности, имеют право участвовать в выборах депутатов и быть избранными, за исключением умалишенных и лиц, осужденных судом с лишением избирательных прав»125. Таким образом, в данной статье снимались ограничения в правах, распространяемые ранее на представителей прежних «эксплуататорских» классов (дворянство, купечество, духовенство и др.), получивших после революции статус так называемых лишенцев. Новые положения Основного закона Советского государства не только отображали перемены, произошедшие в социальной структуре государства со времени принятия Конституции 1924 г., но и являлись ярким доказательством стремления советского руководства к дальнейшей демократизации общества. По мнению историка Ю. Н. Жукова, «группа Сталина упорно стремилась к одной из важнейших по возможным результатам цели: принципиальному изменению массовой базы избирателей». Перед создателями новой Конституции стояла задача «предельно расширить круг лиц, которым вернули гражданские права, отбиравшиеся начиная с 1918 г.»126.
Принцип гражданского равноправия распространялся и на духовенство. В статье 124 провозглашалось, что «в целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР отделена от государства и школа от церкви. Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами»127. Священнослужители, наравне с другими гражданами, получили право участия в голосовании. Вместе с тем необходимо отметить, что религиозные организации разрешались только как частные объединения, не принимающие участия в общественной и политической жизни страны. Священники не имели право избираться ни в Совет Союза, ни в Совет Национальностей, ни в рабочие Советы. Советский Союз по своей идеологической и политической сути оставался атеистическим государством.
Новая Конституция возбудила надежды у многих представителей Православной церкви, так как в прежние годы они были лишены не только гражданских прав, но и права для своих детей на полное образование, а семьи священников - государственного страхования. По свидетельствам современников, некоторые православные епископы награждали церковнослужителей за проведение общественного обсуждения Конституции в приходах, а митрополит Витебский даже направил с этой целью 40 священников вглубь епархии128.
О положительной реакции некоторых представителей православного духовенства на новые статьи Конституции свидетельствуют два документа: обращение священников Вяземской епархии к И. В. Сталину и тема лекции протоиерея А. Поспелова «Революция и Советская власть при свете веры». Они являются приложением к докладной записке зав. отделом культпросветработы ЦК ВКП(б) Е. М. Тамаркина и зав. сектором культурно-клубной работы отдела культпросветработы ЦК ВКП(б) М. С. Эпштейна, направленной 15 февраля 1937 г. секретарям ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановичу, А. А. Андрееву и Н. И. Ежову.
В обращении духовенства Вяземской епархии к И. В. Сталину говорилось:
«Великому вождю народов, мудрому архитектору счастливой и радостной жизни, творцу самой демократической в мире конституции Иосифу Виссарионовичу Сталину Духовенство Вяземской епархии, во главе со своим архиепископом Павлом (ориентации Высшего церковного совета), с чувством неподдельной радости и сыновней преданности выражает Вам, мудрейший из людей, глубочайшую благодарность за дарованные нам права, изложенные в бессмертном историческом документе - ВЕЛИКОЙ СТАЛИНСКОЙ КОНСТИТУЦИИ.
Мы, как и все граждане социалистического государства, видим и чувствуем в этом документе изумительные, блестящие победы, одержанные нашей замечательной страной, под Вашим гениальным руководством.
День утверждения новой Конституции для нас, доселе бесправных, явился и будет до конца нашей жизни поистине светлым днем торжества, светлым днем радости за себя и за всех людей, населяющих нашу родину и согретых невиданной в истории человечества, Вашей отеческой заботой.
Мы искренне заверяем Вас, Иосиф Виссарионович, и Советское правительство, что во всей нашей деятельности оправдаем великое доверие, оказанное нам партией и правительством Советского Союза и всякий из нас, посягнувший прямо или косвенно на подрыв мощи нашей дорогой родины, где так вольно дышит человек, сам себя обречет на заслуженную кару, и такому нет и не будет места в наших рядах.
Слава Вам, Великий Зодчий человеческого счастья, на нескончаемые годы.
Пусть Ваш гений освещает путь всему человечеству!
Слава нашему Советскому Правительству!
Да здравствует Великая Сталинская Конституция!»129
К «Обращению» прилагалась тема лекции «Революция и Советская власть при свете веры», изложенная в виде тезисов. Автор этого документа, протоиерей Алексей Поспелов, предпринял попытку легитимизировать существующий строй как «богоустановленный» и единственно возможный на территории России в сложившихся условиях:
«1. Соввласть, существующая в нашей стране с фактического согласия или признания народного, есть не только законная, но и богоуставновленная власть.
2. Отношения к «властям предержащим» (высшим), заповедыванные христианским учением, безусловно и полностью обязательны для верующих и в отношении к соввласти.
3. Несправедливость утверждения, будто библия освещает и обязывает христианскую церковь освещать и признавать только царскую власть, как единственно богоустановленную и идеальную, и потому церкви как будто-бы присуще врожденное влечение именно к этой власти и одновременно ненависть ко всякой другой, а всилу этого - и не отделимое будто-бы тяготение народа к царскому прошлому.
4. Ниспровержение старого строя, вследствие его внутренней неправды и несостоятельности, явилось историческою необходимостью, словом божеским предсказанною и человеческою мыслью предвиданной.
5. Наши общественные язвы-грехи, вызвавшие революцию, как кару за них, революция, как остро-заразная, так сказать, политическая эпидемия, коей присуще неудержимое стремление перебрать все страны, а счастье первой ее жертвы - нашей страны, благополучно перенесшей эпидемию и в результате получившей как бы вторую молодость.
6. Божественные наставления, данные в свое время древним иудеям и израильтянам по разрушении их царств о полной и благожелательной покорности победителям, сохраняют свою полную силу и значение для нас в отношении к Соввласти.
7. Обращение с призывом к лойяльности, к тем верующим, кои наиболее пострадали от революции и нового строя и потому могли затаить в себе ненависть к новой власти и строю и вместе с тем пламенную мечту о возврате царского прошлого.
8. Великие цели и задачи соввласти и поразительные успехи ее государственно-общественного строительства обусловливают полную и естественную возможность перехода от вражды и неприязни к лойяльности и преданности соввласти и советстрою со стороны наиболее пострадавших от бури совершившегося политического и социального переворота.
9. Успехи совстроя, как показатели божия к нему благоволения, причины и основания перенесения благоволения божия со стороны строя, носившего знамя креста и веры, на новый, сознательно заменивший, однако, то знамя знаменем звезды и неверия»130.
Едва ли подобные взгляды протоиерея из Калининской области разделяло большинство служителей культа и православных мирян. Вышеприведенные материалы были представлены Е. М. Тамаркиным и М. С. Эпштейном своему партийному руководству как «документы, характеризующие новые формы работы церковников»131. Обращает на себя внимание и орфография «темы лекции». Приведенные в тексте слова «Бог», «Церковь», «Библия» написаны со строчной буквы (возможно, А. Поспелов решил следовать правилам советского правописания). Являлся ли этот документ искренним признанием нового строя как «богоустановленного», обозначил ли такой подход определенную «тенденцию» в настроениях православного духовенства или был инспирирован властями - задача, которую предстоит решить будущим исследователям «советской» истории РПЦ. Так или иначе, но содержание обоих документов свидетельствовало об одном: их авторы не только признавали преемственность новой власти по отношению к дореволюционной государственности, но и подчеркивали свою приверженность советской патриотической идее.
Однако, несмотря на формальное восстановление в гражданских правах служителей культа, отношение властей к Церкви оставалось враждебным, религиозные организации по-прежнему рассматривались партийными функционерами как «единственные легальные реакционные вражеские организации» (Е. Ярославский)132. В вышеупомянутой докладной записке Е. М. Тамаркина и М. С. Эпштейна секретарям ЦК (февраль 1937 г.) указывалось на активизацию в стране «контрреволюционной» деятельности церковников и сектантов. Констатируя тот факт, что «антирелигиозная пропаганда за последние годы почти прекратилась», авторы документа обвиняли местные партийные и комсомольские организации, советские органы и профсоюзы в «самоустранении» от этой важной идеологической работы и фактическом «бездействии»133. После некоторой «либерализации» политики власти по отношению к духовенству в 1934 г. в последующие годы гонения на Церковь постоянно усиливались. Своего пика репрессии достигли в 1937-1938 гг. Российский историк М. В. Шкаровский приводит следующие данные: «Только в 1937 г. было закрыто более 8 тысяч церквей, ликвидировано 70 епархий и викариатств, расстреляно около 60 архиереев»134. В том же 1937 г. органами НКВД было арестовано 150 тыс. церковнослужителей и простых граждан, проходивших по церковным делам, 80 тыс. человек было расстреляно. Еще летом 1935 г. официальные органы приостановили издание «Журнала Московской Патриархии», в конце года прекратил свое существование Временный Патриарший Священный Синод135. Продолжалось варварское разрушение храмов, уничтожение памятников православной культуры. Репрессивные меры в отношении РПЦ и представителей других конфессий в период 1935-1938 гг. можно рассматривать в качестве целенаправленной и форсированной кампании по окончательной ликвидации церковных институтов и духовенства как проводников «буржуазно-клерикальной» и «националистической» идеологии, как «пособников контрреволюции». Однако, несмотря на предпринятые меры по скорейшему искоренению религии в обществе, данные переписи 1937 г. показали неожиданный для властей результат: более половины населения СССР продолжали оставаться верующими (2/3 сельского и 1/3 городского населения)136. Это означало, что приверженность основной части общества традиционным национальным и духовным ценностям после 20-летнего искусственного внедрения новых идейно-нравственных установок оставалась неизменной.
Если действующая РПЦ оставалась для коммунистического руководства последней «легальной враждебной организацией», подлежащей скорейшему удалению из общественной сферы (а в перспективе и ликвидации как социального института), то отношение власти к исторической Церкви и ее роли в формировании русской государственности существенно меняется уже в конце 1936 г. Это было связано не только с негативной реакцией на постановку «Богатырей» Д. Бедного, в которой вульгаризировались знаковые события прошлого (в частности, Крещение Руси), но и с продолжавшейся работой по созданию единого учебника по истории СССР.
В перспективе новый учебник должен был не только дать пропагандистское обоснование сталинскому «руссоцентристскому» курсу, но и способствовать формированию в массовом сознании идеи преемственности русской и советской государственности. Согласно такому подходу, СССР представлялся как правопреемник исторической России, фактически выдвигалась концепция единого и непрерывного «потока» национально-государственного развития: от Киевской Руси до советской державы (с учетом социально-экономических отношений и классовой структуры существовавших государственных образований). Советский строй признавался закономерным и высшим достижением государственного развития за всю многовековую русскую историю. Марксизм, согласно этой концепции, не только не противоречил идеям государственности и патриотизма, но в своем «русском», ленинско-сталинском прочтении по-своему обосновывал их, подводя теоретико-методологическую базу под идеологические нововведения. Примечательно, что новая патриотическая интерпретация русской истории в научных трудах и массовых изданиях часто «подкреплялась» характерными цитатами из Маркса - о ливонских «псах-рыцарях», об Иване Калите, Петре Великом, о «Слове о полку Игореве» и др. Российский историк А. Н. Волынец отмечает, что «в этой новой идеологической доктрине 1930-х годов марксизм не противоречил патриотизму и национальному чувству, а наоборот, органически с ним сочетался. Революция становилась не отрицанием, а важнейшим этапом продолжения национальной истории, мотором национального развития. Новое государство - Советский Союз - становился продолжателем не только революционных, но и лучших государственных традиций. При этом подходе первая в мире социалистическая революция естественным образом ставила русскую цивилизацию впереди всего остального мира»137. Данная патриотическая концепция ляжет в основу нового учебника по истории.
Россия и русский народ рассматривались в новой советской исторической концепции как объединяющие другие народы центростремительные начала, позволяющие сохранить национальную самобытность. Впервые было сказано о положительной роли монастырей в создании централизованного государства, а также о значении фактора единоверия в процессе присоединения к России других народов (украинцы, грузины). Для обоснования прогрессивного характера присоединения была предложена теория «наименьшего зла» (по сравнению с абсолютным злом национального и культурного порабощения этих народов соседними враждебными государствами). Все эти новации нашли свое выражение в указаниях А. А. Жданова «о составлении постановления жюри конкурса на учебники по истории СССР» (записанные А. С. Бубновым 9 и 10 декабря 1936 г.). Отметив, что новые конспекты учебников по своему содержанию явно продвинулись вперед по сравнению с предыдущими (от «социологических» к марксистским), Жданов как председатель комиссии СНК и ЦК по улучшению учебников по истории обратил внимание на события прошлого, требующие особой трактовки в свете концепции «собирания Руси». Воссоединение Левобережной Украины с Россией было предложено рассматривать следующим образом: «О Богдане Хмельницком (пол. XVII в.). Украина и Россия. Присоединение к России <...> Это не абсолютное благо, но из двух зол это было меньшее». Далее А. А. Жданов указал на важность религиозного и этнического родства воссоединившихся славянских народов: «Одна вера! Славяне! Имеет значение <...> Была бы Украина тем, чем она является в настоящее время?» О присоединении Грузии к России: «Подобное же положение: Грузия и Россия (вторая половина XVIII в.). Ираклий II и его договор с Екатериной II (1783 г.) <...> Присоединение к России <...> Персы - Россия. Из двух зол - наименьшее <...> Самостоятельной Грузия в то время (в сложившейся исторической обстановке) быть не могла. Идти в кабалу к персам или туркам <...> Получили - Баку, железные дороги, социал-демократию <...> Единоверцы (это тоже имело значение)». Показательно, что цивилизаторская и охранительная миссия России по отношению к присоединившимся к ней народам проецировалась и на настоящий момент: таким образом РСФСР провозглашалась не только советским государствообразующим «стержнем», но и гарантом независимости и национального развития других республик. Возвращаясь к вопросу о централизации русских земель в XIV-XVI вв., Жданов особо отметил роль монастырей (как культурно-политических центров) в этом процессе: «О роли монастырей в собирании Руси. Фактор прогрессивный. См. у Маркса». И наконец, краткое резюме ко всему сказанному об общей концепции будущего учебника: «Собирание Руси - важнейший исторический фактор»138.
Проблема государственной централизации, новая интерпретация событий русского прошлого и его знаковых фигур в свете «подлинно марксистского» подхода к истории стали темами для обсуждения на заседании жюри конкурса на лучший школьный учебник по истории СССР (25 января 1937 г.). Опираясь на последние указания А. А. Жданова, участники заседания подвергли критике «антимарксистские установки», содержащиеся в предложенных на конкурс рукописях учебников. А. С. Бубнов отметил, что освободительная борьба Богдана Хмельницкого против поляков представлена в большинстве учебников «таким образом, что национальный характер этого движения <...> совершенно аннулируется и Хмельницкий дискредитируется и опорочивается, якобы потому, что вел борьбу против крестьянского движения». Нарком просвещения провел здесь параллель с неправильной трактовкой событий Смутного времени в раскритикованном ранее учебнике Н. Н. Ванага, в котором Козьма Минин и Дмитрий Пожарский характеризовались «в самых резких контрреволюционных тонах», а в нынешних учебниках «национальный характер» освободительной борьбы русских против поляков «выкидывается»139. П. О. Горин (соавтор одного из предложенных на конкурс учебников) в свою очередь заметил, что необходимо пересмотреть прежнюю оценку событий Отечественной войны 1812 г.: «Политика Наполеона была явно колонизаторская, шла борьба за покорение России, и Наполеон не ставил программы освобождения крестьян». «Император победившей буржуазии», по мнению ученого, «выступал как покоритель, завоеватель России, и в этом смысле Отечественная война против Наполеона имеет положительное значение»140. В том же духе были выдержаны выступления большинства участников заседания. А. А. Жданов указал на правильность партийной критики еще присутствовавшего в учебниках «вульгарного социологизма», от которого необходимо окончательно отказаться советским историкам: «Это та ахиллесова пята, в которую уязвили наших историков авторы наших замечаний. Она оказалась во всех других учебниках таким же уязвимым местом. Сюда относится неправильная трактовка, как роли Минина и Пожарского, роли Богдана Хмельницкого, таких событий, как присоединение Грузии к России, все это рассматривается вообще как зло, а не как наименьшее зло. Затем трактовка роли монастырей, трактовка цивилизаторской исторической роли Петра, затем трактовка христианства и т. д.»141 По мнению председателя комиссии по учебникам, их авторы намеренно давали неверные оценки героическим событиям истории России, «боясь впасть в великодержавный шовинизм и прочие национализмы»142. Таким образом, национально-освободительное движение, борьба за независимость и территориальную целостность страны, государственное строительство и централизация уже не должны были рассматриваться с прежних вульгарно-классовых позиций, а признавались прогрессивными и героическими явлениями отечественной истории.
После рассмотрения более четырех десятков проектов учебников А. А. Жданов и член ЦК ВКП(б) Я. А. Яковлев рекомендовали авторам осветить в них следующие вопросы: «10) вставить вопрос о Византии; И) лучше объяснить культурную роль христианства; 12) дать о прогрессивном значении централизации государственной] власти; 13) уточнить вопрос о 1612 г. и интервентах <...> 14) ввести Святослава “иду на вы”; 15) подобное дать о немецких рыцарях, использовав для этого хронологию Маркса о Ледовом побоище, Александре Невском и т. д.; 16) средневековье Зап[адной] Европы не включать; 17) усилить историю отдельных народов; 18) убрать схематизм отдельных уроков; 19) [sic!] исправить о Хмельницком; 20) то же и о Грузии; 21) реакционность стрелецкого мятежа...»143 Эти рекомендации прежде всего были адресованы авторскому коллективу историков под руководством профессора А. В. Шестакова (рукопись их учебника вызывала наибольшее одобрение комиссии).
Завершающий этап работы над учебником (декабрь 1936 г. - август 1937 г.) совпал по времени с развернувшейся в стране широкомасштабной официальной кампанией по пропаганде патриотической идеи, в которой русскому фактору отводилась ведущая роль. Соответствующие публикации в прессе, популярные книги по русской истории и культуре, переиздание писателей-классиков, патриотические произведения искусства и литературы советских авторов должны были способствовать утверждению в массовом сознании позитивного восприятия своего героического прошлого и воспитанию чувства национальной гордости. О новом понимании патриотизма в свете такого подхода писал в «Известиях» 18 декабря 1936 г. бывший «сменовеховец», а в то время - советский служащий и публицист Н. В. Устрялов: «Никогда еще чувство родины на всем пространстве нашей страны не было столь конкретным, столь живым и углубленным, как теперь. И никогда вместе с тем сознание ценности народно-национальной культуры не проникало в столь широкие слои нашего многонационального населения <...> Любовь к родине и к своему народу есть любовь не только к их настоящему и будущему, но также и к их историческому прошлому. Плох тот патриот, который уважает историю своего народа лишь в будущем. И не случайно вызывает ныне в советских людях такой единодушный отпор пренебрежение к прошлому великого нашего русского народа»144. Усиление русской составляющей в массовой патриотической пропаганде нисколько не противоречило официальной интернационалистской доктрине (аналогичная политика «реабилитации» некоторых национальных символов, прославления «прогрессивных» деятелей прошлого и многих памятников литературы и искусства проводилась и в советских республиках145), а, напротив, всячески подчеркивало, что сохранение национальной независимости и развитие самобытной культуры советских народов возможно лишь в тесном союзе с государствообразующим народом, в соприкосновении с его историей и уникальным духовным наследием. По мнению того же Н. В. Устрялова, опыт национального строительства в условиях социализма снимал «былую контроверзу патриотизма и интернационализма»146. Впрочем, как показала советская практика, решение национального вопроса в СССР не всегда соответствовало декларируемым намерениям и зачастую диктовалось мотивами политической целесообразности.
В январе 1937 г. впервые на официальном уровне было заявлено об особом вкладе русского народа в мировую культуру. В своем выступлении, посвященном проекту конституции РСФСР, председатель ЦИК СССР М. И. Калинин заявил: «Русский народ выдвинул из своей среды немало людей, которые своим талантом подняли уровень мировой культуры! Достаточно напомнить такие имена, как Ломоносов, Пушкин, Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Некрасов, Щедрин, Чехов, Толстой, Горький, Суриков, Репин, Глинка, Чайковский, Римский-Корсаков, Менделеев, Тимирязев, Павлов, Мичурин, Циолковский. Я не говорю о крупных талантах русского театра, оказавших огромное влияние на развитие театрального искусства. Все это говорит о роли русского народа в развитии мировой культуры»147.
Главным событием 1937 г., официально закрепившим за русским культурным наследием статус объединяющего духовного начала в жизни советских народов, стали всесоюзные юбилейные торжества, приуроченные к 100-летию со дня смерти А. С. Пушкина. Подготовка к знаменательной дате началась еще задолго до февраля 1937 г. Постановлениями Политбюро ЦК ВКП(б) 1935 и 1936 г. определялись характер и основные направления реализации предложенных Пушкинским комитетом мероприятий. В частности, декабрьским постановлением 1936 г. предусматривалось: организация всесоюзной выставки, посвященной творчеству великого поэта; издание академического полного собрания сочинений А. С. Пушкина (с комментариями, адаптированными для широкого круга читателей) тиражом 540 тыс. экземпляров; массовые издания его произведений общим объемом 13,4 млн экземпляров и 151,5 млн листов-оттисков; открытие памятников, мемориальных досок, музеев в местах, связанных с жизнью и творчеством классика (в Ленинграде, селе Михайловском и др.)148. К юбилею был снят и выпущен на экраны страны художественный фильм «Юность поэта» (реж. А. А. Народицкий, 1937), повествующий о лицейских годах жизни А. С. Пушкина. В 1936 г. вышла экранизация романа Пушкина «Дубровский» (реж. А. В. Ивановский). В советских театрах ставились спектакли по произведениям писателя. В честь родоначальника русской литературы были переименованы Биржевая площадь и драматический театр в Ленинграде, Царское Село стало называться городом Пушкин, в Москве появились Пушкинская улица и набережная. Наркомпросом РСФСР также был разработан и проведен целый комплекс мероприятий к предстоящему празднику - экскурсии учащихся по пушкинским местам, издание методических пособий по творчеству поэта, книг для популярного чтения и иллюстративных материалов о Пушкине и его эпохе. О значении наследия великого русского поэта для формирования у школьников многонациональной страны правильного культурно-эстетического мировоззрения говорилось в выступлении на заседании Пушкинского комитета заместителя наркома просвещения Б. М. Волина: «В наших школах обучается 25 млн детей, и мы обязаны все их внимание мобилизовать вокруг Пушкина. Юбилейная дата - только исходный момент. На пушкинском материале мы должны формировать литературные вкусы нашей молодежи»149. В этом высказывании нашла отражение официальная «руссоцентристская» трактовка творчества А. С. Пушкина. «Родоначальник русской литературы и основатель нового русского языка»150 не только провозглашался главным литературным «наставником» для миллионов советских школьников, но и рассматривался как символ духовного единения народов России. «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой // И назовет меня всяк сущий в ней язык» - строки поэта, часто цитировавшиеся в юбилейных публикациях, раскрывающие «общерусский» и межнациональный смысл его творчества, проецировались уже на советскую действительность, когда произведения русского гения стали достоянием всех народов великой страны. Лейтмотивом выступлений на торжественном заседании в Большом театре И февраля 1937 г. и многих юбилейных материалов печати стал тезис об определяющем влиянии творчества Пушкина на развитие русской литературы и национальных литературных традиций, о культурной значимости наследия поэта для народов Советского Союза. В те дни «Правда» писала: «Русский народ чествует память величайшего своего поэта, создателя русского литературного языка, родоначальника новой русской литературы. И все народы советской страны присоединяются братски к этому празднику русской литературы, потому что эта литература стала и для них близкой и родной»151. В преддверии юбилейных торжеств произведения А. С. Пушкина были переведены на 58 языков народов СССР152. На официальном уровне Пушкин провозглашался «великим национальным поэтом», «пламенным патриотом своей земли», творчество которого интернационально, потому что по своему характеру «глубоко национально»153.
Пушкинские торжества явились эффективным политическим и идеологическим мероприятием сталинского руководства, направленным на дальнейшую культурную централизацию многонационального советского общества вокруг имени и творчества первого поэта России. Немаловажной для власти была также и ее дальнейшая легитимация как патриотической и подлинно национальной в глазах русского населения страны. Российский историк Е. С. Громов отмечает: «Основная идея проводимых мероприятий: Пушкин - истинно русский гений, желавший видеть свою страну великой и единой под российскими знаменами <...> В случае с Пушкиным кремлевский правитель проявил незаурядное политическое, идеологическое чутье. Для русского народа Пушкин - не просто гениальный писатель, он его живая и проникновенная любовь, можно сказать, символ нации. Славя его, Сталин идеологически укреплял режим, завоевывая симпатии русского народа и его интеллигенции»154. Показательно, что И. В. Сталин лично присутствовал в Большом театре на торжественном заседании памяти великого поэта. Этим подчеркивалось первостепенное значение русской литературы, объединяющей народы в общем культурном пространстве - по сравнению с национальным культурным наследием других республик и этносов СССР (годом позже в качестве этноцентрализаторской «силы» выступит «реабилитированный» русский язык, за которым будет официально закреплен статус общегосударственного языка и языка межнационального общения советских народов).
Пушкинский юбилей стал началом широкомасштабной кампании по пропаганде дореволюционного культурного наследия, всего «прогрессивного» и политически приемлемого для нового государственного и идеологического курса. С левацким, нигилистическим отношением к русской классике, имевшим место в 1920-х - начале 1930-х гг., было решительно покончено. Русская культура и ее представители (за исключением наиболее «одиозных» и «реакционных» с точки зрения властей: славянофилов, философов-консерваторов, писателей и публицистов «охранительного направления») уже рассматривались как неотъемлемая часть новой советской культуры. Видный представитель русского национально-патриотического движения 1970-1980-х гг., православный публицист Г. М. Шиманов указывал на идеологическую обусловленность возрождения «культа» русской классики в сталинском СССР: «Только с торжеством сталинской политики культ русской литературы был восстановлен, упрочен и в модернизированном виде поставлен на службу новому режиму. Который нуждался в обогащении скудного идейного и эмоционального рациона, имевшегося в советском марксизме. И которому требовалось стилизовать русскую литературу XIX века под нечто прото-марксистское и протосоветское с тем, чтобы примирить ее поклонников с собою и подчинить их себе. И эта задача была выполнена»155. При всей дискуссионности подобного суждения нельзя не согласиться с автором приведенных строк в одном: новые «мехи» идеологической политики нуждались в старом и высококачественном «вине». Власть стремилась использовать лучшее из русского классического наследия для воспитания нового человека - гражданина и патриота своей Родины, высокообразованного и эстетически развитого строителя общества будущего. Необходимо было также «придать советскому искусству и литературе авторитетность, наделить родословной и традицией, отсутствовавшим вот уже пятнадцать лет»156.
Отказ от вульгарно-социологической трактовки отечественной литературной классики нашел свое отражение в кинофильмах конца 1930-х гг. по произведениям русских писателей. Если дореволюционное прошлое России в экранизациях пушкинского «Дубровского», «Грозы» по одноименной драме А. Н. Островского (реж. В. М. Петров, 1934), в «Иудушке Головлеве» по роману М. Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» (реж. А. В. Ивановский, 1934) представлялось сплошным «темным царством», а «положительные герои» произведения - выразителями прогрессивных взглядов и едва ли не революционерами («Дубровский»), то в кинофильмах, снятых после 1937 г., узкоклассовый подход сменяется новой трактовкой, близкой к литературному первоисточнику: «Бесприданница» по пьесе А. Н. Островского (реж. Я. А. Протазанов, 1937); «Медведь» по водевилю А П. Чехова (реж. И. М. Анненский, 1938); «Маскарад» подраме М. Ю. Лермонтова (реж. С. А. Герасимов, 1941) и др. Многотысячными тиражами издавались во второй половине 1930-х гг. собрания сочинений и отдельные произведения русских писателей дореволюционной эпохи157. С середины 1930-х гг. празднование юбилеев выдающихся представителей русской науки, литературы и искусства становится неотъемлемой частью государственной культурной политики и массовой пропаганды (официальные торжества, публикации в прессе, посвященные М. В. Ломоносову, В. Г. Белинскому, В. И. Сурикову, И. Е. Репину и др., планируемые мероприятия к 100-летней годовщине со дня смерти М. Ю. Лермонтова)158. В интернациональном СССР также широко отмечались юбилеи национальных писателей прошлой эпохи и памятников народной литературы (Шота Руставели, Т. Г. Шевченко, армянский эпос «Давид Сасунский», калмыцкий эпос «Джангар» и др.). В мае 1937 г. в Россию возвращается из эмиграции писатель А. И. Куприн. В своем интервью «Комсомольской правде» под впечатлением от перемен, произошедших на его Родине, он отметил: «Меня поразил также высокий уровень образованности всей советской молодежи. Кого ни спроси - все учатся, конспектируют, делают выписки <...> А как любят в СССР Пушкина! Его читают и перечитывают. Он стал подлинно народным поэтом»159.
Необходимо отметить, что массовый интерес к русской литературной классике и отечественной истории являлся не только следствием официальной политики по пропаганде национальных ценностей прошлого, но и результатом масштабных культурных преобразований, произошедших в СССР в последнее десятилетие. К концу 1930-х гг. в стране фактически была ликвидирована неграмотность. По результатам переписи 1939 г. в Советском Союзе грамотными были 89,1 % населения (по сравнению с 56,6 % по переписи 1926 г.)160. Качественно повысился и уровень народного образования, в том числе в гуманитарной сфере. Широкие массы населения, по сути, впервые узнали о собственной истории как о важнейшем проявлении национального бытия, о своих прославленных полководцах, государственных деятелях, писателях, художниках, композиторах, ученых (едва ли талантливому, но неграмотному простонародью дореволюционной России были известны имена героев собственной истории, в лучшем случае в фольклорном изложении). Все это создавало прочную основу для формирования гражданского и национального самосознания, воспитания у советских людей, особенно у русских, чувства преемственности героического прошлого и гордости за свою страну.
Музыкальная культура также являлась объектом пристального внимания партийного руководства. По замыслу властей, формалистические тенденции, чуждые народным традициям, должны быть окончательно преодолены и изгнаны из музыкальной сферы. Русская классика и национальный фольклор стали одним из ведущих направлений в советской музыкальной культуре. В докладной записке, направленной 16 февраля 1937 г. заведующим сектором отдела Культпросветработы ЦК ВКП(б) Е. М. Тамаркиным секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву, указывалось на недостаточное внимание Музгиза к изданию произведений русских композиторов: «До настоящего времени Музгиз не издает капитальных произведений русской музыкальной классики. У нас не существует полных собраний сочинений Глинки, Чайковского, Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова и т. п. Издаются в небольших тиражах лишь отдельные произведения музыкальных классиков»161. После соответствующих распоряжений партийных органов конъюнктура советских издательств изменилась в сторону массового издания русской музыкальной классики.
Новое официальное «прочтение» истории России существенно изменило и характер театральных постановок. Драматические произведения о национальных героях русского народа и знаменательных событиях прошлого заняли почетное место в репертуаре театров наравне с пьесами о революции и советской действительности. Тематика пьес по русской истории, их литературно-художественное исполнение, трактовка событий прошлого и характеристика персонажей определялись партийными органами, курирующими культуру. В этом отношении показателен эпизод с несостоявшейся постановкой оперы «Минин и Пожарский». Автором музыки был композитор Б. В. Асафьев, либретто написал М. А. Булгаков. Предложение создать текст на героический сюжет из русской истории было воспринято драматургом как возможная «реабилитация» после недавних обвинений его в «зубоскальстве» и вульгарном изображении выдающихся деятелей прошлого (пьеса «Иван Васильевич»), а также как новое перспективное направление для собственного творчества. Однако центральные партийные органы весьма негативно восприняли предложенную авторами оперы интерпретацию событий «русской смуты». В докладной записке зам. зав. Культпросветотделом ЦК ВКП(б) А. И. Ангарова А. А. Андрееву от 9 января 1937 г. отмечалось следующее: «Центральные образы оперы “Минин и Пожарский” бесцветны и лишены драматического действия. Наоборот, польские персонажи - Гонсевский и Зборовский очерчены ярко, наделены сильными, героическими характеристиками. Польский разведчик Зборовский, пробравшийся в лагерь ополчения с целью убить Пожарского, излишне облагорожен либреттистом, что совершенно неправильно по отношению к польским военным авантюристам XVII века. Народные массы, поднявшиеся против польских интервентов, не показаны вовсе». Вслед за недостатками текста М. А. Булгакова, «крайне слабого по своим драматургическим качествам», в записке была подвергнута критике и музыкальная основа оперы: «Музыка Асафьева, обнаруживающая превосходную технику автора, мало выразительна и почти не содержит четких музыкальных характеристик сценических образов <...> Мелодии Пожарского и Минина бледны, русский песенный элемент представлен крайне слабо <...> Марш ополченцев, выступающих в поход, не имеет ничего общего с русской музыкой и несомненно написан под влиянием Прокофьева и новейшей западноевропейской музыки». Авторам оперы было предложено «переработать ее в соответствии с историческими фактами и с более широким использованием русского музыкального фольклора»162.
В 1937 г. начался процесс постепенного «возвращения» русской советской общественности имен выдающихся государственных деятелей прошлого и включения их в официальный пантеон национальных героев - как собирателей и строителей России, защитников ее независимости и территориальной целостности. И первым из числа этих «возвращенных» народу знаковых фигур русской истории и получивших в целом положительную оценку новой власти станет Петр Великий.
В ретроспективе представляют интерес характеристики, данные Петру I и его эпохе русскими революционерами - историческими предшественниками большевизма. Отношение в революционно-демократических кругах XIX в. к личности и деятельности первого российского императора не было однозначным: от положительных оценок преобразований «коронованного революционера» (декабристы, А. И. Герцен, В. Г. Белинский) до сугубо отрицательных - как деспота и «кровопийцы» (Т. Г. Шевченко). Приведем лишь некоторые высказывания, отражающие всю разноречивость мнений о «царе-реформаторе»: А. И. Герцен в работе «О развитии революционных идей в России» (1851) писал: «Петр I не был ни восточным царем, ни династом; то был деспот наподобие Комитета общественного спасения, - деспот и по своему положению, и во имя великой идеи, утверждавшей неоспоримое его превосходство над всем, что его окружало <...> Петр I предстает перед своим народом, словно простой смертный. Все видят, как этот неутомимый труженик, одетый в скромный сюртук военного покроя, с утра до вечера отдает приказания и учит, как надо их выполнить, он кузнец, столяр, инженер, архитектор и штурман. Его видят везде, без свиты, - разве только с одним адъютантом, - возвышающегося над толпой благодаря своему росту <...> Петр Великий был первой свободной личностью в России и, уже по одному этому, коронованным революционером»163. За десятилетие до этого мнение о Петре как о подлинно национальном правителе высказал в своем цикле статей «Россия до Петра Великого» (1841) критик В. Г. Белинский: «Россия до Петра Великого была только народом и стала нациею, вследствие толчка, данного ей ее преобразователем <...> Только в таком народе мог явиться такой царь, и только такой царь мог преобразовать такой народ»164. Опровергая выдвинутые против Петра представителями славянофильского и консервативного лагерей обвинения в разрушении великим реформатором русских национальных основ и в приверженности его исключительно западным ценностям, революционер и писатель Н. Г. Чернышевский подчеркивал: «У самого Петра Великого все важные для общественной жизни понятия и все принципы действия были совершенно русские понятия и принципы времен Алексея Михайловича и Федора Алексеевича <...> Он был истинно русским человеком, не изменившим ни одному из важных в общественной жизни понятий и привычек, господствовавших у нас во времена его детства и юношества <...> Способ его действования чисто национальный, без малейшей примеси западного характера» (статья «Апология сумасшедшего», 1860)165. Более противоречивым было отношение к личности Петра у предшественников революционных демократов 1840-1860-х гг. - декабристов. Спектр мнений о великом преобразователе был широк: от положительных и даже романтически-возвышенных («Думы» К. Ф. Рылеева) до критических (статьи А. О. Корниловича). Крайне отрицательное отношение к Петру I было у украинского поэта и революционного демократа Т. Г. Шевченко. В своей поэме «Сон» (1844), разоблачавшей «угнетение» Малороссии самодержавием, автор так характеризовал первого императора России: «Этот - первый, распинал он нашу Украину», «кровопийца», «палач свирепый» и т. п.166 Следует отметить, что в литературных произведениях, написанных с позиций официозной триады «православие, самодержавие, народность», образ Петра в основных чертах соответствовал принятой трактовке, но был лишен глубокого и объективного раскрытия.
У наследников русских революционных демократов XIX столетия - большевиков отношение к эпохе петровских преобразований (несмотря на их прогрессивный характер) было в основном отрицательным. Для революционеров-ленинцев первый император олицетворял идею самодержавной власти, политика Петра I рассматривалась как крепостническая, репрессивная, направленная на упрочение новых порядков. В первое десятилетие Советской власти в официальной пропаганде, исторической науке и культуре преобладали негативные характеристики Петра и его эпохи. Такое отношение было обусловлено политической установкой на «развенчание» дореволюционного прошлого и представителей «самодержавной России». Уничижительной характеристики первый император удостоился в работе историка М. Н. Покровского «Русская история в самом сжатом очерке»(1920-1933).
В конце 1920-х - начале 1930-х гг. в советской пропаганде и культуре обозначается противоположная тенденция в оценке образа Петра I. Это было связано с упомянутыми изменениями в официальном идеологическом курсе, с ориентацией власти на государственный патриотизм и стремлением И. В. Сталина найти аналоги политике советской модернизации в русском прошлом. Несмотря на тот факт, что большевистский лидер в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом (1931) публично отмежевался от распространенного на Западе сравнения своей политики с петровскими преобразованиями, спустя несколько лет подобные «параллели» станут все более явственно проводиться в пропаганде и культуре. Советская трактовка образа создателя новой России нашла свое отражение как в литературных произведениях, так и в театральных и кинопостановках.
Ведущая роль в новом художественном преломлении образа Петра I принадлежала выдающемуся русскому советскому писателю А. Н. Толстому. К эпохе преобразований начала XVIII в. он обращался еще в первые годы революции (рассказы «Первые террористы», «Наваждение», «День Петра», 1917-1918). В 1928-1929 гг. Алексей Толстой вновь возвращается к этой теме и пишет историческую пьесу о Петре «На дыбе». В ней российский реформатор был показан не только выдающимся государственным деятелем, заботящимся о благе Отечества, но и жестоким деспотом, ненавидимым угнетаемым им простонародьем. Это было определенной «данью» писателя идеологическим установкам, господствовавшим в официальной историографии и культуре в те годы. Но даже такая интерпретация Петра была воспринята негативно. Пьесу о Петре и новое истолкование событий петровской эпохи поддержал И. В. Сталин. Вот как писал об этом А. Н. Толстой в своей «Краткой автобиографии»: «Постановка первого варианта “Петра” во 2-м МХАТе была встречена РАППом в штыки, и ее спас товарищ Сталин, тогда еще, в 1929 году, давший правильную историческую установку петровской эпохе»167. «Правильная установка» была дана, по всей видимости, в начале 1930 г. И. В. Сталин, присутствовавший на генеральной репетиции спектакля по пьесе «На дыбе» 23 февраля 1930 г., ушел, не дождавшись ее окончания, но высказал свое мнение о постановке художественному руководителю театра, режиссеру И. Н. Берсеневу: «Прекрасная пьеса. Жаль только, что Петр выведен недостаточно героически»168. Однако мнение первого лица государства, высказанное Берсеневу в личном разговоре и переданное членам худсовета, еще не стало широко известным и не приобрело «директивного» по тем временам характера. Идеологический «разнос» произведения о самодержце- реформаторе не прекращался. Рапповский критик И. Бачелис писал: «Пьеса А. Н. Толстого - бывшего графа - вчерашнего певца разорившегося дворянства, до последнего времени числившегося в рядах мелкобуржуазных попутчиков, злобная, бешенная вылазка классового врага, прикрытая искусной маской “историчности” <...> искусно замаскированная контрреволюционная вылазка, во много раз более активная, чем “Дни Турбиных” или “Багровый остров”»169. После премьеры пьесы во Втором МХАТе двое сотрудников Института красной профессуры обратились к писателю «с предложением провести для него специальную консультацию о том, как следовало бы ему изобразить Петра, поскольку он, очевидно, недостаточно хорошо знает историю XVIII века и возвеличил тирана-варвара»170. Резко отрицательную реакцию рапповской критики вызвала также публикация первой книги А. Н. Толстого «Петр Первый» (1929-1930). На страницах журнала «Октябрь» публицисты, обсуждавшие роман, обвинили писателя в пропаганде государственной идеологии, в «идеализации» прошлого и в приверженности национальной идее, которая, по мысли оппонентов автора романа, являлась не чем иным, как «агрессивной идеей буржуазии». Сам жанр исторического романа рассматривался ими как «проявление стремительной агрессии национальной идеи к захвату сознания наишироких масс»171. В 1936-1937 гг. официальная оценка Петра I, его личности, деятельности становится более объективной. Эпоха великих преобразований будет рассматриваться (в соответствии с утвержденной исторической концепцией) уже как закономерный и героический этап становления новой российской государственности.
Определяющим событием в культурной жизни страны и в деле патриотического воспитания советского общества на героических образах прошлого стал выход на экраны страны 31 августа 1937 г. первой части кинодилогии «Петр Первый» (реж. В. М. Петров, сцен. А. Н. Толстой, в роли Петра I - Н. К. Симонов). В фильме Петр I был представлен как выдающийся государственный деятель, энергичный и прозорливый созидатель новой России, талантливый полководец и в известном смысле как «народный» царь. На это обратила внимание и русская эмигрантская пресса. Газета «Возрождение» в дни демонстрации фильма на Всемирной выставке в Париже отмечала: «Фильм вполне приличный, довольно увлекательный, недурно воскрешающий особенности петровского времени и моментами даже историческую атмосферу <...> Единственно, в чем <...> все же сказывается [пропаганда], это именно в тенденции изобразить петровское дело как “первый пятилетний план”, а самого Петра - как коронованного пролетария»172. Фильм, снятый на высоком художественном уровне, с великолепным актерским составом, с триумфом прошел в кинотеатрах Советского Союза и получил престижные награды за рубежом (Гран-при Международной выставки в Париже, 1937; др.). В 1941 г. «Петр Первый» будет удостоен Сталинской премии. Советские писатели и публицисты связывали выход кинокартины о царе Петре на широкий экран с ожидаемым выпуском учебника по истории СССР и с возрастающим интересом у граждан великой страны к своему героическому прошлому. Ю. К. Слеша писал об этом фильме: «Его появление как нельзя лучше отвечает культурным запросам населения нашей страны. Массы проявляют небывалый интерес к истории. Произведения великих мастеров русского искусства, трактующие исторические сюжеты, привлекают особое внимание. Огромный интерес проявляет вся страна к выходу в свет нового учебника истории. Народ хочет знать свою историю. Он хочет увидеть пути, которые привели его к славе»173.
С этого времени новая интерпретация образа Петра I как государственного деятеля-реформатора и создателя великой державы станет главенствующей в советской массовой пропаганде, историографии и искусстве. Вместе с этим постоянно подчеркивались классовая направленность его реформ и усиление иностранного влияния - как негативное следствие преобразований. К 1938 г. А. Н. Толстой создает новую редакцию пьесы «Петр Первый». Ее постановки с большим успехом пройдут во многих театрах Советского Союза, в том числе в Ленинградском гос. акад, театре драмы им. А. С. Пушкина (роль Петра исполнил Н. К. Черкасов, в роли Меншикова - В. В. Меркурьев). Над романом «Петр Первый» писатель будет работать вплоть до свой смерти (2-я и 3-я книги эпопеи будут публиковаться с 1934 по 1945 г.). В одном из интервью, касаясь своей главной творческой темы, Алексей Толстой так охарактеризовал время петровских преобразований: «Эпоха Петра I - это одна из величайших страниц истории русского народа. По существу вся петровская эпоха пронизана героической борьбой русского народа за свое национальное существование, за свою независимость. Темная, некультурная боярская Русь с ее отсталой, кабальной техникой и патриархальными бородами была бы в скором времени целиком поглощена иноземными захватчиками. Нужно было сделать решительный поворот во всей жизни страны, нужно было поднять Россию на уровень культурных стран Европы. И Петр это сделал. Русский народ отстоял свою независимость»174. Такая трактовка петровской эпохи советским писателем давала историческое обоснование современной сталинской политике модернизационного рывка и сплочения нации перед угрозой внешней агрессии и порабощения. Не случайно А. Н. Толстой в том же интервью признался, что сам Сталин санкционировал съемки кинодилогии о Петре: «Иосиф Виссарионович очень внимательно ознакомился с нашими планами, одобрил их и дал указания, которые мы положили в основу нашей работы»175. За полгода до этого в беседе с сотрудником «Литературной газеты» писатель особо подчеркнул патриотическую направленность готовящейся к выходу на экраны кинокартины, призванной возвеличить историческую роль русской нации, ее талант и героизм, подвергавшиеся до этого сомнению или открытому осмеянию у левацки настроенных авторов: «Развернувшаяся в советской печати дискуссия по поводу “Богатырей” совершенно четко определила задачи советских писателей-историков и навсегда выбила оружие из рук вульгаризаторов этой области науки и искусства <...> Центральной идеей нашего фильма была и остается идея показа мощи великого русского народа, показа непреоборимости его созидательного духа»176. Подлинным воплощением национального духа, преданности родной стране, - как отмечал исполнитель главной роли Николай Симонов, - являлся сам царь Петр: «Мне хотелось показать историческую прозорливость Петра, его патриотизм, преданность исконным интересам России. Хотелось, чтобы в годы осложнившейся международной обстановки перед Отечественной войной, когда снимался фильм, каждый советский человек почувствовал величие и силу своей Родины»177. Историческая кинолента, впервые прославляющая державное величие России и национального лидера-государственника вызвала небывалый до тех пор интерес у граждан страны (сравнимый, возможно, лишь с премьерой «Чапаева» в 1934 г.). Только в Москве за первые 11 дней демонстрации фильма его посмотрело более 1,5 млн человек178. 7 марта 1939 г. на экраны страны вышла вторая часть кинодилогии о Петре, которая была встречена советским зрителем с неменьшим интересом, чем предыдущая.
Еще одним знаковым событием, совпавшим по времени со всесоюзной премьерой «Петра Первого», стал выход в октябре 1937 г. давно ожидаемого учебника по истории СССР.
22 августа в центральной печати было опубликовано постановление Всесоюзной правительственной комиссии, в котором подводились итоги конкурса на лучший учебник по истории СССР для 3-го и 4-го классов средней школы. Первая премия не была присуждена. Вторую премию жюри присудило авторскому коллективу под руководством А. В. Шестакова. Поощрительной премии были удостоены И. И. Минц, А. М. Панкратова, М. В. Нечкина и некоторые другие авторы представленных на конкурс учебников179.
Еще на заключительной стадии работы авторских коллективов члены комиссии указали на главный недостаток, содержащийся во всех рукописях учебников, - основное внимание в них уделялось русской истории при недостаточном освещении истории других народов Советского Союза. Это явно не только расходилось с указаниями И. В. Сталина, А. А. Жданова и С. М. Кирова об основной концепции учебника, но и противоречило новой интернационалистской доктрине: русский народ - «первый среди равных», но никак не главенствующий в «братской семье народов». На это было обращено особое внимание в «Заключении» комиссии на конкурсные учебники по истории (февраль 1937 г.): «Они (авторы учебников. - А. К.) приготовили “блюдо”, в котором основное - это Русь, а другие народы - только “гарнир” <...> Авторы не понимают и не хотят понять, что русский народ есть первый среди равных, именно равных народов СССР. Поэтому они, авторы, дают вместо истории всех народов СССР своеобразное “поминание” о народах СССР <...> Таким образом авторы лишили другие народы СССР, кроме русского народа, права на свою историю»180. Замечания авторами были учтены, но даже в исправленном варианте учебники, по мнению комиссии, еще «не соответствовали» в полной мере предъявляемым к ним требованиям (что и показали итоги конкурса с неприсужденной первой премией). Как справедливо отмечает российский историк А. Л. Юрганов, «требования выдвигались такие, что выполнить их было невозможно»181. Нереальным было бы изложение (даже краткое) в школьном учебнике истории всех народов страны - в таком случае он разросся бы до энциклопедических объемов (в «Заключении» комиссии не были названы те народы, с историей которых необходимо ознакомить советских учащихся). И хотя в итоговом постановлении комиссии отмечалось «как крупное достижение» авторов то, что их учебники «перестали быть историей одного только великорусского народа», вместе с этим подчеркивалось, что задача «ввести в качестве субъектов истории также и другие народы <...> не решена ни одним из авторов учебников»182. Среди других «недостатков», идеологических и фактологических «ошибок», содержащихся в учебниках, отмечались следующие: идеализация язычества и игнорирование «прогрессивной» роли христианства для культурного развития Руси; отсутствие «марксистской» оценки битвы на Чудском озере; неправильная трактовка авторами воссоединения Украины с Россией и присоединения Грузии, «вне связи с конкретными историческими условиями того времени»; непонимание «реакционности» стрелецких мятежей; преувеличение «организованности и сознательности» участников крестьянских восстаний; недооценка роли Советов после Октябрьской революции и др.183 Вместе с тем сам факт появления учебников по истории, избавленных от социологического схематизма и дающих в хронологической последовательности описание важнейших событий прошлого, был признан комиссией («жюри конкурса») как «достижение на фронте исторической науки»184. Учебнику А. В. Шестакова (в редактировании рукописи которого принимал участие И. В. Сталин185) суждено будет не только сыграть важную роль в историческом воспитании широких слоев советского общества, но и стать мощным оружием патриотической пропаганды и идеи национальной государственности.
Выход в начале октября 1937 г. «Краткого курса истории СССР» (под редакцией А. В. Шестакова) стал ярким событием в советской политической и общественной жизни того времени. Изданная тиражом в пять миллионов экземпляров книга рассматривалась уже не только как школьный учебник, но и как главное пособие по истории для самых широких слоев населения: от колхозников до красноармейцев и партработников. Ведущий теоретический орган партии - журнал «Большевик» именно так представил читателю новый учебник: «По нему будут учиться не только миллионы детей и молодежи, но и миллионы рабочих и крестьян, сотни тысяч партийных активистов, пропагандистов, агитаторов. “Краткий курс истории СССР” несомненно будет не только школьным учебником, но станет настольной книгой каждого партийного и непартийного большевика, желающего понять прошлое, чтобы ясно разбираться в настоящем и уметь предвидеть будущее <...> Пока не появятся более пространные марксистские учебники по истории СССР, он, несомненно, будет основным пособием и для взрослых читателей, учащихся партийных, комсомольских и профсоюзных школ»186. Вплоть до 1940 г. (когда выйдет в свет новый учебник - «История СССР» для 8-10-х классов под редакцией А. М. Панкратовой), действительно, «Краткий курс истории СССР» стал единственным популярным пособием, благодаря которому большинство русских граждан советской страны впервые узнали о реальных событиях своей истории, о народных героях, правителях старой России, полководцах, о многовековой борьбе за национальную независимость и социальное освобождение. Несмотря на идеологическую заданность исторической концепции, которая была предложена читателю авторами учебника, его значение в патриотическом воспитании советского общества накануне войны трудно переоценить.
Выдающиеся деятели русской истории - князья (Ярослав Мудрый, Александр Невский, Иван Калита, Дмитрий Донской), великие государи и цари (Иван III, Иван Грозный, Петр I), полководцы (Кузьма Минин и князь Дмитрий Пожарский, А. В. Суворов, М. И. Кутузов) рассматривались в учебнике через «призму» классового подхода. Но они были представлены читателю уже без характерного для 1920-х - начала 1930-х гг. негативизма, а как яркие и достойные уважения исторические личности, собиратели и защитники родной земли. В постоянной борьбе с внешними врагами и «удельными князьками», из поколения в поколение продолжалось великое дело объединения русских земель. Так, «царь-самодержец» Иван Грозный «как бы заканчивал начатое Иваном Калитой собирание разрозненных отдельных княжеств в одно сильное государство»187. «Собирание Руси - важнейший исторический фактор» - эта сталинская установка, озвученная А. А. Ждановым, легла в основу учебника. Другая, не менее важная идея, которая красной нитью проходила через все повествование, - преемственность дореволюционной и советской истории, руководимый большевиками СССР как геополитический преемник старой России. То, что незримо присутствовало на страницах учебного пособия и наталкивало читателя на определенные ассоциации, вскоре будет провозглашено первым лицом государства.
7 ноября 1937 г. И. В. Сталин в своей речи, произнесенной на праздничном обеде в честь 20-летия Октября, устроенном на кремлевской квартире наркома обороны СССР К. Е. Ворошилова, отметил: «Русские цари сделали много плохого. Они грабили и порабощали народ. Они вели войны и захватывали территории в интересах помещиков. Но они сделали одно хорошее дело - сколотили огромное государство - до Камчатки. Мы получили в наследство это государство. И впервые мы, большевики, сплотили и укрепили это государство, как единое неделимое государство, не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех народов, составляющих это государство <...> Поэтому каждый, кто пытается разрушить это единство социалистического государства, кто стремится к отделению от него отдельной части и национальности, он враг, заклятый враг государства, народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага, был бы он старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью»188. По мнению историка Р. Такера, в этом выступлении Сталин фактически провел параллель между собственной политикой по упрочению советской державы, репрессиями в отношении врагов партии, троцкистов, местных националистов и государственной деятельностью Ивана Грозного, боровшегося с «боярской изменой»189.
В сталинской речи особо подчеркивалась роль русской нации, скрепляющей единство советских народов: «Старая Россия ныне превращена в СССР, где все народы одинаковы. Страна сильна своим могуществом, армией, промышленностью, сельским колхозным хозяйством.
Среди равных наций государств и стран в СССР самая советская, самая революционная - это русская нация»190.
Идеи этатизма и русоцентризма, провозглашенные в этом выступлении, станут определяющими компонентами нового пропагандистского курса. Тезис о первенстве русского народа как революционного авангарда трудящихся советской державы и других стран планеты, а также как ведущей нации, объединяющей народы СССР, с этих пор закрепится как идеологическая аксиома.
В дополнение к уже утвердившейся с 1936 г. в официальной пропаганде формулировке «русский народ - первый среди равных» отечественные публицисты (возможно, не без санкции Агитпропа) предложили новую концепцию, определявшую «старшинство» государствообразующей нации в иерархии советских народов как членов «единой семьи». В конце декабря 1937 г. в газете «Ленинградская правда» была опубликована статья А. Садовского «Старший среди равных», в которой отмечалось: «Когда русский народ поднялся во весь рост, свободолюбивый, талантливый, мужественный, справедливый, как всякий народ, несущий на своих знаменах свободу, он по братски был признан первым другими народами СССР. Так братья, равные в дружной семье, отдают первенство старшему»191. Данная концепция получит широкое распространение позднее - в годы Великой Отечественной войны.
Официальный русоцентризм определил также и вектор советской языковой политики. С середины 1930-х гг. начался процесс делатинизации национальных алфавитов и перевода их на кириллическую письменность. В ноябре 1934 г. в докладной записке, направленной И. В. Сталину и Л. М. Кагановичу, сообщалось: «Весной прошлого, 1933 г., культпромом были даны твердые указания не латинизировать алфавит тех народностей, которые применяют русскую письменность»192. Но первое официальное постановление Президиума ВЦИК по данному вопросу будет принято полгода спустя - 1 июня 1935 г. Оно предписывало перевести на кириллицу письменность народов Севера. Недовольство, вызванное искусственной латинизацией письменности, давало о себе знать в разных регионах страны - в автономиях РСФСР, в республиках Средней Азии, Закавказья. Граждане многонациональной державы обращались в высшие инстанции, писали в «Правду», «Известия» и другие печатные издания. Суть обращений была одна: остановить пагубный эксперимент, разрушающий народную языковую культуру. О неэффективности внедрявшихся языковых «новаций» на Северном Кавказе сообщал советскому руководству 15 мая 1936 г. заведующий отделом науки, научно-технических изобретений и открытий ЦК ВКП(б) К. Бауман: «Дополнительный опыт показал, что кабардинские и абазинские дети с трудом овладевают своими азбуками только на пятом году обучения, бегло читать эту “латинизированную письменность” еще никто до сих пор не научился». Политика латинизации характеризовалась в этом документе как враждебная социалистическому строю и подрывающая интернациональные основы государства: «Враги Советской власти и ВКП(б) пытались использовать латинизацию в целях отрыва трудящихся этих республик и областей от общей семьи народов Союза ССР. Прикрываясь разговорами о “международном характере” латинской основы, они отстаивали ориентацию на буржуазную культуру Западной Европы»193. В апреле 1936 г. было отменено Всесоюзное совещание по вопросам языка и письменности национальностей СССР. Против его проведения выступил лично И. В. Сталин. В 1937 г. Всесоюзный центральный комитет нового алфавита будет распущен. В октябре того же года на Пленуме ЦК Сталин указал на необходимость введения во всех национальных школах страны обязательного изучения русского языка. Свое решение лидер ВКП(б) мотивировал тем, что при призыве в Красную армию представителей некоторых нерусских национальностей, ранее освобожденных от воинской обязанности, возникнут неизбежные языковые проблемы. Он обратился к членам высшего партийного органа со словами: «У нас есть только один язык, на котором все граждане СССР могут выражать себя более или менее понятно, - и это русский язык. И было бы неплохо, если бы каждый гражданин, призванный на службу в армию, говорил бы по-русски так, чтобы его понимали, - так, если бы, например, узбекскую дивизию перевели бы в Самару, их речь была бы понятной для местного населения. И вот здесь-то, учитывая всеобщую воинскую повинность, у нас и существует абсолютная потребность в том, чтобы все бойцы Красной армии владели каким-то одним языком, на котором они могли бы вести общение во всех частях Союза. И этот язык - русский. Мы изучаем немецкий, французский и английский, но позвольте мне заверить вас, что в нашей повседневной жизни французский, немецкий и английский менее полезны, чем русский. (Смех, голоса: “Правильно!”)»194. В своем выступлении вождь партии подверг резкой критике Наркомпрос за отсутствие какой-либо системы в преподавании русского языка в школе. Комиссариат обязали подготовить документ, призванный упорядочить изучение русского языка в национальных школах. Однако вариант «языкового» постановления, разработанный новым наркомом народного образования П. А. Тюркиным, не был принят195.
13 марта 1938 г. выходит постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей». Его проект был подготовлен специальной комиссией Политбюро, возглавлявшейся А. А. Ждановым. На одном из заседаний комиссии И. В. Сталин привел свои аргументы в пользу нового закона о русском языке как о значимом государствообразующем и культурном факторе в жизни народов Союза: «Во-первых, в таком многонациональном государстве, как СССР, знание русского языка должно быть мощным средством, чтобы наладить связи и общения между народами СССР, способствуя их непрерывному экономическому и культурному росту. Во вторых, [это будет] содействовать дальнейшему совершенствованию специальных и научных знаний среди национальных кадров. В-третьих, это является необходимым условием успешного прохождения всеми гражданами военной службы в Красной армии»196.
С этого времени русский язык окончательно обрел статус главного языка Страны Советов. Во всех национальных школах русский язык изучался как второй язык, наравне с родным. Несмотря на существенные трудности, изначально сопутствующие этому глобальному начинанию, советская печать была преисполнена оптимизма. Так, «Учительская газета» писала: «Великий и могучий русский язык, язык Ленина и Сталина, Пушкина и Горького, Толстого и Белинского, глубоко близок всем гражданам СССР, его с любовью изучают и взрослые и дети». По мнению авторов статьи, это было прямым доказательством «исключительного интереса всех национальностей к изучению языка великого русского народа, первого среди равных в братской семье народов»197. Отмечалось и то, что принятое постановление повышает международный статус русского языка. Газета «Правда» подчеркивала, что отныне русский язык становится языком мировой социалистической культуры, наподобие латыни, которая являлась «международным языком верхов раннего средневекового общества», или французского языка, игравшего ту же роль в XVIII и XIX в.198
К ноябрю 1939 г. все народы, письменность которых была ранее латинизирована, перешли на русский алфавит. С 16 декабря 1939 г. начался перевод на кириллицу письменности «титульных» народов Узбекистана, Азербайджана, Таджикистана, Туркмении, Киргизии, Казахстана, Молдавии199. После принятия 1 сентября 1939 г. закона «О всеобщей воинской обязанности» призывы в Среднеазиатском и Закавказском военных округах показали, что многие новобранцы плохо владеют русским языком или не владеют им совсем. Это было следствием как недостаточной языковой подготовки в национальных школах, так и острой нехватки преподавательских кадров на местах. 6 июля 1940 г. ЦК ВКП(б) издал специальное постановление, согласно которому многих учителей русского языка предполагалось направить из школ на спецкурсы для призывников в Красную армию. Проблема недостаточной языковой подготовки военнослужащих из национальных республик существовала и в годы Великой Отечественной войны (вследствие того, что многие преподаватели ушли на фронт). Несмотря на успехи, достигнутые в обучении и популяризации русского языка среди народов СССР, этот процесс растянулся на долгие годы. По мнению американского исследователя национальных отношений в СССР Питера Э. Блитстейна, только после смерти И. В. Сталина и проведенной в 1958 г. реформы образования советская языковая политика стала «продвигаться в направлении русификации». В обоснование своей концепции историк ссылается на аналогичное мнение американского историка Изабеля Крайндлера, утверждавшего, что только после 1953 г. русский язык «занял центральное место, когда почти все официальные усилия употреблялись на расширение его роли как языка “новой исторической общности - советского народа”»200. Однако, несмотря на существенные недостатки государственной политики 1930-1940-х гг. по всеобщему и обязательному обучению русскому языку, ее значение было огромно: она не только скрепляла политическое и интернациональное единство страны, но и способствовала популяризации русской культуры среди многочисленных народов и национальностей Советского Союза. Повышался и международный авторитет ведущего языка первой социалистической державы.
Знаковым событием, окончательно утвердившим русскую патриотическую тему как одну из ведущих в советском искусстве и массовой пропаганде, а также существенно повлиявшим на дальнейший процесс официальной «реабилитации» многих героев отечественной истории и возвращения их прославленных имен народу, как символов национальной гордости и достойных подражания примеров служения Отчизне, - стал выход в декабре 1938 г. на экраны страны фильма «Александр Невский».
Новгородский князь Александр Ярославич (1220-1263), прозванный Невским за его блистательную победу над шведами на Неве в 1240 г., на протяжении веков был одним из наиболее почитаемых национальных героев. Русской православной церковью он был причислен к лику святых. В первое советское двадцатилетие образ великого полководца, государственного деятеля и дипломата, защитника Руси от иноземных захватчиков также представлялся ревнителями «чистоты» классового подхода в сугубо негативных тонах (что, впрочем, распространялось и на других государственных деятелей дооктябрьской эпохи). «Смежный феодал», князь, «оказывающий ценные услуги новгородскому торговому капиталу», - такие характеристики в духе «школы Покровского» являлись едва ли не самыми нейтральными по отношению к Александру Невскому и его политической деятельности. Зачастую его имя, как и связанные с ним военные победы, вообще не упоминались в научной литературе и справочных изданиях 1920-х - начала 1930-х гг. Даже в дни празднования в апреле 1937 г. годовщины битвы на Чудском озере (что само по себе уже свидетельствовало об отказе власти от прежних негативистских установок в отношении русского героического прошлого) имя полководца, под началом которого были разгромлены тевтонские «псы-рыцари», названо не было. Однако в скором времени русским народным массам прежних эпох будут «возвращены» их вожди и военачальники, благодаря которым они одерживали победы над врагом. Необходимый для сталинского идеологического курса тезис о роли личности в истории найдет свое выражение не только в новой интерпретации личности Петра I, но и в создании образа народного вождя, защитника Руси от немецких агрессоров. Нарастающая угроза нового столкновения с этим - уже нацистским - агрессором определила ярко выраженную патриотическую направленность и содержание будущего фильма об Александре Невском.
Постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 2 апреля 1938 г. был утвержден тематический план производства новых полнометражных художественных фильмов. Помимо традиционной тематики (историко-революционная, «стахановская», оборонная, антифашистская) в план были дополнительно включены и три героико-патриотические темы из русской истории: «Петр I» (2-я серия), «Минин и Пожарский» и «Александр Невский»201, постановка которого была поручена известному режиссеру С. М. Эйзенштейну. Знаменитый мастер советского кино уже более года находился в вынужденном творческом «простое» по причине запрета его новой работы «Бежин луг», «ввиду антихудожественности и явной политической несостоятельности фильма» о коллективизации202. Писатель В. В. Вишневский обратился в Культпрос ЦК ВКП(б) с просьбой предоставить Эйзенштейну право экранизировать его роман «Мы, русский народ» (о создании Красной армии и борьбе с германскими интервентами), чтобы режиссера «политически и творчески направить к оздоровлению»203. Постановка фильма по сценарию писателя не состоялась (роман будет экранизирован лишь в 1965 г.). Однако через год режиссеру доверят снять фильм уже не по советско-патриотической тематике, а об одном из наиболее ярких событий истории Древней Руси. Еще в декабре 1937 г. в журнале «Знамя» был опубликован сценарий будущей картины «Русь» (Эйзенштейн выступил здесь соавтором писателя П. А. Павленко). Его содержание вызвало неоднозначную реакцию в научной среде (с острой критикой явных фактологических ошибок выступил, в частности, историк М. Н. Тихомиров204). Против авторов сценария в печати даже выдвигались обвинения в том, что они показывают сусальную картину Древней Руси и идут «по проторенной дорожке Иловайских»205. Эйзенштейн и Павленко учли замечания и существенно скорректировали сценарий. 7 июня 1938 г. Комитет по делам кинематографии при СНК СССР издал приказ о запуске в производство фильма «Александр Невский», режиссером которого был утвержден С. М. Эйзенштейн206. Съемки проходили с июня по август. К работе над картиной были привлечены такие известные мастера, как оператор Э. К. Тиссэ, главные роли исполняли выдающиеся актеры - Н. К. Черкасов (Александр Невский), Н. П. Охлопков (Васька Буслай), А. Л. Абрикосов (Гаврила Олексич) и др. Музыку к фильму написал С. С. Прокофьев. 9 ноября 1938 г. Комитет кинематографии одобрил готовый фильм и 1 декабря состоялась его премьера207.
Успех кинокартины, сравнимый с недавним триумфом «Чапаева» и «Петра Первого», был обусловлен не только замечательной игрой актеров и высоким профессионализмом создателей фильма, но и своей ярко выраженной патриотической направленностью. Символично, что последние слова знаменитой речи полководца «На том стоит и стоять будет Русская земля», произнесенные исполнителем роли Александра Невского Николаем Черкасовым, были воспроизведены на экране крупными буквами и завершали фильм. Песня «Вставайте, люди русские» на музыку Сергея Прокофьева звучала как призыв к национальному единению перед угрозой иноземного порабощения. Эмоциональное воздействие киноленты на массовую аудиторию, в том числе и на юное поколение, было огромным. Российские историки Ю. В. Кривошеев и Р. А. Соколов приводят следующие факты: «В Москве Первый кинотеатр за день продал 7500 билетов на все сеансы, еще 15 тыс. билетов было распродано на два дня вперед. Только два часа шла реализация билетов на 20 сеансов в трехзальном “Метрополе”, после чего свободных мест просто не осталось. Всего в семи кинотеатрах было куплено за один день 45 тыс. билетов <...> Газеты помещали многочисленные хвалебные отзывы, дети на улицах играли в “Ледовое побоище”, сеансы сопровождались восторженными аплодисментами зрителей <...> Интерес к “Александру Невскому” в столице был таким, что обеспечить всех желающих билетами просто не представлялось возможности»208. В советской прессе было опубликовано около сотни положительных рецензий на фильм как в преддверии его показа, так и во время его демонстрации. Приведем лишь некоторые выдержки из них. Газета «Известия»: «“Ледовое побоище” осталось в памяти народа как одна из важнейших определяющих дат его истории. Здесь, в борьбе с немецкими псами-рыцарями, в победе над ними на льду Чудского озера зрело национальное самосознание народа, которое привело к образованию русского государства. И Александр Невский, как государственный деятель, был одним из немногих, кто поставил тогда национальные интересы русской земли, русского народа выше феодальных усобиц и распрей, терзавших удельную Русь»209. Из подборки зрительских отзывов о фильме, опубликованных в «Вечерней Москве»: «Это подлинный шедевр советского киноискусства. Незабываемые эпизоды “Ледового побоища”, характеризующие патриотизм русского народа, его беззаветную храбрость и глубокую любовь к своей родине» [тов. Шляхов, воентехник второго ранга]; «Величие идей и грандиозность постановки делают фильм одним из лучших средств мобилизации нашего народа на борьбу с теми, кто в 1938 году забыл о чувствительных уроках 1242 года...» [П. Лунин, инженер]; «“Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет”. Эти слова Александра Невского, сказанные семьсот лет назад, актуальны и сейчас...» [тов. Голотов, слесарь завода им. Горбунова]210. А вот мнение о вышедшей патриотической ленте драматурга В. В. Вишневского: «Смотришь на экран и с гордостью говоришь себе: “Вот она, Русь! Вот как эта Русь много веков назад била полчища немецких псов-рыцарей!” Эмоции зрителя усиливаются еще тем, что этот фильм, построенный на фактах древней истории, смело перекликается с современностью <...> Собирание русского народа во имя защиты родной земли показано в фильме необычайно просто. Но эта простота не от бедности, а от умения создателей фильма найти синтетическое выражение глубокой идеи произведения»211. 15 марта 1941 г. главным создателям фильма будет присуждена советским правительством Сталинская премия первой степени (наряду с «Александром Невским» премии первой степени будут удостоены и другие историко-патриотические киноленты: «Петр Первый», «Минин и Пожарский», «Суворов»)212. Однако за полтора года до этого события кинолента была временно изъята из проката (после подписания советско-германского пакта из-за анти-немецкой направленности фильма). К советскому зрителю картина вернется с началом Великой Отечественной войны213. Новая широкая демонстрация «Александра Невского» состоится в 1942 г. в связи с 700-летием битвы на Чудском озере.
Успех «Александра Невского» стимулировал выход на экраны других лент, прославляющих героев русской истории: «Минин и Пожарский» (реж. В. И. Пудовкин, М. И. Доллер, 1939); «Суворов» (реж. В. И. Пудовкин, М. И. Доллер, 1940); «Первопечатник Иван Федоров» (реж. Г. А. Левкоев, 1941). Параллельно с ними снимались фильмы о предводителях народных восстаний - «Пугачев» (реж. П. П. Петров-Бытов, 1937), «Степан Разин» (реж. И. К. Правое, О. И. Преображенская, 1939). В этих кинокартинах вожди крестьянско-казацких масс также по-своему были представлены советскому зрителю как русские национальные лидеры. В кинодраме «Богдан Хмельницкий» (реж. И. А. Савченко, 1941), повествующей о борьбе украинцев за национальную независимость, идея объединения славянского народа с братской Россией была определяющей.
Примечательно, что и в некоторых фильмах на революционную тему присутствовали ярко выраженные русские патриотические мотивы, но уже в своем «национал-большевистском» преломлении. Так, в завершающей части популярной «кинотрилогии о Максиме» - фильме «Выборгская сторона» (реж. Г. М. Козинцев, Л. 3. Трауберг, 1939), главный герой, рабочий-революционер Максим, назначенный советским правительством комиссаром Госбанка, обратился к бывшим российским банковским служащим со следующими словами: «Вы русские люди? И вы еще смеете говорить о России? Что в вас русского, господа Шумахеры, Андрезены, Мациевские? Фамилии у вас немецкие, капиталы вы охраняли французские, со шпионами знались английскими, а порядочки мечтали завести японские? Не выйдет!» Эти слова главного героя по замыслу авторов фильма должны были не только дать беспощадную характеристику отечественной буржуазии как нерусской по происхождению и компрадорской, но и подвести зрителя к выводу, что большевистская власть - подлинно народная. Подобный подход в кино должен был способствовать утверждению идеи национальной легитимности нового строя.
Патриотическая тема стала одной из ведущих в официальной пропаганде и культуре конца 1930-х - начала 1940-х гг. Знаменательным событиям прошлого, русским национальным героям были посвящены многие произведения советских писателей: поэмы К. М. Симонова «Суворов» (1939) и «Ледовое побоище» (1940), «Фельдмаршал Кутузов» В. Соловьева (1940), романы «Дмитрий Донской» С. П. Бородина (1941), «Козьма Минин» В. И. Костылева (1939), «Порт-Артур» А. Н. Степанова (1940-1941), «Цусима» А. С. Новикова-Прибоя (1932, 1940), «Севастопольская страда» С. Н. Сергеева- Ценского (1937-1939), повесть В. Г. Яна «Чингис-хан» (1939) и др. Образы русских исторических деятелей, полководцев, простых солдат заняли главенствующее место, «потеснив» героев революции. Вот как пишет о смене пропагандистских ориентиров в предвоенном СССР историк А. И. Вдовин: «Если в 1920-е годы <...> главным героем был революционер, вождь народных масс, декабрист, рабочий на баррикадах, то в 1930-1940-е годы, когда революционная тема осталась, но несколько отодвинулась на второй план, важнейшими, “сюжетообразующими” стали образы государственных деятелей и защитников страны»214. Необходимо отметить, что официальная «реабилитация» выдающихся представителей русской истории носила выборочный характер и распространялась как на почитаемые народом имена защитников родной земли (Александр Невский, Дмитрий Донской, Кузьма Минин, Дмитрий Пожарский, А. В. Суворов, М. И. Кутузов), так и на «собирателей Руси», великих реформаторов, благодаря которым окрепла государственная мощь России (Иван Калита, Иван III, Иван IV, Петр I). К абсолютному же большинству государственных деятелей российской тысячелетней истории сохранялось негативное отношение. Советская пропаганда, основывающаяся на позициях классового подхода, не переставала подчеркивать, что великие князья, государи, цари, императоры олицетворяли собой низвергнутый большевизмом «эксплуататорский строй», их деятельность была направлена на социальное и национальное угнетение народов России.
Многообразие форм пропаганды идеи русского национального патриотизма и воспитания широких масс на примерах героического прошлого нашло свое выражение в следующих официальных мероприятиях: проведение в феврале-марте 1939 г. в Государственной Третьяковской галерее выставки полотен русских художников XVIII-XX вв. на сюжеты из отечественной истории (было экспонировано около 600 картин), празднование 230-летия разгрома шведских войск под Полтавой (июль 1939 г.). В сентябре 1937 г. был открыт Бородинский музей, торжественно отмечена 125-летняя годовщина Бородинского сражения, в июле 1939 г. в Филях открылся музей-памятник «Кутузовская изба». Восстанавливались памятники русской воинской славы на полях великих сражений. Были отреставрированы памятники М. И. Кутузову, П. И. Багратиону, восстановлен исторический комплекс Куликова поля. Троице-Сергиеву лавру открыли для проведения туристических экскурсий. 25 мая 1938 г. советская общественность торжественно отметила 750-летие «Слова о полку Игореве», состоялось объединенное заседание АН СССР и ССП СССР, посвященное этому знаменательному событию, по всей стране были проведены мероприятия, пропагандирующие великий памятник древнерусской литературы. Наряду с выпуском новых книг и популярных брошюр, знакомящих массового читателя с героическими страницами прошлого страны, стали переиздаваться произведения дореволюционных русских историков. В апреле 1937 г. И. В. Сталин в резолюции на докладной записке заведующего Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) Б. М. Таля указал: «Можно немедленно приступить к изданию Ключевского». Выпуск «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева был разрешен секретарем ЦК А. А. Ждановым215. Были переизданы отдельные произведения С. Ф. Платонова. В 1939 г. в Институте истории АН СССР началась работа по составлению многотомной истории Москвы. В том же году вышла в свет книга В. Г. Кузнецова «Очерки истории русской науки», прославлявшая открытия русских ученых XVIII-XX вв. Выпущенный в 1940 г. «Историко-революционный календарь» со статьями о русских деятелях дооктябрьской эпохи, полководцах, писателях, революционерах, знаменитых сражениях и территориальных приобретениях России (каждый месяц обязательно сопровождался материалом из русской истории: о «великом полководце М. И. Кутузове», о преобразованиях Петра I, присоединении Грузии к России, о Ледовом побоище, «Слове о Полку Игореве» и др.) должен был, по замыслу составителей, сформировать у читателя представление о преемственности всего лучшего, прогрессивного, «державного» в исторической России и советского настоящего. Еще с февраля 1939 г. «Военно-исторический календарь» стал регулярной передачей на Всесоюзном радио, включавшей в себя рассказы о русских полководцах и легендарных сражениях, репортажи из музеев, встречи с историками216.
Особое место в пропаганде идеи русского патриотизма отводилось национальному фольклору, народным сказкам, былинам, песням. В конце 1930-х - начале 1940-х гг. массовым тиражом были переизданы древнерусские стихотворения, собранные Киршей Даниловым, онежские и пудожские былины, песни и сказки Воронежской области и Поволжья, русские пословицы и поговорки217. В 1940 г. в обработке А. Н. Толстого вышел сборник наиболее известных русских народных сказок (в 1944 г. появится его дополненное издание). По словам писателя, русские сказки являлись «крупнейшим памятником мировой художественной литературы»218. Он планировал их многотомное издание (в пяти книгах) с научными комментариями филологов, историков, фольклористов. При этом классик советской литературы подчеркивал, что «вначале надо подготовить и издать полный свод русской народной поэзии, а потом все лучшее, что есть в фольклоре народов СССР»219. Подвиги богатырей, защищающих родную землю, сюжеты русских сказок, произведений классиков станут новой темой в советском детском кино и мультипликации. Трудно переоценить эмоциональное воздействие этих фильмов на молодую аудиторию, их прекрасное художественное исполнение. Большой популярностью у советских подростков пользовались картины А. А. Роу «По щучьему велению» (1938), «Василиса Прекрасная» (1940), «Конек-Горбунок» (1941), фильм «Руслан и Людмила» режиссеров И. С. Никитченко и В. И. Невежина (1938), мультфильм «Сказка о рыбаке и рыбке» (реж. А. Л. Птушко, 1937). В апреле 1940 г. Комитетом по делам кинематографии был запланирован выпуск цветного фильма «Илья Муромец».
Политика популяризации русских национальных героев и государственных деятелей прошлого затронула также сферу музыкальной культуры. В феврале 1939 г. в Большом театре была возобновлена опера М. И. Глинки «Жизнь за царя» под своим первоначальным названием «Иван Сусанин» (постановка С. А. Самосуда, либретто С. М. Городецкого). Инициатором возвращения на сцену прославленной русской оперы, запрещенной ранее к показу Главреперткомом, выступил А. А. Жданов220. Дискуссию вызвал у постановщиков финал произведения с патриотическим рефреном «Славься!», обращенным к российскому государю. Предлагалось ставить оперу без этого финала, но вопрос решил И. В. Сталин, лично приехавший в Большой театр.
По воспоминаниям А. Т. Рыбина (в те годы военного коменданта Большого театра), Сталин обратился к аудитории с недоуменным вопросом: «Как же так, без “Славься”? Ведь на Руси тогда были князья, бояре, купцы, духовенство, миряне. Они все объединились в борьбе с поляками. Зачем же нарушать историческую правду? Не надо»221. Финал оперы оставили в прежнем виде. Было решено также завершить действие торжественным выездом Минина и Пожарского на конях из Кремля к народу и поставленным на колени побежденным полякам. Новая постановка оперы о народном герое имела большой резонанс. «Литературная газета», отмечая большую духовную значимость патриотического подвига простого костромского крестьянина, писала: «Сусанины были, есть и всегда будут жить в великом русском народе, во все времена и на всем протяжении русской земли»222. Следует отметить, что новая постановка «Ивана Сусанина» (как и выход в том же году на экраны фильма «Минин и Пожарский») имела и внешнеполитическую мотивацию - напряженные отношения СССР с соседней Польшей223. Одновременно были предприняты попытки увековечить в современной советской музыке образы государственных деятелей исторической России. Так, в 1940 г. первый секретарь МГК ВКП(б) А. С. Щербаков обратился к молодому композитору Т. Н. Хренникову с предложением написать оперу об Иване Грозном224. Однако этот замысел осуществлен не был.
В фундаментальном исследовании Д. Л. Бранденбергера приводятся многочисленные примеры неоднозначного отношения в советском обществе к новому пропагандистскому курсу. Спектр мнений был широк: от сугубо негативных до восторженных. Положительные оценки преобладали, и это наглядно демонстрировало те перемены, которые произошли с середины 1930-х гг. в национальной психологии, идейных установках и культурных предпочтениях большинства русского населения, осознавшего свою ведущую роль в становлении нового государства, в социалистическом преобразовании мира. В этом процессе воздействие пропаганды на массовое сознание было значительным, но не определяющим. Изменилась политическая обстановка внутри страны и за ее пределами, изменился «социальный климат» и во многом идеологические ориентиры общества. Преобладающее славянское население государства после левацких экспериментов 1920-х гг. нуждалось в базовых ценностях, созданных тысячелетней историей. Русская земля, Россия, держава, родина, отчизна, отечество, патриотизм - стали отныне для миллионов русских граждан СССР (как и для большинства представителей других народов, заново «обретших» свои национальные символы) реальными категориями национального мировоззрения. Соответственно повышался интерес к собственному прошлому, его наиболее ярким событиям, героям, памятникам культуры. Все это способствовало формированию у широких масс чувства национального самосознания, сопричастности традициям и истории своего народа.
Приведем лишь некоторые примеры из книги американского историка. Так, только за одну неделю работы выставки, посвященной «Слову о Полку Игореве» (осень 1938 г.), ее посетило несколько тысяч человек. Еще большую зрительскую аудиторию собрала экспозиция в Третьяковской галерее знаменитых полотен русских живописцев на темы из отечественной истории (март 1939 г.). Большинство посетителей выражали в книге отзывов свой восторг от увиденного и благодарили организаторов выставки за то, что она способствовала лучшему восприятию событий прошлого. «Выставка нам помогла закрепить в памяти историю развития нашего государства», - так писали студенты-инженеры Московского авиационного института. Учащиеся Тимирязевского сельскохозяйственного института отметили, что образы героев русской истории «еще больше заставляют нас изучать глубоко и настойчиво историю народов СССР»225. А вот запись в дневнике школьницы-старшеклассницы Нины Костериной, для которой увиденное в залах галереи стало событием, повлиявшим на ее национальное самовосприятие: «Вчера, когда я шла после осмотра выставки русской исторической живописи в Третьяковской галерее домой через центр, по Красной площади, мимо Кремля, Лобного места, храма Василия Блаженного, - я вдруг вновь почувствовала какую-то глубокую родственную связь с теми картинами, которые были на выставке. Я - русская. Вначале испугалась - не шовинистические ли струны загудели во мне? Нет, я чужда шовинизму, но в то же время я - русская». Далее, перечисляя поразившие ее работы знаменитых мастеров, девушка пишет: «Это русская история, история моих предков...»226 Автор этих записей явно находилась под влиянием внушенных ей еще в младшей школе «антишовинистических» установок конца 1920-х гг., давно уже сданных в пропагандистский архив (отсюда и первоначальная психологическая раздвоенность по отношению к собственной русскости). Отношение же младших школьников к героическому прошлому уже было лишено какой-либо двусмысленности, поскольку их знакомство с историей совпало с началом идеологического поворота. Темы, связанные с победами русского оружия, биографии великих полководцев вызывали у учащихся живой интерес и патриотическое воодушевление. Об этом красноречиво свидетельствуют записи уроков по истории СССР. Вот как описывает наблюдатель урок, посвященный событиям Смутного времени, проведенный в одной из подмосковных школ: «В беседе о том, что узнали о “Борьбе с польскими захватчиками”, ученики говорили о прошлом так, словно сами были свидетелями исторических событий. В суждениях о Лжедмитрии и польских интервентах чувствовалась искренняя детская ненависть. О Минине же и о Пожарском, как впоследствии о Болотникове, говорили с чувством гордости»227. Не меньший интерес к русской истории проявляла и взрослая аудитория. Огромным спросом по-прежнему пользовался учебник Шестакова. Эта книга стала главным руководством по отечественной истории на политзанятиях в РККА228. Выше уже говорилось о большой популярности у советского зрителя «Петра Первого», «Александра Невского» и других героико-патриотических фильмов, о читательском интересе к произведениям, повествующим о знаменательных страницах русской истории. Об этом, к примеру, красноречиво свидетельствует запись в личном дневнике рабочего завода им. Молотова Геннадия Семенова (май 1941 г.): «Читаю “Дмитрия Донского” (роман С. Бородина. А. К.). Хорошая вещь. Прочел поэму Веры Инбер “Овидий”. Очень понравилась. И все-таки “Дмитрий Донской” взволновал больше. Время-то сейчас такое напряженное и будто голос далеких предков слышишь»229. Ассоциативное восприятие национального прошлого и суровых предвоенных будней стало одной из главных особенностей психологического настроя советского общества накануне германской агрессии.
Однако у ортодоксально настроенных коммунистов и рядовых граждан, ратовавших за «чистоту» интернациональной идеи, подобные перемены в обществе и государственной политике вызывали недоумение и даже острое неприятие. Так, газета «Правда» в фельетоне «Преступление старого учителя» поведала читателям об истории, произошедшей с преподавателем одной из школ Свердловской области И. А. Смородиным. На районном собрании избирателей, состоявшемся накануне выборов в Верховный Совет СССР, учитель в своей речи произнес не только торжественные слова о партии Ленина - Сталина, но и здравицу в честь «счастливого русского народа». Руководство парторганизации местного райисполкома усмотрело в этом «самый что ни на есть голый, необузданный шовинизм». Был поставлен вопрос об увольнении с работы заслуженного учителя с 45-летним стажем. «Правда», подробно описавшая все перипетии, связанные с гонениями на пожилого педагога, встала на его защиту, обратившись к Смородину со словами поддержки: «Уважаемый Иван Александрович! Вы сказали очень хорошо, очень тепло - прекрасно сказали! Не стыдитесь ваших слов, не стыдитесь ваших чувств любви к великому и героическому русскому народу. Они вполне естественны и законны. Надо быть выродком или кретином, или врагом народа, чтобы не любить свой народ». По мнению автора статьи, травля учителя И. А. Смородина - дело рук не только «дураков», - он «пал жертвой наглых действий врагов народа, пытавшихся скрыть свою подлинную личину под маской бдительности»230. Нетрудно догадаться, что после требования главной газеты страны «привлечь к ответу виновников» гонения на учителя прекратились, а их инициаторы действительно понесли ответственность по суровым законам того времени. Антипатриотические и откровенно русофобские выступления отныне расценивались как выступления против линии партии и национально-государственной политики в целом. Симптоматично, что частный случай с учителем Смородиным был предан широкой огласке именно на страницах центрального печатного органа ВКП(б): это было еще одним официальным «сигналом» тем функционерам на местах, кто пока не извлек должных уроков из событий двухлетней давности, связанных с осуждением за ту же национал-нигилистическую позицию Н. И. Бухарина и Д. Бедного.
В отличие от некоторых местных партфункционеров, так и не разобравшихся в существе происходящих перемен, искусствовед и театральный критик В. И. Блюм прямо заявил о своем несогласии с новым пропагандистским курсом. Как консультант драмсекции Союза писателей, на очередном ее заседании в январе 1939 г. Блюм резко выступил против широко разрекламированных прессой новых театральных постановок по пьесам советских авторов на историко-героические сюжеты: «Ключи Берлина» (о событиях Семилетней войны 1756-1763 гг.) Ф. Я. Финна и М. С. Гуса и «Богдан Хмельницкий» А. Е. Корнейчука. В своей речи критик указывал на недопустимость положительной трактовки событий и персоналий дореволюционного прошлого, поскольку, по его мнению, это не только противоречило бы задачам и самой сути большевистской пропаганды, но и прямо вело к возрождению великодержавных настроений в обществе. Чуть позже он вновь выразит эти опасения уже на заседании секции критиков и театроведов Всесоюзного театрального общества. Стоит отметить, что в своем резком неприятии каких-либо проявлений «державничества» и отхода от принципов «интернационализма» В. И. Блюм занимал последовательную позицию: еще в июне 1926 г. он приложил немало усилий для того, чтобы не допустить к постановке пьесу М. А. Булгакова «Дни Турбиных», доказывая, что она - «сплошная апология белогвардейцев»231. Однако на этот раз понимания среди коллег влиятельный критик не нашел. Более того, его обвинили в оскорблении видных деятелей советской культуры. В заметке «Литературной газеты» (ранее уже писавшей о «вредном пропагандистском тезисе» выступлений Блюма) с характерным заголовком «Снова Блюм...» с гневом отмечалось, что надлежащих выводов для себя фрондирующий критик не сделал. «Он (В. И. Блюм. - А. К.) не постыдился сказать, - писала газета, - что пьесу “Богдан Хмельницкий” А. Корнейчука охотно рекомендовал бы самый реакционный министр народного просвещения Николая II, Шварц; он не постыдился глумливо отозваться об С. Эйзенштейне и утверждать, что Пуришкевич, Гучков и Милюков облобызали бы авторов пьесы “Ключи Берлина” <...> Это переходит уже в политическое хулиганство»232. Блюм, несмотря на свою приверженность «интернациональным» левацким догмам 1920-х гг., готов был пойти на некоторые «уступки» патриотической идее, руководствуясь при этом методологией давно развенчанного властью М. Н. Покровского. Так, критик даже усмотрел в пьесе В. Соколовой «Илья Муромец» «своеобразное выражение идеи народного антифашистского фронта»233. Но дальше патриотизма образца 1936 г., вернувшего русским лишь их былинных героев, Блюм пойти принципиально не мог - возвращение имен реальных деятелей дореволюционной России (великих князей, государей, царей, императоров, полководцев) и их официальное прославление было для ортодоксально настроенного критика идеологической «ересью».
Обеспокоенный развернувшейся против него в прессе кампанией, В. И. Блюм решил апеллировать к высшим инстанциям. 31 января 1939 г. он обратился к И. В. Сталину с письмом, в котором выразил свое принципиальное несогласие с новой партийной линией в сфере культуры и массовой пропаганды. В письме подчеркивалось, что в последнее время искажается «характер социалистического патриотизма - который иногда и кое-где начинает у нас получать все черты расового национализма. И положение с этим представляется <...> тем более серьезным, что люди новых поколений - выросшие в обстановке советской культуры, “не видевшие” буржуазного патриотизма Гучковых, Столыпиных и Милюковых - этих двух патриотизмов просто не различают»234. Далее Блюм с тревогой сигнализировал советскому вождю, что в искусстве «началась погоня за “нашими” героями в минувших веках, скороспелые поиски исторических “аналогий”, издательства и Всесоюзный комитет по делам искусств берут ставку на всякий “антипольский” и “антигерманский” материал, авторы бросаются выполнять этот социальный заказ»235. Также в письме отмечалось, что современная «оборонческая» агитация в пьесах на исторические темы «носит все черты не нашего социалистического оборончества, а старого - буржуазного и расистского - оборончества кадетской литературы 1914 года». В. И. Блюм, взявший на себя роль блюстителя идеологической «чистоты» в советском театральном искусстве, писал Сталину, что сторонники «уродливого, якобы социалистического расизма <...> не могут понять, что бить врага-фашиста мы будем отнюдь не его оружием (расизм), а оружием гораздо лучшим - интернациональным социализмом»236. В каких произведениях советских авторов содержались именно «расистские» мотивы, Блюм не указал и не объяснил, что же он подразумевал под термином «расизм» применительно к событиям национальной истории в их современной литературной интерпретации. Борьба украинского народа с польскими панами-поработителями и русско-прусская Семилетняя война явно не подходили под такое определение, да и советские драматурги едва ли ставили своей целью показать «расовую» подоплеку этих конфликтов.
На слабо аргументированное, полное «разоблачений» и идеологических ярлыков письмо В. И. Блюма (завершавшееся фактическим доносом на писателя А. Е. Корнейчука237) адресат, разумеется, не ответил, но этим документом заинтересовались партийные органы. Театральный критик был вызван на беседу в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Там автору письма было указано «на ошибочность его теоретических положений и выводов из них относительно произведений советского искусства, связанных с исторической тематикой»238. Блюм, не согласившийся с такой оценкой, продолжал отстаивать свою позицию. В беседе с сотрудником ЦК партии В. Степановым он отрицал прогрессивное значение воссоединения Украины с Россией, подчеркивая при этом, что Украина, освободившаяся от польского владычества, «попала под иго» царской власти. Богдан Хмельницкий «подавлял крестьянские восстания и являлся организатором еврейских погромов». По мнению Блюма, кинокартины «Александр Невский», «Петр Первый», опера «Иван Сусанин» и многие другие художественные произведения «искаженно освещают исторические события, подделывая их под лицо современности». Характеризуя в целом советскую культурную политику, собеседник Степанова недоумевал: «Почему сейчас так много идет разговоров о силе русского оружия в прошлом, которое служило средством закабаления и угнетения других народов?»"239 Несговорчивый критик вскоре будет смещен с должности и отправлен на пенсию. Следствием запоздалого идеологического демарша В. И. Блюма стало специальное постановление ЦК ВКП(б), принятое в августе 1939 г. и осудившее «вредные тенденции огульного охаивания патриотических произведений <...> под флагом борьбы с пресловутой «кузьма-крючковщиной»240 либо под флагом «высоких эстетических требований»241. Этим подчеркивалось, что идеологически неприемлемо ставить знак равенства между подлинным патриотизмом освобожденного революцией народа (советским патриотизмом), уважающим героические традиции и свою национальную культуру, и «квасным» ура-патриотизмом, искусственно культивировавшимся царской властью и всегда осуждавшимся большевиками.
Однако В. И. Блюм в своем неприятии культурно-политических новаций последних лет был не одинок. Не только ортодоксально настроенные партийцы, но и некоторые видные представители государственной власти, литературы, искусства с недоумением, тревогой и часто с осуждением воспринимали прославление на официальном уровне многих национальных героев и символов прошлого, наметившуюся «русификацию» различных сфер общественной и культурной жизни. Вдова В. И. Ленина, замнаркома просвещения РСФСР Н. К. Крупская писала И. В. Сталину 7 марта 1938 г.: «Мы вводим обязательное обучение русскому языку во всем СССР. Это хорошо. Это поможет углублению дружбы народов.
Но меня очень беспокоит, как мы это обучение будем проводить.
Мне сдается иногда, что начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм.
Например, я считаю вредным введение преподавания письма и чтения на первом году обучения не только на материнском, но и на русском языке, считаю вредным введение единого букваря для всех народностей, букваря, переведенного с русского...»242
Далее Н. К. Крупская выражала свою обеспокоенность проявлениями шовинистических настроений у молодежи и их последствиями: «Среди ребят появилось ругательное слово “жид”, малышка говорит: “Дедушка, я не хочу быть латышкой”. Правда, пока это отдельные случаи, но все же нужна известная осторожность»243.
Оппозиция к новому идеологическому курсу и к проводимой в стране национально-кадровой политике обозначилась как в ортодоксальных партийных кругах («старой гвардии»), так и среди левацки настроенных представителей творческой интеллигенции. Так, в одной из приватных бесед (1938) партийная функционерка А. А. Берзинь заявила: «В свое время в Гражданскую войну я была на фронте и воевала не хуже других. Но теперь мне воевать не за что. За существующий режим я воевать не буду <...> В правительство подбираются люди с русскими фамилиями. Типичный лозунг теперь: “Мы - русский народ”. Все это пахнет черносотенством и Пуришкевичем»244. Поэт И. П. Уткин в разговоре с писателем П. Н. Васильевым выражал свое возмущение сталинской политикой отказа от прежних «революционных» ориентиров: «Идет ставка на бездарное, бездумное прошлое <...> Пытаться понять, что задумал Сталин, что творится в стране, - происходит ли государственный переворот или что другое, - невозможно. Пока ясно одно: была ставка на международную революцию, но эта ставка бита, все время мы терпим поражения <...> У нас революция переходит в бонапартистскую фазу»245. Проводимая властью популяризация в СССР русской истории и включение в советский героический пантеон прославленных имен дореволюционной России вызывало резкое неприятие у писателя И. Г. Эренбурга. Общаясь с собратьями по перу, он сетовал на то, что «Александра Невского уже произвели в большевики, теперь очередь за святым Сергием Радонежским и Серафимом Саровским - это производит за границей отвратительное впечатление»246. Живший долгие годы за рубежом и знавший о настроениях в политически «пестрой» эмигрантской среде, писатель был отчасти прав в своих выводах: подобное отношение к переменам, происходящим в Советском Союзе, было характерно для меньшевиков и представителей леворадикального течения - троцкизма. В своей критике патриотической трансформации советской пропаганды Л. Д. Троцкий был так же беспощаден, как и его единомышленники в СССР. Лидер IV Интернационала видел в этом процессе логическое завершение и идеологическое обоснование сталинского «термидорианского контрреволюционного переворота». Заявляя на страницах собственных печатных изданий о возрождении великорусского национализма в СССР, он подчеркивал: «Официальная идеология нынешнего Кремля апеллирует к подвигам князя Александра Невского, героизму армии Суворова-Рымникского или Кутузова-Смоленского, закрывая глаза на то, что этот “героизм” опирался на рабство и тьму народных масс и что именно по этой причине старая русская армия оказывалась победоносной только в борьбе против еще более отсталых азиатских народов или слабых и разлагающихся пограничных государств на Западе247. При столкновении же с передовыми странами Европы доблестное царское воинство всегда оказывалось несостоятельным <...> Что до всего этого термидорианцам и бонапартистам? Им необходимы национальные фетиши»248. По мнению бывшего наркомвоенмора Советской республики, подобные исторические «фетиши» являлись лишь пропагандистским прикрытием «слабости» Красной армии. Похожих взглядов придерживался и советский невозвращенец, бывший полпред СССР в Болгарии Ф. Ф. Раскольников. В своем «Открытом письме Сталину» (август 1939 г.), обвиняя кремлевского вождя в истреблении кадров РККА, он писал: «Под нажимом советского народа вы лицемерно вскрываете культ исторических русских героев: Александра Невского и Дмитрия Донского, Суворова и Кутузова, надеясь, что в будущей войне они помогут вам больше, чем казненные маршалы и генералы»249. Однако, как показали дальнейшие события, именно широкая и эффективная государственная политика пропаганды патриотической идеи в годы Великой Отечественной войны, воспитание красноармейцев и всего населения воюющей страны на лучших боевых традициях и героических примерах национальной истории станут мощным средством, скрепляющим политическое и духовное единство советского народа перед угрозой фашистского порабощения, главным идеологическим оружием великой Победы. Огульное же отрицание патриотизма, презрение к истории и культу* ре ведущей нации Советского Союза, неверие в творческие возможности русского народа, абстрактные, оторванные от жизни теории и нежелание считаться с изменившимися реалиями - все это обрекало леворадикальную часть интеллигенции, «истинных марксистов» как внутри СССР, так и за его пределами (находящихся в эмиграции троцкистов и меньшевиков) на политическую изоляцию. Отсутствие широкой социальной поддержки вело к маргинализации левых течений, наподобие троцкистского IV Интернационала, державшегося во многом на авторитете своего лидера.
Недостаточное понимание реального положения дел в новой России, догматизм, критическое и недоуменное отношение к объективным процессам, происходящим в советской идеологии, культуре и общественном мировоззрении, были присущи левоэмигрантским, социал-демократическим кругам. О возрождении патриотических настроений в СССР с некоторым удивлением сообщал из Москвы негласный корреспондент меньшевистского «Социалистического вестника»: «Об этом, т. е. о патриотизме, говорят в советских учреждениях, в заводских курилках, в общежитиях молодежи и пригородных поездах. Наиболее распространенное настроение - это чувство национальной гордости <„.> В сов-учреждениях обывательски настроенные служащие, годами молчавшие, теперь уверенно говорят о национальном патриотизме, об исторической миссии России <...> встречая при этом сочувственное одобрение коммунистов - руководителей учреждений». Но если для меньшевиков-интернационалистов, сторонников западноевропейской модели социал-демократии, подобные факты свидетельствовали о начавшихся переменах в СССР и появлении так называемого обывательского патриотизма, то для ортодоксально настроенных членов ВКП(б) это стало потрясением. «Среди идейных коммунистов явная растерянность», - констатировал автор московской корреспонденции250. Впрочем, и в самой партии меньшевиков не было единства в вопросе об отношении социал-демократической оппозиции к СССР в условиях нарастающей военной угрозы. Лидер РСДРП Ф. И. Дан выступил в 1935 г. с идеей «защиты страны победившей революции». По его мнению, «защита СССР» являлась одним из главных устоев «борьбы за мир, борьбы за власть»251. Данный тезис вызвал острую полемику в меньшевистском руководстве252.
Более заинтересованное и даже благожелательное отношение к переменам в Советском Союзе наблюдалось в других кругах русской эмиграции. Близкий к либеральному лагерю философ Н. А. Бердяев в своей известной работе «Истоки и смысл русского коммунизма» (1937) указал на неизбежность патриотической трансформации советской идеологии. Советскую власть он считал единственной в сложившихся исторических условиях политической силой, способной защищать государственную целостность и интересы России. Н. А. Бердяев писал: «Идеологически я отношусь отрицательно к советской власти <...> Но в данную минуту это единственная власть, выполняющая хоть как-нибудь защиту России от грозящих ей опасностей. Внезапное падение советской власти, без существования организованной силы, которая способна была бы прийти к власти не для контрреволюции, а для творческого развития, исходящего из социальных результатов революции, представляло бы даже опасность для России и грозило бы анархией»253. Следуя собственной концепции «русской идеи», философ указывал на национальные «корни» советского патриотизма как «деформации старой русской мессианской идеи»254. «В России, - отмечал он, - вырастет не только коммунистический, но и советский патриотизм, который есть просто русский патриотизм. Но патриотизм великого народа должен быть верой в великую и мировую миссию этого народа, иначе это будет национализм провинциальный, замкнутый и лишенный мировых перспектив. Миссия русского народа сознается, как осуществление социальной правды в человеческом обществе, не только в России, но и во всем мире. И это согласно с русскими традициями»255. Несмотря на критическое отношение к большевизму как форме власти, основанной, по мнению русского мыслителя, на насилии и подавлении свободы личности, для Бердяева была неприемлема позиция тех эмигрантов, которые были согласны на иностранную интервенцию ради свержения ненавистного им политического строя в СССР.
Еще большие надежды на новый советский идеологический курс возлагал философ и публицист Г. П. Федотов. Проводящуюся в СССР политику («сталинская генеральная линия») он охарактеризовал как «линию национализации революции, т. е. линию национал- социализма»256. Согласно мнению русского философа, по этой идеологической линии выстраивалась вся внутренняя политика Советского государства последних лет. В доказательство такого вывода Федотов приводил следующие аргументы: «Продолжается реабилитация русской истории, преимущественно военной. Газеты полны описаний военных музеев. Выставка Ледового побоища, выставка Кутузова <...> Сильный удар наносится окраинным сепаратизмам реставрацией русского языка как языка государственного»257. Вместе с тем в его предвоенных публикациях, в целом приветствующих возврат к идее патриотизма в СССР, звучала и тревога: окажется ли жизнеспособной и эффективной пропаганда этой идеи, уже как советской и большевистской, в условиях войны с иностранным агрессором? Осуждая жесткие методы экономической модернизации 1930-х гг., в результате которых русский народ понес тяжелые потери, Г. П. Федотов, тем не менее, не видел в сложившихся условиях какой-либо иной альтернативы сталинскому государственному и идеологическому курсу:
Новый советский патриотизм есть факт, который бессмысленно отрицать. Это есть единственный шанс на бытие России. Если он будет бит, если народ откажется защищать Россию Сталина, как он отказался защищать Россию Николая II, и Россию демократической республики, то для этого народа, вероятно, нет возможности исторического существования. Придется признать, что Россия исчерпала себя за долгий тысячелетний век и, подобно стольким древним государствам и нациям, ляжет под пар на долгий отдых или под вспашку чужих национальных культур.
Еще очень трудно оценить отсюда (из эмиграции. - А. К.) силу и живучесть нового русского патриотизма. Он очень крепок у молодой русской интеллигенции, у новой знати, управляющей Россией. Но так ли силен он в массах рабочих и крестьян, на спинах которых строится сталинский трон? Это для нас неясно. Сталин сам, в годы колхозного закрепощения безумно подорвал крестьянский патриотизм, в котором он теперь столь нуждается. Но и сейчас, в горячке индустриального строительства, он губит патриотизм рабочих, на котором создавалась Советская республика. Мы с тревогой и болью следим отсюда за перебоями русского надорванного сердца. Выдержит ли? Выдержит ли оно новое военное напряжение, которое, вероятно, будет тяжелее прежнего, перед лицом опасностей несравненно более грозных?
Кто не с Россией в эти роковые дни, тот совершает - может быть, сам того не сознавая - последнее и безвозвратное отречение от нее...258
Определенные надежды на реставрацию старых порядков в России возлагали на новый советский политико-идеологический курс представители военной белой эмиграции. Белое движение (если иметь в виду его наиболее активную военно-террористическую структуру - Русский общевоинский союз) после похищения и убийства органами ОГПУ - НКВД генералов А. П. Кутепова (1930) и Е. К. Миллера (1937) переживало кризис и постепенно сходило с политической сцены. Некоторые влиятельные представители белого генералитета были уверены, что возрожденная коммунистами русская армия в случае войны с Германией разгромит врага, а затем свергнет и существующую в СССР власть. На одном из публичных докладов А. И. Деникин, опровергая мнение о слабости Красной армии и ее возможном «бегстве» от гитлеровских войск, заявил: «Нет, не побежит. Храбро отстоит русскую землю, а затем повернет штыки против большевиков»259. Называя Гитлера «злейшим врагом русского народа», Деникин в январе 1938 г. подчеркивал: «Борьба с коммунизмом. Но под этим прикрытием другими державами преследуются цели, мало общего имеющие с этой борьбой <.„> Нет никаких оснований утверждать, что Гитлер отказался от своих видов на Восточную Европу, то есть на Россию»260. Примечательно, что подобных взглядов на экспансионистские планы Запада в отношении нашей страны бывший главком вооруженными силами Юга России (охотно использовавший, тем не менее, иностранную военную и материальную помощь в борьбе с большевизмом в годы Гражданской войны) стал придерживаться еще с конца 1920-х гг. Так, в 1928 г., в переписке с неким «красным командиром» А. И. Деникин, жестко полемизируя со своим оппонентом, был солидарен с ним в одном: «Я совершенно согласен с вами, что над Россией нависли грозовые тучи со всех сторон <...> Теперь уже открыто говорят о разделе России»261. Похожую позицию занимал в начале Второй мировой войны и П. Н. Милюков. Для лидера партии кадетов были приемлемы любые действия советских властей, укрепляющие обороноспособность и государственное могущество СССР. Милюков приветствовал заключение советско-германского пакта 1939 г. и войну Советского Союза с Финляндией 1939-40 гг.262 Необходимо отметить, что А. И. Деникин и П. Н. Милюков, оставаясь убежденными противниками большевизма и коммунистической идеологии, признавали положительное значение внешнеполитических акций советского правительства и категорически отвергали какую-либо мысль о сотрудничестве русской эмиграции с Германией в случае ее нападения на СССР.
В эмигрантской среде второй половины 1930-х гг. набирало силу движение поддержки СССР - так называемое оборончество. Идея защиты своей Родины в условиях неизбежной войны с Германией объединила тысячи представителей русской эмиграции, проживавших в странах Европы и Азии. Во Франции был организован Союз друзей Советской Родины и Союз оборонцев. В 1936 г. в Праге создается Оборонческий комитет. Концепция «оборонцев» излагалась в одной из их листовок: «Внешняя опасность, грозящая России, не могла не вызвать оборонческого движения, ставящего своей целью посильное содействие защите родины в критический момент ее истории. Планы враждебных России держав к началу 1936 г. выяснились с совершенной очевидностью. В этих планах Россия рассматривается как объект колониальной политики, необходимый для наций, якобы более достойных и цивилизованных. Более или менее открыто говорится о разделе России. Врагами России поддерживаются всякие сепаратистские движения. И во имя борьбы с существующим в России правительством некоторые круги эмиграции открыто солидаризируются со всеми этими вражескими планами, надеясь ценой раздробления родины купить себе возможность возврата в нее и захвата в ней государственной власти <...> Вопрос совести каждого эмигранта: с кем он?»263
Параллельно с «оборончеством» в эмиграции росло и движение за возвращение в СССР (так называемое возвращенчество). Во Франции к началу войны насчитывалось более тысячи «возвращенцев». Союз возвращенцев существовал также в русской диаспоре Шанхая. Советский историк Л. К. Шкаренков в своем исследовании о политических путях русской эмиграции 1920-1940-х гг. привел многочисленные высказывания представителей «оборонческого» и «возвращенческого» движений, отражающие широкий спектр мнений по вопросу об отношении к СССР. Вот, например, как заявил свою открыто просоветскую позицию «возвращенец» Н. Н. Тверитинов: «Мы хотели бы рассматривать оборонческое движение как приближение эмиграции к современной советской действительности, как приближение к Советскому Союзу по пути патриотизма. Такой путь не заказан даже и некоторым монархистам, так как не все поголовно правые стремятся к военному разгрому СССР <...> В отличие от оборонцев-эмигрантов мы, стоящие на советской платформе, будем защищать не только границы России, но и завоевания Октябрьской революции»264. Такого же мнения придерживался и активист Союза друзей Советской родины В. К. Цимбалюк. «Другой России, - заявил он, - кроме коммунистической, сейчас нет. Нам в эмиграции делать нечего. Надо идти защищать русскую коммуну на русской земле, а все политические счета не хранить в кармане, а просто выбросить в мусорный ящик»265. Конечно, абсолютное большинство русской эмиграции не разделяло подобных радикально просоветских настроений, однако рост державного могущества СССР, идеологические перемены в стране и опасность агрессии против России объективно вызывали в этой среде рост патриотических чувств. В этом отношении весьма показательна реакция Ф. И. Шаляпина на происходящие на его Родине процессы постепенного возвращения государственной идеологии и народного самосознания к национальным ценностям. В своем письме к дочери в декабре 1937 г. великий русский певец, находясь под впечатлением радиопередач из Москвы, с удовлетворением отмечал «перемену в настроении русском», выразившуюся в постоянном прославлении понятий «Родина, отечество, гордимся русским человеком»266.
Выше уже отмечалось, что с 1936 г. нацистское руководство стало внимательно отслеживать начавшиеся кардинальные изменения в пропагандистской сфере и культуре своего главного геополитического противника - Советского Союза. После подписания советско-германского пакта у гитлеровских бонз появилась возможность непосредственно наблюдать эти неожиданные для них признаки «национализации» большевизма. Прибывшего в сентябре 1939 г. в Москву министра иностранных дел Третьего рейха Й. фон Риббентропа поразили такие идеологические новации, как культ национальных героев исторической России и государственнический характер официальной пропаганды. Рейхсминистр отмечал в своих записях: «Наряду с другими впечатлениями мне показалось это знаком того, что в сталинской Москве наметилась эволюция тезиса о мировой революции в более консервативном направлении. Фильм “Петр Первый”, который как раз шел тогда на московских экранах, тоже мог истолковываться в этом направлении»267. Еще до заключения пакта, в беседе с временным поверенным в делах СССР в Германии Г. А. Астаховым Риббентроп решил прояснить вопрос об изменении советской государственной идеологии: «Не кажется ли Вам, - обратился он к Астахову, - что национальный принцип в Вашей стране начинает преобладать над интернациональным? Это вопрос, который наиболее интересует фюрера». На приеме, устроенном в честь советских дипломатов 26 июля 1939 г., эксперт германского МИД К. Ю. Шнурре, говоря о позитивных, с точки зрения немецкой стороны, изменениях, «произошедших в русском большевизме в последние годы», заявил следующее: «Слияние большевизма с национальной историей России, выражающееся в прославлении великих русских и подвигов (празднование годовщины Полтавской битвы Петра Первого, битвы на Чудском озере Александра Невского), изменило интернациональный характер большевизма <...> особенно с тех пор, как Сталин отложил на неопределенный срок мировую революцию»268. Столь смелое по дипломатическим меркам заявление, разумеется, не могло ввести советских представителей в заблуждение: ни та, ни другая стороны не собирались отказываться от своих геополитических планов и тем более от собственной идеологии. Заключение советско-германского пакта рассматривалось И. В. Сталиным как необходимый шаг для дальнейшего укрепления позиций Советского государства на мировой арене и оттягивания начала войны, которую коммунистический лидер считал неизбежной.
В начале 1941 г. советское руководство вплотную подошло к необходимости «реабилитации» национализма как объективного и прогрессивного в новых условиях социокультурного явления и политической идеологии, которая в своем левом (демократическом, патриотическом) варианте диалектически сочеталась бы с принципами пролетарского интернационализма. Подобное решение было продиктовано желанием лидеров ВКП(б) придать мировому коммунистическому движению национальную направленность и новые организационные формы. Центральным здесь был вопрос о будущем Коминтерна. Как полагал И. В. Сталин и его соратники, в сложившихся условиях эта организация уже исчерпала себя и не отвечала новым задачам мирового комдвижения и координации антифашистских сил. Генеральный секретарь ИККИ Г. М. Димитров зафиксировал в своем дневнике основные события последних предвоенных месяцев, связанные с судьбой возглавляемого им органа. 27 февраля 1941 г. глава Коминтерна приводит слова А. А. Жданова, сказанные ему в присутствии А. А. Андреева и Г. М. Маленкова: «Мы сбились [допустили ошибку] на национальном вопросе. Не обращали достаточно внимания на национальные моменты». Далее в записи приводилась установка самого Сталина, озвученная Ждановым: «Сочетание пролетарского интернационализма со здоровыми национальными чувствами данного народа. Подготовить надо наших “националистов”»269. На следующий день в ИККИ состоялось обсуждение данных установок ЦК и был обозначен комплекс первоначальных мероприятий по проведению «национальной» линии в комдвижении. Было решено создать специальную одногодичную школу для подготовки новых кадров комдвижения, началась разработка программы преподавания, которую предполагалось «составить с учетом большого внимания к национальным проблемам (проблемам собственно стран)»270.
Представляет интерес оценка дневниковых записей Г. Димитрова, данная в июне 1982 г. заместителем заведующего Международным отделом ЦК КПСС А. С. Черняевым. Ознакомившись с этими строго засекреченными тогда документами, он отмечал: «Сразу после VII Конгресса Коммунистического Интернационала (1935) Сталин стал оттирать Коминтерн <...> Только в 1941 г., накануне войны, примерно в апреле, для Димитрова стало проясняться, что за этим у Сталина стояла большая стратегия, которую Сталин, а потом и Жданов сформулировали совершенно четко <...> Они понимали уже, что Советский Союз остается один перед лицом фашизма <...> что рабочий класс Запада ничем нам не поможет, германский рабочий класс в войсках вермахта уже завоевал Европу. Словом, надеяться не на что, кроме как на самих себя <...> И не надо суетиться с организацией мировой революции из Москвы с помощью КИ271: ее не будет, почва для нее рассыпалась. Поэтому пусть коммунисты начинают все сначала, но у себя дома, опираясь на национализм своего народа, становясь национальной силой»272.
Впрочем, предписанный зарубежным компартиям переход на национальные позиции всецело относился, по замыслу лидера ВКП(б), и к идеологии своей партии и всего Советского государства. Обсуждая 12 мая 1941 г. с Г. Димитровым вопрос о возможном роспуске Коминтерна, А. А. Жданов, подчеркнув, что этот шаг не означает отказа от интернациональных основ советской политики, вместе с тем привел слова И. Сталина, указывающие на необходимость обращения к национальному патриотизму как одной из главных идеологических скреп государственности: «Нужно развивать идеи сочетания здорового, правильно понятого национализма с пролетарским интернационализмом. Пролетарский интернационализм должен опираться на этот национализм <...> Между правильно понятым национализмом и пролетарским интернационализмом нет и не может быть противоречия. Безродный космополитизм, отрицающий национальные чувства, идею родины, не имеет ничего общего с пролетарским интернационализмом. Этот космополитизм подготовляет почву для вербовки разведчиков, агентов врага»273.
Сталинский тезис, предполагавший «уравновесить» национальную и интернациональную компоненты официальной идеологии (и в чем-то даже усилить первую), ломал привычные стереотипы. Однако радикального поворота в советском пропагандистском курсе не произошло. Здесь сказались опасения инициаторов несостоявшейся идеологической революции быть обвиненными в ревизии основ марксизма-ленинизма. Также, по утверждению историка А. И. Вдовина, «останавливал и страх перед возможными обвинениями Сталина со стороны партийных ортодоксов в переходе в национальном вопросе на гитлеровскую точку зрения, ставящую нацию и национальную идею в центр своей идеологии и политики»274. Но начавшаяся война внесла существенные коррективы в советский пропагандистский курс, направив его в сторону еще большей «русификации».
Проводимая с начала 1930-х гг. И. В. Сталиным и его ближайшим окружением политика инкорпорации в официальную пропаганду и культуру идей государственности и советского, русского патриотизма была обусловлена объективными процессами. Внешнеполитические (невозможность осуществления планов мировой революции; угроза нападения на СССР; приход к власти в Германии нацистов) и внутриполитические (утопизм прежних левацких установок и методов, непригодных для дальнейшего соцстроительства, их неприятие большинством населения; необходимость идеологической мобилизации советского общества в условиях угрозы новой войны) факторы оказывали непосредственное воздействие на содержание этой политики и формы ее осуществления. Не затрагивая в целом основ марксистско-ленинской идеологии, меры, предпринятые сталинским руководством, существенно скорректировали пропагандистский курс. Идеи державности и русского патриотизма (как главного «стержня» патриотизма общесоветского) заняли главенствующее положение, наравне с пролетарским интернационализмом. Новый пропагандистский курс (проводимый посредством специальных партийных постановлений и государственных мероприятий, а также в соответствующих произведениях литературы, науки и искусства) встречал сопротивление со стороны ортодоксально настроенных партийных кругов и в среде левой интеллигенции. Большинством же русского населения Советского Союза происходящие перемены были восприняты положительно. Возвращение к государственнической идеологии, ко многим духовным ценностям, традициям, символам, отрицаемым в первые послереволюционные годы, во многом способствовало росту национального самосознания у русских граждан СССР. Необходимо при этом подчеркнуть, что именно русский народ понес наибольшие потери в результате массовых репрессий, тяжелых издержек политики коллективизации. Так, русские составляли 46,3 % от общего количества арестованных и осужденных с октября 1936 г. по июль 1938 г. и 63 % лагерных заключенных на начало 1939 г.275
Но несмотря на невозвратные потери и напряжение предвоенного десятилетия, именно благодаря героическим усилиям советских людей и в первую очередь русского народа, в большинстве своем поддерживавшего государственную власть, удалось провести ускоренную модернизацию страны. И немалую роль в сплочении общества накануне суровых испытаний сыграло возрождение в СССР идеи патриотизма.
1 Сталин И. В. Соч.: В 13 т. М., 1946-1951. Т. 13. С. 39.
2 Там же. С. 38.
3 Правда. 1930. 7 сентября.
4 Правда. 1930. 11 сентября.
5 Правда. 1930. 5 декабря.
6 «Счастье литературы». Государство и писатели. 1925-1938. Документы. М., 1997. С. 85.
7 Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б), ВЧК - ОГПУ - НКВД о культурной политике. 1917-1953. М., 2002. С. 132-133.
8 Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 24 (здесь и далее в цитатах письма Сталина выделено курсивом в оригинале).
9 Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 24-25.
10 Там же. С. 27.
11 Власть и художественная интеллигенция. С. 135
12 Вдовин А. И. Подлинная история русских. XX век. М., 2010. С. 46.
13 Имеются в виду мероприятия по реконструкции Москвы.
14 Власть и художественная интеллигенция. С. 614.
15 Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 86.
16 Там же. С. 87.
17 Там же. С. 88.
18 Там же. С. 94 (курсив оригинала).
19 Сталин И. В. Соч. Т. 3. С. 186-187.
20 Луначарский А. В. Наше западничество // Огонек, 1929. № 5. С. 4.
21 Застольные речи Сталина. Документы и материалы. М.; СПб., 2003. С. 44.
22 Цит. по: Кацман Е Связан ли вкус с мировоззрением? Художники в гостях у генсека // Независимая газета, 1998.4 июля. С. 16.
23 Всесоюзное объединение ассоциации пролетарских писателей (1928-1932).
24 КПСС в резолюциях. Т. 5. С. 44-45.
25 Байбурин Л. К. К антропологии документа: паспортная «личность» в России. URL: http://www. valerytishkov.ru
26 См:. Бранденбергер Д. JI. Национал-большевизм. С. 18-35.
27 Аманжолова Д. А. Сталинизм в национальной политике: некоторые вопросы историографии // Историография сталинизма. Сборник статей. М., 2007. С. 325.
28 См.: Мясников А. Л. Хроника человечества. Россия. М., 2003. С. 518.
29 Цит. по: Вдовин А. И. Русские в XX веке. Трагедии и триумфы великого народа. М., 2013. С. 96.
30 Там же.
31 Источник. 1994. № 5. С. 100.
32 Сойма В., Комиссаров В. Неизвестный Сталин. М., 2013. С. 367.
33 Диманштейн С. М. Принципы создания национальной терминологии // Письменность и революция. 1933. № 1. С. 31, 33-34.
34 Вдовин А. И. Русские в XX веке. С. 98.
35 Хансуваров И. Латинизация - орудие ленинской национальной политики. М., 1932. С. 28.
36 XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. М., 1934. С. 215.
37 Гитлер А. Моя борьба. Ашхабад, 1992. С. 556-557 (курсив в оригинале).
38 Историю - в школу: создание первых советских учебников / под ред. С. Кудряшова. М., 2008. С. 17.
39 Программы средней школы. 2-е изд. М., 1933.
40 Никольский H. М. История: Доклассовое общество, Древний Восток, Античный мир. Учебник 5-го класса средней школы. М., 1934; Гуковский А. И., Трахтенберг О. В. (и Вернадский В. Н.) История: Эпоха феодализма. Учебник для средней школы, 6-7-й годы обучения. М., 1933; Ефимов А., Фрейберг Н. История: Эпоха промышленного капитализма. Учебник для средних школ. М., 1933.
41 И. В. Сталин. Историческая идеология в СССР в 1920- 1950-е годы: Переписка с историками, статьи и заметки по истории, стенограммы выступлений. Сборник документов и материалов. Ч. 1. 1920-1930-е годы / сост. М. В. Зеленов. СПб., 2006. С. 186.
42 Цит. по: Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 45-46.
43 Там же. С. 46.
44 Цит. по: Вдовин А. И. Русские в XX веке. С. 103.
45 Историю - в школу. С. 32-33.
46 Цит. по: Литвин А. Л. Без права на мысль: Историк в эпоху Большого террора - очерк судеб. Казань, 1994. С. 56-57.
47 И. В. Сталин. Историческая идеология в СССР в 1920-1950-е годы. С. 187.
48 См.: Тарле Е. В. // Чернобаев А. А. Историки России XX века: Биобиблиографический словарь. Саратов. 2005. Т. 2. С. 388; Из литературного наследия академика Е. В. Тарле. М., 1981. С. 230.
49 Правда. 1934. 16 мая. Обзор российской и зарубежной историографии, посвященной истории возникновения постановления от 15 мая 1934 г., см.: Зеленое М. В. 1934-1936 гг. В поисках нового патриотизма и концепции истории России // И. В. Сталин. Историческая идеология в СССР в 1920—1950-е годы. С. 184-185.
50 Историю - в школу. С. 120-121.
51 Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 43.
52 Правда. 1934. 28 мая.
53 Правда. 1934. 9 июня.
54 Там же. В июне 1934 г. кампания по утверждению новой патриотической идеи, как идеи общенародной, а не узкоклассовой, получит свое развитие в статьях колхозницы А. С. Молоковой «И я говорю сынам: Защищайте нашу страну» и академика А. Богомольца «Почва, которая рождает героев» (Правда. 1934. 18 июня).
55 См.: Якобсон С., Лассвелл Г. Первомайские лозунги в Советской России (1918-1943) // Политическая лингвистика. Екатеринбург, 2007. Вып. 1(21). С. 123-141. Еще за полгода до описываемых событий, в ноябре 1933 г., среди лозунгов к очередной годовщине Октябрьской революции на первом месте фигурировали следующие: «Да здравствует мировая пролетарская революция!» и «Вперед к всемирному Октябрю!» (Попович Н. Советская политика по укреплению русского патриотизма и самосознания (1935-1945 гг.) // Россия в XX веке: Историки мира спорят. М., 1994. С. 468).
56 «За родину!» Социалистический вестник. 1934. 25 июня. С. 1.
57 Троцкий Л. Д. Что означает капитуляция Раковского? Бюллетень оппозиции. 1934. № 40. С. 14.
58 Федотов Г. Новый идол Современные записки. Общественно-политический и литературный журнал. LVII. Париж, 1935. С. 399.
59 Историю - в школу. С. 121-122.
60 Правда. 1936. 27 января.
61 И. В. Сталин Историческая идеология в СССР в 1920-1950-е годы С. 227.
62 Там же.
63 Там же. С. 228.
64 Там же. С. 231.
65 Сталин И. В. Соч. Т. 14. С. 8.
66 Сталин И. В. О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма». Большевик. 1941. № 9 (Май). С. 1-5.
67 Власть и художественная интеллигенция. С. 218-219.
68 Жуков Ю. Н. Иной Сталин: Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. М., 2003. С. 201.
69 Правда. 1935. 19 марта.
70 Свиридов Г. В. Музыка как судьба. М., 2002. С. 209-210.
71 Власть и художественная интеллигенция. С. 267. В своем письме из Парижа на имя члена Политбюро ЦК ВКП(б) Я. Э. Рудзутака И. Я. Билибин признавал, что «пребывание здесь - нелепость и громадная ошибка», и просил разрешения вернуться на Родину (Там же. С. 764).
72 Правда. 1935. 10 ноября,
73 См. редакционную статью в «Правде» «Сумбур вместо музыки» (28 января 1936 г.).
74 Власть и художественная интеллигенция. С. 308-309.
75 Правда. 1935.28 декабря.
76 Комсомольская правда. 1935. 29 декабря.
77 Правда. 1935. 21 декабря.
78 Известия. 1935. 30 декабря.
79 Правда. 1935. 23 сентября.
80 Правда. 1936. 21 апреля.
81 См.: Жуков Ю. Н. Иной Сталин. С. 217; Солдаты Великой Отечественной войны. Киев, 2013. Nb 6. С. 6-7, № 13. С. 6-7.
82 Коллонтай А. М. Семья и коммунистическое государство. М.; Пг., 1918. С. 23.
83 Юрина Т. В. Советская семья в 1920-е - 1930-е годы: к вопросу об эволюции традиционной системы ценностей. URL: http://www. rusnauka.com
84 См.: Федотов Г. Я. Судьба и грехи России: В 2 т. СПб., 1992. Т. 2. С. 83. 109
85 Троцкий Л. Д. Преданная революция. М., 1991. С. 135.
86 См.: Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 8.
87 Правда. 1936.1 мая.
88 Правда. 1936.27 января. Текст «извещения» редактировал И. В. Сталин, см.: И. В. Сталин. Историческая идеология в СССР в 1920-1950-е годы. С. 211-214; Бранденбергер Д. Посмертное убийство Покровского (прелюдия к публичному «разоблачению отца советской марксистской историографии, январь 1936 г.) // Отечественная культура и историческая мысль XVIII-XX веков: Сб. статей и материалов. Брянск, 1999. С. 61-71.
89 Историю - в школу. С. 159.
90 Там же. С. 161.
91 Там же. С. 159,162.
92 См.: Историю - в школу. С. 294-298.
93 Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф 17. Оп. 120. Д. 358. Л. 40-41. В черновом варианте статья называлась «К ликвидации негодного инвентаря (О некоторых существенно важных, но несостоятельных взглядах М. Н. Покровского)».
94 Курсив в оригинале.
95 Известия. 1936. 21 января.
96 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 345.
97 См.: Исторический архив. 2001. № 3. С. 57 (курсив в оригинале).
98 На возможное авторство И. В. Сталина двух антибухаринских статей в «Правде» указывает историк Г. В. Костырченко, см.: Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм. М., 2001. С. 150.
99 Волин Б. Русские // МСЭ. М., 1941. Т. 9. Стб. 326.
100 Правда. 1937.28 марта.
101 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 257. Л. 27.
102 Там же.
103 См.: Правда. 1936. 24 октября; Советское искусство. 1936.20 октября.
104 См:. Дубровский А. М. С. В. Бахрушин и его время. М., 1992. С. 87.
105 Максименков Л. В. Сумбур вместо музыки Сталинская культурная революция 1936-1938. М., 1997. С. 212-213.
106 Власть и художественная интеллигенция. С. 333.
107 Так в тексте.
108 РГАСПИ. Ф. 17. Он. 120. Д. 257. Л. 31-32.
109 Ошлаков М. Ю. Сталин их побери! 1937: Война за независимость СССР. М., 2011. С. 89.
110 РГАС11И. Ф. 17. Оп. 120. Д. 257. Л. 32.
111 Там же. Л. 33.
112 Там же. Л. 41.
113 Власть и художественная интеллигенция. С. 415-416.
114 Там же. С. 336-337.
115 См.: Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 103-105; Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 72,120-121; Татаринов В. Драматургия в театре марионеток // Булгаков М. А. Театральный роман: Романы. Пьесы. М., 2004. С. 665.
116 Такер Р. Сталин. История и личность: Путь к власти. 1879-1929; У власти. 1928-1941. М., 2006. С. 621-622.
117 Димитров Г. Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса, против фашизма. М., 1935. С. 36.
118 Резолюции VII Всемирного Конгресса Коммунистического Интернационала. М., 1935. С. 7.
119 Такер Р. Сталин. С. 605. См. также: Claudin F. The Communist Movement from Comintern to Cominform. N. Y., London, 1975,1. P. 189-191.
120 См.: Черняев А. С. Моя жизнь и мое время. М., 1995. С. 283.
121 См.: Вдовин А. И. Русские в XX веке. С. 63-67, 178.
122 Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 147.
123 Правда. 1936. 5 марта.
124 Конституция и конституционные акты Союза ССР (1922-1936). М., 1940. С. 41-42.
125 Конституция и конституционные акты Союза ССР ( 1922-1936). С. 189. (Курсив мой. - А. К.)
126 Жуков Ю. Н. Иной Сталин. С. 219.
127 Конституция и конституционные акты Союза СССР. С. 188.
128 Поспеловский Д. В. Русская Православная церковь в XX веке. М., 1995. С. 175.
129 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 256. Л. 42.
130 Там же. Л. 43- 44 (орфография и пунктуация текста оригинала сохранены.- А. К.). См. также: Кожевников А. Ю. «...Благодарность за дарованные нам права». Политическое просвещение. 2011. № 2. С. 111-112.
131 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 256. С. 41.
132 Цит. по: Шкаровский М. В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве (Государственно-церковные отношения в СССР в 1939-1964 годах). М., 2006. С. 91.
133 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 256. Л. 35-39.
134 Шкаровский М. В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве. С. 92.
135 Там же. С. 91-93.
136 Цыпин В. А. История Русской Церкви. 1917-1997. М., 1997. С. 248.
137 Волынец А. Я. Жданов. М., 2013. С. 187.
138 РГАСПИ. Ф. 17. Он. 12. Д. 359. Л. 13-14.
139 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 359. Л. 166.
140 Там же. Л. 174.
141 Там же. Л. 168-169.
142 Там же. Л. 174.
143 Цит. по: Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 66.
144 Устрялов Н. В. Самопознание социализма // Устрялов Н. В. Избранные труды. М., 2010. С. 832.
145 См.: Мартин Т. Империя «положительной деятельности». Нации и национализм в СССР. 1923-1939. М., 2011. С. 607-609.
146 Устрялов И. В. Самопознание социализма. С. 832.
147 Правда. 1937.16 января.
148 Власть и художественная интеллигенция. С. 344-345.
149 Гиневский Я. Навстречу пушкинскому юбилею // Средняя школа. 1936. № 8. С. 77.
150 Формулировка, предложенная А. С. Бубновым в октябре 1936 г., см.: Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 100.
151 Правда. 1937. 2 февраля.
152 См.: Сикар Е. Пушкин на языках народов СССР Революция и национальности. 1937. № 2. С. 71.
153 Волин Б. Великий русский народ // Большевик. 1938. № 9. С. 32.
154 Громов Е. С. Сталин: искусство и власть. М., 2003. С. 327.
155 Шиманов Г. М. Записки из красного дома. М., 2006. С. 346.
156 Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 101.
157 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1937-1949; Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., 1937-1952; Крылов И. А. Поли. собр. стихотв.: В 2 т. Л., 1935-1937; Лермонтов М. Ю. Поли. собр. соч.: В 5 т. Л., 1935-1937; Некрасов Н. А. Полн. собр. стихотв. Л., 1934; Салтыков-Щедрин М. Е. Полн. собр. соч.: В 20 т. М.; Л., 1933-1941; Островский А. Н. Избр. произв. М., 1935; Толстой Л. Н. Поли. собр. соч.: В 90 т. М., 1928-1958; Толстой А. К. Драматическая трилогия. Л., 1939; Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1935; Давыдов Д. В. Военные записки. М., 1940; Блок А. А. Собр. соч.: В 12 т. Л.,
1932-1936; и др.
158 См.: Власть и художественная интеллигенция. С. 309-310, 444, 469; Грабарь И. Великий русский живописец В. И. Суриков // Правда. 1936. 28 декабря; Кеменов В. Илья Репин. Там же. 1936. 10 июля; Гениальный сын великого русского народа. Там же. 1936. 18 ноября.
159 Куприн А. И. Москва родная. Комсомольская правда. 1937. 11 октября. В 1937 г. Гослитиздатом будет выпущен двухтомник произведений Куприна.
160 См.: Народное хозяйство СССР в 1960 году. М., 1961. С. 24-25.
161 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 256. Л. 67.
162 Там же. Л. 8-9.
163 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954-1965. Т. 7. С. 170.
164 Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1976-1982. Т. 4. С. 38.
165 Чернышевский Н. Г. Избранные философские сочинения. В 3 т. М., 1951. Т. 3. С. 304-305.
166 Шевченко Т. Г. Собр. соч.: В 4 т. М., 1977. Т. 1. С. 272, 274 (курсив в оригинале).
167 Толстой Л. Я. Собр. соч.: В 10 т. М., 1958-1961. Т. 1. С. 60.
168 Иванов-Разумник Р. В. Тюрьмы и ссылки. М., 2000. С. 73.
169 Цит по: Крестинский Ю.Л. А. Н. Толстой. Жизнь и творчество. М., 1960. С. 182.
170 Никитина 3. А., Толстая Л. И. Воспоминания об А. Н. Толстом. Сборник. М., 1973. С. 214.
171 См.: Фридлянд Г. Основные проблемы исторического романа // Октябрь. 1934. № 7. С. 208; Ваганян В. О двух видах исторического романа. Там же. С. 216-220.
172 Цит. по: Летопись российского кино. 1930-1945. М., 2007. С. 512
173 Известия. 1937. 2 сентября.
174 Толстой А. Я. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1946-1953. Т. 13. С. 535.
175 Там же.
176 Литературная газета. 1937. 30 марта.
177 Цит. по: Раззаков Ф. И. Гибель советского кино. Интриги и споры. 1918—1972. М., 2008. Ч. 1. С. 106.
178 Там же. С. 107.
179 Правда. 1937. 22 августа.
180 Цит. по: Юрганов A. Л. Русское национальное государство: Жизненный мир историков эпохи сталинизма. М., 2011. С. 189.
181 Там же. С. 188.
182 Историю - в школу. С. 264.
183 Там же. С. 261,264.
184 Там же. С. 259.
185 См.: Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 67.
186 Краткий курс истории СССР // Большевик. 1937. № 17. С. 85-86
187 Краткий курс истории СССР / под ред. А. В. Шестакова. М., 1938. С. 49-50.
188 Застольные речи Сталина. С. 148.
189 Такер Р. Сталин. История и личность. С. 730-731.
190 Застольные речи Сталина. С. 151.
191 Ленинградская правда. 1937. 30 декабря.
192 Сойма В., Комиссаров В. Неизвестный Сталин. С. 369.
193 Там же. С. 371-372. См. также: Кожевников А. Ю. «И этот язык - русский» // Политическое просвещение. 2013. № 6. С. 138-146.
194 Цит. по: Мартин Т. Империя «положительной деятельности». С. 626-627.
195 Подробнее об этом см.: Блитстейн Питер Э. Национальное строительство или русификация? Обязательное изучение русского языка в советских нерусских школах. 1938-1953 гг. // Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина. М., 2011. С. 312-319.
196 Цит. по: Мартин Т. Империя «положительной деятельности». С. 627.
197 Учительская газета. 1938. 7 августа.
198 Правда. 1938. 7 июля.
199 Вдовин А. И. Русские в XX веке. С. 166.
200 Блитстейн Питер Э. Национальное строительство или русификация? С. 328.
201 Кремлевский кинотеатр. 1928-1953. Документы / сост. К. М. Андерсон, Л. В. Максименков и др. М., 2005. С. 493-494.
202 См.. Максименков Л. В. Сумбур вместо музыки. С. 242.
203 Кремлевский кинотеатр. С. 424. Сам В. В. Вишневский, призывавший в начале 1920-х гг. отбросить «пропитанную буржуазным духом» дореволюционную русскую литературу, спустя 15 лет резко осудил национал-нигилистическую политику предыдущего десятилетия. В одном из выступлений в октябре 1937 г. писатель особо подчеркнул, что в советской литературе «проблема - национальная, особенно русская, - годами была в загоне. Россия не существовала», однако чувство национальной гордости присутствовал «в каждом из нас, в нашей крови, в костях, во всем <..> это вековое», цит. по: Родионова И. В Роль деятелей культуры в формировании сознания советского общества (1917-1953 гг.) // Власть. 2011. № 10. С. 140.
204 Тихомиров М. Я. Издевка над историей // Историк-марксист. 1938. № 3.
205 Правда. 1938. 7 июня.
206 Летопись российского кино. 1930-1945. С. 561.
207 Там же. С. 581,583. Подробнее о создании фильма см.: Кривошеев Ю. В., Соколов Р. А. К истории создания кинофильма «Александр Невский» // Новейшая история России: время, события, люди (к 75-летию почетного профессора СПбГУ Г. Л. Соболева). СПб., 2010. С. 281-295.
208 Кривошеев Ю. В., Соколов Р. Л. Периодическая печать о фильме «Александр Невский». 1938-1939 гг. Ч. I // Новейшая история России. 2012. № 1. С. 184.
209 Известия. 1938. И ноября.
210 Цит. по: Бранденбергер Д. JI. Национал-большевизм. С. 124-125.
211 Цит. по: Раззаков Ф. И. Гибель советского кино. Ч. 1. С. 108-109.
212 Летопись российского кино. 1930-1945. С. 701.
213 Там же. С. 712.
214 Вдовин А. И. Русские в XX веке. С. 153.
215 См.: Как вернули Соловьева и Ключевского // Родина. 2008. № 6. С. 26-28.
216 Никонов В. А. Российская матрица. М., 2014. С. 551.
217 Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1938; Онежские былины / сост. А. Ф. Гильфердинг. T. I-III. М., 1938—1949; Былины Пудожского края / сост. Г. Н. Парилова, А. Д. Соймонов. Петрозаводск, 1941; Песни и сказки Воронежской области / под ред. Ю. М. Соколова и С. И. Минц. Воронеж, 1940; Волжский фольклор / сост. В. М. Сидельников, В. Ю. Крупянская. М., 1937; Русские пословицы, поговорки и загадки. Воронеж, 1938.
218 Толстой А. Я. Собр. соч.: В 10 т. М., 1961. Т. 10. С. 388.
219 Там же. Т. 8. С. 537.
220 См Жданов Ю. А. Взгляд в прошлое: Воспоминания очевидца. Ростов н/Д., 2004. С. 83.
221 Рыбин А. Рядом со Сталиным // Иосиф Виссарионович Сталин: Сборник / сост. Л. В. Маркова. М., 1994. С. 16.
222 Литературная газета. 1939.15 ноября.
223 См.: Кремлевский кинотеатр. 1928-1953. С. 12; Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 106.
224 См.: Тихон Хренников. Так это было: Тихон Хренников о времени и о себе. М., 1994. С. 110.
225 Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 127.
226 Там же. С. 128-129.
227 Там же. С. 83.
228 Итоги советско-финской войны 1939-1940 гг. заставили советское военное руководство пересмотреть основные направления политической подготовки в Красной армии. Начальник Главного политуправления РККА Л. 3. Мехлис в своем выступлении в мае 1940 г. подчеркивал: «Пропаганда в Красной армии не должна ограничиваться только теорией и историей большевистской партии. Было ошибкой то, что мы увлеклись только пропагандой “Краткого курса ВКП(б)” и забыли пропаганду, обязывающую реагировать на все». Далее обозначался новый вектор политпросвещения в армейских частях: «Слабо изучается военная история, в особенности русская. У нас неправильное охаивание старой армии, а между тем мы имели таких замечательных генералов царской армии, как Суворов, Кутузов, Багратион, которые останутся всегда в памяти народа как великие русские полководцы и которых чтит Красная Армия, унаследовавшая лучшие боевые традиции русского солдата Эти выдающиеся полководцы забыты, их военное искусство не показано в литературе и остается неизвестным командному составу <...> Все эго приводит к игнорированию исторического конкретного опыта, а между тем самый лучший учитель - это история» См.: Мехлис Л. 3. «Ложные установки в деле воспитания и пропаганды»: Доклад начальника Главного политического управления РККА Л. 3. Мехлиса о военной идеологии, 1940 // Исторический архив. 1997. № 5/6. С. 87,93,97.
229 Цит по: Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. С. 133.
230 Правда. 1938. 19 января.
231 См.: Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988, С. 343.
232 Литературная газета. 1939. 26 января. С. 5.
233 Театр. 1939. № 4. С. 143.
234 См.: Бранденбергер Д. Л., Петроне К. «Все черты расового национализма...» Интернационалист жалуется Сталину (январь 1939 г.) // Вопросы истории. 2000. № 1. С. 130.
235 Там же. С. 131 Имеется в виду переработка поэтом С. М. Городецким либретто оперы «Жизнь за царя» для постановки ее в новом варианте («Иван Сусанин»). Подчеркнуто антинемецкую направленность В. И. Блюм усмотрел в фильме С. М. Эйзенштейна «Александр Невский».
236 Там же.
237 В. И. Блюм писал И. В. Сталину о «расистской шовинистической отраве», содержащейся в пьесе А. Е. Корнейчука «Богдан Хмельницкий» Как доказательство идейного «брожения умов» в советской писательской среде к письму прилагался проведенный Блюмом «анализ» пьесы Корнейчука и еще одного произведения (Там же).
238 Там же. С. 133.
239 Там же. С. 132.
240 Имеется в виду пропагандистская кампания в годы Первой мировой войны, прославлявшая фронтовые подвиги (иногда мифологизированные) донского казака К. Ф. Крючкова (1890-1919).
241 О некоторых литературно-художественных журналах // Большевик. 1939. № 17. С. 5.
242 Известия ЦК КПСС. 1989. № 3. С. 179.
243 Там же. Следует отметить, что Н. К. Крупская, находясь долгие годы на посту замнаркома просвещения и курируя в 1920-х гг. библиотечное дело в стране, как убежденный большевик-интернационалист всячески противодействовала проникновению в массовую читательскую аудиторию сочинений на религиозную и русскую патриотическую тематику. Еще в 1920 г. по инициативе Крупской Главполитпросвет Наркомпроса разослал на места инструкцию об изъятии из общественных библиотек «идеологически вредной и устаревшей» литературы. В «черный список» тогда попали «История государства Российского» H. М, Карамзина, «Басни» И. А. Крылова, некоторые произведения Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого, труды писателя и педагога К. Д. Ушинского. В 1924 г. за подписью Н. К. Крупской, зав. Главлитом П. И. Лебедева-Полянского и председателя Межведомственной центрально библиотечной комиссии М. А. Смушковой выходит «Инструкция по пересмотру книжного состава библиотек». Изъятию подлежали книги, «воспитывающие в духе основ старого строя (религиозность, монархизм, националистический патриотизм, милитаризм)». Идеологически чуждыми произведениями были признаны сочинения Н. С. Лескова, «Аленький цветочек» С. Т. Аксакова, «Народные русские сказки», собранные А. Н. Афанасьевым, и многие другие дореволюционные издания, см.: Красный библиотекарь. 1924. № 1. С. 135-137.
244 См.: Наш современник. 1997. № 6. С. 157.
245 Власть и художественная интеллигенция. С. 420-421.
246 Фрадкин В. Л. Дело Кольцова. М., 2002. С. 94.
247 В этом выводе Л. Д. Троцкого явно прослеживается реминисценция с похожим высказыванием Ф. Энгельса о царской армии, способной, по его мнению, вести «самостоятельные военные действия только против заведомо слабых противников» («Внешняя политика русского царизма», 1890).
248 Бюллетень оппозиции. 1939. № 70. С. 4.
249 Раскольников Ф. Ф. Правда неопровержима // Открывая новые страницы... Международные вопросы: события и люди. М., 1989. С. 317.
250 А. Советский патриотизм - легализация обывательского патриотизма // Социалистический вестник. 1935. 25 марта. С. 24.
251 См.: Ненароков А. П., Савельев П. Ю. Дан Ф. И. // Общественная мысль Русского зарубежья. Энциклопедия. С. 277.
252 Ненароков А. Я, Савельев П. Ю. Меньшевики // Революционная мысль в России XIX - начала XX века. Энциклопедия. С. 289.
253 Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 120.
254 Там же. С. 152.
255 Там же. С. 120-121.
256 Цит. по: Роговин В. 3. Мировая революция и мировая война. М., 1998 С. 83. Используя термин «национал-социализм», Г. П. Федотов не проводил параллель между сталинским политическим курсом и гитлеризмом с его расистской доктриной, а имел в виду советский «русифицированный» социализм. По справедливому замечанию К. А. Соловьева, «непонимание сущностных характеристик мировоззрения Федотова приводило к искажению его общественно-политических взглядов». См.: Соловьев К. А. Федотов Г. П. // Общественная мысль Русского зарубежья. Энциклопедия. С. 582.
257 Там же.
258 Федотов Г. Я. Судьба и грехи России: В 2 т. СПб., 1992. Т. 2. С. 125-126.
259 Цит. по: Любимов Л. На чужбине. М., 1963. С. 209.
260 См. ШкаренковЛ. К. Агония белой эмиграции. С. 173.
261 Там же. С. 172.
262 Канищева Н. И. Милюков П. Н. // Общественная мысль Русского зарубежья. Энциклопедия. С. 432. Более детально свою позицию по этим вопросам П. Н. Милюков изложит в 1943 г. в полемике с одним из бывших лидеров эсеров М. В. Вишняком, см.: Любимов Л. На чужбине. С. 250.
263 Цит. по: Шкаренков Л. К. Агония белой эмиграции. С. 174.
264 ШкаренковЛ. К. Агония белой эмиграции. С. 175.
265 Там же.
266 Кириленко K. H., Коробова Н. А. Судьба архива Ф. И. Шаляпина. Письма к дочери Ирине // Встречи с прошлым. М., 1990. Вып. 7. С. 296.
267 Риббентроп Й. фон. Между Лондоном и Москвой. Воспоминания и последние записи. М., 1996. С. 160.
268 См.: Оглашению не подлежит: СССР и Германия. 1939-1941. Документы и материалы. М., 1991. С. 29-31; Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992. С. 30; Безыменский Л. А. Гитлер и Сталин перед схваткой. М., 2000. С. 271.
269 Цит. по: Марьина В. Георги Димитров - советский гражданин. 1934—1945 гг. (по материалам дневников Г. Димитрова) // Россия XXI. 2007. № 4. С. 96.
270 Там же. С. 97. О планах сталинского руководства по роспуску Коминтерна см. также: Байерляйн Б. «Предатель - ты, Сталин!» Коминтерн и коммунистические партии в начале Второй мировой войны (1939-1941): утраченная солидарность левых сил. М., 2011. С. 421-424.
271 Коммунистического Интернационала.
272 Черняев А. С. Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972-1991 годы. М., 2008. С. 493-494.
273 Марьина В. Георги Димитров - советский гражданин. С. 100.
274 Вдовин А. И. Русские в XX веке. С. 180.
275 См.: Данилов В. П. Сталинизм и советское общество // Вопросы истории. 2004. № 2. С. 173-175; Земсков В. Я. Документы трагического времени // Аргументы и факты. 1990. № 35. С. 4.
<< Назад Вперёд>>
