«Большие новости из Севастополя: 5-го числа русская армия напала на английские линии и была отброшена. Часть гарнизона перед французскими позициями потерпела ту же участь. Русские потери насчитываются до десяти тысяч». В таком виде 13 ноября 1854 г. Париж, Лондон и Вена получили первые сведения об Инкерманском сражении. Не прошло еще 48 часов, как сначала в дипломатических канцеляриях, а вслед за тем и в прессе появились дополнительные сведения, пока еще очень краткие, об Инкермане. «Крымские известия… очень обескураживающие; сдача Севастополя, которую ждали с часу на час, кажется отодвинутой на неопределенный срок», — читаем мы в дневнике решительного противника России графа Гюбнера, австрийского посла в Париже, под 15 ноября 1854 г.[1004]
Кровавый Инкерманский бой с каждым днем вырисовывался в своей сущности. «Мы обладаем уже официальными английскими и французскими донесениями об Инкерманском сражении 5-го числа. Поражение русских подтверждается, но результат — почти нулевой (peu pr nul). В полдень пушка во Дворце инвалидов чествует эту кровавую и бесплодную победу»[1005].
Чем более обстоятельно оба союзных западных правительства знакомились с деталями Инкерманского боя, тем больше озабоченности проявлялось в их действиях. Это была не растерянность, а нечто совсем другое: сознание огромных, непредвиденных трудностей и непоколебимая решимость их преодолеть.
Вот в каком виде представлялось все событие. Русские напали на англичан и много потеряли, но много и истребили из личного состава неприятельской армии. Англичане были бы уничтожены, если бы не французская подоспевшая выручка и не загадочное поведение русских военачальников, из которых один не привел резервы, а другой велел отступать. Но русские сохранили полную возможность повторить эту попытку, как только захотят это сделать. К этим немногословным тезисам сводились наиболее достоверные сообщения.
«Последнее дело 5-го числа было очень кровопролитным. Англичане очень потерпели… Потери русских убитыми и ранеными считают в 12 000 человек. Англичан осталось 11 000 вместо 30 000, которые были три месяца тому назад. У англичан 5 генералов выбыло из строя, 80 офицеров ранено и 440 убито… Без французов англичане, которые дали застать себя врасплох, у которых не было расставлено даже передовых постов, были бы уничтожены». Такого рода известия привезены были в Константинополь через неделю с небольшим после сражения. Уже и это было достаточно неутешительно, но хуже всего оказывались перспективы, пишет лицо, явно очень близкое к главному штабу французской армии. Русских — 1 000 000, и к ним подходят подкрепления. Французские и английские войска утомлены и очень пострадали. Турки мало пригодны: «Что касается турок, о них не говорят; военные утверждают, что они годятся только зарывать мертвых; англо-французские войска принуждены даже кормить их. К русским присылают подкрепления, их через 15 дней будет 150 000 человек около Севастополя. Можно было бы попытаться взять Севастополь приступом, но толку не будет: русские засядут на Северной стороне и оттуда будут громить союзников, когда те войдут в город»[1006].
Это — типичное письмо. Судя по деталям, письмо привезено было кем-то, близко стоявшим к возвращавшемуся во Францию и пребывавшему с 9 ноября в Константинополе принцу Наполеону. Все показания в общем сходятся с этим письмом, и, кроме казенных газетных статей, никто не считал Инкерман такой победой, которая может иметь в самом деле реальные, положительные для союзников результаты. Вот что пишет по поводу Инкермана русский посланник в Брюсселе Хрептович, зять канцлера Нессельроде, принятый при бельгийском дворе и бывший через короля бельгийского Леопольда в курсе всего, что говорилось и делалось в Париже: «Последние известия из Крыма распространили тревогу во Франции, и большинство высших военных чинов теперь порицают маршала Сент-Арно за то, что он предпринял экспедицию, с самого начала не одобряемую адмиралами Дондасом и Гамленом… Значительные потери союзников, определяемые только для французской армии в 20 000 человек с начала войны, делают необходимой быструю посылку новых подкреплений. Зимой французская армия будет доведена до 90 000 человек». Армия истощена осадными работами и нападениями русских войск, которые держат союзников в напряжении день и ночь… Пища отвратительная, войскам дают мясо по одному разу в три-четыре дня, топлива нет, питьевую воду привозят на кораблях из Турции. Палатки были очень полезны для армии, но не могли ей долго служить, когда погода наступила холодная. Французское правительство стремится насколько возможно скрыть от публики истинное положение экспедиционной армии. Хрептович передает также слух, будто запрошенный секретный военный комитет высказал мнение, что следует снять осаду с Севастополя ввиду наступающих холодов и трудностей предприятия[1007]. А ведь зима еще только начиналась!
Но, конечно, несравненно более угнетающе, чем в Париже или Лондоне, известия об Инкермане, как о том уже рассказано в другом месте моей работы, должны были подействовать в Петербурге. И чем больше подробностей доходило до царя в течение ноября об общем положении дел, тем мрачнее становилось настроение в Зимнем дворце. Вот что писал царь Михаилу Дмитриевичу Горчакову, командовавшему отошедшей к Пруту Дунайской армией, 10 ноября: «Вероятно, князь Меншиков уведомляет тебя постоянно о положении дел в Крыму. Признаюсь тебе, любезный Горчаков, что оно неутешительно; неприятель не помышляет снять осады и отплывать, напротив, он все сильнее окапывается в своих позициях, и по всему должно заключить, что он твердо решился зимовать под Севастополем, ежели ему не удастся им завладеть. Слухи об посылаемых подкреплениях отовсюду подтверждаются и еще более дают вероятия, что во что бы ни стало союзники хотят остаться в Крыму. Между тем мы ничего не предпринимаем против них, и что всего ужаснее, запас пороха до того истощается, что скоро нечем будет отстреливаться! Вот конец, который предвидеть должно Севастополю, сколь ни тяжело это высказать»[1008].
Горчаков Михаил давно знал, что царь пишет ему такие грустные письма еще и потому, что сам получает от Горчакова Александра из Вены один тревожный сигнал за другим. «Слухи из Вены, что новая экспедиция от французов, будто 50 тысяч отправляется в Евпаторию; не дай бог, мудрено было б справиться!» — так писал Николай[1009].
15 ноября Николаю доставили полученное только что донесение А.М. Горчакова из Вены. Нужно было немедленно выбирать: или соглашаться на четыре пункта, или рисковать войной с Австрией. То, что до высадки союзников и до Альмы возбуждало в царе только гнев и презрительный отказ, что еще накануне Инкермана молчаливо отвергалось, — теперь, после Инкермана, показалось неизбежным. Отказ от исключительного покровительства православным в Турции, от протектората над Молдавией и Валахией, от контроля над устьями Дуная, — эти три пункта, как это ни было болезнетворно для самолюбия Николая, он мог принять с меньшими колебаниями, чем четвертый: пересмотр договора между великими державами и Турцией от 11–13 июля 1841 г. Тут царь должен был наперед готовиться к самому худшему — к нарушению законных стремлений России оградить свое побережье от врагов, обезопасить свои владения от угрозы вторжения. Николай понимал, что, соглашаясь и на этот четвертый пункт, он разрушает свое собственное создание 1841 г., плод своей удачной дипломатической тактики в те годы, когда все ему удавалось и когда ему и другим казалось, что все монархи Европы трепещут от его сдвинутых бровей и ждут его милостивого слова и что так будет продолжаться всегда…
Вечером 16 ноября канцлер Нессельроде пригласил явиться в министерство австрийского посла в Петербурге графа Валентина Эстергази (брата австрийского посла в Берлине Георга Эстергази). Нессельроде заявил Валентину Эстергази, что император Николай принял четыре пункта.
<< Назад Вперёд>>
