Глава 5. Царица полей
   Вряд ли нуждается в каком-либо предисловии или вступлении глава, где читателю представлены рассказы бойцов, сержантов и лейтенантов стрелковых рот и батальонов. Мы привыкли видеть украшенных многочисленными орденами и наградами летчиков, артиллеристов, танкистов. Но если рядовой пехотный возвращался домой с одной-единственной медалью «За отвагу» или «За боевые заслуги», то это и был настоящий герой. Территория не могла считаться захваченной, если ее не заняла пехота. Вот почему в пехоте особо ценились добротные подметки на обувке, саперная лопатка и шинель. Не меньше оружия.
   Генералы и маршалы разрабатывали операции в штабах. Авиация и артиллерия проводили тщательную бомбардировку вражеских позиций. Казалось, там, впереди, за нейтральной полосой, все перепахано бомбами, снарядами и минами. Но нет, туда еще должна уйти пехота. И еще не осела копоть и пыль артподготовки, когда начиналась ее работа. Недаром ей дали такое прозвище. Минометчиков, например, называли «самоварщиками». Штурмовиков Ил-2 – «горбатыми». Артиллеристов-сорокапятчиков ПТО – «прощай, Родина». Кавалерию – «копытниками». И только у пехоты было такое красивое и достойное народное название – «царица полей».
 
   – А знаешь, брат ты мой, какая команда на фронте была самая страшная? Нет? А вот слушай…
   Лежим в траншее, жмемся. Знаем уже, что с минуты на минуту подниматься надо, а все равно не верится. Вдруг, думаем, атаку отменят? Штыки уже примкнуты. Ждем. И вот лейтенант наш пистолет из кобуры потянул – и: «Взво-од! Приготовиться к атаке!» А потом, несколько секунд, тишина. Вот эти несколько секунд, когда уже знаешь: все, сейчас пойдем и сейчас, может, тебя пулей или осколком… Привыкнуть к такому невозможно. Даже сейчас вот… сказал, а по телу – дрожь…
   Все мы там дрожали.
 
   – Весной я был уже под Спас-Деменском. Конец мая. Наша 33-я армия наступала на запад. Воевал я в 338-й дивизии. Вскоре ее передали в 10-ю армию.
   Помню деревню Старые Стребки. Деревни самой уже не было – угли да печи. Там мы схватились. И своих много потеряли, и немцев повалили.
   Вокруг Спас-Деменска местность болотистая.
   А как было. Однажды утром мы пошли в наступление. Вышли к Старым Стребкам. Немцы положили нас сильным пулеметным и минометным огнем. Лежим, к земле прилипли. Командиры нас поднять не могут. Кто поднимется, его тут же – пулей. Смотрим, подошли наши «катюши». Ударили. Мы встали, пошли. Никакого огня. Все тихо. Так, добивали кое-где уцелевших немцев.
   Когда мы заняли ту деревню, увидели множество повозок. Повозки у немцев были большие, на мощной оси. В повозках много всякого имущества и добра. А по земле разбросаны куски мяса. «Катюши» били осколочными снарядами. И не разобрать было, то ли человеческое под ногами мясо, то ли конское. Через несколько часов все это запахло.
   Скажу вот что: мы, к стыду своему, почти никогда товарищей своих убитых не хоронили. Немцы редко оставляли трупы.
 
   – Личным оружием у меня сперва была длинная винтовка со штыком. Безотказная. Системы Мосина. Ни разу ни осечки не было, ни патрон не перекосило. Потом выдали короткий карабин. Та же мосинская винтовка, только укороченная, и штык на ней крепился удобнее. А когда стал замполитом, был пистолет ТТ. Но в бой все равно ходил с винтовкой. Автоматов у нас в роте не было. Только в конце войны выдали сержантам, командирам отделений и лейтенантам.
 
   – На фронте что самое главное? Дружба. Все солдаты друг другу братья. Иначе нельзя. Иначе гибель всем. Мы тогда не делились, кто какой национальности, кто из какой семья, кто откуда призван. Все – одна семья. Так и выжили.
   А что сейчас?
   Поделили все. Передрались. Могилки солдатские стали мешать. Черт знает что!
 
   – Помню, в сорок втором…
   Прошли маршем по Калининской области, зашли в Смоленскую. Шли ночами, чтобы не попасть под бомбежку. Днем отсиживались в лесах.
   Никогда я не думал, что можно спать на ходу. Идешь и понемногу задремываешь. Ноги передвигаются сами собой, механически. Идешь-идешь так, и вдруг в мокрый сидор идущего впереди ткнешься…
   Ночевали где придется. Умыться негде. О бане давно забыли. Белье не меняли. И напали на нас вши. Завелись. Да так завелись, что другой раз снимешь нижнюю рубаху, потрясешь ее, а они так и сыплются оравой. Никогда потом, за всю войну, вшей столько не было, сколько в сорок втором году.
   Как-то мы устроили им бой. Попали на ночлег в хату. Хозяйка хорошо протопила русскую печь, выгребла угли. И говорит нам: «Скидайте белье и суйте в печку!» Мы так и сделали: сняли гимнастерки, белье, а под низ, на кирпичи, положили поленья, на те поленья – свое обмундирование. И закрыли печь заслонкой. Вскоре оттуда пошел такой дух, что кто-то из наших в шутку сказал: «Братцы, держите заслонку покрепче, а то они, проклятые, оттуда сейчас вырвутся».
 
   – С ходу ворвались в одну деревню. Деревня почти целая. Пробежали в цепи почти до середины дворов. И тут пошло. Немцы стреляли из пулеметов и орудий. Хорошо, ротный сразу смекнул, что вперед людей гнать – на верную погибель. Начал отводить нас. Но отходили мы грамотно. Перебегали от дома к дому, за сараями, у заборов и отстреливались. Двое-трое из отделения стреляют, а остальные отходят.
   Тут и я по-настоящему стрелял по врагу. У меня была винтовка. Лихорадочно передергивал затвор и, иногда прицеливаясь, а иногда так, наобум, лишь бы пальнуть, стрелял в сторону засевших за дворами немцев. Не знаю, попал я там в кого или нет, но я стрелял. Много патронов истратил. Когда стреляешь, азарт появляется.
   Вот такие мы солдаты были в сорок втором году. Это ж потом мы опыта поднабрались. А в сорок втором…
   Сержант, видя такое дело, помню, кричит нам: «Ребята! Пали в их сторону! А пуля дурака найдет!» Не знаю, нашлись ли там дураки…
   Из того периода запомнился еще один эпизод.
 
   – В сентябре 1941 года из своей родной деревни Подберезье, что под Мосальском, я попал в Мордовию. Гонял колхозный скот. Стадо коров, голов девяносто, и немного овец. А погонщиков нас было шесть человек: три девчонки, двое парней и старик. Когда вернулись, немцев из нашей деревни уже прогнали. Возвращались мы на родину по следам наступающих наших частей.
   3 марта 1942 года меня призвали в армию. Мой отец был председателем колхоза, и меня он, видимо, пожалел, посылая в эвакуацию со стадом. Но на фронт я все же попал. И очень скоро.
   Призывали нас полевые военкоматы.
   Переодели, немного позанимались – и на фронт. Тут, недалеко, в Мосальский район. На родину. Фронт стоял в нашем районе. И там меня сразу ранило. Первое ранение.
   Мы к тому времени немного продвинулись и держали оборону. Под деревней Алфимово. Слыхали про такую? Это уже ближе к Барятину. 1094-й стрелковый полк 325-й стрелковой дивизии 50-й армии.
   Ранило меня 29 августа. Многое я уже забыл, что как было. В то время я был уже младшим сержантом. Ранило тяжело. В госпитале я пролежал шесть месяцев. В городе Сарапуле, в Удмуртии.
   А как было…
   Утро. Мы сидим в своих окопах. В обороне. И вдруг – немцы! Они шли прямо на нас. То ли разведка боем, то ли наступление. Не понять. Шли без артподготовки. Я лежал со своей винтовкой. Немцы шли быстро, с гвалтом. Лейтенант наш видит, что дело плохо, что так, из окопов, не отобьемся, и поднял нас в контратаку. Я поднялся, сделал несколько шагов вперед, и тут меня ударило. В грудь. Пуля. А вышла в бок.
   Из боя меня выносили. Когда пуля попала в меня, я повалился и сразу потерял сознание. Я не помню даже, как и повалился. А через три дня я был уже в госпитале в Сарапуле. Вот как заботились о раненых! Все было налажено.
   После лечения там же, в Сарапуле, я был зачислен в Смоленское пехотное училище. Училище эвакуировалось из Смоленска. Сам-то Смоленск все еще находился под немцем. Недолго я там проучился. Опять на фронт. На этот раз – под Спас-Деменск.
   Сперва прибыли в Калугу. А от Калуги маршем двинулись под Спас-Деменск. Шли ночами. Три ночи шли. Быстро. Спешили.
   С ходу вступили в бой. И провоевал я там, под Спас-Деменском, три дня. Опять ранило. В руку. Навылет. Пулей. Во время атаки. В атаке ведь как… Вперед! Поднялись, побежали. Бежим все. Кричим тоже все. А там уж кого пуля найдет. Кому какая судьба.
   Каждый раз меня убивало, и каждый раз казалось, что вот сейчас убьет до смерти, а все же судьба берегла. Рана тяжелая, но живой.
   Война в пехоте… Что в пехоте увидишь? Что вспоминать? Вся война – в окопе, в поле. Когда немец отступает, мы видим его спину. Когда наступает, некогда его разглядывать, успевай стреляй, чтобы он тебя не прихватил. А то ведь всякое бывало…
   Народ тоже всякий на фронте попадался. Однажды, в Венгрии уже, стояли мы в обороне. И старшина застрелил солдата. Что-то тот у него упер. А старшина его и прихватил. Но стрелять-то зачем? Человек же! Свой! Виноват? Так пускай бы его судили и отдали в штрафную роту. Но убивать… И тогда мы с другим сержантом отвели того старшину за дворы и хотели тоже… Так он в ногах у нас валялся, прощения просил.
   Под Оршей и под Будапештом мы побывали в окружении. Всей дивизией. Выходили с боем. Народу много потеряли.
   Под Будапештом меня в третий раз ранило.
   К тому времени дивизия наша получила наименование 90-й гвардейской дважды Краснознаменной Витебской.
   Победу я встретил в госпитале.
   Под Будапештом нашу дивизию на марше прихватил немецкий бронепоезд. В поле, на открытом месте. И шлепал нас как хотел из всех своих орудий. А у нас ни авиации, ни артиллерии. Сразу поднялась паника. Вот там многих побило.
   За всю войну, за все мои муки, страдания и победы награжден я одной-единственной медалью – «За отвагу». В пехоте больше не давали.
   Вручил мне ее начальник штаба батальона капитан Ионов. Пришел он к землянке: «Мордасов! Ко мне!» Я вышел. Думаю: что такое? Вроде ни в чем таком плохом не участвовал. А он: «Вручаю тебе боевую награду – медаль «За отвагу»!» – «Спасибо», – говорю.
   Вот так я и получил медаль. Было это в августе 1944 года.
   На войне от командиров многое зависело. От больших начальников. От тех, которые находились в штабах армии, дивизии, полка. Как они спланируют операцию, так она и пойдет. Учесть свои возможности и силы противника. Обеспечение. Резервы и управление ими. А лейтенанты воевали вместе с нами. Всегда рядом. В окопах. Одна судьба.
 
   – Окруженные в 1942 году под Вязьмой беловцы выходили через позиции нашей дивизии. Выходили они в районе Анновки и Верхней Песочни.
   Встретился мне один капитан. Верхом на коне. Конь отощавший. А я тоже верхом. Капитан посмотрел на моего коня и говорит: «Лейтенант, давай махнем не глядя. У тебя конек не очень, а мой – всем коням конь. Боюсь, погублю я его. Он меня несколько раз от смерти спасал. Ты его покорми хорошенько с неделю-другую и не узнаешь! Конь, правду говорю, хороший! Мне его жалко. Попадет в чужие руки… А тебе – воевать. Вот посмотришь, не раз меня добрым словом помянешь».
   Поменялись мы с капитаном конями. И правда, вскоре залоснился мой конь, повеселел. Послушный был, умный. А как он мне помогал! Для связиста ведь конь на фронте – первый помощник и самый надежный напарник. Таких коней я потом никогда не видел. Не обманул меня капитан.
 
   – Наш 1111-й стрелковый полк формировался в Барятине.
   8 сентября 1943 года полк был уже на передовой. Дивизия освобождала Мокрое и окрестности. Шло наступление на Рославльском направлении. Мы прибыли, село было уже очищено от немцев. Догорали дома. Дымились головешки. А Грибовку еще удерживали немцы.
   За ночь мы дошли до реки Снопоть. Немцы отступали.
   Вооружены мы были плохо. Одна винтовка на двоих. И у нас с товарищем моим тоже была одна старенькая винтовка. Он был постарше, взял винтовку, сказал: «Ладно, Петь, сперва я повоюю. А если убьют, тогда возьмешь винтовку ты».
   Когда наша 330-я дивизия форсировала Снопоть, нас почти всех там и положили. Так мы и не обзавелись своими винтовками.
   Реку мы форсировали возле Малой Лутны. Это уже в Брянской области. Снопоть там вроде неглубокая, песчаные берега. Мы с ходу ударили, сбили их. Но роту нашу они растрепали. Стреляли по нашим наступающим цепям из пушек и пулеметов.
   Перешли мы Снопоть. А роты нашей уже не было. Так, несколько человек. Полк двигался к Десне, на Десне немцы укрепились основательно. Видимо, хотели там удержаться.
   Наш батальон поддерживала огнем противотанковая пушка. Но расчет ее почти весь погиб на Снопоти. Осталось всего два человека. И меня забрали в расчет заряжающим.
   Подошли к Десне. Начали готовиться к форсированию. Артподготовка была хорошая. Стреляли и мы из своей сорокапятки. Только-только начало светать, мы и ударили. Было это 15 сентября. Часа два крушили немецкую оборону – правый берег.
   Нашему расчету вдруг поступила такая команда: немецкая пехота снимается и отходит, надо бить шрапнелью. Смотрим – и правда, наши ребята уже полезли на тот берег. И мы должны были перенести огонь в глубину немецкой обороны, чтобы не побить своих.
   Неподалеку от позиции, метрах в пятидесяти, располагался наш орудийный дворик. Мы вдвоем с бойцом Иваном Никулиным побежали туда, взяли в охапку по три снаряда – и обратно. А их наблюдатель, видимо, уже засек нашу пушчонку. Не добежали мы с Никулиным шагов двадцать, смотрю, на нашей позиции снаряд разорвался. Пушка сразу кверху колесами. Ребят, артиллеристов, не видать. Я кинул снаряды, упал. И думаю: а больно я ногой обо что-то ударился, когда падал. Лежу. Нога стала болеть. Я пощупал ее. В шинели дырка. И дырка большая. Отвернул полу, а там у меня все в крови. Сразу в холодный пот бросило: ранен! Я крикнул раза два и потерял сознание.
   Образумился. Смотрю: вокруг меня санитары. Перевязали, чтобы кровью не истек. Куда-то поволокли. Положили в траншею. Валялся я там часа три. Сам-то идти уже не мог. Вот и лежал, ждал, какая мне участь выпадет.
   И вот вижу: подошел ко мне какой-то офицер. Спросил, куда меня ранило. Я показал на бинты. «А почему тебя не забирают в тыл?» – «Не знаю».
   Тут откуда ни возьмись – ездовые. Офицер к ним: «Заберите раненого». – «Да вы что! Тут все простреливается. Мы сейчас погоним в галоп, а он тяжелый. Не выдержит». – «Я вам приказываю! Сейчас же грузите! И в тыл!»
   Тогда они увидели, что офицер не отступит, взяли меня за руки, за ноги и кинули в повозку. Повезли. Ну, думаю, слава тебе господи, может, еще и живой останусь.
   Неподалеку, в лесочке, санбат. Привезли меня туда. Там натянута большая, метров в двадцать, палатка, и по обе стороны рядами лежат раненые. Все наш брат солдат. Положили и меня.
   Подошла санитарка. Обработала рану. Перевязала. Сказала: «Ждите. Вас повезут в Фаянсовую».
   Фаянсовая – это под Кировом.
   На Фаянсовой нас выгрузили в сосновом лесу. А оттуда развозили уже кого куда. Я попал в Калугу. В госпиталь. В Калуге сразу положили на операционный стол.
   Слепое осколочное ранение. Меня, наверное, убило б. Осколок был большой. Но он сперва попал в снаряд, который я нес. Меня он задел уже рикошетом.
   В Калуге осколок мой не нашли. Глубоко вошел. И отправили в город Боровичи под Ленинградом. Рана стала гноиться.
   Однажды я попытался встать, пройтись по палате. Сделал несколько шагов и упал. Нога моя почернела. Слышу, санитары говорят: «Гангрена». Положили меня на койку. Несколько дней лежал, пока температура не спала. Положили меня на операцию и на этот раз осколок нашли.
   Хирург после операции показал мне мой осколок и говорит: «Пойдешь на фронт – отомстишь за свою рану». Осколок большой, где-то два на три сантиметра. Плоский, острый.
   Два месяца я пролежал в госпитале, и меня перевели в палату выздоравливающих. Выдали гимнастерки, другую одежду. Все плохонькое, бывшее в употреблении. А рана моя еще течет… Чуть погодя направили в маршевую роту. Однажды слышу, главврач говорит другому хирургу: «Сейчас отправят на передовую, а там два-три дня – и либо убьют, либо, если повезет, снова к нам привезут».
 
   – Самыми ненадежными на фронте были казахи. Если их один-два во взводе, то ничего, воевали как все. А если их целый взвод – беда. Их частенько обыскивали, и в карманах всегда находили немецкие листовки: переходите к нам, у нас хорошие условия, настоящая листовка является пропуском…
   Узбеки воевали храбро. Туркмены тоже. Татары хорошо воевали. Башкиры – отчаянные ребята, стойкие. И мордва были надежными солдатами.
   А вот киргизы тоже не очень…
   Всех национальностей у нас солдаты были.
 
   – Вспоминаю свой первый бой. Первую атаку. Там я потерял своего друга и земляка младшего сержанта Власенкова. Я командовал первым отделением, а он – вторым.
   Развернули мы свои отделения и пошли цепью. Идем. Снаряд то там упадет, то там. Немцев не видать. А тут начали бить минометы. Прошли с километр. Стало смеркаться. По цепи передали приказ: наступление прекратить, окапываться по обрезу речки. И только мы остановились, вздохнули с облегчением, что без потерь обошлось, мина ударила. И осколком зацепило Власенкова. Я подбежал, смотрю: лежит, земляк, живот распорот и кишки выбросило на куст. Глаза открыты, но уже неживые. Голова запрокинута. Вот тебе и судьба. В первом же бою.
   Похоронили мы его на опушке леса. Родом он был из Верхних Барсуков.
   После войны я навестил его мать. Похоронка ей сразу пришла. А я ей рассказал, как случилось все, где мы его похоронили.
   Часто вспоминаю их, оставшихся на войне своих товарищей. Мы-то вот пожили, состарились. Детей народили. Баб любили. И нас бабы любили. Пожили. А они остались там, в полях, в окопах да на опушках. Молодые, красивые люди…
 
   – Когда я вспоминаю бои на «голубой линии», меня начинает преследовать трупный запах.
   Лето сорок третьего. Жара. В некоторые дни – 35 градусов. Трупы за несколько часов неимоверно раздувает. Лопается одежда. Не продохнуть. В голове начинается шум, гул. Перед глазами летают мушки. Тошнит.
   А однажды, помню, нас с передовой отвели на отдых, в тыл. Отошли километра на три. Солдаты начали пошатываться. А чуть погодя и вовсе пошли как пьяные. Так действовал свежий воздух.
   В то время я был уже сержантом, командиром отделения. Воевал в составе Отдельной Приморской армии, в 1137-м стрелковом полку 339-й стрелковой дивизии.
   Стояли мы под хуторами Русскими на северной оконечности Таманского полуострова. И нас поддерживал женский авиационный полк ночных бомбардировщиков. Позади нас был Темрюк, за проливом – Тамань. Ночные бомбардировщики помогали нам форсировать Керченский пролив. Высадились мы в поселке Опасное.
   Вскоре все затихло. У немцев была оборона мощная. Нас они дальше не пропустили. Командный пункт и НП артиллерии они оборудовали на горе Митридат – оттуда хорошо просматривались наши позиции. Время от времени вели обстрелы. Недостатка в снарядах у них, видимо, пока не было.
   Мы окопались. Заняли оборону на случай контратаки.
   Однажды, когда я дежурил в траншее нашего взвода, к нам на передний край пришли связисты и офицеры из штаба дивизии. Дело было ночью. Установили рацию. Сидят наблюдают. Смотрю, стали проявлять нетерпение. Говорят: «Когда же они появятся?» – «Кто?» – спрашиваю. «Кто… Наши У-2. Девчата-корректировщики».
   Оказывается, наша тяжелая артиллерия вышла на позиции и готовилась обстреливать немецкую оборону. Для точной стрельбы батареям нужны были более точные координаты.
   Я им тогда и говорю: «А вы знаете, что через каждые двадцать минут наши позиции облетает «ночник»?» Это у немцев был такой ночной истребитель, двухмоторный «Мессершмитт». «Ну и что?» – «Как, – говорю, – что?!» Посмотрел на меня один из офицеров и говорит: «Ты, сержант, делай свое дело. Наблюдай за немецкими траншеями и помалкивай. А тут дело не твоего ума».
   И вот что получилось.
   Появляются наши девчонки. Покачали нам крыльями. Полетели. Пошел самолет в немецкую сторону. И вдруг – сзади! – появился мессер. Этот ночной истребитель не гудел, как другие самолеты, а свистел. Как будто у него там не моторы вставлены, а свистки. «Ну, товарищи офицеры, вот вам и немец!» – говорю. Молчат. Молча наблюдают, ждут, что будет. А я-то уже знаю, что сейчас будет! «Передайте, – говорю, – девчатам, чтобы знали, что у них мессер на хвосте!» Связь у них с самолетом была, и по рации они уже переговаривались.
   До Крыма я таких истребителей ни разу не видел. Летали они со страшной скоростью, ну прямо сумасшедшей! Ага, зашел, смотрю, трасса от него пошла в сторону наших девчат. Прошло с минуту. Мотор нашего У-2 слышен. Тарахтит. Но в небе начало краснеть. Это мы уже знали: когда ночью самолет загорается, небо становится багровым.
   Офицерам я и говорю: «Вот и все». Они молчат. О чем-то только между собой переговариваются.
   Но это было еще не все.
   А девчата наши, смотрим, тянут, тянут назад. В тылу у немцев садиться не хотят. Самолет горит. Прямо весь пылает. Горящие куски от него отваливаются, вниз падают. Им бы надо уже выпрыгивать. Но у них, как потом выяснилось, и парашютов-то не было. И совсем чуть-чуть не дотянули, упали метрах в тридцати от нашей траншеи, на нейтральной полосе. Самолет продолжал гореть.
   Тут все наши ребята вскочили: что такое? Стали смотреть. Я полез на бруствер, а ротный мне: «Куда ты?» – «Туда. К ним». – «А тебе кто-нибудь разрешал?» – «Нет. Но может быть, там кто-то еще жив». – «Если бы были живы, уже приползли бы. Ты что, видел парашюты? Нет там уже никого».
   Слушаю я командира роты и вижу, что он и сам сильно нервничает. «Или ты слепой?» – кричит мне. «Нет, не слепой, но надо ж посмотреть, что там…» – «Нет! Ты должен быть здесь! В траншее!» И как запустил матюжиной на ребят! Они тоже бруствер облепили. Поддал ногой чей-то котелок и ушел. А сроду матом не ругался, слова матерного мы от нашего ротного не слышали. Старшина – да, тот, бывало, всех нас перекрестит по матушке и по батюшке. А старший лейтенант был человек сдержанный, из учителей.
   Девчат жалко. Никто не приполз. Тихо все. Только самолет догорает, трещит. Ребята молчат. Ребята им, девчатам, на аэродром каждое утро цветы носили. В благодарность за поддержку. Как отчаянно они нас во время форсирования пролива с воздуха поддерживали, как колошматили немцев, это ж… я не знаю.
   Прошло минут двадцать. И слышим, тарахтит, летит еще одна «уточка». Все как будто повторяется. Все как во сне. Пролетели девчата нейтральную полосу. И снова – вот он! – ночной истребитель перехватил их. Заработали его пулеметы. И опять небо закраснело. Самолет упал на немецкой территории.
   Сидим в траншее, молчим. Никто уже не спит. Тут проснулся и наш старшина. Стал материться. И матерится вроде на кого-то из бойцов наших, а прислушаешься – на офицеров штабных, на дурость нашу всеобщую.
   А мы сидим тихо. Ждем. Третий наш самолет летит! И вот опять думаем «ночник» появится. Слушаем: не свистит ли, проклятый? Нет, тихо. Пролетели девчата в глубину немецкой обороны. Тут зашевелились штабные офицеры.
   Но на этот раз произошло вот что. Немцы пропустили нашу «уточку» через линию фронта. Но недалеко она залетела. Слышим, зенитки заработали. А зенитные расчеты у них действовали умело. Они включили прожектора, сразу перехватили девчат и начали прицельно стрелять. И вскоре сбили и третий самолет.
   Час прошел – трех наших экипажей нет.
   Уже и офицеры-артиллеристы говорят: «Неужели еще пошлют?» Возле рации собрались все офицеры. Пришел командир нашего полка. Хороший был дядька. Пришел он, посмотрел на солдат. Те охают, ахают. Ну как такое пережить?! Все смотрят на часы. Одно дело, когда мужики гибнут, солдаты. Мы уже как-то привыкли к этому. Война – солдаты и должны гибнуть. Не сегодня завтра любого из нас… А когда женщины гибнут… Тут не всякое сердце это перенесет. Да. И что вы думаете? Прошло двадцать минут – летят. Ох ты ж, мамушки мои! Ну, думаю, что ж теперь-то будет? Им-то какая смерть?
   Только они перелетели через нейтральную полосу, слышим, засвистел мессер. На этот раз он от моря залетел. Пристроился в хвост, дал очередь. Загорелась и эта «уточка».
   Корректировщики ушли. И наши офицеры ушли. Солдаты тоже разошлись по траншее и улеглись. Но какой там сон? Насмотрелись…
   А я себе думаю: пойду-ка все же схожу, пока не рассвело. Вылез из траншеи, пошел. Кукурузное поле. Самолет уже догорал. Девчата лежали неподалеку.
   Их выбросило. Лежат без парашютов. Одна в серой шинели – младший лейтенант. У нее при ударе о землю лодыжка лопнула до кости. Или так резануло чем. Я поднял сперва ее. Взял на руки, отнес от самолета. Пока, думаю, прохладно. А то солнце взойдет, трупы разнесет. У другой горели ноги. Тлели. Одета она была в кожаную куртку. На куртке погоны – старший лейтенант. Я затушил ее ноги. Нашел какую-то ветошь, накинул на ноги. Оттащил и ее в сторонку, в кукурузу. Светать стало. А я знал: по утрам начинают свою охоту снайперы – надо было уходить. Но раз, думаю, пришел, заберу документы. Так положено. Документы, награды. Старший лейтенант была награждена двумя орденами Отечественной войны, орденом Красной Звезды и, по-моему, Александра Невского. И медалью «За отвагу». У нее в кармане я нашел носовой платочек. Расстелил на земле тот ее платочек, все в него сложил: ордена, документы, письма. А другая, младший лейтенант, как я уже сказал, в обыкновенной серой шинели. Не в летном. Правда, шинель офицерская. У нее было две Красных Звезды и один орден Отечественной войны.
   Положил я их рядом. Как сестер. Наломал кукурузы и прикрыл сверху. Чтобы мухи сильно не лезли и солнцем не так палило.
   Пополз назад. Приполз. Навстречу командир взвода: «Ты куда ходил?» Я и говорю: «К самолету». – «Ну? Что там?» – «Принес документы». – «Тебе что командир роты сказал? Попадет тебе, сержант». – «Ну, попадет так попадет». – «С одной стороны, ты, сержант, конечно, правильно поступил. Но с другой…» Прочитал мне взводный свою мораль, посмотрел в глаза и говорит: «Эх, как жалко девчат! Ладно, неси все это в штаб полка».
   До штаба полка три километра с лишним. Прихожу. Доложил. Начальник штаба полка майор Кадушкин: «Ты, товарищ сержант, зачем пришел?» – «Я ходил к самолету». Смотрит на меня, ждет, что я дальше скажу. А уже про сбитые ночью самолеты весь полк знает. Наверное, тоже, как и я, всю ночь не спали, переживали. «Вот, – говорю, – принес». И кладу на стол узелок. Он развязал его, смотрит. Перебирает ордена, читает документы, молчит. Вздыхает. Отворачивается. Тут входит комполка полковник Полевик. Посмотрел он на меня, на документы. Сел на лавку. И говорит: «Где летчицы?» – «Там, – говорю, – лежат в поле». – «Не похоронил?» – «Нет, – говорю, – не успел, рассветать стало». – «Иди обратно и похорони их. Об исполнении доложишь».
   Пошел я обратно. В траншее взял лопату. Пополз на нейтральную полосу. Вскоре добрался до своих девчат. Сердце мое задрожало. По документам я понял, что младший лейтенант – украинка. А старший лейтенант – русская. Ее звали Галиной. Фамилии их не могу вспомнить.
   Земля твердая как камень. Попробовал я ее лопатой. Э, думаю, тут я до вечера провожусь и трупы совсем разнесет. Только я это подумал, над головой прошуршал тяжелый снаряд и упал неподалеку. Подождал я, когда осколки опадут, пополз к воронке. Снаряд упал хорошо. Метрах в пяти от дороги. Дорога – на хутора Русские. Расширил я эту воронку лопатой. А перед этим, когда я только в воронку полез, пуля мне по сапогу так и стеганула. Ага, думаю, снайпер меня засек. Теперь будет караулить.
   Ладно. А как же теперь мне сюда девчат перетащить под огнем-то снайпера? Тела уже запахли. У той, у которой нога до кости разошлась, черви уже пошли. А снайпер стреляет – головы не поднять. Нашел я провод. Обвязал этим проводом сперва одну и оттащил ее в воронку. Потом другую. Прикопал. Но полностью могилку закопать не удалось. Это ж надо было подняться, хоть на колени встать. А попробуй поднимись на нейтральной полосе. Снайпер твою голову так и ждет…
   Приполз я в свою траншею. Пошел в штаб полка. Указал на карте то место, где их похоронил. И мне приказали закопать могилу как следует. А я туда все равно бы пошел, даже если бы и не приказали. Потому что работу свою я не доделал.
   Наступила ночь. Мы по-прежнему стояли в обороне. И я опять пошел к сгоревшему самолету. На этот раз никто мне не мешал. Могилку я сделал хорошую. Обложил холмик камнями. Насобирал камней возле дороги и обложил ими кругом. Чтобы было красиво и приметно.
   Утром вернулся в штаб, доложил. И начальник штаба мне вдруг говорит: «Пойдешь туда еще раз». – «А теперь-то зачем?» – спрашиваю. Майор позвал офицера, кого-то из своих помощников, дал ему карту и приказал нанести могилку на карту.
   Пошли. Офицер сделал точную привязку. Пометил на карте.
   Я часто вспоминаю тот случай. Как хоронил сестричек своих. Как закапывал их. Как снайпера обманывал.
   Да, брат ты мой, вот такая история. Когда видишь, как мужиков на войне убивают, – это одно. Я скольких товарищей своих похоронил! А не запомнились вот так, как эти две летчицы. Сердце и сейчас о них дрожит.
   И вот не знаю, цела ли теперь их могилка? Ухаживают ли за ней? Не знаю.
   – На фронт я прибыл в ноябре 1943 года. 3-й Украинский. 46-я армия генерала Василия Васильевича Глаголева. 4-я гвардейская, бывшая 161-я, стрелковая дивизия. Потом она получила наименование Апостольско-Венской Краснознаменной. Мощная была дивизия. Дрались мы отчаянно.
   В памяти всплывает первый бой. Произошло это под Кривым Рогом. Шел 1944 год.
   По замыслу Ставки Верховного Главнокомандования войска 3-го и 4-го Украинских фронтов должны были сбить противника с плацдарма на левом берегу Днепра, ликвидировать Никопольско-Криворожский выступ и выровнять линию фронта для дальнейшего наступления. Ведущая роль в этой наступательной операции возлагалась на 8-ю гвардейскую и нашу 46-ю армии. Наступление шло успешно. Мы постоянно продвигались с боями вперед. К середине февраля нас с западного направления неожиданно перебросили на юго-восточное.
   Это произошло 17 февраля 1944 года. Я вел кое-какие записи, и поэтому все могу так точно воспроизвести.
   Второй стрелковый батальон с рассветом начал марш в направлении к Кривому Рогу. Внезапно подул резкий ветер и пошел снег с дождем. Поддерживающая артиллерия увязла в бездорожье, отстала. К вечеру похолодало, снег повалил хлопьями. Шинели на наших спинах набухли, покрылись ледяной коркой.
   Уже к ночи вышли в поле. Я остановил свой взвод у скирды соломы. Стоим ждем приказа, куда двигаться дальше. Вокруг тишина. Выстрелов не слышно. Весь наш переход проходит в какой-то секретно-таинственной атмосфере. Командиры и замполиты молчат. Бывалые солдаты подошли к скирде и начали дергать солому, связывать небольшие снопы, которые можно унести под мышкой. Снег продолжал лепить. Послышались, наконец, хлопки одиночных выстрелов. Солдаты сразу оживились: кажется, вышли к передовой. Слышу, разговаривают: «Скорее бы в окопы. Покурить. Погреться».
   Где ж там, думаю, греться? Какая в окопе для этого возможность? Холодная, промокшая, промозглая земля… Тогда я еще не был солдатом и многого не понимал, не знал, не прочувствовал.
   Нас, командиров взводов, вызвали к командиру роты.
   Мой третий стрелковый взвод получил боевую задачу: выйти на левый фланг первого и занять оборону.
   Первый взвод занял готовую траншею на склоне невысокого кургана на свекловичном поле. Траншею до нас тут занимало небольшое подразделение, насколько мне помнится, 105-го стрелкового полка. Те, кого мы меняли, быстро покинули свои окопы и исчезли в темноте в тылу. Их было совсем немного, может, всего взвод. И мы тут же подумали: вот и от нашей роты, может, столько же останется через несколько дней, и тогда настанет время и нас менять.
   Первому взводу, как всегда, везло. Готовая траншея – это не одиночные окопы в поле. Правда, дело было вовсе не в везении. С первым взводом всегда был командир роты.
   Я разыскал командира первого взвода лейтенанта Галустяна, спросил, где его левый фланг. В ответ услышал довольно грубое: «Сам найдешь».
   Замечу, что при формировании наших взводов ротный лучших солдат определял в первый взвод. В первый же взвод шло все лучшее: как правило, новое оружие, снаряжение и обмундирование. Иногда это касалось и продовольствия. Солдаты этого взвода держались особняком, сторонились нас. Чувствовали свою избранность.
   Делать нечего, взял я несколько солдат и пошел определять позиции для своих отделений.
   Когда мы шли от стога к кургану в свекловичном поле, немцы прекратили стрельбу. Видимо, услышали наше передвижение и старались понять, что же у нас происходит. Слушали. Мы прошли шагов двадцать. Нашли пустой пулеметный окоп. Видимо, эта позиция прикрывала левый фланг траншеи, контролировала разрыв между подразделениями. Остановились. Спрыгнули в окоп. Он был наполовину заметен рыхлым снегом. Прислушались. Противник по-прежнему молчал.
   Я приказал очистить от снега пулеметный окоп. Двоих оставил здесь. С третьим пошел дальше. Прошли еще шагов двадцать. Присели, прислушались. И тут немцы начали постреливать одиночными. Видимо, стреляли на звуки, шорохи, голоса.
   Солдату, бывшему со мной, я приказал вернуться по нашему следу к кургану и привести сюда первое отделение. Сам залег в сторону выстрелов и приготовил автомат.
   Через несколько минут пришло первое отделение и расположилось фронтом на север. Начали отрывать окопы. Окапываться я приказал попарно: два солдата в один окоп. Такой окоп был немного шире одиночного. Этому меня научили бывальцы, старые солдаты, которые успели повоевать и под Минском, и на Волхове. В одиночных окопах солдата легко и бесшумно брала немецкая разведка. Особенно ночью. Я опасался за своих бойцов. Все устали и буквально валились с ног. А когда в одном окопе сидят двое, то они могут по очереди бодрствовать, слушать врага, следить за тем, что происходит на передовой. К тому же при артиллерийско-минометном налете поражаемость таких окопов, расположенных, как правило, в пятнадцати – шестнадцати шагах один от другого, была значительно меньшей.
   Вскоре подошли второе и третье отделения, стали окапываться левее.
   Мы были последними. Левее нас – уже никого. Конечно, это плохо. Фланг оставался оголенным. Первому взводу опять везло: с флангов их прикрывали мы и второй взвод.
   Я ждал, что придет ротный. Обычно он обходил позиции. Всю ночь глаз не смыкал. Но он так и не пришел.
   Я делал то, что предписывал боевой устав пехоты: отделения окапывались по фронту; окопы каждого отделения закрывали 50–60 метров фронта; каждый командир отделения окапывался вместе со своим помощником, а рядом с сержантами отрывали ячейки пулеметчики со своими вторыми номерами. В бою командиры отделений должны руководить огнем пулеметчиков. Фронт моего взвода, таким образом, составлял 120–150 метров.
   Ночью немцы вели огонь из винтовок, редко и пассивно. Постреливали для острастки.
   Мои солдаты отрыли окопы. Залегли на отдых. Счастье наше, что земля оказалась не промерзшей, поддавалась легко.
   Снег все шел и шел.
   Днища окопов солдаты застелили соломой. Сверху закрылись плащ-палатками. Вот тебе и солдатский блиндаж.
   Утром, чуть рассвело, я выглянул из блиндажа и не увидел позиций своего взвода – ночной снег надежно замаскировал всю линию окопов. Она абсолютно не просматривалась. Немцы, видимо, так ничего толком и не поняли, что произошло перед их обороной ночью.
   Они занимали траншею в 200–250 метрах перед нами по фронту. Траншею я увидел сразу. А вот где их боевое охранение?
   На рассвете снег стал редеть и вскоре почти совсем прекратился. Сразу прояснилось. И в это время прямо напротив нашего пулеметного окопа шагах в восьмидесяти я заметил над бруствером две немецкие каски. Это и было их боевое охранение. Я взял ручной пулемет. Пулеметчик спал. Была моя очередь бодрствовать. Затворная рама РПД была покрыта коркой льда. Это было конечно же оплошностью с моей стороны: надо было приказать солдатам и сержантам осмотреть и почистить оружие, приготовить его к бою, как бы они ни устали и ни продрогли на марше. Значит, подумал я, и другие два пулемета в таком же состоянии. Если немцы вздумают атаковать, с такой подготовкой к бою нам не удержаться, тем более с оголенным флангом.
   Немцы наблюдали за нами в бинокль и, должно быть, увидели, что я прилаживаю на бруствере пулемет. Послышался хлопок. И тут же оттуда прилетела граната. Выпущена она была из винтовочного гранатомета. Немец выстрелил очень точно. Возможно, пулеметный окоп, который мы заняли ночью, был пристрелян ими еще накануне. Граната описала траекторию, упала прямо на спину пулеметчику и разорвалась. Тот упал на дно окопа, застонал. «Займись раненым», – приказал я второму номеру, а сам взял у связного Петра Марковича винтовку, зарядил бронебойно-зажигательным, выставил прицел и подвел мушку под одну из касок. Я боялся вот чего: удачно выпустив первую гранату, они, чего доброго, всех нас забросают гранатами. Немец, пустивший гранату, привстал над бруствером. Ему, видимо, хотелось точно узнать, попал ли он. Я плавно нажал на спуск. И увидел вспышку прямо на каске. Немец рухнул в снег. К нему бросился его товарищ. Я отчетливо видел его каску и плечо. И снова выстрелил. Вспышка – в плече. И второй немец исчез в снегу. Я опустился в окоп и достал свой перевязочный пакет.
   Офицерские индивидуальные медицинские пакеты были побольше солдатских. И бинта в них побольше, и марлевый тампон понадежнее.
   Я перевернул раненого. Граната разворотила всю его левую лопатку. Я с ужасом увидел, как в глубине раны трепещут легкие. Края раны были обожжены, обметаны копотью. Я наложил на рану тампон, протолкнул его пальцем поглубже, закрыл, таким образом, легкое. Сделал ножом надрезы на шинели и перевязал солдата. Израсходовал и его перевязочный пакет, и свой. Рана была большая. Прибежали солдаты из соседнего окопа, положили раненого на плащ-палатку, потащили в тыл. Там, возле скирды, стояла санитарная подвода. Я приказал солдатам, чтобы торопились.
   Раненого утащили, а я продолжил наблюдение. И в это время из бурьяна на краю поля встал еще один немец и побежал прямо на наши окопы. Видимо, он их не видел. Я прицелился в середину фигуры и выстрелил. Немец взмахнул руками, выронил винтовку и упал.
   Один из немцев, в которых я стрелял вначале, был, видимо, ранен. Вскоре он выполз из окопа и медленно, часто отдыхая, уткнувшись в снег, пополз в сторону своей траншеи. Я наблюдал за ним, ждал, когда он выползет на бугор. Заснеженный бугор белел перед ним, и он никак не мог миновать его. Под снегом грядой лежала сваленная во время уборки свекольная ботва. Немец полз без оружия. В какое-то мгновение я подумал: может, пусть уползает, черт с ним. Но вспомнил о своем пулеметчике. Живой он или нет? Довезут его до медсанбата или в дороге он умрет? Нет, идет война, и тут не место для жалости. Я ждал. Напряженно следил за движениями ползущего и держал палец на спусковой скобе. Я выстрелил дважды. Немец так и остался лежать на гряде. На войне как на войне. Любой из нас мог оказаться на месте этого немца. Старые солдаты, те, кто побывал в окружении, кто отступал в сорок первом и сорок втором, рассказывали, как расстреливали их на лесных дорогах и в полях немецкие мотоциклисты.
   Магазин моей винтовки был пуст. Я отдал ее Петру Марковичу.
   Боевое охранение немцев стало отходить к своей траншее. Ветра не было, но я видел, как ходуном ходил бурьян на краю поля и с него осыпался снег. Нервы у немцев не выдержали. Наши стали просыпаться. Послышались выстрелы. Вот этого я и ждал. Немцы встали и побежали. Помню, как они бежали и на их поясах болтались круглые металлические коробки противогазов.
   Мой взвод наполовину еще спал. Хотя я строго-настрого приказал пулеметчикам не смыкать глаз. Но, судя по тому, что они не стреляли, я понял, что и их сморило. Или пулеметы были не в порядке. Это было для меня уроком.
   Из немецкой траншеи виднелись сваленные штабелем бревна. Видимо, немцы не успели как следует укрепиться. Даже блиндажи не достроили. Бревна накатника торчали вверх наподобие мишеней и, видимо, мешали немцам вести огонь из траншей. Я заметил, что трое немцев забрались на бревна и начали беспорядочно стрелять в мою сторону и по окопам взвода. Справа и слева от меня пули начали подбрасывать фонтанчики снега и грязи.
   Когда мы потом атаковали их и выбили из траншеи, я поднялся на бревна, осмотрел убитых и взглянул на наши окопы – оттуда наши позиции были видны как на ладони и прекрасно простреливались.
   Винтовку системы Мосина образца 1891–1930 годов считаю лучшей в мире. Она проста по устройству, практична и удобна в бою. Главное – оберегать прицельную планку и мушку, чтобы не сбить прицела. Я благодарен рабочим Ижевского завода, которые разработали и производили всю войну эту винтовку. Во время формирования рот и взводов нашего батальона в ноябре – декабре 1943 года под Мелитополем поступило новое оружие – винтовки, автоматы, ручные пулеметы. Сделаны они были очень качественно, хорошо пристреляны. Бери и иди в бой.
   Эту винтовку, из которой я стрелял по немцам на свекловичном поле, я носил вместо автомата до самого ранения 19 февраля 1944 года.
   Вернусь назад и расскажу, как проснулся мой взвод. Стрельба насторожила всех. Я посмотрел по сторонам: из всех окопов торчат каски. Я приказал пулеметчикам открыть огонь.
   Шагах в десяти от бревен из траншеи выскочил немец, поднял руку и начал энергично жестикулировать, поднимая солдат в атаку. Я прицелился в середину фигуры и выстрелил. Офицер упал в снег, и больше я его в цепи не видел.
   Потом, после атаки, я рассмотрел его документы. Это был обер-лейтенант. Из тех же документов следовало, что он принимал участие в боях под городом Нарвиком в Норвегии.
   Немцы пытались организовать атаку. Самый лучший способ отразить атаку противника – начать свою. Если, конечно, для этого есть силы и средства.
   Над бруствером траншеи густо чернели их каски. Мой взвод уже окончательно проснулся. Наш огонь резал по гребню бруствера немецкой траншеи. Я радовался: взвод стрелял хорошо, прицельно, оружие работало исправно.
   Стрельба шла и в первом взводе. Весь фронт гудел.
   От командира роты, наконец, прибыл связной. Он сообщил, что по сигналу «зеленая ракета» рота поднимается в атаку. Задача взвода – атаковать часть немецкой траншеи перед своим фронтом.
   Никакой артподготовки не проводилось. Артиллеристы так и не подтянулись за ночь.
   И вот взлетела зеленая ракета.
   Мы встали. Пошли. Смотрю, сержанты подняли всех до одного. Немного пройдя, побежали. На бегу продолжали вести огонь. Немцы не выдержали, стали отходить.
   Я вышел на убитого мной обер-лейтенанта. Забрал у него полевую сумку и пистолет «парабеллум». Это был хороший трофей. Бегло осмотрел и бревна. На них лежало три трупа. Ребята постарались. Бросилась в глаза необычная одежда немцев. Теплые длинные куртки из непромокаемой серо-стальной толстой материи и такие же теплые брюки навыпуск поверх ботинок. Видимо, это была какая-то особая часть, совсем недавно переброшенная сюда.
   В блиндаже, где лежал офицер, стоял телефонный аппарат. Связные собрали трофейное оружие и документы. Нам было интересно узнать, с кем же мы схватились. Документы свидетельствовали о том, что оборону здесь держала часть 16-й моторизованной дивизии 6-й армии, входящей в группу «Юг». С начала февраля она именовалась группа армий «А».
   Когда мы сбили немцев с этого участка и закрепились в их траншее, подошла наша артиллерия. «Студебеккеры» тащили тяжелые дивизионные пушки.
   И в это время ко мне подбежал солдат из моего взвода и умоляюще стал просить отпустить его в артиллерию. Он и раньше говорил мне, что воевал артиллеристом и дело свое хорошо знает. Был ранен. После ранения – в запасной полк. И вот попал в пехоту. Я его хорошо понимал. Потому что и сам не был пехотинцем. Закончил Ташкентское военное пулеметное училище. Но зачислили в пехоту, потому что, когда формировали полк, вакансии командира пулеметного взвода не оставалось.
   Я отпустил его. Ну как я мог его удержать? Когда мимо нас тягачи потащили гаубицы, тот солдат был похож на сироту, который вдруг увидел свою родню. Но предупредил его, чтобы из артиллерийской части, куда он уходил, пришло подтверждение, что он зачислен в штат.
   Прошло почти полгода. Мы готовились к Ясско-Кишиневской операции. Однажды на учениях возле нас появились артиллеристы. «Студебеккер», тащивший 76-миллиметровую дивизионную пушку ЗИС-3, остановился. Из машины выскочил солдат, подбежал ко мне. Я сразу узнал его. Высокий такой парняга, стройный, красивый. «Спасибо, товарищ лейтенант, что отпустили меня к своим! Теперь я наводчик орудия». И он указал на зачехленную пушку, прицепленную к «Студебеккеру». Я ему и говорю: «Командир роты меня крепко ругал за самоуправство. Хорошо, что в штаб полка пришла выписка о твоем зачислении в штат артдивизиона. Так что спасибо и тебе». И попрощались. Прощались мы как старые друзья.
   Не раз он потом помогал нам в атаках, ведь сам хорошо знал, каково матушке пехоте идти вперед без надежной артиллерийской поддержки.
   Фамилию того артиллериста я не запомнил. Может, еще жив бывший наводчик 76-миллиметрового орудия 4-й гвардейской. Если жив, то дай ему Бог здоровья.
 
   – В тот день мы преследовали немцев еще три-четыре километра. Вскоре поступил приказ остановиться и занять оборону.
   Наступила ночь, а солдаты второй день без горячей пищи. То артиллеристы где-то застряли, то теперь кухня. Что плохо в наступлении – никогда не поспевала за нашим наступлением кухня. Так и пришлось заночевать на голодный желудок. Утром пришла кухня. Поели вволю, сразу прибавилось сил и здоровья. Построились в походную колонну и пошли по направлению к населенному пункту Новая Ивановка.
   Настроение у меня было хорошее. Убитыми взвод никого не потерял. Только жаль было пулеметчика. Не знаю, выжил ли он или умер от тяжелой раны. Страшно подумать – легкое видно было. Но если от скирды его вовремя довезли до полковой санчасти, то там его могли спасти. В полковой санчасти служили очень хорошие хирурги. Я шел и мысленно желал своему пулеметчику выжить. Может, он и выжил. Но сомневаюсь. Рана была тяжелая.
   Каждый из нас хотел выжить на этой войне. Каждый хотел дожить до победы, посмотреть, какой она будет, пожить хорошей, мирной жизнью. Но каждый из нас знал, что в любую минуту может быть убит.
   Мы шли на Новую Ивановку. Деревня эта находилась в семи километрах от Кривого Рога и в четырех – от железнодорожной станции Червонная. Это я знал по карте. И вот пришли в Малую Ивановку.
   Моему взводу приказано было расположиться на правой стороне деревни. Мы заняли крестьянскую избу. Хозяева – старик со старухой – с радостью приняли нас. И мы были рады: наконец-то в тепле. Обсушились, почистили оружие, согрелись. Настелили на полу соломы, легли. Выставили часовых.
   Я просыпался всегда рано. С самого первого дня на фронте выработал в себе такую привычку – вставать неурочно, потому как мало ли что… Вот и в этот раз встал в три часа. Хватит. Поспал. В четыре поднял взвод.
   С печи слезла старуха. Сказала: «Сейчас я вас, сыночки, оладьями накормлю». Стала разводить в печи огонь. Вот этот ранний огонек немцы, видать, и заметили. И вдруг – грохот на улице! Снаряд взорвался прямо возле хаты. Взрывом подняло соломенную крышу, и она сразу запылала. Я подал команду, чтобы хватали оружие, шинели – и на огороды. «Не выбегать на улицу!» Взвод в считаные секунды выполнил приказ. И тут я снова не потерял ни одного человека.
   А немецкие танки уже атаковали. Они шли по улице Новой Ивановки и вели огонь из пушек и пулеметов. Тут заработали наши ПТО. Танки остановились, стали пятиться. Но автоматчики еще сидели в крайних домах.
   Мы заняли круговую оборону и ждали приказа. Еще неясно было, что происходит в самой деревне. Немного погодя я пошел посмотреть, не обошел ли нас немец вдоль реки Ингулец, не ударит ли нам в тыл или во фланг? И вот когда я перебегал улицу, послышалась автоматная очередь. Почувствовал удар в плечо. Плечо как будто обожгло. Потрогал – порвана шинель. Дорогу я все же перебежал. Прошел дворами к реке – немцев там не было. Вдоль забора, выложенного из дикого камня, поднялся обратно. Встретил командира роты. Тот спросил: «Где взвод?» Я ответил, что взвод там, на правой стороне деревни, залег в огородах. Доложил, что ранен, и пошел к своему взводу. Позвал помкомвзвода, сказал, что он остается за взводного, потому что, говорю, кажется, я ранен.
   Ранение оказалось пустячным: пуля вошла в лопатку, в мякоть. Хирург ее тут же нащупал пинцетом и вытащил. Но потом началось какое-то осложнение. Рана загноилась. Словом, пролежал я в госпитале две недели и полк свой пришлось догонять. Наши быстро продвигались вперед.
   Комбат наш тоже только что вернулся из госпиталя. Начал формировать новый батальон. Полк усиливали. Подбирал офицеров. Роты сформировали по 40 человек, некомплектные. Я был назначен командиром автоматного взвода. Взводу выдали старые, хорошенько побывшие в употреблении ППШ.
   Через два-три дня выступили. Перебрасывали нас к Днестру. Шли ночами. Впереди нас быстро продвигалась конно-механизированная группа генерала Плиева. Нашим первым стрелковым батальоном командовал капитан Лудильщиков.
   Ранним утром мы подошли к левому берегу Днестра. На правом были слышны разрывы мин и снарядов – там шел бой. Наши на том берегу захватили небольшой плацдарм и пытались его расширить, укрепиться на выгодных позициях, чтобы потом воспользоваться ими для развития дальнейшего наступления. Вот для чего, в сущности, и захватывались плацдармы.
   Было уже за полдень, когда первая стрелковая рота на надувных лодках и пароме переправилась через Днестр. Наша рота была малочисленной, всего 45 человек – два взвода. Но на самом деле – один усиленный взвод.
   Пойма в устьях реки Турунчук, в том месте, где она впадает в Днестр, еще не была затоплена. Там, в междуречье, стояли наши артиллерийские батареи. Оттуда они вели огонь, поддерживая нашу пехоту на плацдарме. Орудия были хорошо замаскированы.
   Правый берег Днестра некрутой, пологий, покрытый лесом. Мы шли километра полтора, и все время – вверх, вверх. Вышли на опушку леса. Дальше перед нами открывалось чистое поле. Немного правее виднелась деревня. Это были Чобручи. Две ветряные мельницы стояли среди разбросанных домов.
   Наши пехотинцы, захватившие этот плацдарм и пытавшиеся наступать в глубину, но остановленные здесь, окопались по опушке леса. Изредка постреливали в сторону Чобручей. Мы должны были их сменить. Но они этого еще не знали.
   Проводник, офицер, вывел нас на позиции. Командир взвода, которого я сменял, рассказал мне что и как, показал особо опасные места.
   Мой автоматный взвод – 20 человек, два отделения. Два ручных пулемета Дегтярева и 18 автоматов. Двоих автоматчиков я сразу назначил связными к командиру роты старшему лейтенанту Макарову. Одного автоматчика взял связным себе. Занял с ним окоп на стыке отделений, в центре. Между моим взводом и вторым стрелковым взводом образовался разрыв в 40–50 метров. Ручной пулемет нашего взвода и ручной пулемет стрелков прикрывали этот разрыв.
   Я оглядел свой фронт: мы закрывали примерно 120–130 метров. Расстояние между окопами было не больше 15 метров. Пулеметный окоп находился рядом с моим, по левую руку.
   Как только заняли окопы, я приказал почистить и привести в порядок оружие. Сам занялся своим трофеем – офицерским «парабеллумом». В батальоне о нем уже слух разошелся. Нашлось много охотников выменять его у меня на что-нибудь. Но мне с ним расставаться не хотелось.
   Надо заметить, что наш батальон, сформированный в городе Новая Одесса Николаевской области, был укомплектован по новому штату. Роты состояли из трех взводов. Первый – автоматный. Второй и третий – стрелковые. Батальон состоял из трех стрелковых рот. Каждую роту удалось укомплектовать только наполовину. Старшиной у нас в первой роте был Серебряков. Писарем назначили прибывшего из госпиталя после второго ранения Виктора Петровича Штаня, бывшего горного инженера. Пополнять роты было уже некем. И поэтому решено было сделать их двухвзводными. Тем более что и лейтенантов не хватало. Так вместо усиления у нас получилось уплотнение. Оружие получили старое, из оружейной мастерской, не пристрелянное. Формировались спешно – четыре дня, и уже на марше. Шли к станции Раздельная Одесской области.
   Ночью командир роты вызвал к себе на НП. Кроме командиров взводов, к ротному прибыл первый номер пулеметного расчета «максим» сержант Кизелько. Ротный отдал приказ: в четыре часа ночи атаковать немцев, находящихся в 150–160 метрах по фронту. Надо было выбить их из окопов и закрепиться там. Сигнал к началу атаки – стук малой саперной лопатой о лопату. Предполагалось выйти из окопов бесшумно, тихо миновать основное расстояние, отделявшее нас от противника, а уже перед окопами открыть огонь на поражение. Котелки, кружки, все хозяйственные предметы уложить в вещмешки так, чтобы во время атаки не было ни одного постороннего звука.
   Я обошел окопы своего взвода. Задача непростая, людей надо подготовить, в том числе и морально. Приказал осмотреть и приготовить к бою автоматы и пулеметы. Заодно проверил наличие саперных лопат. Выяснял, все ли знают, как применять в бою гранаты РГ-42 и Ф-1. Когда обходил солдат, спрашивал, сколько у кого на счету убитых немцев. В основном слышал такие ответы: убитых немцев на личном счету нет, а сам ранен был. Солдат-то мы набирали из числа прибывших из госпиталей. Не все знали, как надо бросать гранаты, чтобы при этом не ранить себя и своих товарищей. Не все понимали разницу между наступательной РГ-42 и оборонительной Ф-1. Всех предупредил, чтобы гранат не боялись, чтобы действовали по инструкции. Сказал: «Все гранаты уложить в гранатные сумки. Там, в бою, все пригодится. Не тебе, так товарищу». Знал, что некоторые, боясь гранат, оставляли их в окопах.
   Солдаты стали укладывать вещмешки. Трясли их, проверяли, не гремит ли что. Готовились основательно. Несколько человек я поставил на прослушку: что там немец?
   Перед началом атаки с НП прибыли связные. Предупредили: приготовиться, скоро подниматься.
   Мы замерли. Ждем.
   И вот послышались характерные удары. Пора. Все сразу поднялись из своих окопов. Пошли. Когда ждешь начала атаки, страшно. Некоторых колотит. Смотришь: вроде смелый был боец и показал себя в предыдущих боях, а тут трясет, даже зубы стучат. А когда уже встали, все разом проходит. Шли ускоренным шагом. Бесшумно. Я радовался за свой взвод. Все делали правильно. Никакой расхлябанности. Первую половину пути прошли – немцы молчали. Но вскоре солдаты не выдержали, побежали на немецкие окопы бегом. Появилась возможность застать противника врасплох. Это прибавило сил, появился азарт. Перед окопами открыли стрельбу. Закричали: «Ура!»
   Атака удалась. Немцы почти без боя уступили нам первую линию окопов. Ушли. Ни убитых, ни раненых в окопах и возле них мы в темноте не обнаружили. Сплошной траншеи у них здесь тоже не было. Не успели отрыть.
   Их окопы мы занимать не стали. Знали: все может быть пристреляно минометами. Мои автоматчики проползли вперед еще шагов тридцать – сорок и начали спешно отрывать окопы. До рассвета все было уже готово. Взвод окопался на новой линии.
   Сразу же, ночью, контратаковать немцы не решились, а к утру, пока они готовились, мы зарылись в землю основательно. Наши минометчики произвели пристрелку рубежа перед нашими окопами. Вот теперь – идите!
   Когда рассвело, на рубеже взвода мы обнаружили четыре немецких трупа. Нашли один брошенный пулемет чехословацкого производства. Магазин насаживался сверху, возле прицельной планки. Еще мы захватили четыре винтовки, три автомата, много патронов. А самое главное и, как потом оказалось, ценное: мы нашли ракетницу и набор разноцветных ракет. Ракетница и ракеты были упакованы в специальный брезентовый чехол. Ее я оставил себе. Приказал связному беречь ее и никому о ней пока не говорить. Все трофейное оружие, патроны к нему на всякий случай сволокли в один окоп. Потом мы все это перенесли в свои окопы на опушке леса.
   На рассвете немцы контратаковали нас. Вначале открыли плотный орудийно-минометный огонь. Снаряды и мины в основном накрыли линию немецких окопов. Как мы и знали. Минут через десять – пятнадцать обстрел затих. Мы выглянули наружу. Копоть и дым осели, и стало видно, как немецкие автоматчики плотной цепью шли прямо на нас. Шли они в расстегнутых шинелях. Ветер раздувал полы. В широких голенищах сапог торчали запасные рожки для автоматов, за ремнями – гранаты с длинными ручками. Слышно было, как офицеры подали команду: «Фойер!» И сразу – лавина огня. Слышна была ругань. Немцы кричали: «Сакрамент!» Мы тоже открыли огонь. Мы тоже были злые. Мои автоматчики стреляли короткими очередями. Прицельно, осмысленно. Самый эффективный огонь. Так стреляют солдаты, которые не боятся противника. Работали оба пулемета. Черта с два они нас взяли. Вскоре не выдержали нашего огня, залегли. Видимо, у них уже было много раненых и убитых. Цепь нарушилась, стала откатываться. Тут ударили наши минометы. Раненые немцы уползали. В поле перед нашими окопами осталось лежать семь трупов. Это были убитые моим взводом и нашими минометчиками. Весь день они пролежали там. А ночью немцы пришли за ними и утащили к себе. Они всегда так делали.
   Убитых же накануне, во время захвата окопов, мои автоматчики сбросили в окоп и наспех прикопали. Чтобы не запахли. Мало ли сколько времени придется сидеть здесь, на этом рубеже. Позиция была неплохая.
   Ночь снова прошла тихо. На другой день немцы провели кратковременный обстрел наших окопов из орудий. Но в атаку не пошли. Мы поняли, что это пристрелка. За ночь мы пополнили свои боекомплекты. Каждому автоматчику выдали еще по две оборонительных гранаты. Потому что многие использовали свои во время захвата траншеи.
   На третий и четвертый день было тоже тихо. Мои автоматчики поправляли свои окопы. По ночам оборудовали брустверы, прокапывали соединительную траншею. Днем отдыхали. Набирались сил. Во взводе прибавилось еще два ручных пулемета. В тылу, где-то у парома, работали наши оружейники, ремонтировали побывавшее в бою стрелковое оружие. Вот и подбросили нам из своих мастерских еще два дегтяря. Я их взял в свой окоп. Один – для себя. Другой поручил связному Петру Марковичу. Пулеметчика, который находился слева от меня, я переместил дальше на фланг. Вместе с пулеметами принесли шесть дисков. Арсенал наш пополнился.
   Когда мы стояли в обороне, я сам чистил и смазывал свой пулемет, заряжал диски.
   В 50–60 метрах в тылу за нашими окопами расположился расчет станкового пулемета «максим». Командовал расчетом сержант Кизелько. Окоп свой пулеметчики копали ночью. Где-то раздобыли большие саперные лопаты, видимо у минометчиков, и отрыли окоп довольно быстро. «Максим» стоял на дне окопа, накрытый плащ-палаткой. Кизелько должен был прикрывать не столько нас, сколько минометчиков, которые расположились за опушкой леса в небольшой впадине среди кустарника, в случае если немцы прорвутся через наши окопы.
   Минометчики накапливали запас мин. Днестр уже разлился, разошелся широко по своим поймам и рукавам. Мины подвозили на лодках. А это – 10–12 километров опасного пути. Мины доставляли в основном ночью.
   Как оказалось, сигнал для атаки – стук лопаты о лопату – оказался удачным. Ракета, брось мы ее в ночное небо, показала бы и немцам, что мы атакуем. И они конечно же успели бы приготовиться и встретили нас огнем. А стук саперных лопат показался им обыденным звуком. Немцы подумали, что мы окапываемся, а значит, атаковать не собираемся. Когда же, незаметно для них, мы подбежали вплотную и закричали «ура!», тут и вовсе их покинуло самообладание. Они почти не ответили на нашу стрельбу. Видимо, уже спали. И когда услышали наши крики и автоматную стрельбу, вскочили и побежали, чтобы не попасть в плен. Три трупа лежали на участке первого отделения. Один – на левом фланге, где наступало второе отделение. В центре трупов не оказалось. Я со связным шел в центре. После боя я и говорю своему связному: «Петр Маркович, что-то ты плохо стрелял. Ни одного немца нет убитого». А он только усмехнулся и говорит: «Наши с вами, товарищ лейтенант, умирать уползли».
   Мои автоматчики потом говорили, что ни разу не были в ночных атаках. Только в дневных. И вспоминали: когда наступаешь днем, всегда потери. А тут мы запрыгнули в их окопы без потерь. А их немного все же потрепали.
   9 или 10 апреля 1944 года рано утром с НП командира роты приполз связной: «Ротный приказал срочно явиться к нему». Я – следом за связным. Приполз, докладываю. Смотрю, на НП сидит еще один старший лейтенант. Это был комсорг полка. Он мне и говорит: «Ты должен поднять свой взвод в атаку, выбить немцев из их окопов и наступать до ветряных мельниц». Я выслушал его и подумал: это уже что-то новенькое в нашей роте, когда в присутствии командира роты приказ отдает почти незнакомый офицер. И сказал, что ветряные мельницы находятся правее моего взвода и, чтобы атаковать их, мои автоматчики должны развернуться фронтом вправо и, таким образом, подставить свой незащищенный левый фланг под вероятный огонь противника, который этим не замедлит воспользоваться. «Мало того что подставим свой фланг под огонь, – сказал я, – но еще и откроем свой участок, за которым позиции минометчиков». Меня уязвило, что боевой приказ мне отдает не мой ротный командир, а комсорг, которого мы ни разу не видели не только в атаке, но и вообще в бою. Я посмотрел на старшего лейтенанта Макарова. Тот молчал. Комсорг между тем, как будто и не слышал моих возражений, продолжал: «По сигналу «красная ракета» атаковать противника». Я опять посмотрел на ротного. Тот подтвердил приказ и направление – две мельницы в центре села.
   Как потом выяснилось, командир полка, застав политработника за каким-то занятием, далеким от военного, послал того возглавить атаку с целью выхода на новый рубеж. Этим рубежом были два ветряка.
   Приказ есть приказ. Его надо выполнять. И я пополз в свой взвод. Ползу и думаю: как мы будем наступать? Артиллерийской поддержки нет. Полковая и дивизионная артиллерия находилась в плавнях, в пойме, и их позиции залило разлившимися водами Днестра и Турунчука. Возможности минометчиков ограниченны. Да и не сказали они мне на НП ничего о поддержке минометами.
   Приполз я в свой взвод. Меня встретил в окопе мой связной Петр Маркович. Сразу спросил: «Ну что?» Солдатское сердце все чует. Петр Маркович был пожилым бойцом, лет под сорок. Такие нам, двадцатилетним, на фронте казались стариками, и мы иногда думали: ну зачем их, таких старых, в армию призвали? Но они были опытнее нас. И в бою очень стойкие. Я своего Петра Марковича уважал, звал по имени и отчеству. У него была большая семья, четверо детей. Я ему рассказал, что за разговор у меня состоялся с начальством на НП командира роты. А Петр Маркович и говорит: «Вот он, этот комсорг, и должен первым в атаку идти. Если им так захотелось атаковать днем».
   Стал я думать. Да, думаю, кому-то захотелось отличиться перед начальством, показать: вот-де мы малыми силами и без артподготовки можем делать большие дела…
   Послал я связных в отделения: «Наступаем по сигналу «красная ракета». Всем приготовиться к атаке».
   Лежим. Ждем. Сердце колотится. Через несколько минут над окопами с треском взвилась красная ракета – наша погибель. Видать, сам комсорг ее в небо запустил. Ему ведь атаку поручили… Мы поднялись, без стрельбы и шума бросились в поле. Перед атакой я отдал приказ: огня пока не открывать, не привлекать к себе внимание немцев. Бежим. Добежали так, без выстрелов, до земляной межи. Порядочно, метров сто отбежали. И тут немцы открыли пулеметный и автоматный огонь. Мы залегли на меже и сразу стали окапываться. Немецкие пулеметы били длинными очередями. Головы не поднять. Свои пулеметные расчеты я оставил в старых окопах. Они огнем прикрывали наш бессмысленный бросок. Я рассчитывал, что хоть так удастся сократить потери. Ни артиллерии ведь, ни минометов… И вышло, что правильно я рассчитал: немцы, видя, что пулеметы плотно прикрывают нас, не решились контратаковать.
   А теперь я и думаю: а ведь точно так же бросали в бой и полки, и дивизии. Без разведки. Без артподготовки. Если бы люди погибли, некому было бы удерживать плацдарм. Подкрепление нам тогда не присылали. Все потеряли бы. Роты половинного состава… Легкое стрелковое вооружение… С кем и чем было расширять плацдарм? А вот сунули же – идите.
   Оказавшись на меже под пулеметно-автоматным огнем противника, мы поняли, что попали в настоящую западню. Если немцы не контратакуют нас до вечера, мы под прикрытием темноты еще сможем выползти назад и занять свои окопы. А если надумают контратаковать немедленно…
   Внезапной атаки у нас и не могло получиться. Чего стоила одна только красная ракета. Зато земли под носом у немцев мы накопали порядочно. Сначала отрыли окопчики для стрельбы лежа. Потом – для стрельбы с колена. И так усердно мы углублялись в землю, что нервы у немцев – а они, видимо, все время вели за нашими действиями пристальное наблюдение – не выдержали. Они решили, что мы основательно осваиваемся на меже. И вскоре открыли огонь сперва из пулеметов, а потом и из минометов. Мины ложились так плотно, что осколки повредили несколько автоматных дисков. Я приказал убрать оружие с брустверов. Во время обстрела один солдат по фамилии Зипа покинул свой окоп и был ранен.
   Перед сумерками немцы прекратили стрельбу. И тут с нашего НП приполз связной и передал приказ командира роты: отойти на линию своих прежних позиций. Но уходить, пока не стемнело, было нельзя. Надо было ждать наступления темноты.
   И вот, наконец, стало смеркаться. Немцы вяло постреливали в нашу сторону. Мы начали отход. Уползали парами. Начало отход второе отделение. Первая пара забрала раненого Зипу.
   Связной, отправляясь к нам, предусмотрительно предупредил расчеты ручных пулеметов и сержанта Кизелько, что взвод будет отходить с межи в свои окопы и чтобы они не перестреляли нас в темноте, приняв за немцев. По очереди мы уползали вдоль межи по неглубокой лощинке. Те, кто оставался на меже, стреляли в сторону деревни короткими очередями. Они, таким образом, давали противнику понять, что взвод находится на захваченной позиции и не собирается ее покидать. Мимо моего окопа благополучно проползло первое отделение. Когда исчез в темноте последний солдат, мы с Петром Марковичем дали в сторону немецкой траншеи короткие очереди из автоматов и поползли следом.
   И вот мы в своих окопах. Солдаты, слышу, смеются. Рады, что вернулись живые. Я вылез из окопа и короткими перебежками и на четвереньках обошел взвод. Навестил пулеметчиков. Надо было убедиться, все ли вернулись, все ли на месте.
   Раненого отправили на НП командира роты. Там дежурил санинструктор старший сержант Бугров. Он осмотрел Зипу, наложил вторую повязку. Ночью на носилках его понесли к парому.
   Рядового Зипу (фамилия странная, редкая, потому и запомнил) ранило так: во время обстрела он выполз из окопа и решил в меже по-быстрому справить нужду. Кончил свое дело, натянул штаны, а тут как раз рядом, в нескольких шагах, разорвалась мина. Осколок угодил прямо в мягкое место.
   Всю ночь немцы беспокойно стреляли по меже, откуда мы еще в сумерках незаметно ускользнули. Только утром они обнаружили, что нас там нет.
   Старшина Серебряков раз в сутки с подручным солдатом или ротным писарем Штанем по ночам на лодке доставляли нам на плацдарм горячую пищу. Свои термосы они довозили до парома, там перегружали на паром. А потом таскали к нам в окопы. Вместе с термосами с парома они приносили и боеприпасы. Ящики с боеприпасами они тоже возили на своей лодке.
   Надо сказать, что на войне должность старшины роты была хлопотная и опасная.
   Возле населенного пункта Глинное река Турунчук вышла из берегов и слилась с водами тоже вылившегося из берегов Днестра. Вся пойма была затоплена. Море! От парома старшине и писарю нужно было грести до берега еще километров восемь. Немцы часто обстреливали пойму. Они знали, как и кто обеспечивает плацдарм, и старались нарушить связь на маршруте левый берег – плацдарм. Старшина с термосами и ящиками, в которых были патроны и гранаты, буквально пробирался по пойме, держась незатопленных кустов и одиноких деревьев. Когда вдруг начинали рваться тяжелые снаряды, причаливал лодку к какому-нибудь дереву. Привязывал лодку веревкой к дереву, чтобы не захлестнуло волной и его перегруженное до крайности суденышко не опрокинулось. Так и пережидал обстрел, чтобы потом терпеливо и бесстрашно грести дальше.
   Мы всегда ждали его прибытия как бога и никогда не спрашивали, какую кашу он привез. Какая разница – что привез, то и привез. Ели все подряд. Кашу он умудрялся привозить горячей. Вот за это мы были ему от души благодарны. Бывало, лежим, слышим: тащит наш старшина свои термосы. Хлеб, каша, патроны, гранаты, диски… Что еще нужно солдату, чтобы он держался на своей позиции? Курево! Нужен был еще и табак. Но нашу «моршанку» где-то задерживали. Что-то там, за Днестром, мудрили наши интенданты. Мы просили старшину, чтобы наш солдатский хлеб он обменял у окрестного населения на самосад.
   Термосы с горячей пищей старшина доставлял прямо к окопу командира отделения. Отделенный ложкой накладывал кашу в каждый котелок.
   Воду ночью носили из Днестра в котелках. Этой же водой мыли сами котелки и ложки.
   После приема пищи пустые термосы старшина грузил на паром. Ему всегда помогал кто-нибудь из наших бойцов. Если были раненые, туда же носили и раненых.
   Паром стоял в небольшом укромном затоне. Рядом с ним саперы отрыли окопы. Для боеприпасов – отдельно, для раненых – отдельно. Всех раненых старшины рот с парома потом перегружали в свои лодки. Укладывали поудобнее лежачих, укрывали их шинелями. Так и везли их в Глинное, к мосту через Турунчук. Возле моста раненых встречали дежурные фельдшеры и врачи. Дальше распоряжались уже они. Так что раненым на плацдарме надо было еще выжить, не попасть под обстрел при транспортировке их через разлив.
   И так – двадцать пять суток. День за днем. Ночь за ночью. Непростая работа была у нашего старшины Серебрякова. Спасибо ему за ту работу и заботу о нас.
   11 или 12 апреля над позициями нашего батальона показались немецкие штурмовики U-87. Солдаты называли их «костылями» из-за неубирающихся шасси. «Костыли» шли четырьмя эскадрильями по 12 самолетов в каждой. Первая эскадрилья сделала разворот над окопами второй и третьей рот. Самолеты спикировали. Посыпались бомбы. Пикировали «костыли» с высоты примерно 700–800 метров. Никто им не мешал крушить наши окопы. Зениток у нас на плацдарме не было. Истребители тоже не прилетали.
   И вот во время заходов «костылей» на бомбежку мы заметили, как из немецких окопов взлетели спаренные зеленые ракеты – в нашу сторону. Смекнули: это ж они обозначают свой передний край и указывают направление к нашим окопам. Задрожала, запрыгала земля. Бомбежка – это уже посерьезнее минометов. Окопы стали осыпаться. Я крикнул своему связному: «Петр Маркович! Быстро давай две зеленые ракеты! Стреляй в сторону немцев!» Петр Маркович не мешкая исполнил то, что я ему приказал. В небо пошли одна за другой две зеленые ракеты. Что теперь будет? Наблюдаем. Ждем. Хуже в любом случае не будет.
   И вот зашла очередная эскадрилья, перед которой мы запустили свои ракеты. «Костыли» пролетели мимо нас и сгрузились в лесу, позади минометной роты. Наши окопы затянуло сплошной пеленой пыли и гари. Казалось, солнце падает в тучах… Другая эскадрилья сбросила бомбы на позиции второй роты. Несколько бомб разорвалось неподалеку от окопов моего взвода. Следующая эскадрилья спикировала на немецкие окопы и на наши, брошенные накануне на меже.
   «Костыли» начали заходить снова. И на этот раз они сбросили бомбы на немецкие позиции. Часть бомб разорвалась на нейтральной полосе. Часть – на наших позициях. Бомбили всех подряд!
   Мы выглянули из окопов. Над немецкими позициями стояла черная завеса. Вот когда можно было атаковать их. Жаль, что с нами в окопах не было нашего полкового комсорга…
   Еще один заход «Юнкерсы» сделали над лесом и разгрузились там, в нашем тылу.
   Немецкие штурмовики отбомбились так «удачно», что больше на плацдарме не появлялись.
   Мы нарыли на плацдарме столько окопов, создали столько линий обороны, что немецкие летчики так и не разобрались, где свои, а где противник. Если бы нам, к примеру, дали приказ создать под огнем противника ложные позиции взвода и дали бы на это два-три дня, то ничего подобного сделать, пожалуй, мы бы не смогли. А тут, маневрируя, атакуя и отходя, мы нарыли столько ямок и ходов. К тому же Петр Маркович подпустил им зеленых ракет, и они вовсе запутались.
   14 или 15 апреля 1944 года рано утром из балки, примыкавшей к лесу, где держал оборону взвод полковой разведки и расчет пулемета «максим», немцы неожиданно вышли на правый фланг нашей роты. Балка тянулась к деревне, к двум ветрякам. По этой балке несколько дней назад мы как раз и выбирались с межи.
   Уже после боя стали выяснять, каким образом у нас на фланге появились немцы. Ведь балка простреливалась соседями. Разные ходили разговоры. Но толком так никто и не узнал, что же на самом деле произошло. Или, скорее всего, замяли разбирательство. Кто-нибудь наверняка проспал. Саперы потом рассказывали, что немцы, просочившиеся по балке, прошли берегом Днестра, прямо по урезу воды, в глубину нашей обороны, установили пулемет МГ-42 и начали обстреливать паром, когда он причаливал. Им нужно было лишить нас подвоза снабжения. Нарушить коммуникации. Хорошо, что тут вовремя спохватились, не растерялись, не бросили паром, завели его в затон, замаскировали. Но если бы немцев из балки не выбили, они бы парализовали действия наших подразделений, оборонявших плацдарм. Разрезали бы нашу оборону на две части. Стало бы невозможно эвакуировать раненых. Не поступали бы с того берега боеприпасы. Подкараулили бы они и нашего старшину.
   В то утро, еще только рассвело, я пополз на правый фланг первого отделения. Хотел разобраться, почему второй стрелковый взвод не стрелял. Это были наши соседи. Расспрашивал своих автоматчиков, стрелял ли кто ночью во втором взводе. Мои автоматчики толком тоже ничего не сказали. В это время неожиданно появились немецкие пулеметчики и начали устанавливать пулемет для стрельбы во фланг второму стрелковому взводу.
   Минувшей ночью я не сомкнул глаз. Ходил по траншее и время от времени бросал за бруствер гранаты Ф-1. Ночью немецкая разведка могла незаметно подкрасться к нашим позициям и захватить любого из моих спящих автоматчиков. Вот чтобы этого не случилось, я с вечера разложил в нишах в нескольких местах по всей траншее около тридцати гранат. За ночь их все расходовал. Может, поэтому они к нам и не сунулись. А во втором взводе ночью было тихо. Видимо, спали.
   Немцы возились с пулеметом. Я видел, как они ловко высвобождают свой МГ-42 из плащ-палатки и торопливо устанавливают на сошки. Нам стрелять по ним было невозможно – мешала высокая насыпь бруствера, насыпанного как раз в ту сторону. Тогда я закричал сержанту Кизелько.
   Сержант Кизелько был хорошим пулеметчиком. Войну закончил с орденами Красной Звезды и Отечественной войны 2-й степени, медалью «За отвагу». Он и в этот раз не сплоховал. Смотрю, он тут же поднял со своими бойцами со дна своего окопа «максим» без щитка. А немцы тем временем уже закладывали ленту в приемник. Кто же опередит? «Максим» заработал первым. Короткая очередь, другая – и немцы уткнулись в землю. Да, Кизелько был хорошим пулеметчиком.
   Полковые разведчики потом рассказывали, что первому номеру пуля Кизелько попала в голову. Он так и лежал возле своего пулемета. Второму достались две пули: в грудь и под правую ключицу. Разведчики обороняли опушку леса перед балкой. Они-то и пропустили первый пулемет к парому. Теперь не спали. Они забрали пулемет с заправленной лентой и несколько коробок с запасными лентами, набитыми патронами. У немцев пулеметные ленты были металлические. Тем временем «максим» разведчиков вел огонь по немецким автоматчикам, которые шли на них по балке.
   Кизелько же отстрелялся и опустил на дно свой пулемет. Нельзя было ему демаскировать себя, потому что немецкие минометы тут же открыли огонь по пулемету разведчиков. Разорвались первые пристрелочные мины. Но атаку автоматчиков разведчики уже отбили. Я хорошо видел, как они быстро снялись со своей позиции и ушли. Ушли на другую позицию. И тут их окоп накрыло серией мин. Весь окоп смешало с землей.
   Пулемет Кизелько немцы засечь не смогли.
   Когда немцев отбили от парома и выбили из балки, они, отступая, пытались утащить своих убитых пулеметчиков. Но разведчики их отогнали. А тут еще и наши минометчики им подсыпали. Уходили они уже по разрывам мин.
   Я пополз к разведчикам. Они показали мне немецкую плащ-палатку, в которую был завернут пулемет. Плащ-палатка была в пятнах крови и ружейного масла. Рядом на сошках стоял пулемет МГ-42 и плоские коробки с целехонькими лентами. Сказали: «Бери, лейтенант, это ваши трофеи». Но я отказался. У нас были свои пулеметы, и работали они исправно. «Тогда передайте нашу благодарность вашему станкачу», – сказали разведчики. «Благодарность я передам. Но и ваш «максим» поработал хорошо».
   Разведчики рассказали, что, когда немцы поднялись со дна балки и бросились в атаку, их «максим», замаскированный на опушке леса, ударил по ним кинжальным огнем. Для немцев это было неожиданностью. Пулемет они до начала атаки не обнаружили.
   Я выглянул в балку. На дне ее лежало пять трупов немцев. Еще семь на подъеме, как раз напротив старой позиции пулеметчиков, и два возле кустарника, уже вверху. Эти двое почти добежали до окопа «максима». Смелая была атака. Тут врагу надо отдать должное.
   Нужно заметить, что основу стрелковых взводов, пулеметных рот составляли, как правило, стойкие солдаты, бывалые, по нескольку раз раненные в боях и очень скромные русские люди. Ядро моего автоматного взвода состояло именно из таких храбрых людей. Я знал, что они ценят свою принадлежность к автоматному взводу.
   Я спросил у сержанта-разведчика: «А вы никого не потеряли?» – «Мы пьяные на передовой не бываем и глупых потерь из-за этого не несем». Ответ разведчика многое прояснил мне о ночном происшествии.
   На плацдарме нас никто, кроме 82-миллиметровых минометов, не поддерживал. Артиллерия, как я уже сказал, молчала. Авиации тоже не было. А минометчики всегда были рядом. Спасибо им! Они хорошо нас поддерживали в трудные минуты, стреляли точно.
   После первой неудачи немцы не оставили надежду сбросить наши роты в разлившиеся воды Днестра.
   Дело в том, что вода прибывала с каждым днем. Она сокращала тот клочок суши, который мы отбили и заняли. Немцы же держались на прежних позициях. Мы оказались между огнем и водой.
   И вот они снова пошли на наш батальон. Без артподготовки встали и цепью пошли на нас. Потом побежали. Расстояние между их цепью и нашими окопами стало стремительно сокращаться. Уже было видно, как они начали выдергивать из-за поясных ремней и из голенищ сапог длинные штоковые гранаты. Такие гранаты можно легко метать на 40–45 метров. А когда началась атака, я приказал своим бойцам вставить запалы в гранаты Ф-1. Расчеты ручных пулеметов уже вели прицельный огонь. Автоматчики пока не стреляли, терпеливо ждали моей команды. И тут нас опередили наши минометчики. Они дали точный залп и буквально накрыли наступающие цепи. Видимо, они заранее пристреляли какой-то рубеж и, когда немцы подошли к нему, открыли беглый огонь из всех стволов. Тут подал команду открыть огонь и я. Немцы сразу залегли.
   Они залегли возле межи, почти на том месте, где мы несколько дней назад оставили наспех отрытые окопы. Они их, видимо, заметили, потому что начали перебегать ближе к меже. Автоматчики стерегли их: как только кто-нибудь вставал, тотчас открывали прицельный огонь.
   Видно было, как легко раненные немецкие автоматчики уползали к своим окопам. Чтобы хоть как-то выручить свою пехоту, залегшую на нейтральной полосе, немцы усилили артиллерийский и минометный огонь. Нам пришлось на время убрать с брустверов автоматы и пулеметы. Немцы воспользовались паузой, поднялись и начали отходить. Сперва они уводили раненых. Потом на плащ-палатках стали утаскивать убитых.
   Наши минометчики не прекращали обстрела. Кидали мины точно, плотно накрывая площадь. Командовал ротой минометчиков, которая помогала нам на нашем плацдарме, старший лейтенант Ксенофонтов. Запомнил я и фамилию командира одного из минометных взводов – лейтенант Соломатин.
   Наши минометчики своим своевременным, точным и согласованным огнем избавили нас от потерь, не допустили рукопашной схватки. Если бы немцы ворвались в нашу траншею, потери могли бы быть большими.
   Когда огонь первого отделения немного ослаб, а немцы стали откатываться, я пополз по траншее. Траншея полностью еще не была отрыта. Да и заглубить ее еще не успели как следует. Добрался до командира отделения. Спросил: «Почему ослабил огонь?» – «Патроны бережем. Сейчас снова полезут», – ответил сержант. Сказал-то мне сержант одно, а отделение занималось другим. Солдаты, воспользовавшись паузой, выносили из окопов убитых и раненых. Раненых уводили к парому. Солдаты у меня были, как я уже говорил, опытные. Они и сами уже хорошо знали, что надо делать в ту или иную минуту.
   Мы сидели в окопе, наблюдали за противником. Сержант покрутил головой и сказал: «Немцы завоняли. Особенно ночью сильно воняют, когда ветер утихает. Кашу Серебрякова есть невозможно. Как назло. Старшина термосы привозит, а тут ветер утихает…» – «Да, – сказал я, – впереди трупы, позади трупы… Ночью пошлите своих солдат. Пусть закопают их как следует. Чтобы было понятно, что это могилы и какие солдаты там зарыты, насыпьте холмики и положите сверху их каски». – «В их касках наши ребята воду носят из Днестра». – «Воду принесете в котелках. Каски положите на могилы. Таков порядок». – «Кто его заводил, этот порядок? Что-то не слышал». – «Мы». – «Хорошо», – наконец согласился сержант. Я знал, что он выполнит то, с чем согласился. «Сколько немцев уничтожило отделение?» – спросил я сержанта.
   Подсчеты уничтоженного противника мы вели. Но бывали периоды боев, когда сделать это было практически невозможно. «Тут, товарищ лейтенант, не разберешь теперь, чьи лежат. И наши, и минометчиков. Все в куче. Вон они. Надо бы, конечно, сосчитать. И поделить поровну. Чтобы никому необидно было. А пока не считал. Некогда было».
   Ночью солдаты первого отделения ползком добрались до окопов, которые находились метрах в сорока в нашем тылу и которые мы отбили во время ночной атаки. Завалили землей окопы с трупами немцев. Сделали небольшие холмики и сверху положили каски. Приказ мой исполнили в точности.
   После этого немцы не предпринимали никаких решительных действий до 28 апреля, до нашей замены.
   Наш сосед, вторая стрелковая рота, понес большие потери от бомбардировки и артиллерийско-минометного огня. Потери нашей роты были значительно меньшими.
   Однажды ночью саперной лопатой я нарезал дерна и на бруствере своего окопа соорудил амбразуру. Работой своей был доволен: можно было свободно встать и оставаться при этом незамеченным, можно было свободно наблюдать за противником. Но и за мной, оказывается, началось усиленное наблюдение. Немецкий снайпер, появившийся на участке нашего фронта, обратил внимание на необычное сооружение. Только я выглянул в свою амбразуру, повернул голову вправо, как раздался взрыв. Не выстрел, а именно взрыв. В глаза ударило землей. Еще не зная, что со мной, я опустился на дно окопа. «Петр Маркович, – позвал я своего связного, – посмотри, что у меня с глазами. Ничего не вижу». Петр Маркович наклонился ко мне, осмотрел глаза и говорит: «Глаза, слава богу, целы. Только забиты землей».
   Я почти на ощупь достал перевязочный пакет. Разрезал бинт на части. Петр Маркович взял фляжку с водой и этими тампонами стал промывать, прочищать мне глаза. Выворачивает мне веки и приговаривает: «Это снайпер. Не даст он нам покоя. Головы не поднимешь. Он понял, кто тут находится. Охотиться теперь будет. Надо менять окоп. И зачем вы, товарищ лейтенант, этот дзот сгородили? До него все было тихо». – «Ладно, Петр Маркович, хватит тебе стонать. Скажи ребятам, чтобы голову убрали. Снайпер работает».
   Снайпер стрелял с одной из мельниц. Стрелял не прямо по фронту, а под углом 45 градусов. Одна из мельниц как раз и стояла под этим углом к нашему окопу.
   Глаза сильно болели. Петр Маркович – не медсестра. Медсестра, может, своими пальчиками сделала бы промывку и прочистку бережнее. А Петр Маркович незнакомую ему работу делал как мог, выскабливал грязь из моих глаз, как из лошадиного копыта. Ну да спасибо ему и за это. Прочистил, промыл. Намучил, конечно. Зрение вначале было неважное. «Ты мне, – говорю связному, – наверное, весь фарфор стер». А Петр Маркович только смеется и табачок свой покуривает. «Ничего, – говорит, – скоро видеть будешь лучше, чем до этого». И правда, радуга постепенно из глаз исчезла, видеть стал по-прежнему хорошо.
   В нашем окопе лежали два накрытых плащ-палаткой пулемета. Как раз перед злополучным выстрелом снайпера я смазал затворные рамы, прочистил газовые камеры, почистил и смазал диски. И теперь зарядил их бронебойно-зажигательными. Не нравились мне эти ветряки. На них наверняка прятались немецкие корректировщики и передавали точные данные для минометчиков и артиллеристов. Потому-то они так точно лупили по нашим окопам. А теперь вот еще и снайпер появился…
   Ночью мы с Петром Марковичем все же сменили окоп. Теперь я находился в центре второго отделения нашего взвода.
   Утром начали высматривать, в какой же из двух мельниц может сидеть снайпер. Мы уже более или менее знали их повадки. Обычно они выбирались на огневую и начинали свою охоту до начала перестрелки. Сонные солдаты теряют осторожность, внимание и становятся их легкой добычей.
   Я взял один из пулеметов, установил прицел. До мельницы было 450–500 метров. Самая дистанция для снайпера. И начал стрелять короткими очередями. Я надеялся подстрелить немца в тот момент, когда он станет взбираться на свою огневую. Так и выпустил первый диск целиком – 49 патронов как один. Вначале обстрелял одну мельницу, потом другую. Мне хотелось поджечь ветряки. Один за другим. Возможно, снайпер прятался за каменными жерновами. Просто так его было взять трудно. Мой первый и второй диски были заряжены так: через каждые десять бронезажигательных патронов я заряжал по пять зажигательных. Я обстреливал мельницы целый день. И три раза при этом менял окоп. Так продолжалось до 20 апреля, целых три дня. Днем я готовил ручные пулеметы, чистил, смазывал, заряжал диски. Ночью менял окоп. А рано утром, каждый раз смещая время на десять – пятнадцать минут, начинал обстрел мельниц.
   Солдаты сидели в окопах. Все были целы. Я предупредил их: голову не высовывать – снайпер! Не знаю, достал ли я его одной из очередей, или он понял, что за ним тоже началась охота, но снайпер с участка нашего фронта исчез. А выжил я его или подстрелил – это уже дело второе.
   Стрелял немец разрывными. Свойство разрывной пули таково: при попадании в тело человека она, как и обычная пуля, входит в мякоть, но при столкновении с твердым, с костью например, мгновенно взрывается. Образуется большая рваная рана. Обычная пуля и на выходе так сильно мышцы не рвет. Какой вход, такой почти и выход. Разрывная же на выходе делает огромную дыру. Разрывная есть разрывная. И если уж такую поймал, то уж точно – либо покойник, либо калека.
   Я продолжал обстреливать ветряки бронезажигательными и зажигательными пулями. Снайпер молчал. Мельницы не загорались. Стрелял то с одной позиции, то с другой. Брал то один пулемет, то другой. Петр Маркович тут же заряжал диски. Когда ты чувствуешь, что за тобой охотятся, мгновенно, инстинктивно, стремишься сам стать охотником. Но для этого нужно перехватить инициативу. Я жалел о том, что у меня нет снайперской винтовки.
   Всю войну я искал немецкую снайперскую винтовку. Мне хотелось добыть не столько винтовку, сколько цейссовский оптический прицел. Один раз, тогда мы уже шли по Югославии, мои автоматчики среди брошенного отступающими немцами имущества и оружия нашли снайперскую винтовку. На ней остался крепеж для оптики, но самой оптики не было. В городе Петровград мы захватили огромные склады с оружием и снаряжением. Там были и снайперские винтовки с оптическими прицелами. Но буквально по нашим пятам шли югославские партизаны Тито. Они тут же взяли под усиленную охрану все захваченные нами склады. Там было и продовольствие, и одежда. Так что и братья славяне не особенно-то хотели с нами делиться. Даже оружием.
   Что касается одежды, то переодеться в новое, добротное, меховое обмундирование мой взвод все же успел. Когда мы ворвались на меховой склад, увидели новенькие регланы. А мои автоматчики все оборванные донельзя. Прямо орда. За войну обносились. И тогда я приказал старшине взять для моих окопных тружеников 33 реглана. На этот трофей мы имели полное право. Старшина конечно же взял больше.
   На плацдарме мы постоянно окапывались. Меняли ячейки. Нельзя было немцам позволить присмотреться к нам, пристрелять наши позиции. Да и снайпер тот, чуяло-таки мое сердце, не насовсем ушел…
   21 апреля, еще не рассвело как следует, я отправился к командиру роты на его командно-наблюдательный пункт. Там же я застал связного из штаба батальона. Ротный мне сказал, что меня срочно вызывает к себе комбат Лудильщиков. «Зачем?» – спросил я. «Во второй роте все офицеры ранены. Я рекомендовал тебя», – сказал старший лейтенант Макаров.
   Комбат сперва спросил о взводе. Я доложил: 18 солдат автоматчиков, в том числе два сержанта, все в строю, четыре исправных пулемета, 19 автоматов. Ранен, говорю, только один автоматчик во время нелепой атаки направлением на ветряки. Раненого отправили за Днестр. Доложил и о немецком снайпере. Поинтересовался он и тем, кто отдавал приказ на атаку ветряков. Выслушал и, ничего в ответ не сказав, только выругался. И сказал уже доброжелательно: «Принимай роту. С наличием огневых средств разберешься на месте. Возможно, там у них в роте пулеметов меньше, чем у тебя во взводе. Но воевать надо. Задача: не допустить прорыва немцев через свои позиции. Иди. В роте уже вторые сутки нет офицеров».
   Сначала я со связным отправился в свой взвод, назначил за себя командовать взводом одного из сержантов. Потом пополз в первый взвод второй роты. Взводом командовал сержант. Он тут же доложил: во взводе 21 человек, вооружены винтовками, патронов достаточно. Взводный, сказал он, младший лейтенант, вчера был ранен и отправлен на паром, а кроме лейтенанта, трое раненых и двое убитых. «В строю осталось 16 человек, – подытожил сержант. – Два ручных пулемета, два автомата, 12 винтовок. Гранат достаточно».
   Я осмотрел их позиции, окопы. И тут же приказал сержанту, чтобы взвод отрыл новые окопы. «Даю вам тридцать минут. Оружие держать при себе. Ячейки отрывать конусные, а не такие могилы, какие вы тут себе накопали. В стенах – никаких нор. При артобстреле завалит, похоронит заживо. Действуйте».
   В первых двух окопах солдаты заворчали. Они слышали наш разговор. Не хотелось им покидать свои просторные, обжитые окопы. Тогда я сказал, чтобы слышали все: «Я плохого вам не желаю. Это приказ. Выполняйте».
   С наступлением темноты на позициях первого взвода застучали саперные лопаты. К середине ночи новые окопы были отрыты. Взвод затих. Сердце мое успокоилось.
   Со связным я отправился во второй взвод. Там были отрыты нормальные окопы, а не могильники, как в первом взводе. Здесь тоже командовал сержант. Командир взвода, лейтенант, был ранен осколком мины в первом же бою. Здесь по списку числилось 22 человека, но за время боев было ранено пятеро солдат, двое убиты. В строю оставалось 14 человек. Один ручной пулемет, три автомата и 10 винтовок. В 15–20 метрах позади взвода находилась позиция станкового пулемета «максим».
   Мы поползли к пулеметчикам. Позиция у них была хорошая. Они полностью контролировали подходы к опушке леса. Окоп отрыли правильно. «Максим», укрытый плащ-палаткой, стоял на дне окопа. Первый и второй номера сидели тут же, набивали пустые ленты патронами. Запас лент они приготовили хороший. «Запасная позиция есть?» – спросил я. «Есть. Вот там». И первый номер указал на ивовый куст метрах в сорока от нас. Позиция «максима» находилась на стыке второй и третьей стрелковых рот.
   Утром я отправил комбату донесение о численности роты, наличии оружия и боеспособности личного состава.
   Немцы молчали. Только несколько артиллерийских снарядов прилетело с той стороны и упало на позициях второй стрелковой роты. Никто не пострадал.
   Я приказал роте почистить оружие, особенно пулеметы. Чистое, смазанное оружие никогда не подведет солдата. А между тем, обходя роту, я заметил, что у некоторых солдат на винтовках уже появился налет ржавчины. Такого в моем взводе никогда не было. Я тут же сделал замечания.
   Вечером немцы открыли огонь по позициям второй и третьей рот. Обошлось без потерь. Когда солдат в окопе, который правильно отрыт и тщательным образом замаскирован, его просто так не возьмешь.
   Я сидел в окопе рядом с пулеметчиком и думал о своем взводе. Как они там?
   Ночью старшина принес горячую пищу, ящики с патронами и гранатами.
   Я ел кашу с хлебом и разговаривал со старшиной. Спросил его, почему первый взвод вооружен винтовками, а не автоматами. «На формировке говорили, что первые взвода все будут автоматными, – сказал я старшине. – А у нас – винтовки. С автоматами только сержанты». – «Так автоматов на складе не оказалось, – ответил старшина. – Раздали что было. Винтовки, между прочим, хорошие. Подобранные на поле боя, отремонтированные».
   Задавать подобные вопросы надо было конечно же не старшине. Но старшина многое знал и отвечал откровенно.
   Весь следующий день немцы долбили оборону второй стрелковой роты из орудий и минометов. Они хотели расколоть оборону батальона на две части и затем уничтожить нас по отдельности, таким образом ликвидировав плацдарм. Особенно сильным был обстрел вечером 22 апреля. Немцы пытались атаковать. Но их атаки тут же прерывали наши пулеметчики. Солдаты стреляли из винтовок. А когда цепи приблизились на угрожающее расстояние, в дело вступили минометчики.
   На ночь пулеметчики пристреливали свои пулеметы «под колышек». Что это такое? У пулемета Дегтярева внизу в прикладе есть небольшое округлое отверстие. Так вот днем пулеметчики заранее пристреливают цели, одновременно вбивают колышки и вставляют их в отверстие в прикладе таким образом, чтобы прицел при этом контролировал нужный сектор. Ночью, к примеру, зашевелились возле какого-нибудь дома, где у них установлен пулемет, сразу перевел приклад на нужный колышек и дал очередь. Таким образом пулеметчики время от времени вели ночной огонь, стреляя вовсе не вслепую, как могло показаться неопытному и неискушенному человеку, а по конкретным целям. Так и контролировали весь фронт перед собой. Пристреливали и нейтральную полосу, и полосу заграждений.
   А я опять ползал всю ночь от окопа к окопу и бросал гранаты Ф-1.
   Утром 23 апреля я отбыл в свой автоматный взвод. Во второй роте меня заменил старший лейтенант Сурин.
   Командир батальона капитан Лудильщиков поблагодарил меня за то, что вверенная мне рота в эти дни держалась стойко и не потеряла ни одного человека. Сказал, что представляет меня к ордену Красной Звезды. Но награду эту мне получить было не суждено.
   Вода в Днестре тем временем пошла на убыль. Это была хорошая новость. Принес ее старшина Серебряков вместе с очередным горячим обедом. Старшина наш за эти дни стал настоящим матросом, «речным днестровским волком», как мы в шутку его называли тогда.
   Я прибыл во взвод вместе с сопровождавшим меня ротным связным. Ребята мои обрадовались, увидев меня живым и здоровым. Видели, как немец долбил вторую роту из орудий. «Какая тут обстановка?» – спросил замещавшего меня сержанта. Тот все подробно рассказал. «А снайпер?» – спросил я. «Снайпер молчит».
   Днем из нескольких окопов, достаточно удаленных один от другого, я возобновил обстрел мельниц. Пусть, думаю, наносят на свои схемы наши «пулеметные гнезда». Запутаю их и тут.
   Кизелько тем временем дежурил возле своего «максима», прикрытого сверху плащ-палаткой. Наблюдал за передовой. Второй его номер ушел к Днестру: нужно было пополнить запас воды. Для продолжительного боя «максиму» нужно четыре-пять литров воды. Вот такой он был водохлеб, наш верный максимка. Все мы, и пулеметчики в том числе, ожидали новой атаки немцев.
   27 апреля ночью пошел дождь.
   Немцы особенно не беспокоили нас. Даже обстрелы прекратили. «Не к добру все это, товарищ лейтенант. Ну чего они замолчали?» – ворчал Петр Маркович, набивая патронами очередной пулеметный диск. И тут он так разнервничался, что и мне упрек сделал: «Больно много вы, товарищ лейтенант, патронов тратите. Этот хренов снайпер столько и не стоит, сколько мы на него патронов пожгли».
   А дело-то было вовсе и не в снайпере. Затишье всех обеспокоило. Стало понятно: немцы производят частичную перегруппировку, накапливают силы для основательной атаки, чтобы сбросить нас в Днестр. Плацдарм им нужно было ликвидировать во что бы то ни стало.
   Я предупредил всех своих автоматчиков: днем отдыхать, а ночью глаз не смыкать, вести прослушивание и метать гранаты Ф-1 в сторону нейтральной полосы.
   В ночь на 28-е нас сменила другая часть.
   Перед самой сменой у нас ранило санинструктора роты сержанта Бугрова. Осколком мины в руку. Он перевязывал комсорга батальона, женщину, раненную на тропе к парому. Мы уже уходили. Санинструктор наш из бывалых людей. Высокий ростом, крепкий. Богатырь. Раненых он переносил так: перевязывал, поднимал на плечи и нес. Особого напряжения при этом не было заметно. Нес легко, быстро, бережно. Многим из наших раненых он спас жизнь, уберег руки и ноги от неминуемой ампутации. Ведь из-за чего чаще всего в госпиталях кромсали руки и ноги? Из-за того, что неправильно сделана перевязка и плохо обработана рана первоначально, что долго где-нибудь лежал, истекал кровью, что не вовремя доставили…
   Мы передавали свои позиции взводу автоматчиков. Командиру взвода младшему лейтенанту я рассказал, как ведет себя противник днем и как ночью. Какие меры предосторожности необходимо принимать в первую очередь. Все я ему рассказал. Предупредил, что в последнее время немцы как-то подозрительно затихли. «Видимо, готовятся к основательному штурму. Так что вы готовьтесь. Ночью не спите. А днем не высовывайте голову, снайпер бьет». И я указал ему на ветряные мельницы. «Но если по мельницам постреливать из пулемета, то снайпер остережется выходить на эту огневую». Рассказал я младшему лейтенанту и о позиции станкового пулемета. «С пулеметчиками веди постоянную связь. В трудную минуту они – единственная поддержка. И пусть не пренебрегают запасной огневой». Рассказал, что между окопами частично прорыта соединительная траншея. Показал немецкую могилу.
   Наши сменщики установили пулеметы. Стали устраиваться в окопах. Мои автоматчики один за другим покидали позиции.
   «Смотри, – сказал я младшему лейтенанту напоследок, – советую тебе сменить окоп. Снайпер начинает охоту ранним утром. Отпугивайте его пулеметным огнем». Мы попрощались. Мы со связным поползли к тропе. Пошел мелкий дождь. Ползти стало тяжелее и противнее. Гребешь на себя грязь, тащишь ее на шинели…
   Вместе с нами покидал плацдарм и пулеметный расчет Кизелько.
   На НП я доложил командиру роты, что взвод передал позиции сменщикам.
   Затем мы отошли к парому. Там, на краю оврага, окопались. Нужно было ожидать очереди на паром.
   Рассветало. Я сидел возле своего окопа и курил. Старшина Серебряков наконец-то привез полученную на складе «моршанку». Солдаты истосковались по куреву. Курили, радовались. Радовались, что курева много (накопилось за столько-то дней), что, наконец, нас сменили, что скоро будем на том берегу и спать ляжем уже не в окопах.
   На передовой тем временем ударило несколько снарядов и затихло. Мои автоматчики, ни слова друг другу не говоря, сразу умолкли, стали прислушиваться, что там происходит. Тишина на фронте дело такое… Всякое может означать. Когда, например, происходит прорыв, тоже вначале тихо.
   На тропе неподалеку остановился солдат с двумя котелками. В котелках днестровская вода. Я узнал его. Это был связной командира первого взвода стрелковой роты, сменившей нас вчера. Мы с Петром Марковичем несколько часов назад оставили ему и его командиру, младшему лейтенанту, свой окоп. Я окликнул его. А он уже и так видит меня, смотрит и не уходит, будто что-то хочет сказать. Я опять махнул ему, передал привет младшему лейтенанту. И вдруг он говорит: «А нашего младшего лейтенанта убило». – «Как убило?!» – «Убило, – говорит и голову опустил. – Разрывной пулей. Прямо в голову. Снайпер».
   Я некоторое время не мог произнести ни слова. Так эта весть меня поразила. Я же его предупреждал: остерегайся снайпера, не давай ему подняться на мельницу. Несколько раз повторил.
   Видимо, немцы обнаружили изменения в нашей обороне. Еще когда мы уходили, я обратил внимание на то, что стрелки беспечно выложили винтовки и автоматы на брустверы. У нас они всегда были внизу. Конечно, утром с той стороны глянули и сразу поняли – перед ними другие. Вот и начали щелкать новеньких.
   Ночью 29 апреля нас подняли из окопов. Гуськом по тропе мы быстро спустились к парому. Я нес ручной пулемет без магазина, автомат и вещевой мешок, наполненный патронами и гранатами без запала. Запалы я приказал вывинтить, завернуть в непромокаемую бумагу и положить в сумки отдельно. Диски для пулеметов несли солдаты.
   Все. Вахта наша на плацдарме закончилась.
 
   – Стояли мы под Могилевом. Перед этим наступали. Несколько дней шли и шли вперед. Бои, бои, бои… Ну и подвыбили наш батальон. Отвели во второй эшелон, на отдых. Помыться да обмундирование заштопать. Обносились. В бою ведь как: на локтях да на коленках все до дырок протираешь, ползаешь, как змея… Пополнение получили. Молодых совсем ребят, 1926 года рождения.
   Наше отделение хату заняло. Устроились хорошо. Печку топим. Живем не тужим. Жителей-то немцы из деревни угнали к Витебску. Хаты поджечь не успели. Команду факельщиков местные партизаны возле речки на мосту перехватили – три мотоцикла, – всех там и положили. Факельщиков в плен не брали.
   Ночами начали летать немецкие самолеты. У них тоже ночные бомбардировщики были.
   Однажды утром просыпаемся от холода. Что такое? К теплу-то уже привыкли. Ребята: «Кто дверку расшихатил?» Молодых принялись бранить, они у нас все по ночам на двор бегали… Но глаза продрали, а посреди горницы – мать честная! – в полу бомба торчит стабилизатором вверх. Бо-ольшущая чушка! В потолке дыра, и небо через ту дыру светится.
   Ночью прилетела, зараза. А мы и не услышали, когда ее к нам занесло.
   Мы походили вокруг нее. Умылись. Молодых предупредили, чтобы бомбу не трогали. С кухни принесли котелки с горячей кашей. Сели вокруг бомбы и позавтракали.
   Вскоре пришли саперы. Выкрутили взрыватели. Вытащили через окно ту бомбу. Пятисоткилограммовая. Как они ее выволакивали?
   А ребята рядом спали. Она у них в ногах пол проломила. Нижний взрыватель бракованный был. Судьба.
 
   – Первый мой бой был под Ковелем. Наши там делали прорыв. Подвели и нас. 22 июня 1944 года. Навсегда запомнил я этот день.
   Перед боем старшина роты, уже бывалый солдат, имевший ранение, сказал нам: «Ребята, не бойтесь. Атака – дело обычное. Хотя, конечно, кого-то убьют». И так больно резанули мне по сердцу его слова, что даже во рту пересохло. Кого-то, говорит, убьют… Может, и меня…
   Шли цепью. Немцы стреляли как-то вяло. Там снаряд упадет, там… Они по фронту установили репродукторы и вот передают: «Ну, 62-я попробовала? А теперь давай 8-я начинай!»
   До нас на этом участке пыталась делать прорыв 62-я армия. В поле впереди стояли наши сгоревшие «тридцатьчетверки». Много. Немцы несколько раз повторили в репродукторы. Наша оборона молчит. Ни голоса, ни выстрела.
   Прошли мы до танков и залегли.
   Ротный мне: «Сходи посмотри справа, не оторвалась ли наша рота от соседней. А то беда будет». Дал мне в подчинение разведчика. А уже стемнело. Идем. Шли-шли, слышим, уже где-то рядом немецкая речь послышалась. Нас обстреляли. Но так, вслепую, не прицельно. Если бы не обстреляли, то точно бы зашли к немцам. Пошли назад. И тут наткнулись на бойцов соседней роты. Это были штрафники. Тоже готовились к атаке. Помню, окопы у них были вырыты глубокие. Вылезать из них можно было только в определенном месте. Они указали нам телефонный провод: «Держитесь провода и выйдете на свой НП».
   Наша рота начала окапываться. Земля под Ковелем тяжелая. Какая-то сплошная белая глина. Некоторые ребята окопались плохо. И во время первого артналета многих из них сразу побило осколками. Так что мы сразу поняли: окапываться на передовой надо основательно. На рытье окопа ни сил, ни времени не жалей. Я вспомнил, как окопались штрафники. А ведь все они уже пороха понюхали.
   Перед атакой была проведена артподготовка. Наша артиллерия била по немецкой обороне часа два. Там, казалось, все смешали с землей. На месте блиндажей и дотов торчали только торцы бревен.
   Артиллеристы подкатили к моему окопу сорокапятку и начали стрелять из нее прямо через мой окоп. Как даст, так у меня аж уши режет.
   Стреляли из пушек и минометов и немцы. Один их снаряд не долетел метров двух до бруствера моего окопа, разорвался, и меня засыпало глиной. Стреляли конечно же не по мне, а по сорокапятке. Вот уж действительно: «прощай, Родина».
   Ротный у нас был большой любитель выпить. И наши гвардейские 100 граммов иногда зажимал, а сам напивался. В этот раз произошло именно так. Набрался хорошо. И ему уже все нипочем, дай только отличиться. Еще не закончилась артподготовка, поднял нас в атаку. Все еще лежат, комбат команды атаковать не подавал. Мы и пошли. Он, правда, тоже с нами. Идет с пистолетом, пистолет на отлете держит, как стакан… Смело идет, даже головы не гнет. Пример подает. А команда роте была такая: как только займем первую линию немецких окопов, так сразу должны обозначить себя ракетой. Чтобы наша артиллерия перенесла огонь глубже. Ракетника же нашего убило во время атаки. Добежали мы до немецкой траншеи, выбили их. Где ракета? Нет ракеты! И по проводной связи никто в батареи не сообщит, что мы в траншее. Проводную связь еще не наладили. И наша артиллерия бьет и бьет. Вот тут и начались потери. Ввалились мы в их ходы сообщения. Снаряды рвутся. Много наших полегло во время атаки, а тут еще больше народу побило. Из 80 человек в нашей автоматной роте в строю после этой атаки осталось только 13.
   На войне это часто случалось: свои по своим. Я помню, когда мы были в оккупации, произошел такой случай. Летом 1942 года из-под Спас-Деменска на Киров выходили из окружения группы кавалерийского корпуса генерала Белова. Одна из них выходила лесами между Крайчиками и Шиловкой. Это недалеко от моей Дубровки. Из Шиловки немцы стали уходить, не принимая боя. Шли на Дубровку. А из Дубровки их встретили огнем свои же, немцы. И долго шел бой. И те и другие, видимо, были уверены, что бьются с беловцами.
   Поредела наша рота. Но оборону немцев мы все же прорвали. Пошли вперед с боями до Западного Буга. Буг форсировали с ходу. Наши самолеты летали над Бугом и пускали ракеты, что означало: противник не остановился, противоположный берег не обороняется. Так шли до самой Вислы. Мы уже молили Бога, чтобы нас остановили. По 70 километров в сутки проходили. Очень были измотаны. Все время – пешком.
   Помню, кухня нас догнала перед Бугом. А мы ведь, в азарте, все побросали: и котелки, и даже сидора свои. По неопытности. Повар котел открыл, кашей запахло. Повар: «Подходи, ребята!» А во что накладывать? Тогда мы с другом каски сняли, внутренности из них вынули: «Накладывай!» И нам он наложил каши в каски. Поели, каски помыли, вставили амортизаторы на место – и в колонну. Вперед!
   Перед Вислой нас обогнала моторизованная часть. Свежая. Ее вводили для развития удара.
   Мы форсировали реку Пилицу. Немцы нас там контратаковали. То все отходили, даже бежали, а вдруг поднялись собранно, правильной цепью, и пошли на нас, пьяные, с руганью. Подошли к нашим окопам близко, на 30–40 шагов. Нас из роты осталось уже человек восемь. Окопы рыть нельзя. Где-то в верховьях они взорвали дамбу, и нас затопило. Мы понаделали «печки» – невысокие брустверы перед собой насыпали. А штаб наш был под берегом. В бинокль оттуда хорошо видно, как нас атаковали. Должно быть, наши командиры посчитали, что нас уже перебили. Ротный, видать, опять хорошенько залил. Штабная группа защищала свою позицию. И лупили из станкача не только по немецкой цепи, но и по нашим «печкам». Вот тут-то нашего старшину разрывной пулей… Мы потом гадали: как же это так, если выходное отверстие в спине, то впереди должно быть входное. А входного нет. Значит, в спину, разрывной. Наши попали. Я помню, один немец забежал вперед, за дерево, вскинул автомат, прицелился в старшину, но я его срезал раньше, чем он успел выстрелить. Старшину мы защищали. Он был наш командир. В атаку водил.
   Тут подошли «Фердинанды», начали обстреливать наши позиции. Слава богу, поступил приказ: отойти за Пилицу. Мы отошли. И дня три стояли на другом берегу Пилицы. Отрыли окопы. Ждали смены. Потому что воевать было уже некому. Да и нечем.
   – Нас, юго-запад нынешней Калужской области, освободили в начале осени 1943 года, когда началось наступление на Вязьму и Рославль.
   Из Мокрого, из райцентра, прибыли офицеры военкомата. Стариков – сразу на фронт. Тут и отец мой ушел. А нас, молодежь, – до особого распоряжения.
   Однажды из сельсовета сообщили: «Завтра в полк». За ночь мать испекла мне хлеба и насушила сухарей.
   От Мокрого до железнодорожной станции Бетлица – пешком.
   23-й учебный полк 18-й стрелковой дивизии стоял между Жилином и Кировом.
   Нам выдали винтовки старого образца. Винтовка даже без штыка была выше меня. А когда приказали примкнуть штык, то я стоял в строю как с копьем.
   Спустя некоторое время меня перевели в автоматную роту. В батальонах стали формировать автоматные роты, в ротах – взводы. Промышленность начала давать фронту новое стрелковое оружие. Вначале автоматные роты были вооружены двумя-тремя автоматами ППД и десятком винтовок СВТ, которые тоже могли стрелять очередями. Но нам выдали новенькие ППШ. Хороший автомат, надежный. Не хуже немецкого.
   И вот в июле 1944 года наш полк был уже под Пинском, в белорусских болотах. Помню, вода кругом, комарье. От Давыд-Городка на Пинск шла всего одна дорога, построенная немцами. Конечно, не немцами, а нашими военнопленными. Все сообщение и подвоз – по каналам, по рукавам, на лодках.
   Там, в Пинских болотах, и ранило меня первый раз. Однажды вышли к деревне. Развернулись в цепь. Смотрим, немцы выскакивают из домов. Мы – за ними. Ходу прибавили, побежали, кричим. Началась стрельба. И мы стреляем, и они. Одна из автоматных очередей хлестанула меня по ногам. Немцы стреляли издали, и пули мне достались уже на излете. Пробили обмотки, ботинки.
   Врачи потом вытащили их легко. Три или четыре, уже не помню. Метко немец мне влепил.
   В свою часть я вернулся уже за Вислой.
 
   – Уже весна стояла. Снег сошел, пригревало. Но для пехоты это время самое паршивое. Везде вода. В землянках, если они не залиты, сыро. По стенкам течет. Стенки обваливаются. Солдат начинает валять малярия.
   Однажды, когда мы стояли где-то за Оршей или дальше к границе, к нам в батальон прибыл заместитель начальника оперативного отдела штаба армии. Готовилось наступление. И штабные операторы объезжали и обходили передовую, намечали места прорыва, наносили на карты огневые точки и районы скопления противника. Словом, выполняли свою штабную работу. Я в тот день зачем-то прибыл на НП батальона. Комбат и говорит незнакомому мне майору: «Вот, товарищ майор, лейтенант такой-то, командир взвода второй роты. Взвод занимает оборону как раз по обрезу той самой реки, которая вас интересует». Майор подал руку и говорит: «Не могли бы вы, товарищ лейтенант, проводить меня в расположение своего взвода и ознакомить с обстановкой на месте?»
   Вот я его и повел к своей траншее. Только когда выходили из землянки комбата, я попросил знакомого связиста, лейтенанта, чтобы тот на время дал мне свой котелок. Котелка у него своего не оказалось, и он начал спрашивать своих подчиненных: «Котелок! Котелок!» Комбат услышал и погрозил мне кулаком. Взял я котелок, сунул в сидор. Туда же еще одну плащ-палатку.
   Идем. Вскоре вышли к передовой. Пошли от НП командира роты к моему взводу. Вначале шли по траншее. Была у нас прорыта основательная, глубокая траншея, отводная, ход сообщения в тыл. Но вскоре идти по траншее стало невозможно. Началась грязь. Но мы идем. Майор, слышу, кряхтит, чертыхается. Сапоги у него хорошие, конечно, жалко таких сапог. Дальше – еще хуже. Вода пошла. И уже идем, едва не зачерпывая в голенища. А рядом, по грядке бруствера, виднеется хорошо натоптанная тропинка. Местность там была песчаная. Песочек на бруствере уже просох. Смотрю, майор косится на эту стежку. Погодя говорит: «А что это у вас тут? Стежка, что ли?» – «Бойцы ходят», – говорю. «А может, – говорит, – и нам пойти по стежке, а не по этой чертовой грязи?» – «Стреляют», – говорю. А правда, время от времени то там, то там слышны выстрелы. «Но если надеть плащ-палатки, то немцы примут нас за простых солдат и мы, пожалуй, пройдем», – говорю я ему. И он сразу понял, зачем я у связистов взял еще одну плащ-палатку. «Давайте, – говорит, – ваш камуфляж. Сами-то сюда шли по стежку?» – «По стежке». Вылезли мы из траншеи. Я майору еще в руки котелок дал. «А это еще зачем?» – «Надо так. Здесь рядом река. Бойцы туда ходят воду набирать». Поворчал оператор, но котелок взял. И прошли мы благополучно. Хотя пули посвистывали. Но прицельно в нас никто не стрелял.
   Стали мы обходить позиции взвода. Вначале ему все вроде бы нравилось. А у нас, правда, оборудовано было все хорошо. Правильно. Земли перелопатили много. А когда вышли в третье отделение, где траншеи проходили по самому обрезу берега, он увидел, как с той стороны к реке спускается немец со связкой котелков. А мы этого немца уже знали. Идет наш немец, котелками своими болтает, гремит, насвистывает что-то. Майор до этого внимательно осматривал в бинокль немецкую траншею левее, которая тоже проходила по обрыву берега. И когда немец котелками загремел, повернул бинокль и смотрел на него не отрываясь. Смотрю, лицо майора каменеет. А тут немец тот возьми и рукой помаши. Наши тоже открыто ходят, не прячутся. Мы уже зиму тут простояли, привыкли друг к другу.
   А когда мы шли сюда, проходили мимо позиции снайпера. У меня во взводе было два снайпера. Сержант Блохин и я. Блохин в тот день дежурил в ячейке. Расхлябанности-то у меня во взводе не было. Ни пьянок, ни сонного царства. Но оборона есть оборона. Попусту-то что толку друг в друга пулять? И вот майор мне и говорит: «Вот что, лейтенант, прикажите снайперу сейчас же снять этого немца!» Что ты тут будешь делать?! «Иначе, – говорит, – если вы сейчас же не прекратите это непонятное братание с немецкими фашистами, я вынужден буду доложить о вас в штабе армии. А там вами займутся соответствующие товарищи». Позвал Блохина. Сержант, смотрю, даже в лице переменился. Но вскинул винтовку и выстрелил. Немец с котелками полетел под обрыв. И что тут началось…
   Немцы открыли такую стрельбу, что некоторые мои бойцы схватились за саперные лопатки, как будто окопы им сразу показались отрыты недостаточно глубоко.
   А майора я волок назад по траншее, почти до краев залитой водой. Шел, чертыхался. Весь продрог. И обо мне в штабе все же доложил. Приходил потом особняк, интересовался подробностями. Записывать, правда, ничего не стал, порасспрашивал бойцов, сержантов, усмехнулся и ушел.
   А уходил знаете как? Накинул плащ-палатку, взял в руку котелок и пошел по бровке траншеи.
 
   – На Одере… Там были страшные бои. Форсировали Одер. Начался уже 1945 год. Весна. Немцы взорвали шлюзы, пустили воду, и нас затопило.
   К Одеру мы подошли, смотрим: весь берег и у берега, на мели, лежат трупы. Много трупов наших солдат. Это до нас какая-то часть уже пыталась форсировать Одер. Лежали уже распухшие, как коровы. Одеты были в новые американские шинели, желтоватые такие, песочного цвета. Трупы не убраны… Это сразу плохо подействовало… Я вот думаю теперь: неужели командование не понимало, что так вот, по телам своих товарищей, в бой посылать нельзя? А может, и не понимало…
   Сунули и нас.
   Подошли мы к берегу. Лодки уже приготовлены. В нашу лодку поставили пулемет. Поплыли. Немец сразу ударил шрапнелью. А течение сильное, так и сносит. Помню, как дала шрапнель! Сразу нос лодки разбило, и погиб весь расчет станкового пулемета. Вторым снарядом расщепило корму, и лодка пошла на дно. Меня ранило. Спас меня командир второго отделения сержант Новиков. Тоже земляк, с самого Закрутого мы с ним вместе были. Родом он из Кожелуповки, нашего Закрутовского сельсовета. Он увидел, что я тону, подхватил меня, подтащил к обломку лодки: «Хватайся! Держись!»
   Тут пошли наши катера с крупнокалиберными пулеметами. Катера сразу и прорвались. Надо было их немедленно посылать.
   Стали собирать нас, раненых. Вместе с нами Одер форсировал какой-то отдельный батальон. Гвардейцы. Комбат отдал нам свой джип: «Везите раненых!»
   И пошел я по госпиталям. Город Павловск на Оке. Потом Горький. Война закончилась без меня. И германская, и японская.
 
   – Мы шли по Германии. Наступали мы так быстро, что наша артиллерия иногда не успевала перенести огонь в глубину немецкой обороны и попадала по нашим атакующим цепям. Помню, заняли мы немецкую конюшню. Расположились в ней. И тут – залп «катюш». Кругом все загорелось. Только отстрелялись наши реактивные минометы, немецкие орудия начали бить. Бьют прицельно, снаряды ложатся все точнее и точнее. Тут мы смекнули, что из конюшни надо уходить. Пристреляли – сейчас накроют. Выскочили. Рассыпались в цепь. Прочесали поле, стали переходить ручей. И в одной из промоин поймали затаившегося немца. У него рация, листок с таблицами расчетов. Корректировщик! Это ж он нас выкурил из конюшни! Лицо и руки его были вымазаны илом и какой-то зеленью вроде краски. Когда его прихватили, он тут же стал показывать на пальцах: «Драй!.. Драй киндер! Драй киндер!» Ребята: «А кто же пожалел наших детей?» И – из автомата его, прямо там, в яме.
   Прошли мы еще немного. Нас догнала самоходка ИСУ-152. Тяжелый калибр. Остановилась. Командир вылез из люка: «Садись, пехота!» Мы сели. Нам, пехоте, наступать с артиллерией, да еще у нее на закорках, легче. И им с пехотой – тоже. Командир самоходки нам и говорит: «Увидите пулемет или орудие, стреляйте туда трассирующими. А мы уже по вашим трассам…»
   Едем. Вроде все хорошо. Удобно. Наступаем быстро, даже с комфортом. Не пешком все же… Смотрим, немецкий пулемет заработал. Мы стали стрелять по нему. Постучали по броне. Самоходка остановилась, немного развернулась, опустила ствол и как даст по тому пулемету – мы сразу с брони все и попадали. Ну ее к чертовой матери, эту самоходку! Все задницы нам поотбивало. Пошли в наступление пешком. Дело привычное. Для пехоты лучший транспорт – ноги.
 
   – Однажды наши артиллеристы подбили немецкий танк. Стоял он, подбитый, на нейтральной полосе. Я со снайперской винтовкой выполз вперед, затаился. Веду наблюдение. Гляжу, один высунулся из башенного люка. В комбинезоне, в шлеме – танкист. Уже по пояс вылез. Я прицелился – щелк! – он сразу и провалился в люк. И я потом целый день лежал и ждал, не высунется ли еще кто. А у них же там нижний, десантный люк…
   Стрелял я и еще, как говорят, «по движущимся предметам». Попадал или нет, кто знает. Дело прошлое, да простит мне Господь, что я стрелял в людей. А стрелял я хорошо. Видимо, попадал…
   Я был против того, чтобы мстить им тем же, что они у нас натворили. Помню, было… Заскочат наши в дом и из автоматов – по зеркалам! На столах, прости ты… нагадят. Ну что это, к чему? Вроде как им уподоблялись. Когда они к нам в сорок первом пришли, наглые, сытые, в соседней деревне за дворами вырыли траншею для туалета, настелили жердей и после обеда садятся задницами к деревне. Всей ротой. И сидят, гогочут… Тьфу! Разве ж это люди были?
 
   – Война для нас, молодых солдат и сержантов, закончилась в феврале сорок пятого. В полку собрали весь двадцать шестой год, у кого образование было не меньше семи классов, и отправили в Казань, в высшее танковое училище.
   Ехали мы отдельным эшелоном. А трофеев набрали столько, что за 100 километров вперед народ уже знал: едет очень богатый поезд. На станциях нас уже встречают. Тогда ведь как было: где станция, где скопление народа, там и базар. Мы везли и обувь, и белье, и отрезы материи, и разные безделушки. На пристанционных базарчиках все это добро меняли на продукты. Помню, как выйдем где, так весь базар и скупаем!
   Был такой эпизод. В нашем вагоне ребята банку тушенки ровненько срезали, содержимое вытряхнули, съели, в банку насыпали шлаку и так же ровненько закрыли. Так закрыли, что ни шва, ни вмятинки. Солидолом обмазали – полная! Подошел к вагону цыган. А дело было в Польше. Вот ему-то эту банку и запродали. Чуть погодя цыган тот возвращается и говорит: «Ребята, кто же это сделал?» А кто? Кто ж теперь признается? Дело сделано. Мясо съедено. Банка продана. Тогда он: «Да я пришел вас поблагодарить. Ну молодцы! До чего же ловко сделали! В первый раз меня, цыгана, обманули!»


<< Назад   Вперёд>>