У мирового судьи Мещанского участка господина Матерна в начале ноября 1891 года судился за кражу подушки из извозчичьей пролетки, принадлежавшей содержательнице заведения легковых извозчиков Василисе Соболевой, цеховой Николай Иванов.
— Признаете ли себя виновным? — спрашивает судья.
— Помилуйте, мне воровать совсем не к лицу.
— Положим, воровать и всем нехорошо. Но вы, кажется, этим «не к лицу» хотите что-то нам сказать?
— Оно понятное дело, воруют люди, у которых ничего такого не имеется. А мы — слава тебе господи! — не обижены талантами и другого порядка.
— Что же это за такие таланты вы имеете?
— То есть, как бы вам сказать… У меня, все говорят, очинно хороший голос, и я пою-с и даже довольно часто.
— Ну, это еще не ахти какой оправдательный довод. Не можете ли мне объяснить следующее. Вы говорите, что подушки не воровали. Так каким же образом она очутилась у вас в руках при вашем задержании?
— Почему ж, можем. Сижу это я в трактире за чаепитием. Народа в нем на этот раз было много. За некоторыми из столов шел дым коромыслом. Пили вовсю, с разными забористыми причитаниями да прибаутками. А такая обстановка для нашего брата певца все равно что чесотка: не сидится на месте, песни сами в глотку так и лезут. Пока было можно терпеть, я кое-как удерживался. Но вдруг машина заиграла «Прощай, Москва, золотые маковки…». Я не стерпел и залился соловьем залетным. Что дальше, то шибче. Под конец даже стекла зазвенели!..
Иванов последнюю фразу произнес с особой горячностью.
— Постойте, постойте, — остановил судья слишком увлекшегося воспоминаниями Иванова. — Вы, чего доброго, и здесь запоете. Нам нужно знать не как вы там пели, а каким образом очутилась у вас подушка из саней.
— Я к этому речь и веду. Как, значит, я спел эту самую песню, то ко мне со всех сторон стали приставать: спой да спой еще! В это самое время подошел ко мне этот извозчик и говорит: «Ну, чего горланить-то для них даром. Ты вот что, милый человек, спой мне какую-нибудь разудалую, а я тебе за это угощение хорошее поставлю». Думаю себе: почему бы и не так? При песнях хорошее угощение никогда не мешает. Уселись по-приятельски за стол, да и запылили как следует. Когда стали допивать последнюю полубутылку, он стал просить спеть меня что-нибудь из русского, повеселее. «Барыню, — говорю, — хочешь?» — «Сыпь, — говорит, — только с плясом». Я и давай откалывать. Под конец завернул скатерть да как зудану пальцем по столу: тру-ту-ту-ту! А сам пустился по полу бесом. Вот эдаким, значит, манером…
После этих слов Иванов стал в позу отчаянного плясуна.
— Что вы делаете?! Ведь здесь не трактир, а судейская камера! Если не хотите говорить, о чем следует, то мне придется лишить вас слова!
— Я почти уже все рассказал. Только не докончил о подушке.
— Вот о ней и рассказывайте.
— Как увидал он меня в таком кураже-то, говорит: «Милый ты мой человек, для тебя за ухватку ничего не пожалею. Возьми из саней подушку». Ну, я ее и взял.
— Для чего же? Спать, что ли, на ней собирались?
— Зачем спать? Продать хотели и выпить на эти деньги…
— Ишь, балясы как точит. Не верьте ему, ваше благородие, — заметил пострадавший. — Пить я с ним точно пил. А подушку из саней он у меня уволок без спроса. Да и зачем мне ему ее давать? Ведь подушка-то была не моя, а хозяйская.
Факт умышленной кражи Ивановым подушки подтвердили и другие свидетели.
— Как же вы говорили, что подушку взяли с согласия самого извозчика, а на поверку выходит, что вы ее у него украли? — снова обратился судья к обвиняемому.
— Делать нечего, каюсь: я взял ее потихоньку от него.
— Зачем же?
— Разошелся маленечко, а денег ни у него, ни у меня больше не было. Думаю себе: раз до «Барыни» дошел, нужно нагнать паров до «Камаринской». Ан, дело-то вышло совсем другое. Должно быть, придется вместо него спеть: «Сижу я за решеткой темницы».
— Оно так и выйдет.
Мировой судья, ввиду чистосердечного признания обвиняемого, приговорил Николая Иванова к трем месяцам тюремного заключения.
<< Назад Вперёд>>
