В одну из ночей 1919 года на лекции о Сибири в Политехническом музее в гражданине Низове Павел Жуков и Евдокий Евдокимов признали своего бывшего сотоварища по группе максималистов-боевиков Владимира Васильевича Иммермана. Он в свое время организовал в Чите четкую работу террористической группы — добывал револьверы и бомбы, умел взять выкуп с богатых людей.
Наубивали тогда, в 1908 году, максималисты буржуев вдосталь и к тому же напечатали множество прокламаций, призывая российских обывателей последовать их примеру.
Но вот беда: главный организатор читинских мокрых дел, подобно своему знаменитому коллеге Азефу, работал одновременно в охранке, и в один прекрасный день все местные террористы, за исключением Иммермана, оказались за решеткой. Сам же провокатор бесследно исчез, опасаясь расплаты за предательство.
И вот, спустя десять лет, он наконец был пойман и препровожден в тюрьму. Свидетель Евдокимов на допросе показал:
— После того как организовавшаяся группа сформировалась, ею была выпущена к населению прокламация декларативного характера, где говорилось о непримиримой вооруженной борьбе путем террора, как политического, так и экономического, с существующим политическим и хозяйственным строем за социализм, за социалистическую революцию. Средств у организации не было. Оружия и вообще инвентаря тоже. Естественно, что в первую очередь встал вопрос о денежных средствах. Был поставлен вопрос о подписке и сборе членских взносов, но результат оказался ничтожный, и перед организацией встал вопрос об экспроприации. Но так как на экспроприацию оружия в достаточной мере не было, то гражданином Иммерманом было предложено, как он называл, «ялтинским способом» добыть денег.
Способ этот заключался в следующем: посылалось кому-нибудь из представителей буржуазии письмо с требованием уплатить столько-то и к такому-то сроку, после чего ожидали, и если получившее лицо уплаты не производило, его пристреливали. Было послано письмо купцу Самсоновичу, имевшему миллионное состояние, уплатить две тысячи рублей. Цифра определялась нуждами организации. Самсонович имел фирмы в Чите, Харбине и Владивостоке. Получив письмо, он перестал жить в Чите и находился все время в разъездах. Организация же, не имея средств преследовать, вынуждена была его ожидать.
В это время были посланы несколько писем другим лицам, суммы приблизительно такие же. Одновременно была заведена кузница, где жили и работали товарищи, и оранжерея, в которой один из наших товарищей развел цветоводство, а остальные жили как рабочие. Средства, поступавшие от оранжереи и кузницы, почти целиком расходовались на нужды товарищей. Обзавелись небольшой типографией, отлив в мастерских нелегально шрифт. В типографии издали четыре листовки. Готовились поставить лабораторию. Наконец одному из товарищей удалось выследить Самсоновича и подстрелить, одновременно были брошены бомбы в дома двух других купцов. Уже сидя в тюрьме, я слышал, что они совещались и решили выдать требуемые деньги революционерам, так как охранка не могла оградить их интересов. Но Рудов, начальник охранного отделения, сумел получить их деньги вместо революционеров, и у меня теперь, через десять лет, создается впечатление, что мы работали или нам позволяли «шириться» с благословения охранки.
Когда начала налаживаться более-менее подготовительная работа, то есть нами были отлиты оболочки для бомб в железнодорожных мастерских, раздобылись револьверами, купцов терроризировали, и они были готовы раскошелиться, в это время по мановению невидимой руки начался систематический разгром. И не только нашей организации, но и социал-революционеров, социал-демократов и федерации. У социал-революционеров была арестована хорошо оборудованная типография, где печаталась газета «Революционное слово» или «Воля» — не помню точно, и сели все активные работники Центра дочиста. У социал-демократов тоже были выбраны лица, как оказалось впоследствии, хорошо знакомые Иммерману. Федералисты, по крайней мере, все вожаки федерации, были лучшие приятели гражданина Иммермана…
Другие свидетели дополнили картину, сообщив, что еще до ареста удивлялись постоянному обилию денег у Иммермана, его любви к дорогим одеждам. «Откуда?» — спрашивали нищие собратья по борьбе с капиталом. «Даю хорошие уроки, завел для конспирации», — был ответ.
Многих арестованных насторожили на первых же допросах хвастливые слова жандармского ротмистра, что у него дела устроены не хуже, чем в Петербурге, есть даже свой Азеф, «так что пора вам, молодые люди, переходить ко мне на службу».
В тюрьме для размышлений времени хватало, максималисты легко вычислили провокатора и приговорили его заочно к смертной казни. Но осужденный ими Иммерман скрылся из Читы и при содействии начальника Читинского охранного отделения Рудова под фамилией Щедрович был принят конторщиком с окладом в тридцать рублей в Пинские железнодорожные мастерские. Сведения, которые он в последующие годы поставлял в охранку, характеризовались как малоценные.
И вот пришла расплата. В заседании Московского революционного трибунала 1 октября 1919 года началось слушание дела № 536 Владимира Васильевича Иммермана.
Вина подсудимого была подтверждена не только свидетельскими показаниями, но и полученными архивными документами бывшего департамента полиции, где Иммерман значился в картотеке секретных сотрудников и где черным по белому было записано, что он «успел оказать значительные услуги по делу розыска. В начале 1909 года он должен был скрыться из города Читы, вследствие выяснения его деятельности революционной средой, поставившей лишить его жизни».
В начале процесса подсудимый отрицал свою вину.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Чем вы объясните, что вас не арестовали?
ИММЕРМАН. Вообще практиковалась такая система, что видных революционных работников не арестовывали, а доводили до того, что сами товарищи их уничтожали, и вот я явился тем козлом отпущения, которого терзали со всех сторон.
Но против фактов не попрешь, и пришлось помаленьку признаваться.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Все-таки, какого характера сведения вы давали охранному отделению?
ИММЕРМАН. Конечно, спрашивали меня обо всем, но я старался говорить то, что мне приходило в голову, и никогда не думал о том, чтобы предавать товарищей. Я был как затравленный зверь, я метался из стороны в сторону и не знал, что предпринять. Последующие десять лет моей жизни говорят за меня: два моих сына воспитаны в духе революции и в настоящее время находятся на фронте.
Чувствуя себя загнанным в угол, провокатор пытался воздействовать на судей сентиментальными пассажами.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Как будто на свете другого места не было, кроме этой проклятой охранки. Вы, революционер, как должны были себя характеризовать?
ИММЕРМАН. У меня были семья и дети, так что условия жизни были невыносимые.
Во время процесса подсудимый без устали украшал свою речь революционной терминологией, пытаясь доказать свою приверженность идеям социализма и коммунизма. В последнем слове он попробовал разжалобить пролетарские сердца судей трескучими фразами о революции.
ИММЕРМАН. Когда наступила Великая Октябрьская революция, когда мне представилась возможность уехать из Советской России, я этого не сделал, посвятив себя воспитанию сыновей, чтобы вместе с ними торжествовать окончательную победу пролетариата. Если вы взгляните на мою прошлую паршивую жизнь, то увидите, что никакой корысти в ней не было, просто одно малодушие и стремление спасти свое несчастное семейство. Если бы вы взглянули в мою душу, то вы убедились бы, что я имею право жить в Советской России. Поэтому я прошу суд, во имя полной и окончательной победы рабочего класса над миром эксплуататоров, во имя уничтожения буржуазного строя, дать мне возможность умереть с сыновьями на почетном посту, защищая великие завоевания Октябрьской революции, так как я ни в коем случае не могу быть врагом Советской России, а буду всеми силами стремиться, чтобы принести ей только пользу. Мне пришлось однажды выступать в защиту товарища Ленина во время митинга. Когда стали говорить, что товарищ Ленин немецкий шпион, я, не раздумывая, вышел на трибуну перед тысячной толпой и объяснил ей, какой наш великий вождь. Это могут подтвердить все рабочие. Если бы я не был предан делу революции, я бы не поступил так. И вот во имя окончательного торжества рабочего класса над буржуазией, я прошу дать мне возможность вновь встать в его ряды и бороться до окончательной победы Советской власти над ее врагами.
Но ревтрибунал не внял заверениям провокатора и приговорил его к высшей мере наказания — расстрелу.
Месяц спустя, по амнистии ко второй годовщине советского Октября, расстрел заменили пятнадцатью годами заключения, к третьей годовщине — пятью и, даже не дожидаясь наступления четвертой, вовсе отпустили провокатора.
Иммерман преспокойно поселился в Москве, работал конторщиком на железной дороге и настойчиво бомбардировал Московский губернский суд заявлениями о снятии с него поражения в правах.
Воистину, неисповедимы пути советского суда. Тысячи и тысячи людей расстреливали по ничтожным поводам, а секретного сотрудника охранки, из-за которого десятки революционеров оказались в тюремном каземате, ожидала милость. Может быть, благодаря умело составленным прошениям, обильно сдобренным верноподданническими словосочетаниями: «полицейские застенки», «столыпинская система провокации», «всепобедное красное знамя Октября», «величайший вождь мировой революции»?..
По документам ЦГАМО, фонд 4613, опись 1, дело 1417.
<< Назад Вперёд>>
