Глава 17
В 70 километрах к юго-востоку от Иркутска из озера Байкал вытекает река Ангара – единственная река, вытекающая из одного из самых больших и, вероятно, глубочайших озер мира. По сибирским меркам, Иркутск – древний город: укрепленное поселение на правом берегу Ангары, из которого он вырос, датируется 1652 годом. Как иллюстрирует карта, вокзал на окраине Глазкова, где высаживаются пассажиры, следующие в Иркутск, находится на противоположном городу берегу реки. После Глазкова железная дорога по левому берегу Ангары устремляется к тоннелям Байкала.
Тогда вокзал и город летом соединялись понтонным мостом. До того как зимой река окончательно замерзала и необходимость в мосте отпадала, мощный поток мчал из озера огромные глыбы льда и плавучие льдины и разрывал цепь понтонов: неделю или две попасть с вокзала в город можно было лишь на лодке. В 1919 году мост не выдержал натиска льда 22 декабря.
В тот день Иркутск номинально все еще подчинялся правительству Колчака. Однако премьер-министр Пепеляев был задержан чехами и до города не доехал. Министр иностранных дел, отправившись по государственным делам к Семенову, находился уже на пути в Париж, а оставшиеся министры представляли собой кучку слабонервных ничтожеств. Гарнизон, как и его командир, генерал Сычев, доверия не заслуживал. Правительство, которое Антанта чуть было не признала defacto правительством всей России, сократилось до нескольких возбужденных мужчин, болтавших об ерунде в номерах провинциальной гостиницы.
Карта № 4. Иркутск и окрестности.
Их местная оппозиция, коалиция социал-революционеров и меньшевиков, известная как Политический центр, приступила к активным действиям ночью 23 декабря. В Иркутске после вялых боев мятежники сохранили контроль над северными окраинами, но войска Сычева, включавшие и воспитанников кадетской школы, все еще удерживали центр города. На следующий день щеголявший британским обмундированием 53-й Сибирский полк, размещавшийся прямо за железнодорожной станцией в Глазкове, перешел на сторону Политического центра. А еще через день Сычев объявил о своем намерении обстрелять из пушек вокзал, и ситуация вышла из рамок стычки местного значения.
На станции, прямо у реки, ширина которой в этом месте доходила до 800 метров, стояли поезда британского, французского и японского верховных комиссаров; американского генерального консула, прибывшего из Омска и на практике принимавшего решения уровня верховного комиссара; генерала Жанена и французской военной миссии и чешского главнокомандующего генерала Сырового, чьи воинские эшелоны забили все запасные железнодорожные пути. Остатки артиллерии верховного правителя собирались расстрелять территорию, где сосредоточились остатки его союзников.
Жанен взялся урегулировать затруднительную ситуацию. Он объявил станцию и ее окрестности нейтральной зоной и после бесконечного курсирования между берегами Ангары ему удалось добиться согласия обеих сторон. Решение Жанена было выгодно мятежникам, ибо позволяло им завершить приготовления к атаке по ангарскому льду из Глазкова – река замерзала быстро, – не опасаясь вражеской артиллерии (хотя в действительности орудий и орудийных расчетов было слишком мало, чтобы они могли серьезно повлиять на ситуацию). Все выглядело так, будто последние остатки власти верховного правителя могли испариться в любой момент.
Однако 27 декабря пришли поразительные новости: брошенный Семеновым на освобождение Иркутска и усиленный тремя бронепоездами крупный отряд под командованием страшного человека по фамилии Скипетров, достиг станции Михалево, находившейся в 32 километрах по железной дороге от Глазкова. Подобное развитие событий не устраивало как Политический центр, чьи шансы на власть в Иркутске неожиданно уменьшились, так и нейтралов на железнодорожной станции, которая в любой момент могла стать местом военных действий, более серьезных, чем те, что едва удалось предотвратить.
23 декабря в последней телеграмме, которую Колчаку удалось послать перед тем, как чехи задержали его поезда в Нижнеудинске и лишили его всякой связи с внешним миром, кроме из милости дозволяемой ими же, он назначил Семенова Верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами в Сибири и на Дальнем Востоке. Именно по этому мандату (и, вполне вероятно, с надеждой завладеть золотым запасом) Семенов снарядил вооруженную экспедицию в Иркутск. За семеновцами осторожно следовал полубатальон японской пехоты. Жанен и верховные комиссары посылали на все железнодорожные станции срочные телеграммы в надежде остановить отряд, однако полковник Скипетров приближался, и в войсках мятежников в Глазкове назревала паника.
Положение спасли несколько железнодорожников, раскочегаривших паровоз и на полной скорости пустивших его по колее. Столкнувшись с ведущим бронепоездом, паровоз пустил его под откос. На окраине Глазкова начался бой. Из 168 взятых в плен семеновцев 64 оказались китайцами и монголами. Затем новоприбывшие отступили по замерзшей реке в Иркутск, где связались с генералом Сычевым, а через два дня вернулись туда, откуда явились.
Если в первый день нового, 1920 года можно было сказать, что дело Колчака еще живо, то провал вылазки Скипетрова его точно погубил. Для самого Колчака, практически содержащегося в Нижнеудинске в заключении без связи с внешним миром, уже не имело значения, в какой день недели исчезнет последний след его власти. Тем не менее один побочный результат вмешательства Семенова неблагоприятно повлиял на его судьбу. 2 января начальник штаба Сычева подписал и передал Скипетрову приказ об «отправке на восток» тридцати заключенных-мужчин и одной заключенной-женщины из камер иркутской тюрьмы для «политических». Скипетров забрал этих людей с собой, предварительно крепко связав их попарно – они должны были служить заложниками на тот случай, если у него начнутся неприятности.
В Иркутске воцарилось хрупкое перемирие, но разрушение местной электростанции и острая нехватка топлива крайне осложняли жизнь в городе. На станции Глазков верховные комиссары работали – как посредники, а не как арбитры – над окончательной ликвидацией режима, при котором они были аккредитованы. Представители правительства Колчака категорически отказывались от прямых контактов с делегатами Политического центра, и переговоры (если их можно было так назвать) с первыми вяло тянулись в поезде Жанена, а с последними, более рассудительными и воспитанными, в поезде британского верховного комиссара. Курьеры переносили жалкие плоды дискуссий из одного поезда в другой.
Этот фарс длился два дня. Вечером 4 января в Иркутске слышалась стрельба, и стало известно, что после неудачной попытки реквизировать ценности Государственного банка бежал генерал Сычев. На следующий день Политический центр стал безраздельным хозяином города. Поток прокламаций обещал свободу, справедливость, мир с большевиками, дружбу с Антантой и созыв Сибирского совета, который будет готовить почву для Государственной думы. Политическую эйфорию омрачала лишь растущая тревога о тридцати одном заложнике, увезенном Скипетровым в неизвестном направлении.
Тем временем 6-й чешский полк все еще держал Колчака, его поезда и золотой запас в превентивном заключении на станции Нижнеудинска. Будущее верховного правителя почти непрерывно обсуждалось как верховными комиссарами в Глазкове, так и делегатами конкурирующих фракций в Иркутске. Сначала Политический центр, хотя официально и заклеймил Колчака врагом народа, готов был предоставить ему безопасный проезд на восток, однако адмирал все еще находился в 480 километрах от сферы влияния благодетелей, а ближайшая к месту нахождения кортежа территория контролировалась элементами, настроенными крайне враждебно к бывшему правителю.
1 января после долгой и тревожной дискуссии верховные комиссары выработали меры, отвечавшие, как они надеялись, сложившейся ситуации, в которой они не имели никакой исполнительной власти и почти никакого влияния. Приведем их директиву, адресованную Жанену, как главнокомандующему союзными войсками в Сибири:
«Верховные комиссары союзных держав заявляют, что необходимо принять все возможные меры к обеспечению личной безопасности адмирала Колчака.
Если адмирал Колчак сочтет необходимым обратиться за защитой к союзным войскам, то неоспоримый долг этих войск – предоставить ему защиту и принять необходимые меры к обеспечению его переезда в любое место, определенное союзными правительствами, не забывая о необходимости (если таковая возникнет) переговоров со всеми заинтересованными сторонами.
Если адмирал Колчак решит, что обстоятельства позволяют ему не искать защиты у союзных войск, может возникнуть ситуация, в которой союзным войскам будет трудно решить, как действовать. Тогда этот вопрос перейдет в сферу внутренней российской политики, в которую союзные войска, как предполагается, не могут вмешиваться. Однако даже в этом случае их долг любым способом обеспечить личную безопасность адмирала Колчака, прибегнув к согласительным процедурам».
Этот окончательный вариант директивы Жанен принял без возражений (предыдущий несохранившийся набросок был переработан согласно его требованиям).
Отныне именно позиции Жанена предстояло играть главную роль в судьбе Колчака. Поведение французского генерала выглядит, мягко говоря, двусмысленным. 26 декабря он телеграфировал в Париж: «Никто не знает, где находится Колчак, и спасти его жизнь будет сложно». Второе из этих утверждений, вероятно, даже на том этапе, соответствовало ситуации; первое было неискренним, даже совершенно лживым. Если Жанен точно не знал, где находился Колчак, когда посылал эту телеграмму (остается небольшая вероятность, что не знал), он легко мог узнать местонахождение поездов верховного правителя в штабе Сырового. Если Жанен хотел намекнуть французскому правительству и чешским представителям в Париже, которым он послал копию этой телеграммы, что Колчака можно списать со счетов, то приведенное выше послание прекрасно послужило его цели.
Из отказа Жанена и подчинявшегося его приказам Сырового общаться по прямой линии с Колчаком и его штабом, несмотря на неоднократные призывы из Нижнеудинска, создается впечатление, что они уже мысленно подписали адмиралу смертный приговор. Один из его офицеров записал в дневнике, что, когда чехи соглашались подозвать кого-нибудь к телефону, связь тут же прерывалась или нужный человек не подходил к аппарату.
1 января – в тот день, когда Жанен принял на себя ответственность по обеспечению личной безопасности Колчака, «насколько это возможно сделать», – он ответил на несколько невразумительный документ, составленный командиром 6-го чешского полка в Нижнеудинске. Этот документ с комментариями был передан штабом 1-й чешской дивизии Сыровому, а тот, предположительно, просил Жанена разобраться.
6-й полк докладывал, что мятежники в Нижнеудинске потребовали от Колчака (среди прочего) подать в отставку, передать им золотой запас и поезд адмирала, а также распустить свою свиту и охрану. Местное население взволновано, и если эти требования не будут выполнены, возможен саботаж на железной дороге, и поезда – не только адмирала – не двинутся дальше. 6-й полк спрашивал, что же делать дальше.
Жанен ответил подробно. Он не передал войскам, которых это более всего касалось, связывающий их по рукам приказ, как сделали бы многие в его положении. Он приказал им наблюдать и строго соблюдать нейтралитет. «Мы можем вмешаться только в том случае, если адмирал решит искать у нас защиты и откажется от военных действий» – на этот случай «у нас есть международный мандат и мы должны будем защитить его». Адмирала перевезут в поезде под флагами США, Великобритании, Франции, Японии и Чехословакии. Затем следовали инструкции тщательно охранять золотой запас до его возможного использования в интересах всего русского народа.
Телеграмма могла вызвать в 6-м полку некоторые сомнения относительно того, как же союзный главнокомандующий на самом деле хотел поступить с Колчаком, а вот обязанности по охране золотого запаса были определены предельно ясно. Местные революционные власти просветили относительно дальнейшей судьбы золотого запаса, и двух ее представителей пригласили проинспектировать сокровище до того, как чехи официально примут на себя его охрану. Эти простые парни явились, предполагая, что золото будет взвешено в их присутствии. Когда им объяснили, что процесс занял бы более двух месяцев и в любом случае соответствующие весы достать невозможно, они проницательно уставились на несколько слитков, взятых из одного из двадцати девяти вагонов, и задумчиво отправились восвояси через промерзший, темный, молчаливый городок.
Семь недель Колчак и его свита жили в переполненных и совершенно неподвижных поездах. В их душах господствовало отчаяние. Им нечего было делать, нечего обсуждать, кроме рушившихся надежд на освобождение из капкана, в котором они оказались. Люди находились в таком стрессе, что нервы не выдерживали, верность таяла, учащались приступы ярости.
Нижнеудинские пленники строили фантастические планы покинуть железную дорогу и уйти в Монголию, погрузив часть золота в сани. Чехи полагали, что, как только они избавятся от Колчака, их движение на восток ускорится, а потому поощряли этот план, предлагая карты и поясняя расположение партизан. Однако ничего из этого не вышло. Отчасти потому, что путешествие Колчака в Иркутск под защиту союзников казалось безопасным, а 400-километровый путь в Монголию чреват опасностями.
5 января в Нижнеудинск поступил приказ препроводить Колчака в Иркутск под конвоем союзников при условии, что он покинет свои поезда и отправится в единственном вагоне, взяв с собой столько людей, сколько туда поместится. Реакция Колчака характерна. По поручению верховного правителя его генерал-квартирмейстер телеграфировал верховным комиссарам, что, по причинам морального свойства, адмирал не может оставить своих подчиненных на милость взбешенной толпы и намерен разделить их судьбу, как бы ужасна она ни была. Далее он требовал создать благоприятные условия всем, кто пожелает сопровождать верховного правителя.
Однако в предыдущие несколько дней всем – кроме, пожалуй, Колчака, редко покидавшего купе, которое он делил с Тимиревой, – стало ясно, что его исстрадавшаяся свита редеет. Новости о том, что союзники поставили на них крест, ускорили этот процесс. Солдаты сначала робко, а затем открыто собирали пожитки и оружие и, сорвав погоны[38], группами уходили в город. Оркестр отправился прочь под звуки Марсельезы. Колчак официально освободил офицеров от присяги и приказал действовать так, как диктуют им их интересы и их совесть. 6 января генерал-квартирмейстер сумел отправить верховным комиссарам вторую телеграмму, в которой докладывал, что благодаря местным событиям адмирал и его личная свита теперь могут путешествовать в одном вагоне, и настаивал ускорить отъезд ввиду неопределенности ситуации.
В тот же день (6 января) Колчак послал Жанену шифрованную телеграмму и ее незашифрованную копию своему уже не существующему правительству в Иркутске. Он объявлял о своем отречении от верховной власти на всей российской территории (по иронии судьбы это писал человек, заключенный в железнодорожном купе второго класса и охраняемый иностранными солдатами) в пользу генерала Деникина, командующего армиями Юга; Колчак добавлял, что подпишет официальное отречение по прибытии в Верхнеудинск в Забайкалье.
Этот шаг казался практичным и мог быть продуман человеком менее импульсивным, чем Колчак. Верхнеудинск находился в зоне охраны японского и американского гарнизонов. Хотя defacto Колчак был бессилен, dejure он все еще оставался верховным правителем, и существовал шанс, что союзники, с чьим пристрастием к дипломатическому протоколу Колчак был хорошо знаком, придавали важное значение узакониванию его отречения и преемственности Деникина. А раз так, то им понадобится его подпись. Объявив, что отречение произойдет в Верхнеудинске, Колчак увеличивал свои шансы на то, что его препроводят в регион, где враждебно настроенные чехи уже не будут единственными влиятельными представителями союзных войск. Уступка для получения преимущества в дальнейшем была его последней картой: не козырем, не тузом, но он мог выиграть, и, во всяком случае, он ничего не терял, разыгрывая ее.
На станции Глазков необычная маленькая колония иностранцев медленно рассеивалась. Поезда генерального консула Гарриса и Майлза Лэмпсона, британского верховного комиссара, получили долгожданные паровозы и, подбросив монетку, чтобы решить, кому ехать первым, отправились в путь 4 и 5 января. Люди, вооруженные топорами, освобождали поезда, которые, как всегда после продолжительной стоянки, были прикованы к рельсам огромными сталактитами тусклого льда в районе кухонь и уборных. Полубатальон японской пехоты, прибывший вслед за Скипетровым, таинственно и уютно устроился на запасном пути – просочились слухи, что он прибыли наблюдать за эвакуацией своих соотечественников.
Жанен, уезжавший последним из старших союзных представителей, вроде бы отправился в путь 8 января после того, как глава японской военной миссии наградил его орденом. Хотя половина подчиненных ему войск еще тянулась по железной дороге западнее Иркутска, было бы несправедливо считать его отъезд преждевременным. Как писал Жанен впоследствии, он страдал от перенапряжения и бессонницы, а даже для здорового человека искушение покинуть грязное, тесное окружение, в котором он провел ужасные две недели, было бы непреодолимым.
Возможно, он также чувствовал, что мог сделать для чехов больше, уладив разногласия на контролируемой Семеновым территории, чем за спиной генерала Сырового в Глазкове, и уж разумеется, он совсем не хотел болтаться в Иркутске, когда туда прибудет Колчак.
Именно 8 января верховный правитель в крайне стесненных условиях снова отправился на восток. Перед тем как эшелоны покинули Нижнеудинск, в вагон Колчака вошли два чешских офицера и сказали, что должны удостовериться в присутствии Колчака. «Адмирал вышел в коридор и резко сказал: «Да, я здесь». Было видно, что адмиралу тяжело произносить эти слова и что проверка его оскорбила», – отмечал Малиновский.
Вскоре поезд 1-го батальона, к которому был прицеплен вагон Колчака, отошел от станции. Впереди них, совсем недалеко, уже с грохотом мчался к Иркутску сквозь ночь золотой запас под охраной 3-го батальона.
Тогда вокзал и город летом соединялись понтонным мостом. До того как зимой река окончательно замерзала и необходимость в мосте отпадала, мощный поток мчал из озера огромные глыбы льда и плавучие льдины и разрывал цепь понтонов: неделю или две попасть с вокзала в город можно было лишь на лодке. В 1919 году мост не выдержал натиска льда 22 декабря.
В тот день Иркутск номинально все еще подчинялся правительству Колчака. Однако премьер-министр Пепеляев был задержан чехами и до города не доехал. Министр иностранных дел, отправившись по государственным делам к Семенову, находился уже на пути в Париж, а оставшиеся министры представляли собой кучку слабонервных ничтожеств. Гарнизон, как и его командир, генерал Сычев, доверия не заслуживал. Правительство, которое Антанта чуть было не признала defacto правительством всей России, сократилось до нескольких возбужденных мужчин, болтавших об ерунде в номерах провинциальной гостиницы.
Карта № 4. Иркутск и окрестности.
Их местная оппозиция, коалиция социал-революционеров и меньшевиков, известная как Политический центр, приступила к активным действиям ночью 23 декабря. В Иркутске после вялых боев мятежники сохранили контроль над северными окраинами, но войска Сычева, включавшие и воспитанников кадетской школы, все еще удерживали центр города. На следующий день щеголявший британским обмундированием 53-й Сибирский полк, размещавшийся прямо за железнодорожной станцией в Глазкове, перешел на сторону Политического центра. А еще через день Сычев объявил о своем намерении обстрелять из пушек вокзал, и ситуация вышла из рамок стычки местного значения.
На станции, прямо у реки, ширина которой в этом месте доходила до 800 метров, стояли поезда британского, французского и японского верховных комиссаров; американского генерального консула, прибывшего из Омска и на практике принимавшего решения уровня верховного комиссара; генерала Жанена и французской военной миссии и чешского главнокомандующего генерала Сырового, чьи воинские эшелоны забили все запасные железнодорожные пути. Остатки артиллерии верховного правителя собирались расстрелять территорию, где сосредоточились остатки его союзников.
Жанен взялся урегулировать затруднительную ситуацию. Он объявил станцию и ее окрестности нейтральной зоной и после бесконечного курсирования между берегами Ангары ему удалось добиться согласия обеих сторон. Решение Жанена было выгодно мятежникам, ибо позволяло им завершить приготовления к атаке по ангарскому льду из Глазкова – река замерзала быстро, – не опасаясь вражеской артиллерии (хотя в действительности орудий и орудийных расчетов было слишком мало, чтобы они могли серьезно повлиять на ситуацию). Все выглядело так, будто последние остатки власти верховного правителя могли испариться в любой момент.
Однако 27 декабря пришли поразительные новости: брошенный Семеновым на освобождение Иркутска и усиленный тремя бронепоездами крупный отряд под командованием страшного человека по фамилии Скипетров, достиг станции Михалево, находившейся в 32 километрах по железной дороге от Глазкова. Подобное развитие событий не устраивало как Политический центр, чьи шансы на власть в Иркутске неожиданно уменьшились, так и нейтралов на железнодорожной станции, которая в любой момент могла стать местом военных действий, более серьезных, чем те, что едва удалось предотвратить.
23 декабря в последней телеграмме, которую Колчаку удалось послать перед тем, как чехи задержали его поезда в Нижнеудинске и лишили его всякой связи с внешним миром, кроме из милости дозволяемой ими же, он назначил Семенова Верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами в Сибири и на Дальнем Востоке. Именно по этому мандату (и, вполне вероятно, с надеждой завладеть золотым запасом) Семенов снарядил вооруженную экспедицию в Иркутск. За семеновцами осторожно следовал полубатальон японской пехоты. Жанен и верховные комиссары посылали на все железнодорожные станции срочные телеграммы в надежде остановить отряд, однако полковник Скипетров приближался, и в войсках мятежников в Глазкове назревала паника.
Положение спасли несколько железнодорожников, раскочегаривших паровоз и на полной скорости пустивших его по колее. Столкнувшись с ведущим бронепоездом, паровоз пустил его под откос. На окраине Глазкова начался бой. Из 168 взятых в плен семеновцев 64 оказались китайцами и монголами. Затем новоприбывшие отступили по замерзшей реке в Иркутск, где связались с генералом Сычевым, а через два дня вернулись туда, откуда явились.
Если в первый день нового, 1920 года можно было сказать, что дело Колчака еще живо, то провал вылазки Скипетрова его точно погубил. Для самого Колчака, практически содержащегося в Нижнеудинске в заключении без связи с внешним миром, уже не имело значения, в какой день недели исчезнет последний след его власти. Тем не менее один побочный результат вмешательства Семенова неблагоприятно повлиял на его судьбу. 2 января начальник штаба Сычева подписал и передал Скипетрову приказ об «отправке на восток» тридцати заключенных-мужчин и одной заключенной-женщины из камер иркутской тюрьмы для «политических». Скипетров забрал этих людей с собой, предварительно крепко связав их попарно – они должны были служить заложниками на тот случай, если у него начнутся неприятности.
В Иркутске воцарилось хрупкое перемирие, но разрушение местной электростанции и острая нехватка топлива крайне осложняли жизнь в городе. На станции Глазков верховные комиссары работали – как посредники, а не как арбитры – над окончательной ликвидацией режима, при котором они были аккредитованы. Представители правительства Колчака категорически отказывались от прямых контактов с делегатами Политического центра, и переговоры (если их можно было так назвать) с первыми вяло тянулись в поезде Жанена, а с последними, более рассудительными и воспитанными, в поезде британского верховного комиссара. Курьеры переносили жалкие плоды дискуссий из одного поезда в другой.
Этот фарс длился два дня. Вечером 4 января в Иркутске слышалась стрельба, и стало известно, что после неудачной попытки реквизировать ценности Государственного банка бежал генерал Сычев. На следующий день Политический центр стал безраздельным хозяином города. Поток прокламаций обещал свободу, справедливость, мир с большевиками, дружбу с Антантой и созыв Сибирского совета, который будет готовить почву для Государственной думы. Политическую эйфорию омрачала лишь растущая тревога о тридцати одном заложнике, увезенном Скипетровым в неизвестном направлении.
Тем временем 6-й чешский полк все еще держал Колчака, его поезда и золотой запас в превентивном заключении на станции Нижнеудинска. Будущее верховного правителя почти непрерывно обсуждалось как верховными комиссарами в Глазкове, так и делегатами конкурирующих фракций в Иркутске. Сначала Политический центр, хотя официально и заклеймил Колчака врагом народа, готов был предоставить ему безопасный проезд на восток, однако адмирал все еще находился в 480 километрах от сферы влияния благодетелей, а ближайшая к месту нахождения кортежа территория контролировалась элементами, настроенными крайне враждебно к бывшему правителю.
1 января после долгой и тревожной дискуссии верховные комиссары выработали меры, отвечавшие, как они надеялись, сложившейся ситуации, в которой они не имели никакой исполнительной власти и почти никакого влияния. Приведем их директиву, адресованную Жанену, как главнокомандующему союзными войсками в Сибири:
«Верховные комиссары союзных держав заявляют, что необходимо принять все возможные меры к обеспечению личной безопасности адмирала Колчака.
Если адмирал Колчак сочтет необходимым обратиться за защитой к союзным войскам, то неоспоримый долг этих войск – предоставить ему защиту и принять необходимые меры к обеспечению его переезда в любое место, определенное союзными правительствами, не забывая о необходимости (если таковая возникнет) переговоров со всеми заинтересованными сторонами.
Если адмирал Колчак решит, что обстоятельства позволяют ему не искать защиты у союзных войск, может возникнуть ситуация, в которой союзным войскам будет трудно решить, как действовать. Тогда этот вопрос перейдет в сферу внутренней российской политики, в которую союзные войска, как предполагается, не могут вмешиваться. Однако даже в этом случае их долг любым способом обеспечить личную безопасность адмирала Колчака, прибегнув к согласительным процедурам».
Этот окончательный вариант директивы Жанен принял без возражений (предыдущий несохранившийся набросок был переработан согласно его требованиям).
Отныне именно позиции Жанена предстояло играть главную роль в судьбе Колчака. Поведение французского генерала выглядит, мягко говоря, двусмысленным. 26 декабря он телеграфировал в Париж: «Никто не знает, где находится Колчак, и спасти его жизнь будет сложно». Второе из этих утверждений, вероятно, даже на том этапе, соответствовало ситуации; первое было неискренним, даже совершенно лживым. Если Жанен точно не знал, где находился Колчак, когда посылал эту телеграмму (остается небольшая вероятность, что не знал), он легко мог узнать местонахождение поездов верховного правителя в штабе Сырового. Если Жанен хотел намекнуть французскому правительству и чешским представителям в Париже, которым он послал копию этой телеграммы, что Колчака можно списать со счетов, то приведенное выше послание прекрасно послужило его цели.
Из отказа Жанена и подчинявшегося его приказам Сырового общаться по прямой линии с Колчаком и его штабом, несмотря на неоднократные призывы из Нижнеудинска, создается впечатление, что они уже мысленно подписали адмиралу смертный приговор. Один из его офицеров записал в дневнике, что, когда чехи соглашались подозвать кого-нибудь к телефону, связь тут же прерывалась или нужный человек не подходил к аппарату.
1 января – в тот день, когда Жанен принял на себя ответственность по обеспечению личной безопасности Колчака, «насколько это возможно сделать», – он ответил на несколько невразумительный документ, составленный командиром 6-го чешского полка в Нижнеудинске. Этот документ с комментариями был передан штабом 1-й чешской дивизии Сыровому, а тот, предположительно, просил Жанена разобраться.
6-й полк докладывал, что мятежники в Нижнеудинске потребовали от Колчака (среди прочего) подать в отставку, передать им золотой запас и поезд адмирала, а также распустить свою свиту и охрану. Местное население взволновано, и если эти требования не будут выполнены, возможен саботаж на железной дороге, и поезда – не только адмирала – не двинутся дальше. 6-й полк спрашивал, что же делать дальше.
Жанен ответил подробно. Он не передал войскам, которых это более всего касалось, связывающий их по рукам приказ, как сделали бы многие в его положении. Он приказал им наблюдать и строго соблюдать нейтралитет. «Мы можем вмешаться только в том случае, если адмирал решит искать у нас защиты и откажется от военных действий» – на этот случай «у нас есть международный мандат и мы должны будем защитить его». Адмирала перевезут в поезде под флагами США, Великобритании, Франции, Японии и Чехословакии. Затем следовали инструкции тщательно охранять золотой запас до его возможного использования в интересах всего русского народа.
Телеграмма могла вызвать в 6-м полку некоторые сомнения относительно того, как же союзный главнокомандующий на самом деле хотел поступить с Колчаком, а вот обязанности по охране золотого запаса были определены предельно ясно. Местные революционные власти просветили относительно дальнейшей судьбы золотого запаса, и двух ее представителей пригласили проинспектировать сокровище до того, как чехи официально примут на себя его охрану. Эти простые парни явились, предполагая, что золото будет взвешено в их присутствии. Когда им объяснили, что процесс занял бы более двух месяцев и в любом случае соответствующие весы достать невозможно, они проницательно уставились на несколько слитков, взятых из одного из двадцати девяти вагонов, и задумчиво отправились восвояси через промерзший, темный, молчаливый городок.
Семь недель Колчак и его свита жили в переполненных и совершенно неподвижных поездах. В их душах господствовало отчаяние. Им нечего было делать, нечего обсуждать, кроме рушившихся надежд на освобождение из капкана, в котором они оказались. Люди находились в таком стрессе, что нервы не выдерживали, верность таяла, учащались приступы ярости.
Нижнеудинские пленники строили фантастические планы покинуть железную дорогу и уйти в Монголию, погрузив часть золота в сани. Чехи полагали, что, как только они избавятся от Колчака, их движение на восток ускорится, а потому поощряли этот план, предлагая карты и поясняя расположение партизан. Однако ничего из этого не вышло. Отчасти потому, что путешествие Колчака в Иркутск под защиту союзников казалось безопасным, а 400-километровый путь в Монголию чреват опасностями.
5 января в Нижнеудинск поступил приказ препроводить Колчака в Иркутск под конвоем союзников при условии, что он покинет свои поезда и отправится в единственном вагоне, взяв с собой столько людей, сколько туда поместится. Реакция Колчака характерна. По поручению верховного правителя его генерал-квартирмейстер телеграфировал верховным комиссарам, что, по причинам морального свойства, адмирал не может оставить своих подчиненных на милость взбешенной толпы и намерен разделить их судьбу, как бы ужасна она ни была. Далее он требовал создать благоприятные условия всем, кто пожелает сопровождать верховного правителя.
Однако в предыдущие несколько дней всем – кроме, пожалуй, Колчака, редко покидавшего купе, которое он делил с Тимиревой, – стало ясно, что его исстрадавшаяся свита редеет. Новости о том, что союзники поставили на них крест, ускорили этот процесс. Солдаты сначала робко, а затем открыто собирали пожитки и оружие и, сорвав погоны[38], группами уходили в город. Оркестр отправился прочь под звуки Марсельезы. Колчак официально освободил офицеров от присяги и приказал действовать так, как диктуют им их интересы и их совесть. 6 января генерал-квартирмейстер сумел отправить верховным комиссарам вторую телеграмму, в которой докладывал, что благодаря местным событиям адмирал и его личная свита теперь могут путешествовать в одном вагоне, и настаивал ускорить отъезд ввиду неопределенности ситуации.
В тот же день (6 января) Колчак послал Жанену шифрованную телеграмму и ее незашифрованную копию своему уже не существующему правительству в Иркутске. Он объявлял о своем отречении от верховной власти на всей российской территории (по иронии судьбы это писал человек, заключенный в железнодорожном купе второго класса и охраняемый иностранными солдатами) в пользу генерала Деникина, командующего армиями Юга; Колчак добавлял, что подпишет официальное отречение по прибытии в Верхнеудинск в Забайкалье.
Этот шаг казался практичным и мог быть продуман человеком менее импульсивным, чем Колчак. Верхнеудинск находился в зоне охраны японского и американского гарнизонов. Хотя defacto Колчак был бессилен, dejure он все еще оставался верховным правителем, и существовал шанс, что союзники, с чьим пристрастием к дипломатическому протоколу Колчак был хорошо знаком, придавали важное значение узакониванию его отречения и преемственности Деникина. А раз так, то им понадобится его подпись. Объявив, что отречение произойдет в Верхнеудинске, Колчак увеличивал свои шансы на то, что его препроводят в регион, где враждебно настроенные чехи уже не будут единственными влиятельными представителями союзных войск. Уступка для получения преимущества в дальнейшем была его последней картой: не козырем, не тузом, но он мог выиграть, и, во всяком случае, он ничего не терял, разыгрывая ее.
На станции Глазков необычная маленькая колония иностранцев медленно рассеивалась. Поезда генерального консула Гарриса и Майлза Лэмпсона, британского верховного комиссара, получили долгожданные паровозы и, подбросив монетку, чтобы решить, кому ехать первым, отправились в путь 4 и 5 января. Люди, вооруженные топорами, освобождали поезда, которые, как всегда после продолжительной стоянки, были прикованы к рельсам огромными сталактитами тусклого льда в районе кухонь и уборных. Полубатальон японской пехоты, прибывший вслед за Скипетровым, таинственно и уютно устроился на запасном пути – просочились слухи, что он прибыли наблюдать за эвакуацией своих соотечественников.
Жанен, уезжавший последним из старших союзных представителей, вроде бы отправился в путь 8 января после того, как глава японской военной миссии наградил его орденом. Хотя половина подчиненных ему войск еще тянулась по железной дороге западнее Иркутска, было бы несправедливо считать его отъезд преждевременным. Как писал Жанен впоследствии, он страдал от перенапряжения и бессонницы, а даже для здорового человека искушение покинуть грязное, тесное окружение, в котором он провел ужасные две недели, было бы непреодолимым.
Возможно, он также чувствовал, что мог сделать для чехов больше, уладив разногласия на контролируемой Семеновым территории, чем за спиной генерала Сырового в Глазкове, и уж разумеется, он совсем не хотел болтаться в Иркутске, когда туда прибудет Колчак.
Именно 8 января верховный правитель в крайне стесненных условиях снова отправился на восток. Перед тем как эшелоны покинули Нижнеудинск, в вагон Колчака вошли два чешских офицера и сказали, что должны удостовериться в присутствии Колчака. «Адмирал вышел в коридор и резко сказал: «Да, я здесь». Было видно, что адмиралу тяжело произносить эти слова и что проверка его оскорбила», – отмечал Малиновский.
Вскоре поезд 1-го батальона, к которому был прицеплен вагон Колчака, отошел от станции. Впереди них, совсем недалеко, уже с грохотом мчался к Иркутску сквозь ночь золотой запас под охраной 3-го батальона.
<< Назад Вперёд>>
