Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926

   Большевики продолжительное время не объявляли об аресте Павла Дмитриевича, и за границу в течение нескольких месяцев проникали разные, иногда противоречивые сведения относительно места его заключения. По одним сведениям, он содержался в Харьковской тюрьме, по другим – в Москве во «внутренней» тюрьме. Я еще в декабре получил письмо от редактора «Руля» И.В. Гессена, в котором было сказано: «Получил печальную весть об аресте Павла Дмитриевича. По-видимому, это сообщение исходит от одного индуса, который просидел пять лет в разных советских тюрьмах и теперь, наконец, отпущен и прибыл в Ригу».

   Через пять дней тот же И.В. Гессен пишет: «Павла Дмитриевича предполагают судить. Представьте себе, что за него чрезвычайно рьяно хлопочет известный большевик Рязанов и надеется добиться ликвидации дела без суда. Во всяком случае, жизни его опасность не угрожает».

   А вот что писала мне 31 декабря 1926 года Е.Д. Кускова: «Очень, очень хорошо, что за него хлопочет Рязанов. Между прочим, Рязанов состоит директором Института Маркса и Энгельса, помещающегося в московском особняке Павла Дмитриевича».

   Затем выяснилось, что официальные справки о брате можно получать через Международный политический Красный Крест и, в частности, через работающих в нем Е.П. Пешкову (жену Максима Горького) или через Веру Фигнер и что через это же учреждение можно оказывать заключенным материальную помощь. После долгого состояния неизвестности о положении брата при уверенности, что он арестован, но без официальных данных, которые бы давали возможность если и не хлопотать о нем, то оказать ему помощь, в начале декабря 1926 года, наконец, мной были получены и таковые. Это дало возможность вступить с ним в переписку. 22 февраля 1927 года Е.П. Пешкова в письме из Варшавы (по дороге в Сорренто) сообщила, что судьба брата решится на днях и что она «перед отъездом получила заверение, что ничего страшного П. Д. не грозит. Дело будет разрешено судебным порядком. Когда мне давали справку о Пав. Долгорукове, мне сказали, что при содержании его обращено внимание на его возраст. Посылаем ему белье от нас и продуктовую посылку на 20 р., внесенные двумя его прежними знакомыми».

   16 января 1927 года мне писал А.В. Карташов из Парижа, что ему пишут из Риги от 2 января: «Только что приехал из Харькова мой хороший знакомый. Он рассказывал, как арестовали князя Долгорукова и еще четырех лиц. В настоящее время все, кроме князя, выпущены, но выпущены они такими, что стали походить не на живых людей, а на какие-то движущиеся скелеты. По сведениям опытных людей, Павлу Дмитриевичу ничего трагического не угрожает, так как ничего компрометантного, по-видимому, нет! Но все же он сидит и будет сидеть до суда».

   Из тюрьмы брат написал мне несколько открыток и закрытых писем с обратным адресом на верху письма: «Харьков, Чернышевская улица, ГПУУ». По этому адресу я ему все время и писал.

   Еще 1 августа, уже находясь в тюрьме, брат написал кому-то в Харькове до востребования нелегально посланное им из тюрьмы письмо, написанное карандашом на клочке бумаги, измененным почерком и по новой орфографии, подписанное «Ив. Савельев». Письмо это впоследствии было доставлено за границу также, конечно, нелегальным способом. Большую часть этого законспирированного письма понять трудно. Дело шло о неудавшейся поездке в П. (вероятно, в Полтаву), откуда пришлось вернуться в X. (в Харьков) с вокзала, не побывав в городе и не попав в родной К. (?) В письме говорилось о каком-то коммерческом предприятии, об оконченной оценке и приеме товара, о несостоявшемся заседании правления… В конце письма брат писал: «Коммерческие дела Михаила Петрова не важны. В минуты откровенности он сознается, что дело рушится, но его не оставляет надежда на дальнейшее будущее, надеется, что через несколько времени (лет?) дело еще наладится. Он совершенно бодр и спокоен относительно своей участи и относится к ней философски. Единственно, что его мучает, – это то, что он подвел своим крахом компаньонов, которые потерпели из-за доверия к нему. Материально (еда, помещение) он пока обставлен вполне удовлетворительно благодаря жизни у мачехи. Иски в суде будут рассматриваться в X., вероятно, не ранее декабря. Разумеется, от этого суда нельзя ожидать ничего хорошего. Но он спокойно к этому относится, сознавая, что в коммерческом деле без риска нельзя, и считал бы себя даже счастливым человеком, если бы не убытки доверившихся ему компаньонов. Если вернетесь восвояси, то постарайтесь передать поклон брату и сказать ему, что он может обо мне не заботиться, теперь я чувствую себя вполне хорошо. Я пролежал около 3 недель в больнице, теперь устроился в доме отдыха, очень хорошем».

   Под «домом отдыха» явно подразумевалась тюрьма; адресатом Павла Дмитриевича был, вероятно, его спутник по походу в Россию, офицер-эмигрант. А явная и даже неудачная иносказательность этого письма видна хотя бы из того, что «коммерсант», сообщая о постигшем его «крахе», говорит в конце письма, что он счастлив! (Счастлив, очевидно, от чувства исполненного им своего долга.)

   Тюрьма, в которой брат провел одиннадцать месяцев, была, по-видимому, действительно относительно хорошая. Это объясняется тем, что она являлась для СССР образцовой и была показной: в ней содержались арестованные иностранцы и она посещалась консулами соответствующих государств. Все письма брата из тюрьмы отличаются спокойствием и бодростью. Он благожелательно отзывается даже о тюремных надзирателях. Вряд ли это можно объяснить тем, что он принужден был так писать или лишь желанием успокоить этим своих близких: скорее это следует приписать действительно его спокойному темпераменту и жертвенному стоицизму. Характерно для его настроения в тюрьме письмо его от 17 февраля 1927 года, в котором он писал: «Получил твое письмо от 31/ХП. Был страшно обрадован. Чувствую себя очень хорошо. Здоровье по возрасту хорошо. Материально обставлен вполне удовлетворительно и ни в чем не нуждаюсь. Хотя у меня только летняя рвань, но франтить не перед кем. К счастью, я привык к холодной одежке еще с Москвы и, когда менее 10°, гуляю по двору в летнем. Да и в эмиграции я не избалован и последнюю зиму жил в Париже в мансарде без печи и электричества. Теперь я живу в бельэтаже, электричество, центральное отопление. В камере оч. тепло. Стол улучшенный, гигиенический, вполне сытный. Итак, по обстоятельствам, относительно обставлен хорошо. Я совершенно спокоен и бодр. Ведь я шел на это, сознавая, что мало шансов не быть узнанным, особенно в Москве. Я прожил в Харькове на свободе и был опознан и арестован 13/VII уже под Москвой. Обращение чинов ГПУ вполне корректное и предупредительное (разрешение лампы, улучшенного стола, обливание теплой водой, ежемесячное омовение и проч.). Всего более имею соприкосновения с надзирателями (из красноармейцев). Тут достижение огромное: не только со мной, но и со всеми без исключения заключенными (а есть и беспокойные) обхождение вежливое, гуманное и я за 7 месяцев ни разу не слышал (по коридору) ни одного окрика или грубости. Со мною, как со стариком, даже иногда трогательно внимательны и стараются по возможности облегчить мою участь. С некоторыми из надзирателей готов был бы прямо подружиться при других обстоятельствах: такие славные парни! Читаю много. Наслаждаюсь чтением. Выбор книг довольно удовлетворительный. День проходит удивительно быстро. Вчера получил чрез Пешкову (Горькая), которую я знал по Художественному театру, из Москвы 10 р. от Политического Красного Креста. До решения моей судьбы на суде мне ничего не нужно. Желаю всем быть столь же бодрыми, что и я».

   В другом письме он парадоксально утверждал, что в тюрьме он наслаждается свободой от текущей суеты, срочных обязательств, ответственных шагов. Интересно, что при заключении в Петропавловскую крепость в ноябре 1917 года, как он пишет об этом в «Великой разрухе», он испытал то же чувство свободы – освобождения от всех забот и жизненной суеты.

   Несмотря на то что компетентные люди из СССР сообщали, что суд должен состояться в скором времени, следствие все затягивалось. Доходили слухи, что готовится громкий политический процесс. Но вероятно, не удавалось напасть на достаточно интересные данные для обвинительного акта. Понятно, что по мере затяжки дела тревога среди родственников и знакомых заключенного росла. В конце февраля в иностранных и русских заграничных газетах появилось известие о расстреле Павла Дмитриевича, изо дня в день повторявшееся. После нескольких тревожных дней я решился послать в Москву Е.П. Пешковой телеграмму с оплаченным ответом. 2 марта последовал от нее следующий ответ: «Communication fausse hier regu lettre votre frere remerciant argent».^[22]

   Советская пресса откликнулась на сообщение о расстреле позже и вот в каком пошло-фельетонном стиле. 9 апреля 1927 года в советских официальных «Известиях» появилась статья под заглавием