Как-то в воскресенье в конце декабря 1916 года я пошла, как обычно, в церковь. Ее величество вдовствующая императрица посещала богослужения в Киеве в личной часовне губернатора, графа Игнатьева, поскольку в императорском дворце личной часовни не было. После молебна ко мне подошел граф и спросил: «Вы слышали самую последнюю новость? Знаменитый Распутин убит». – «Неужели это правда? – спросила я. – А кто это сделал?» – «Пока дело покрыто тайной, даже его тело еще не найдено. Ее величество вдовствующая императрица знает о трагедии. Однако я очень беспокоюсь, какое влияние окажет эта новость на императрицу Александру Федоровну. Как вы знаете, она так безоговорочно верила в могущество Распутина, что, боюсь, его смерть станет для нее страшным ударом».
Императрица так и не сумела понять, что так называемый старец был не кем иным, как шарлатаном и мистиком, обладавшим огромной гипнотической силой, а также совершенно беспринципным человеком. Веру императрицы в него он использовал в личных целях и оказывал на ее величество пагубное влияние. Она была очень религиозна и верила, что этот человек явился с особой миссией от Бога, хотя все остальные видели истинную его суть и пытались предостеречь ее от него и открыть ей глаза на его подлинный характер. Но государыня никого не слушала – вера ее в него была абсолютной. Распутин обладал над немногими людьми некой очень мощной властью, которую просто невозможно описать, и использовал свое влияние на доверчивую императрицу, внушившую себе, что тот владеет силой спасти ее любимого сына.
Жизнь Распутина не раз оказывалась под угрозой, но, говорят, он как-то изрек: «В день, когда исчезну я, перестанет существовать и императорская семья, а Россия рухнет!» Я, конечно, не могу утверждать, так это или нет. В те смутные времена в воздухе витало столько безумных изречений…
Я его видела лишь один раз несколько лет назад на вокзале Царского Села, когда он выходил из поезда, и мой друг показал мне этого «знаменитого Распутина». Я его хорошо разглядела: он был одет под крестьянина, заношенная до предела шапка была натянута на самые глаза. Внешне он был грязен и неприбран, но на нем была красивая и дорогая меховая шуба. Лицо худощавое и бледное, но глаза его были удивительны – большие и глубоко посаженные, а взгляд настолько пристальный, что, казалось, проникал внутрь человека или всего, что встречалось его взору. Он вызывал отвращение с первого взгляда.
Его дожидалась придворная коляска. Он поспешно взобрался на нее, съежился в углу, как будто пытаясь спрятаться, озираясь с таким видом, будто опасаясь, что кто-нибудь последует за ним. Но лицо его никак не отражало его внутреннюю суть, хотя оно и было правдивым признаком его характера. Это был пьяница-скандалист и даже хуже. И тем не менее он через свою удивительную способность ослаблять страдания юного наследника добился такого влияния на императрицу, что никто не мог убедить ее, что этот человек совсем не тот, за кого себя выдает. Императрица любила своего сына больше всего на свете и находилась в такой постоянной тревоге за жизнь дорогого цесаревича, что была готова использовать любые методы для его лечения. Она была убеждена, что Распутин, и только он один, может вылечить ее обожаемое дитя.
В тот день я пришла домой из церкви и спросила мужа: «Ты знаешь, что Распутина убили? Как ты думаешь, последствия будут серьезными?» И он ответил: «Слава богу, это гнусное чудовище подохло! Что до последствий – люди поговорят и забудут, что оно когда-то существовало. Такова жизнь».
Со своей стороны я не разделяла мнение мужа. У меня были свои опасения. Я знала, каким ударом будет это для императрицы, которая из-за своего наивного низкопоклонства сотворила из него мученика, наделив, еще при жизни Распутина, его нимбом святости.
В течение нескольких дней газеты не могли писать ни о чем другом, кроме смерти Распутина: колонку за колонкой киевские газеты публиковали его портрет, его биографию и детали убийства, сообщали, где и как он был убит, что труп его куда-то исчез и его до сих пор не могут найти, что петроградская полиция напала на след и что, наконец, останки «старца» были найдены подо льдом в одном из каналов, впадающих в Неву…
Император, в то время находившийся в штабе в Могилеве, немедленно выехал в Царское Село, чтобы быть рядом с императрицей, которая была в отчаянии, доводящем ее до безумия. Тело убитого отправили в один из монастырей в Петрограде, а оттуда перенесли в церковь по соседству с госпиталем Анны Вырубовой, где в присутствии их величеств и немногих близких друзей состоялось временное погребение. Сообщалось, что Распутин похоронен в парке в Царском Селе. Какой прискорбный промах! Какой риск с дальнейшими трагическими последствиями – посещать похороны человека, который не знал ни веры, ни закона! Естественно, все это широко обсуждалось, и нам было очень неприятно от всякого рода беспочвенных слухов.
Люди, принимавшие участие в убийстве Распутина, были сурово наказаны, а потрясения, вызванные этим делом, имели самые фатальные последствия. Бедная императрица! Можно только сожалеть о ее слепоте и осуждать тех, кто осмелился представить эту ужасную тварь ее величеству, сыграв на ее сокровенных чувствах – ее любви к своему сыну и ее религиозной экзальтации, а потом поддерживал государыню в ее несчастной вере в могущество Распутина. Все эти люди – просто преступники, поскольку они заботились лишь о своих собственных интересах, надеясь тем самым попасть в фавор к императрице и сколотить себе состояние.
Император вызвал моего мужа с фронта в Царское Село для беседы. Толи нашел, что его величество выглядит очень утомленным и озабоченным, и заметил, что царь очень похудел. Глаза государя, всегда такие выразительные, сверкали, когда он рассказывал, что ожидает быстрых успехов со стороны союзников, что боеприпасы поступают со всех сторон и что есть надежда скоро начать всеобщее наступление. Он говорил только о войне и сообщил моему мужу, что надеется вскоре увидеть его в штабе. Император предложил моему мужу навестить до отъезда императрицу, добавив, что ее величество чувствует себя очень плохо и находится в подавленном состоянии.
Мой муж через несколько минут встретился с императрицей в ее гостиной комнате. У нее было неестественно раскрасневшееся лицо, и она нервничала, но пыталась выглядеть спокойной. Она говорила резко, почти отрывисто, из чего было видно, как глубоко она страдает. Государыня расспрашивала обо мне, моей дочери и моем госпитале и сообщила моему мужу, что вскоре собирается поехать на фронт вместе с императором. Его величество еще не имел возможности поблагодарить гвардию после больших сражений июля 1915 года. Мой муж был очень тронут этим визитом и с целью отвлечь ее величество от ее горестных дум рассказал ей о недавно вышедшей из печати американской книге, содержавшей карикатуры о войне, которая была очень забавной и развлекательной. Позже он позволил себе смелость послать ей из Киева экземпляр этой книги.
Когда мой муж после обеда покидал императора и императрицу, оба величества послали с ним любезные послания для меня и поблагодарили меня за то, что продолжаю так долго заниматься своим госпиталем. Так он в последний раз увидел наших любимых монархов, и в последний раз я получила от них послание напрямую. Этот визит произвел глубокое впечатление на моего мужа, который увидел огромную тревогу, угнетающую оба величества, и был необычайно удивлен веянием трагического, витавшего в этом разговоре.
Мой муж сказал мне, что состояние Петрограда было совсем не обнадеживающим. Интерес к войне, казалось, потух, а прекрасное чувство патриотизма вообще испарилось. Тема всех разговоров – политика и критика правительства.
Ходили также слухи о голоде, и это совершенная правда, что у мест раздачи хлеба выстраивались длинные очереди. Также, что там холода и народ стоит часами, дрожа от холода. Также правда, что для распространения враждебной пропаганды и для того, чтобы доказать слабым духом, уставшим от военных лишений гражданам, что никто о них не заботится и никто на них не обращает внимания, поезда с продовольствием задерживались и делалось практически все, чтобы ускорить приход революции.
Из Царского Села мой муж вернулся в Киев. «Отличие непередаваемое! – восклицал он. – Здесь царит совсем другая атмосфера. Ведь мы находимся ближе к фронту, где сейчас одно лишь желание – победить и положить конец войне». Он готовился ехать в штаб, чтобы встретиться с императором, который собирался в Могилев вскоре после визита моего мужа, как, к своему огромному удивлению, получил телеграмму, в которой сообщалось, что царь немедленно возвращается в Царское Село, так как цесаревич и все великие княжны заболели корью.
За день до этого в газетах говорилось, что его величество временно приостановил работу Думы по причине оскорбительности выступлений и что он отказался даровать министрам полномочия, которые те запрашивали. Потом вдруг это неожиданное прекращение выпусков всех газет в Киеве. На второй день запрета мне позвонил по телефону губернатор и спросил: «Знаете ли вы, княгиня, что уже два дня, как вдовствующая императрица не имеет никаких вестей от царя? Ходят слухи, что поезд, в котором он ехал, был остановлен на пути в Царское Село революционными железнодорожниками, и его величество не смог доехать до Царского Села, был вынужден вернуться, и, похоже, никто не знает, где он сейчас».
Охваченная огромными душевными страданиями, я бросилась к мужу и спросила его, как он считает, возможно ли это. Он ответил: «Не могу поверить, чтобы в этом слухе была какая-то доля правды», но по лицу его я видела, что он не на шутку встревожен.
Вечером мне опять позвонил губернатор и сообщил, что те ужасные новости подтвердились и что император в данный момент находится на пути во Псков, в штаб командующего Северо-Западной армией генерала Рузского. Далее он рассказал, что в Петрограде разразилась революция, что генерал-адъютант Иванов отправился из Генштаба специальным поездом с георгиевским батальоном из отборных солдат, которые награждены орденом Святого Георгия, потому что они самые храбрые воины и на них можно положиться, и что он, возможно, сумеет подавить начинающуюся революцию, что тем временем из членов Думы сформировано новое правительство и что говорят об отречении императора, но вот эта последняя новость еще не нашла своего подтверждения.
«И этого никогда не произойдет, дорогой граф, – ответила я. – Это невозможно!» Я была в таком волнении, что с трудом могла говорить. Для меня казалось невозможным жить без нашего обожаемого императора. Это было выше моего понимания.
И тут пришла ужасная весть об отречении императора. Два члена Временного правительства – Гучков и Шульгин – были посланы просить его величество отречься от трона. Скромный и добрый, каким всегда был император, он сказал им: «Вы полагаете, что для России будет лучше, если я отрекусь от трона?» На что делегаты осмелились ответить: «Мы абсолютно уверены!»
Император уже получил подобные послания по телеграфу от различных командующих – некоторые из них были в то время адъютантами его величества, – которые были такими жестокими и такими дерзкими, что просили его величество отречься как можно скорее.
Царь уступил перед лицом этой настойчивости, веря, что такое действие пойдет на пользу его стране и его народу – о которых он всегда думал в первую очередь, – и назначил своим преемником брата, великого князя Михаила. Однако великий князь отказался, заявив, что станет правителем России только в случае, если на то будет четко выраженное народное желание. Могу утверждать, что принять такую линию поведения его вынудил Керенский. Великий князь Михаил Александрович сам по себе был человеком скромным, он был женат морганатическим браком и, как мы знаем, имел сына, который, конечно, не имел отношения к наследованию трона, что серьезно осложняло дело.
ОБРАЩЕНИЕ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА К НАРОДУ
Передав мне императорский трон России, мой брат возложил на меня очень трудную задачу в период этой невиданной войны и внутренних потрясений.
Воодушевляемый, как и весь народ, верой, что благополучие нашей страны имеет первостепенное и самое важное значение, я принял твердое решение в том лишь случае восприять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, чьим долгом будет путем всеобщего голосования через своих представителей в Государственной думе решить вопрос о будущей форме правления и о новых основных законах России.
Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.
Михаил
Петроград, 3(16) марта 1917 г.
Мы жили, охваченные ужасной тревогой и неопределенностью в отношении императора и императорской семьи. Каким ударом, должно быть, было понимание того, как мало вокруг императора верных слуг! Лишь вчера его восхваляли и обожали – а сегодня отвергают. Пленник в руках тех, кто от него не имел ничего, кроме доброго отношения и милостей!
Особенное внимание привлекало поведение генерала Рузского, георгиевского кавалера, назначенного во время войны генерал-адъютантом его величества. Он получил все возможные почести, а когда его величество оказался под протекцией его и его армии, генерал позволил себе быть наглым – даже грубым. Говорили, что мой племянник по мужу, граф Гендриков (который был моим информатором в этом вопросе), был так взбешен поведением генерала, что набросился на него, чтобы наказать, но его удержал генеральский адъютант. Могу добавить, что потом в связи с этим инцидентом моего племянника по приказу Керенского шесть месяцев держали в сумасшедшем доме Святого Николая в Петрограде.
Не могу не думать о том, что, если б царь поехал на фронт в район Луцка на Галицийский фронт, где дислоцировалась гвардия, которая в то время еще была верна ему, многое из того, что случилось впоследствии, никогда бы не произошло. Действительно, чтобы остановить развитие революции, был отдан приказ гвардейцам идти на Петроград, и император сам приказал послать их на столицу.
А теперь императору приходилось выполнить очень тяжелую обязанность. Он отправился в свой штаб в Могилеве, чтобы попрощаться со всеми, кто работал вместе с ним во время войны. Мой друг, бывший там в то время, рассказывал мне, что глаза его величества были полны слез и он с огромным трудом сдерживал свои эмоции. Мой друг сказал, что сам никогда не забудет эту сцену. Многие из офицеров были очень взволнованы, прикладываясь к руке его величества для лобызания, некоторые плакали, а иные почти падали в обморок. И для императора, должно быть, было ужасным мучением сознавать, что все еще бушует гигантская европейская война и каждая минута дорога, а он бессилен помочь союзникам, его жена и дети страдают от болезни в Царском Селе, сам он уже не император и не главнокомандующий войсками и красный флаг революции уже реет над одним из официальных учреждений города.
Последнее обращение его величества к армии было таким:
Продолжайте вести войну во имя и ради чести России и не забывайте, что наши союзники ведут тяжелые бои за правое и справедливое дело. Мои возлюбленные воины, я обращаюсь к вам в последний раз. После отречения, которое я объявил от своего имени и от имени моего сына, верховная власть перешла в руки Временного правительства, сформированного по инициативе Думы империи. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и процветания. Да поможет Бог и вам, мои доблестные войска, успешно защищать нашу страну от жестокого неприятеля.
Два с половиной года вы непрерывно переносили тяжесть военной службы; много крови пролито, огромные усилия затрачены, и близко время, когда Россия, связанная с союзниками общим стремлением к победе, преодолеет последние усилия врага. Эту войну, как никакую другую, необходимо вести до тех пор, пока не будет одержана полная и окончательная победа. Тот, кто в это время думает о мире, кто желает его, есть предатель своей страны. Я знаю, что каждый честный солдат думает точно так же.
Посему исполняйте свой долг, мужественно защищайте нашу великую страну, подчиняйтесь приказам Временного правительства, подчиняйтесь своим офицерам и помните, что любое ослабление уз дисциплины играет на руку врагу. Я твердо верю, что в ваших сердцах все еще горит любовь к вашей стране.
Пусть всех вас благословит Господь, и пусть великомученик святой Георгий ведет вас к победе!
Николай
Таков был текст последнего послания императора, которое так и не дошло до армии. Генерал Алексеев и военный министр Гучков не позволили послать его в войска! Они боялись – если это послание будет доведено до войск – перелома в настроениях в пользу императора, что, несомненно, так бы и произошло.
Когда его величество покидал штаб, многие из тех, кто был ему всем обязан и кто лишь недавно пользовался имперскими привилегиями, выказали отсутствие привязанности и преданности, которые удивительно редки в таких обстоятельствах. Увы! В этот мрачный момент нашей истории не нашлось швейцарской гвардии, как во время Французской революции, чтобы солдаты все до одного отдали жизнь за своего короля и королеву. Что в это время делал личный эскорт императора – конвой? Император вел себя по отношению к этим солдатам самым снисходительным образом, и вот чем они ему отплатили! Чиста ли их совесть? Император был практически брошен, и все же оставалось несколько верных ему людей, которые заслуживают восхищения за свою преданность в стремлении разделить участь нашего императора-мученика.
Вдовствующая императрица при первой же возможности уехала из Киева к своему сыну в Могилев, чтобы утешить его в эти мрачные дни страданий. Вместе с ней был великий князь Александр Михайлович. Новое правительство не позволило им поехать императорским поездом Они отправились специальным поездом, в котором должны были в течение нескольких дней оставаться в Могилеве. Вдовствующая императрица три дня была с царем, а потом приехал комиссар с распоряжением Временного правительства доставить императора в Царское Село, и его величеству даже не дали возможности выбрать день и время отъезда. Комиссар отдал приказание и заявил: «А сейчас пора ехать!» Император пошел попрощаться со своей любимой матерью, а потом сел в поезд.
Для материнского сердца мучительно видеть, как поезд уносится вдаль, и при этом не знать, что станет с ее сыном, ожидает его в конце пути! Так ее величество в последний раз увидела нашего любимого царя. Потом вдовствующая императрица сразу же возвратилась из Могилева в Киев, где проследовала в свой дворец.
Какие же перемены произошли за столь короткий отрезок времени! На станции ее не встретило ни одно официальное лицо, кроме комиссара, который не проявил к императрице должного уважения. Губернатор Киева граф Игнатьев был вынужден уйти в отставку, потому что принадлежал старому режиму. Возле дворца не было никакой почетной охраны, пост при воротах был в ужасном состоянии, а неопрятные солдаты вели себя так, будто охраняли заключенного – они даже не брали на караул. Было совершенно непостижимо, как за столь короткое время могли исчезнуть все следы дисциплины; как ни печально, она не была для солдат врожденным качеством, а поэтому, как только была ослаблена власть вышестоящего командира, они вернулись в свое первоначальное состояние.
Вскоре после этого ее величество уехала в Крым вместе с дочерью, великой княгиней Ольгой, и ее морганатическим мужем (НА. Куликовским. – Ред.), великим князем Александром Михайловичем, чья супруга, великая княгиня Ксения (Ксения Александровна, дочь Марии Федоровны. – Ред.), уже была там со своими детьми. Великий князь Александр в эти дни печали и беды активно поддерживал свою тещу, вдовствующую императрицу. Великий князь приехал попрощаться с нами, и мы испытали чувство огромного облегчения оттого, что могли свободно беседовать с ним о нашем общем горе. Он, как и мы, очень тревожился за будущую судьбу императора. Слова его были очень утешающими, он верил в Господа и говорил, что мы должны надеяться на лучшее и поступать соответственно.
Когда какой-то газетный репортер брал у великого князя интервью об императоре, он высказывался о его величестве с исключительным уважением. Меня впечатлила одна фраза, поскольку это было абсолютной правдой: он сказал, что все намерения императора были добрыми и достойными восхищения, он постоянно трудился ради блага своей страны и улучшения жизненных условий своего народа. Но его усилия неизменно омрачались вмешательством некоторых лиц, его окружавших, так что до стадии зрелости дошли лишь немногие из его проектов. В дело неизменно было вовлечено множество интересов и самая сильная воля не способна была подчинить их желаниям императора.
Мы все были глубоко опечалены отъездом ее величества из Киева. Нам казалось, что с ее отъездом мы утратили всякую надежду. Ее так все горячо любили, что, когда она уезжала на дрожках, возница сказал мне: «Не могу понять, почему императрица уехала из Киева». Я ответила: «Она уехала по приказу комиссара». Тот озадаченно посмотрел на меня и, покачав головой, произнес: «Но императрице нет никакого дела до комиссара! Я несколько раз подвозил ее в коляске и видел, как ее величество благосклонно кланялась каждому! А еще я знаю, что она постоянно приезжала в госпиталь и что раненые радовались, видя ее, некоторые из них – мои земляки, из одной деревни». Эти добрые слова простого крестьянина утешили меня.
Все это время императрица Александра Федоровна пребывала в Царском Селе, не имея никаких вестей об императоре. Она сама выхаживала своих больных детей, находясь в окружении пьяных солдат-бунтовщиков, и ей трудно было даже получить воду (для питья), которую ей должны были приносить в бочках и бутылках, поскольку водопроводные трубы полопались от мороза, и этой поломкой никто не занимался, но она мужественно переносила все эти неудобства. Я особо хочу отметить один случай, когда императрица увидела, как ко дворцу подходят мятежники, а некоторые солдаты, все еще верные ей, желали защищать ее от бунтовщиков. Ее величество немедленно вышла вместе с одной из своих дочерей к воротам, через которые бунтовщики пытались прорваться ко дворцу, и умоляла, чтобы не было боя, – она не хотела кровопролития.
Как я раньше рассказывала, император послал генерала Иванова специальным поездом во главе георгиевского батальона в надежде, что они прибудут вовремя, чтобы справиться с революцией. Но было слишком поздно, потому что генерала Иванова и его войска так же останавливали, как и его величество, революционные рабочие на железной дороге, и лишь после сильного сопротивления ему разрешили войти в Царское Село. Генерал, прибыв в два часа дня, направился прямо во дворец и принес императрице первые печальные новости о том, что произошло с его величеством со времени, как он оставил Могилев. Он сообщил ей, где находится и что делает его величество. Первую новость об отречении императора принес императрице великий князь Павел Александрович, дядя царя.
Бедная императрица почти впала в прострацию, узнав обо всем, что случилось, но, быстро взяв себя в руки, проявила замечательное самообладание и мужество, думая только о своих детях и лежащей на ней обязанности утешать всех, кто находился вокруг нее. Хотя у нее самой здоровье было слабым и в любой момент мог произойти сердечный приступ, сопровождаемый жуткими болями, она никому не разрешала дотрагиваться до своих больных детей и ухаживала за ними сама.
Очень скоро почти вся челядь ее покинула, оставив одну в горе. И все же среди них нашлось несколько верных душ, бывших к ней исключительно внимательными и проявивших сочувствие и симпатию. Например, граф Адам Замойский оставался при ней, пока его силой не изгнали из дворца по приказу Керенского. Аристократическое, галантное поведение и уважительное сочувствие этого поистине благородного человека, всегда делавшего все, что в его власти, чтобы облегчить трудности одиночества ее величества, оказали огромную поддержку несчастной императрице.
Встреча после разлуки императора с его супругой и семьей была невероятно трогательной, потому что царь обожал императрицу и своих детей, а они всегда были самой счастливой и нежно любящей семьей.
И вот теперь императору пришлось действительно «презреть наслаждения и пережить трудные дни». В Царском Селе ему разрешалось гулять только в маленьком уголке парка, который был окружен высокой металлической оградой, и здесь он часто с целью физической разминки и снятия душевного напряжения вскапывал землю. За высокими прутьями забора многими часами стояли солдаты-бунтовщики, которые, похоже, находили удовольствие в том, что издевались над ним, делали оскорбительные замечания и глумились над его величеством.
Император в то время подвергался немыслимым унижениям и оскорблениям: поведение рядовых солдат становилось все более наглым и агрессивным, и они сознательно стремились создать для него наиболее невыносимую атмосферу. Как-то перед окном комнаты маленького цесаревича они убили его маленького ручного козлика, причем сделали это так, что он не мог не видеть этой сцены. Солдаты и другими самыми разнообразными способами демонстрировали свою грубость и жестокость.
Его величество был вынужден принимать все эти страдания от тех, кто до сих пор были его верными подданными, а теперь стали злейшими врагами и могли в любое время угрожать жизни своего монарха. Какой же удивительной натурой и каким характером должен был обладать император, чтобы вынести все эти мучительные испытания! Потом императора разлучили с императрицей, и они могли видеться и разговаривать только во время приема пищи.
У нас все было очень мрачно. Но ни с чем нельзя было сравнить состояние беспорядка, царившее на киевском железнодорожном вокзале, которое воистину не поддавалось описанию. Я буквально пришла в ужас, когда увидела все это. Бывший императорский зал ожидания, специально устроенный для приема монаршей семьи, напомнил мне авгиевы конюшни. Вся настенная шелковая драпировка была разорвана и превратилась в лохмотья, уже непристойно грязные. На полу, который был покрыт темно-красным ковром, от которого сейчас осталось лишь несколько потрепанных полос, лежали вповалку солдаты, ожидавшие поезда, чтобы добраться домой.
Такая же картина была на перроне, где было не пройти, не наткнувшись на массы людей, которые в большей своей части унесли с собой с фронта винтовки, принадлежавшие их воинским частям Когда поезд остановился у перрона, эта толпа людей вскочила, побежала, толкаясь, крича и матерясь, стремясь прорваться в вагоны, пытаясь взять их штурмом. Это была настоящая атака. (Было бы лучше, если б они сберегли свою энергию для атаки на врага.) Вагоны немедленно были набиты битком; остальные солдаты, которым не удалось втиснуться, забирались на крыши вагонов, и многие тут же падали, как только поезд трогался с места. Все эти солдаты были дезертирами, бросившими фронт, несмотря на усилия их командиров и офицеров поддержать их энтузиазм призывами к их чувству патриотизма.
Однажды, когда я проходила по площади на главной улице, где был установлен памятник бывшему премьер-министру Столыпину, убитому в Киеве, я стала невольным свидетелем сцены столь же отвратительной, как и дикой. Этот памятник должен был быть убран согласно приказу – не могу сказать, какого правительства, потому что Россия уже была неуправляема, а просто плыла без руля и ветрил. В момент, когда я проходила мимо, кто-то из толпы, окружившей это место, попытался свалить статую в глубокую яму, вырытую рядом с пьедесталом, в которую памятник рухнул с ужасным грохотом. К шее статуи привязали длинную веревку, чтобы можно было перетащить эту тяжелую каменную глыбу. Вокруг толпились зеваки, хихикая и произнося неприличные шутки. (Не думаю, что хотя бы половина из них вообще представляла, чья это статуя.) На меня нахлынуло чувство отвращения – подумать только, что я оказалась невольно зрителем такой сцены, – и я постаралась как можно быстрее пробраться сквозь толпу и уйти.
На следующее утро в революционных газетах сообщили, что был повешен и исчез навсегда главный враг России.
Мне казалось, что люди просто возвратились в состояние своей первобытной дикости.
Очень скоро Временное правительство утратило влияние на массы. Новый военный министр Гучков приказом по армии разрешил создание комитетов, состоявших из рядовых солдат и имевших власть над офицерами. И среди командного состава появились «советы», развращенные большевистской пропагандой.
В своем заявлении об отречении император передал командование всеми войсками на русском фронте великому князю Николаю Николаевичу, своему наместнику на Кавказе, который уже был главнокомандующим в начале войны, до того как император взял на себя верховное командование. Новое Временное правительство, целиком управляющееся Керенским, к нашему большому удивлению, не возражало против назначения великого князя, так как все другие министры старого режима были арестованы и брошены в тюрьму. Великий князь немедленно выехал с Кавказа в Могилев, в ставку Российской армии.
Великий князь был очень популярен в войсках. Его благородная осанка также производила огромное впечатление на массы, потому что он был чрезвычайно высок ростом и держался прямо. У него был очень твердый характер и железная воля. По дороге, где бы ни проезжал или ни останавливался его поезд, его узнавали и приветствовали. Но он так и не приехал в Могилев. Пришел приказ, отменяющий его назначение. Керенский задумал предательский план с целью выманить его с Кавказа, где его очень любили и уважали местные жители, которые были хоть и не очень образованными, но искренними. Считалось, что ни один член семьи Романовых не должен занимать какой-либо официальный пост, так что все это было просто ловушкой, устроенной для того, чтобы удалить его с Кавказа. После случившегося великий князь Петр и его брат Николай Николаевич с семьями уехали в свои имения в Крыму.
Все надежды на то, что теперь война будет вестись в содружестве с союзниками, испарились, потому что мы полагались только на популярность великого князя. В очередной раз зависть и политические разногласия возобладали над патриотизмом, и это показало, что люди, ныне правящие Россией, вообще не думают о ее благе.
В то время большая часть Галиции все еще находилась в наших руках, и поэтому Юго-Восточный фронт требовал серьезного внимания. Там командовал генерал Брусилов. Когда разразилась революция, многие полагали, что со своей огромной популярностью и кипучей энергией он спасет ситуацию и будет твердо придерживаться своих прежних принципов. Мне он никогда не нравился, потому что я ему не верила (сама не знаю почему), вот почему я часто спорила о нем со своим деверем, который служил в его штабе во время войны и который был его великим обожателем. А я (как упоминалось ранее) была противоположного мнения, зная из абсолютно надежных источников, как много интриг он плетет против нашего дорогого друга, генерала Иванова.
Я часто говорила своему деверю: «Ты только посмотри ему в глаза. Ведь они ни на секунду не останавливаются. Генерал лжив и не заслуживает доверия. И я не верю, что он будет верен императору». Он отвечал на это: «Нельзя формировать мнение на основе личных впечатлений!» Но мой деверь очень быстро разочаровался, когда в самом начале революции бывший генерал-адъютант императора осмелился высказываться об их величествах в самой неуважительной форме. Он имел наглость сказать репортеру, бравшему у него интервью, что заговаривать о военных делах в присутствии императрицы Александры Федоровны небезопасно, потому что однажды, когда он так сделал, последствия оказались просто катастрофическими. К сожалению, эта клевета циркулировала по всему фронту и породила слухи, что под дворцом проложен кабель, по которому осуществляется связь с врагом. Было организовано расследование, которое, конечно, не дало результатов.
Одним из первых командиров на фронте, отдавшихся под власть совета солдатских депутатов, был генерал Брусилов. Мой деверь присутствовал при гротескной сцене, в которой генерал для увеличения своей популярности позволил, чтобы солдаты подняли и понесли его в кресле, драпированном в красное, и поцеловал (перед своим штабом) красное революционное знамя, принадлежавшее пожарникам маленького городка Бердичева, в котором тогда располагался штаб Юго-Восточной армии.
После этого скандального эпизода мой деверь и другие лояльные офицеры оставили генерала Брусилова; все его поступки были мелочными и показывали предубеждение против царя, погоны с вензелем которого он целовал при своем назначении генерал-адъютантом, чтобы отметить свое благоговение перед императором. Вот так вел себя человек, которому доверял его величество.
Все эти мрачные дни в моем мозгу стояло видение нашего несчастного императора, и всегда я видела перед собой его ласковое лицо, на котором, несомненно, была печать печали и разочарования. Горестно было думать, что три года почти нечеловеческих усилий привели его к такому жуткому результату – он оказался пленником в собственной стране, которую так любил, он вынужден был, не имея сил вмешаться, дожидаться финала, который мог настать в любой момент.
Я пыталась не затрагивать в беседах с мужем этих душераздирающих тем – он был слишком болен и слишком страдал сам, чтобы позволить себе какую-то дискуссию. К счастью, он все еще был склонен к большому оптимизму и верил в приход «невозможного», а я не могла себя заставить поверить во что-то вообще. Я видела конец славы России и апогей ее бесчестия. Казалось, рука Божья уже не ведет Россию, а те, кто находится у власти, поступают в противовес Божественной воле. Народ, погрязший в бездонном невежестве, отдался во власть тех, кто лишил его самых скромных прав и привилегий.
Я все еще содержала свой маленький госпиталь, который стал чем-то вроде особого убежища для беглых офицеров. Каждый день ко мне поступали бедные, убитые горем собратья с фронта, за которыми охотились солдаты, когда-то гордившиеся службой под их началом. Многие из офицеров были ранены в стычках с бунтовщиками. Многие провели годы в одном и том же полку, посвятив лучшие годы своей жизни службе и воспитанию своих солдат. Но их преданность, патриотизм и их многие жертвы были впустую, а жизни и идеи разбились вдребезги.
Примечателен случай с гвардейскими полками – привилегированными, потому что эти полки развалились на кусочки быстрее, чем остальная армия (я, конечно, говорю о солдатах, а не офицерах), возможно, из-за того, что были, главным образом, расквартированы в столице, где революция шла гигантскими шагами. Несчастные офицеры не знали, куда деваться. Полки Петрограда самораспустились, но солдаты продолжали жить в казармах и даже в квартирах, специально отведенных для офицеров, так что последние не могли туда вернуться. Многие из офицеров во время войны были вынуждены оставить свои семьи в служебных квартирах, но тех выгнали оттуда мятежные солдаты. Обездоленные женщины приезжали с детьми в Киев, надеясь воссоединиться с мужьями. Это тоже было очень трагично. Поначалу мой госпиталь, а потом и квартира заполнились до предела, а когда я попыталась отказать в приеме раненых в свой госпиталь – потому что у нас людей было едва ли не до крыши, – офицеры расставляли свои походные кровати прямо на лестничной площадке и предпочитали провести ночь там, чем отправляться куда-либо.
Моя племянница, месяц назад уехавшая в Сибирь, только что вернулась из Омска, где должна была закупить масло и другие продукты для моего госпиталя и некоторых других. Она совершенно неожиданно попала в самую стремнину потока революции, поскольку в момент отъезда из Киева все было тихо и спокойно. Как-то утром, взяв с собой деньги, которые ей надо было заплатить за заказанные продукты (а сумма была достаточно большой), она отправилась на склад, располагавшийся за городом (Омском). Как обычно, она взяла дрожки, но добрую часть пути ей пришлось прошагать пешком. Как только она сошла с коляски, на нее напали и ограбили три солдата.
Бедная девушка была так перепугана, что еле добралась до склада, в котором находился представитель Красного Креста (который был и руководителем всей организации). Он был в панике, потому что только что услышал об отречении императора и о революции, так что ограбление моей племянницы прошло незамеченным. «Уезжайте как можно быстрее! – посоветовал он ей. – В Сибири очень много подозрительных личностей, особенно сейчас, когда по приказу новых министров Временного правительства раскрылись двери тюрем».
Племянница несколько раз телеграфировала мне в Киев, но безуспешно, с просьбой прислать сколько-то денег на обратный билет, но я не получила ни одной из ее телеграмм – тогда Россия испытывала состояние абсолютного хаоса. Тот же самый представитель Красного Креста по-дружески одолжил ей денег на дорогу, а несколько месяцев спустя он погиб страшной смертью, пытаясь спасти склады от грабежа.
Моя бедная племянница почти целый месяц добиралась до дому. На одной из станций она присутствовала на встрече Брешко-Брешковской, которую называли «бабушкой революции». Все было так абсурдно, эти речи и идеи, которые тут преподносились… Плотная толпа кричала «Ура!», а некоторые спрашивали мою племянницу, кто это такая, по поводу кого так много шума. А потом, как стадо баранов, те же люди продолжали орать свое «Ура!».
С каждым днем мне становилось все труднее содержать свой госпиталь. Цены постоянно росли, и к тому же я уже не могла положиться на мой санитарный персонал, потому что все санитары собирались разъехаться по домам. Мои всепоглощающие обязанности медсестры приносили мне огромное облегчение от горестных мыслей, которые иначе бы одолели меня, так что мне очень не хотелось закрывать свой госпиталь. Ко мне приходили многие друзья и говорили: «Если будешь продолжать использовать его как прибежище для гвардейцев, тебя арестуют!» И часто меня на улице встречали словами: «А вас еще не арестовали, княгиня? Очень боюсь, что это произойдет».
Печальные вести доходили до нас почти отовсюду. Бунтовщики даже осмелились произвести подлый обыск во дворце в Крыму, где жила вдовствующая императрица. Уже почти рассвело, когда был произведен этот позорный акт. Когда они постучались в дверь, ее величество все еще находилась в кровати, и пришедшие унесли почти все, на что могли наложить руки.
Большевизм стал прогрессировать после того, как Ленину было разрешено новым правительством вернуться в Россию. Так как ему не был разрешен проезд через Англию, немцы организовали его поездку через их страну. Ленин проследовал через Германию в закрытом вагоне и прибыл в Петроград на Финляндский вокзал 4 апреля 1917 года.
Один мой друг, офицер, которому посчастливилось в то время быть на станции, задержался, чтобы увидеть весь процесс, а потом пересказал мне увиденное. Приезд был триумфальным. За некоторое время до прихода поезда огромная плотная толпа заполнила площадь перед Финляндским вокзалом. Все движение было остановлено, повсюду развевались красные флаги, а среди них выделялся один со следующими словами: «Центральный комитет социал-революционной партии большевиков». В бывших императорских комнатах ожидания, к этому времени находившихся в очень грязном и запущенном состоянии, собрались многочисленные делегации от солдат и рабочих.
Было одиннадцать часов ночи, очень темно. Под ветром колыхались огни факелов, что придавало месту действия какой-то зловещий и сверхъестественный вид, а в это время на платформе выстроились войска, ну точь-в-точь как во времена императора, готовые в любой момент произвести салют. Рядом стояла большая автомашина – одна из принадлежавших императорской семье. Там же присутствовал и военный оркестр. По сути, это была пародия на церемониал, соблюдавшийся ранее при приезде императора. С букетами в руках ожидали два представителя социалистов-революционеров (но не экстремистов) – Чхеидзе и Скобелев.
Поезд сильно запаздывал, но наконец подъехал и остановился у перрона. Тут же оркестр на вокзальном дворе заиграл «Марсельезу», и войска задвигались. Когда капельмейстер произнес: «Российский гимн», оркестр поначалу проиграл вступительные ноты «Боже, царя храни!» (российский национальный гимн), потому что тогда еще не было мысли, что «Марсельеза» станет в будущем нашим национальным гимном.
Первым появился человек, который действовал как заведующий протоколом, и стал расталкивать всех, продвигаясь вперед требуя от людей освободить проход, как и в старые дни это делалось для его величества. Потом вышел Ленин, скорее бегом, чем шагом. На его лице было очень суровое выражение, и он чувствовал себя очень неловко. На нем была круглая серая фетровая шляпа, а в руке он нес книгу. Увидев Чхеидзе, он подошел к нему и с удивлением уставился на него, пока тот приветствовал его следующими словами: «Товарищ Ленин, я приехал сюда, чтобы приветствовать вас от имени советского правительства солдат и рабочих Петрограда, а также от имени всех революционеров России. Мы с вами солидарны – мы должны продолжать нашу революцию и охранять ее от внутренних и внешних врагов, а также продолжать войну. Для этого мы должны работать вместе, даже если мы можем и не разделять какие-то идеи. Я надеюсь, что вы сможете работать с нами».
Осмотревшись в течение нескольких секунд вокруг себя, Ленин ответил (почти повернувшись спиной к этим двум представителям): «Мои дорогие товарищи, солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице русскую революцию и видеть, что вы – пионеры пролетариата всего мира. Война, в которой вы участвуете, была империалистической войной грабителей, но скоро настанет час, когда мы поднимем наш меч против капиталистов, которые сосут кровь бедноты. Недалеко время, когда наш друг Карл Либкнехт поможет нам, а потом наступит крушение европейского капитализма. Да здравствуют социалистические революционеры всего мира!»
Чхеидзе казался весьма озадаченным, поскольку он ожидал не такого ответа, а Ленин, очевидно, считал, что война, по крайней мере для России, закончена. Потом Ленина повели было к машине, стараясь оттеснить толпу назад, чтобы освободить место для прохода. Но Ленин выбрался из машины и взобрался на броневик – причем сделал это с большим недовольством, – превратив его в свою трибуну, и еще раз обратился к толпе. Мой информатор смог расслышать только очень громкий голос и такие отрывки из речи, как: «Товарищи… капиталисты-грабители… империалистическая бойня… это не война, а побоище бедноты» и т. д.
Потом Ленин проехал к дому знаменитой балерины Кшесинской, которая не так давно вышла замуж за великого князя Андрея. Так что Ленин устроился в этом прекрасном дворце посреди ее удивительной коллекции произведений искусства. Он снова обратился к толпе с балкона, говоря на ту же тему, против войны и очень антипатриотично. Как вообще Керенский мог позволить этому человеку въехать в Россию, зная его идеи и то, какое отравляющее влияние он окажет на массы?
Одно его присутствие – этого лидера мятежных солдат и рабочих – в изумительных комнатах Кшесинской было сродни святотатству. Но, увы, скоро весь дворец превратился в хлев. Полы были целиком завалены большевистской пропагандистской литературой, а прекрасное содержимое различных комнат было сознательно расколочено, сломано и расхищено, и за очень короткое время это когда-то очаровательное жилище стало более похожим на задний двор, чем на артистический дом элегантной женщины.
С приездом Ленина революция, которая поначалу отличалась тенденцией к избежанию кровопролития, стала грубее и более жестокой. Г-н Альбер Тома, известный французский социалист, приехал в Россию и выражал свое восхищение тем, что Россия станет страной победившей демократии. «Как мирно развивается революция!» – восхищался он. Но еще до отъезда у него появилась возможность изменить свое мнение. Он признался, что ранее полагал, что будет иметь дело с цивилизованными людьми. Однако он слишком поспешно сформировал свое мнение об этой революции. В действительности его первые идеи были всего лишь мечтой, а сейчас он понял, что люди, в которых он видел идейных борцов, приводились в действие злой, хотя и свободной волей.
Но я хорошо знала, что ждет нас впереди, и дрожала от страха за исход, когда будет отброшена последняя видимость сдержанности, а народ даст волю всей своей невежественной жестокости.
Наша главная тревога была за судьбу императора и императорской семьи. Керенский издал распоряжения, запрещающие применение какого-либо насилия по отношению к ним. Он пользовался огромным влиянием на толпу. Он говорил с такой впечатляющей выразительностью, что массы ему по-настоящему верили. К сожалению, его реальные поступки редко совпадали с его словами. Его речи представляли собой фразы, фразы и фразы, и больше ничего. Когда я впервые наблюдала его выступление в Киеве, его пронзительный голос звучал визгливо, и в нем было что-то истерическое. К тому же меня поразило, как он непрестанно жестикулировал и размахивал руками, что выглядело и смешно, и театрально. Ни разу не слышала, чтобы он произнес что-то здравое.
Несомненно, он мог бы, если бы захотел, спасти императора. Он был всемогущим, самым великим диктатором из всех существовавших. Ему позволялось творить все, что ему заблагорассудится, и он делал блестящую карьеру с молниеносной скоростью. Он предвидел, что ему надо спешить, потому что узурпаторы никогда не правят долго. Будучи адвокатом с незначительной практикой, он начал с депутата Думы, стал министром юстиции и назначил себя военным министром и председателем нового правительства, а потом и Верховным главнокомандующим, хотя не имел ни малейшего представления о военных делах. Он даже изобрел для себя нечто вроде военного мундира, похожего на английский «хаки». Затем он переехал в императорские комнаты в Зимнем дворце в Петрограде, которые обычно занимал сам царь, лишив его величество всех удобств. Хотя Керенский всегда проповедовал простоту и равенство, он был весьма далек от того, чтобы придерживаться своих принципов.
Пресловутая Брешко-Брешковская, которая, как я говорила раньше, именовалась «бабушкой революции», также жила во дворце.
На улицах Киева все еще происходили митинги, и я часто слышала такие фразы, как «Отнимите все у буржуазии! Это все ваше собственное!.. Смелее, товарищи…». Я очень не хотела появляться на улице, но из-за ужасной жары была вынуждена выходить из дому, чтобы подышать свежим воздухом. В один особенно жаркий вечер мы с несколькими друзьями отправились в местечко, известное как Купеческий сад. Это было живописное место – отсюда, с высокого холма открывался замечательный вид на Днепр и окрестные сады. Хотя парк и был небольшим, в его тенистых аллеях в жаркие летние дни можно было ощутить прохладу, покой и тишину. А по вечерам там играл оркестр и даже устраивались великолепные концерты симфонической музыки.
В тот самый вечер на этой сцене проходил митинг. Среди бури восторженных аплодисментов на нее поднялся какой-то человек. Вокруг кричали: «Кирпичников! Кирпичников!» Это был тот самый пресловутый солдат-предатель Волынского гвардейского полка, перед войной расквартированного в Варшаве. Этот солдат был первым, кто стал подстрекать полк к мятежу и также кто разжигал недовольство в других полках, что стоило жизни многим доблестным офицерам. На груди его был солдатский Георгиевский крест – награда за мужество. Увы, он получил ее от генерала Корнилова за свои подлые действия – скорбная страница в генеральской биографии.
Мне не было слышно, что происходило на митинге, да я и не желала слышать, но атмосфера этого красивого места, которое стали использовать в таких подлых целях, произвела на меня удручающее воздействие, и мы ушли домой в еще большем унынии, чем когда-либо.
Проходя через сады, которые вели к городу, я не могла не заметить тот же беспорядок и ту же грязь, что и везде: земля была усеяна окурками, шелухой от подсолнечных семечек, которые российская беднота постоянно грызла. На скамейках по главным аллеям, по которым я проходила, солдаты расслаблялись с сомнительного вида молодыми женщинами в одеянии сестер милосердия – с некоторыми современными вольностями, привнесенными эпохой в эту скромную и строгую одежду.
Вскоре я выехала на лечение и отдых в Одессу, поскольку очень страдала от болей в почках, и доктора посоветовали мне принять грязевые ванны. Через два дня после своего приезда я вывихнула лодыжку (на самом деле она была сломана), и местный доктор предписал мне немедленно начать лечение на знаменитом Лимане. Так как я не могла ездить по железной дороге, а грязелечебница располагалась в нескольких милях от меня, я обратилась за помощью к президенту Красного Креста (ведь я была сестрой Красного Креста), не сможет ли он давать мне по утрам автомашину, чтобы отвозить меня, если возможно, до мест принятия ванн. Он (это президент Красного Креста на всем румынском фронте, который в нормальное время обладал значительной властью) мне ответил, что все зависит от того, захотят ли шоферы возить меня или нет.
Я была не одна. Меня сопровождала еще одна дама, которая тоже была медсестрой. Шоферу было сказано приехать за нами на следующее утро в семь часов – это время назначил он сам. Но чтобы показать нам, как безвластны и ничтожны мы были, он приезжал, когда считал нужным, – то слишком рано, то слишком поздно, а в один прекрасный день он вообще не появился, и, похоже, ни у кого не было достаточно власти, чтобы заставить его. Для иностранцев просто немыслимо такое положение вещей! Но это еще ничто по сравнению с тем, что нам пришлось вытерпеть позже.
В Hotel de Londres, где я остановилась, полном румынских беженцев, потому что часть их страны была в руках нашего общего врага, а эти беженцы глубоко нам симпатизировали, я вновь встретилась с генералом бароном Маннергеймом. Он все еще командовал армейским корпусом и, хотя ситуация на Румынском фронте была лучше, чем на других, питал мало надежд на благоприятное завершение войны.
В отеле были проведены большие приготовления к приезду главнокомандующего Керенского. Случайно морской офицер, служивший адъютантом у одного из адмиралов Черноморского флота, поехал с этим адмиралом встречать главнокомандующего (Керенского) на станцию. Как он рассказывал, это было и смешное, и печальное для нас зрелище – видеть, как тот путешествует, копируя стиль императора.
Он приехал в императорском вагоне, и, хотя литера «Н» под короной была стерта, все равно осталось темное место там, где букву удаляли, и ее все еще можно было угадать по очертаниям. Окруженный солдатами, отобранными из гвардейских полков, Керенский спустился по ступенькам из салон-вагона с видом завоевателя. Глава города немедленно преподнес ему красную ленту с золотой бахромой, которую тот перекинул через плечо на манер орденской ленты. Перед ним был расстелен красный ковер, и, пока он стоял, вцепившись пальцами в манишку своей импровизированной формы, он походил на пародию великого человека, каковой он и был. Звучали дежурные приветствия, дежурные речи, полные обещаний, даваемых без оглядки.
Так как мои окна выходили на бульвары, я видела его приезд в отель, а поскольку из-за своей ноги должна была преимущественно лежать, то наблюдала за всем, что происходило снаружи.
Через короткое время прибыла Брешко-Брешковская, и ее фотографии были выставлены на аукционе прямо под моими окнами. Два часа я слышала одну и ту же фразу: «Кто больше?», но без всякого успеха, потому что никто, похоже, не предложил больше стартовой цены.
В честь Керенского был дан грандиозный обед, но никто не знал кем, потому что хозяину отеля так никто и не заплатил. Керенский произнес длинную речь, в которой заявил, что скоро храбрые революционные войска перейдут в наступление и весь мир увидит успех, которым увенчаются усилия «свободной России». До моих ушей донеслись издалека крики «Ура!» – возгласы восторга этих бедных безграмотных людей.
Власть, которую он узурпировал, похоже, ослепляла Керенского. Что же до остальных, то они были просто группой услужливых подхалимов без чувства благоразумия. Когда наступление началось, Керенского поставили во главе его, но какой ужасной катастрофой это стало! Генералы и офицеры, бывшие под его командованием, пытались спасти положение, и в стремлении спасти честь России они встречали свою смерть, большей частью погибая от рук своих же солдат в обстановке крайней жестокости. Для этих негодяев даже госпитали не были святы. Они, как дикие звери, набрасывались на своих жертв и избивали их любым попавшимся под руку оружием.
Возле Тернополя, где шло наступление, царил неописуемый хаос. Дороги и лесные тропы были забиты отступающими, бегущими от врага солдатами, которые бросали после себя огромное количество боеприпасов. Война была проиграна, и, оставляя фронт, эти солдаты заявляли: «Нам обещали покончить с войной, которую мы ненавидели, а потом дать нам землю. Нам говорили, что не будет ни аннексий, ни контрибуций, а так как Галиция принадлежит Австрии, мы должны ее вернуть тамошним беднякам, а сами мы хотим вернуться домой». С врагом у солдат были самые дружеские отношения.
Из Петрограда пришла весть, что Временное правительство перестало существовать, что советы солдатских и рабочих депутатов силой захватили аппарат власти и что Ленин и Троцкий возглавили правительство. Потом в газетах появились другие, противоположные новости, в которых утверждалось, что Керенский все еще у власти, что Троцкий исчез, что эти два большевистских лидера, как говорилось в одной газете, находятся в Кронштадте и в Финляндии, а другая газета заявляла, что это Керенский не позволил их арестовать.
Наш дорогой император и его семья находились в Царском Селе под постоянной угрозой, окруженные жестокими людьми, которые уже сами не понимали, чего хотят. Приехав в Киев, я узнала, что императорскую семью вывезли в Тобольск, в Сибирь, в суровый, холодный климат, где бедный цесаревич сильно болеет, а императрица так страдает… Почему не сослали их в Крым? С разрывающимся от этой ужасной новости сердцем я возвратилась в свой госпиталь. Многие офицеры уже знали об отъезде их величеств и говорили мне: «Может быть, оттуда императорской семье будет легче выбраться из России. Они уже не будут так бросаться в глаза». Но все осознавали крайнюю серьезность ситуации.
Нам причиняли страдания рассказы о том, как позорно обращались с их величествами на пути в Тобольск: купе плохо обогревалось и вообще не было никаких удобств для монарших путешественников. Это действительно было равносильно депортации.
Мой госпиталь был полон офицеров, раненных во время неудачного наступления 18 июля, и они детально рассказали мне об этом жутком побоище. Они опасались, как бы дезертиры не пришли в города и не принялись грабить их, но, к счастью, те не остановились в Киеве, а просто проехали через него по пути к себе домой. Я подумывала было закрыть свой госпиталь, но офицеры уговорили меня немного подождать с этим. Они говорили: «А что станет с нами, если вы закроете госпиталь, княгиня?» На это я отвечала: «Я бы с радостью не закрывала, но у меня нет денег. Из имений ничего не поступает, а помощи Красного Креста недостаточно».
К моему огромному удивлению, революция не повлияла ни на кого из моего персонала. Даже ассистенты, помогавшие во время хирургических операций, были очень дружелюбны ко мне и никогда не позволяли наглости или даже неуважения по отношению к офицерам и ко мне. Должна упомянуть, что эти ассистенты были рядовыми солдатами, ставшими инвалидами в ходе войны. Я твердо верю, что благодаря им нам удалось спасти свою жизнь, потому что они хорошо отзывались о нас большевикам, когда те вторглись в город.
Вскоре после моего возвращения из Одессы офицеры пожаловались, что один из пациентов ведет себя странно и вызывающе. Происшедший после этого по вине офицера инцидент получил неприятное развитие. Я обязана описать, что же произошло.
Прежде всего он позволил себе оскорбить семью императора, потом он выколол карандашом глаза на портрете императора. Он отказался от своих наград и заменил их медалью Керенского, прикрепленной на красном банте (это он носил на груди). Он дошел даже до того, что разорвал икону, висевшую над кроватью, а вместо нее повесил фотографию убийцы великого князя Сергея Александровича. Он насмехался над другими пациентами и стал настолько невыносим, что офицеры уже не могли его терпеть.
Пытаясь успокоить их, я предположила, что, возможно, на него так повлияла революция. Я вежливо спросила его: «Вы бы не могли перейти в другой госпиталь? Я бы не хотела, чтобы здесь происходили политические дискуссии».
Он категорически отказался, и я слышала, как он в своей палате произносит самые страстные большевистские лозунги. Я выразила свое недоумение: «Нельзя ли успокоиться? Вы будоражите весь дом. Не могу понять, как вы, прежде убежденный монархист, плакавший от нахлынувших эмоций, при виде императрицы, посетившей этот госпиталь, офицер, получивший несколько ранений на службе их величествам, так выражаетесь об императоре и императрице, особенно сейчас, когда они находятся в такой опасности и беде».
Офицера звали капитан Р., в переводе на русский это означает «рев». Ответ его был настолько возмутительно груб, что я уже больше не могла оказывать ему приют и решила тут же идти к главнокомандующему войсками в Киеве полковнику Обручеву и просить его перевести этого пациента куда-нибудь в другое место. Но у меня было мало надежды на то, что моя просьба будет удовлетворена, потому что Обручев состоял в партии левых социалистов-революционеров.
Перед тем как пойти к командиру, я узнала, что прошедшей ночью наш постоялец вел себя настолько оскорбительно по отношению к офицерам, что один из них не удержался и ударил его по лицу своими тапочками.
К своему великому изумлению, я получила от полковника Обручева куртуазный ответ: пациент будет немедленно переведен. Рядом с ним сидел рядовой солдат из совета, контролирующий действия полковника. Командир сказал мне: «Определенно, сестра Барятинская (мой титул опускался по причине его социалистических убеждений), ему нельзя позволять беспокоить других. Есть ли у вас санитар, которому хватит сил, чтобы заковать в наручники этого упрямца?»
Эти слова меня удивили, и, несомненно, это проявилось на моем лице. «Заковать в наручники офицера? Я бы не осмелилась делать такое!» Я подумала про себя, что при старом режиме такое оскорбление не могло бы произойти.
Когда я уходила, он сказал: «Я пошлю к вам А.Р.М. из штаба». И вечером, как он и обещал, прибыл А.Р.М. с приказом перевести капитана Р. в другой госпиталь. Он появился во время ужина, когда все пациенты были в сборе и стали очевидцами последовавшей за этим сцены. Я тоже была там.
Как только он вошел, появился какой-то рядовой солдат из совета депутатов и громко и вызывающе объявил: «Капитан останется там, где находится, а вы будете подчиняться моим приказам!» Было заметно, что солдатский совет обрел большую власть в противоположность революционному правительству.
А.Р.М. не знал, что делать, поскольку капитан Р. категорически отказывался следовать за ним. Я немедленно бросилась к телефону и позвонила полковнику Обручеву, сообщив ему, что произошло. Он взял трубку не сразу, голос его был неуверенным, и он не дал мне конкретного ответа, а попросил позвать к телефону солдата и стал говорить с ним.
Меня удивило то, что главнокомандующий войсками не имеет власти над рядовым солдатом, который, когда я ему передала просьбу полковника, нехотя подошел к аппарату и после долгой дискуссии милостиво согласился не отменять приказ о переводе, который, к моей радости, был выполнен без применения наручников.
После ухода А.Р.М. с капитаном Р. солдат из совета остался в госпитале и приступил к официальному допросу моих пациентов. Он был безграмотен и даже не умел писать, но в своей большой тетради делал какие-то не поддающиеся расшифровке заметки. Это просто смешно! Однако мы были бессильны и могли лишь догадываться, что будет с нами, если мы станем протестовать или смеяться над ним. Мы знали, что можно было ожидать самых серьезных последствий.
За несколько недель до этих событий начальник Генерального штаба в Киеве генерал Оболещев, наложивший дисциплинарное взыскание на солдата, члена совета, за то, что тот был груб с ним, был вначале арестован, а потом ему запретили покидать помещение без часового, и в конце концов он был вынужден подать в отставку.
Из вышеупомянутых инцидентов видно, как все мы зависели от милости этих необученных, распущенных рядовых солдат.
Наконец, солдат ушел после того, как я повторила ему несколько раз, что правила госпиталя запрещают присутствие посетителей после девяти часов вечера. Перед тем как исчезнуть в дверях, он объявил мне: «Вы – банда контрреволюционеров, и вы обо мне еще услышите!»
На следующее утро с первой почтой я получила совершенно безграмотную газету «Рабочий и солдат» со статьей, подчеркнутой красным карандашом. В этой статье утверждалось, что в большом доме, принадлежащем Гинзбургу (то есть в том, в котором занимали квартиру мы), под вывеской Красного Креста существует контрреволюционное гнездо. «Там жестоко обращаются с бедными офицерами, а дама, которая руководит госпиталем, называет себя княгиней. Это очень смешно, потому что каждый знает, что в России уже нет больше князей и княгинь».
Спустя несколько недель на улицах начались бои между горожанами и украинцами, пожелавшими создать из Малороссии Украину, а Киев сделать ее столицей. Ежедневно велась стрельба, а невдалеке от нашего дома возникли баррикады. Было много раненых и убитых, но через три дня боевые действия прекратились и делами в Киеве занялось Временное правительство Украины. В него входили знаменитый Петлюра, Винниченко и профессор Грушевский, который придумал украинский язык, являвшийся смесью малороссийского и его собственного сленга, непонятного даже коренным жителям этой страны.
В последнюю ночь этих боев я пробудилась от появления возле моей постели одной из моих медсестер. Она мне сказала: «Пожалуйста, княгиня, спуститесь! Только что в госпиталь доставили какого-то офицера в ужасном состоянии, и я боюсь, что он в любую минуту умрет».
Я поспешно оделась и спустилась по лестнице. В зале я увидела на носилках какого-то офицера из георгиевского батальона. Его лицо было так обезображено и распухло от шрамов, ушибов и грязи, что почти невозможно было разобрать черты, а сам он не мог произнести ни слова.
Мы его помыли, раздели и положили на кровать. Тело его также было покрыто кровоподтеками. Мы влили ему в горло немного молока и коньяка и сидели подле него всю ночь. Только к утру он смог заговорить, и то очень неразборчиво. Ему удалось сообщить нам свое имя, а потом я узнала в нем одного из офицеров Комитета Святого Георгия, членом которого была я сама.
Он рассказал: «Полагая, что перестрелка закончилась, я рискнул с одним из своих товарищей пройти по улицам и проходил мимо дома A. P.M., который только что вышел. Нас внезапно схватила группа украинских солдат, и одним из них был депутат, который приходил в госпиталь от совета. Они предложили нам: «Идемте с нами, вы же знаете, как опасно для русских офицеров тут прогуливаться».
Мы без всякого подозрения пошли за ними. Темнело, а улицы освещались плохо. Солдаты, к нашему огромному удивлению, привели нас на Аскольдову могилу, что на холме над Днепром. Они поставили нас к стене и один за другим стали стрелять в нас. Видя, что спасения нет, я притворился, что пуля поразила меня, и покатился вниз, как убитый; к несчастью, упал вниз лицом, которое уже было разбито.
Когда я пришел в себя, я все еще слышал над собой выстрелы и предсмертные крики. Вероятно, не все жертвы были убиты сразу же. А потом я опять потерял сознание.
Утром я попытался немного проползти, а потом подумал, что будет лучше, если останусь здесь, пока не смогу уйти под покровом темноты. Тут меня нашли два человека и стали расспрашивать, что произошло. Они сказали мне лежать тихо, пока они сходят за носилками для меня, потому что я не был в состоянии двигаться. Я умолял их донести меня до вашего госпиталя, потому что вы меня знали и всегда были так добры ко мне».
В тот же день ко мне зашла одна молодая дама. Она была в огромной печали и заявила, что три дня назад пропал ее муж, и умоляла меня помочь ей. «Кто вы?» – спросила я. Она ответила: «Я – жена А.Р.М.». Я как можно осторожнее рассказала ей, что произошло. Она тут же пожелала поговорить с раненым офицером. После того как он описал ей эту ужасную сцену, она сразу же отправилась на кладбище, чтобы выяснить, там ли находится тело ее мужа. Я настояла на том, чтобы ее сопроводила одна из моих сестер, потому что бедняжка почти обезумела. Увы, все это оказалось правдой. Дама нашла тело своего мужа, изуродованное настолько, что оно было почти неузнаваемо.
<< Назад Вперёд>>
