Очерк XIII. Учеба
Начнем с того, о чем мы не раз уже писали: звание дворянина обязывало к государственной службе. И даже отставка не означала полного ухода в частную жизнь. В деревне, в усадьбе, дворянин все равно находился как бы «при должности»: «отцом и благодетелем своих крестьян», отвечал за них перед государством, «рачительным хозяином и главой семейства» воспитывал молодое поколение. Одна из важнейших сословных обязанностей помещика – подготовить новое поколение дворян к будущей жизни: девочек – к семейной, мальчиков – к государевой службе.
Миновали времена, когда Петру I приходилось силой заставлять дворян учиться, запрещая неграмотным жениться и отдавая их в солдаты. К средине XVIII века пришло понимание необходимости знаний, хотя бы в минимальном объеме, для успешного продвижения по службе. Вслед за этим пришла мода на обучение языкам и, следовательно, на иностранных учителей. Мода вещь непостоянная – пришла и ушла. Но осталось понимание: хорошее образование находится где-то рядом с высоким социальным положением. При определенных условиях оно если и не заменит богатство, титул и чин, то откроет дорогу и к первому, и ко второму, и к третьему.
Конечно, в провинции, поближе к степям, сохранились и семейства, подобные дворянам Алтуховым: ни мать, ни отец у них грамоте не знали, а из двух дочерей читать и писать могла только старшая[262]. Но даже там, за Курском, училось абсолютное большинство дворянских детей, причем обучать их грамоте начинали в возрасте 4–5 лет, и никак не позже[263]. С.Н. Глинка, живший в детстве у бабушки, вспоминал, как сердился его дядя Н.П. Лебедев: «Стыдно вам будет перед отцом и матерью Сережи: ему шестой год, а он в азбуку не заглядывал»[264].
При первом чтении чьих либо мемуаров той поры, кажется, что никакого порядка в том, как начинали учиться дворянские дети, не было: Д.Н. Толстого и Ф.Ф. Вигеля начинали учить крепостные дядьки, А.А. Одинцова и С.П. Шипова учили родители, у Е.Ф. Комарова первым учителем был деревенский священник, Г.С. Батеньков вообще заявил, что читать и писать научился сам, и первым текстом, который он прочитал от начала до конца, была статья в газете о Трафальгарском сражении[265].
Однако все указывают на то, что самую большую роль в первом обучении детей играли близкие и дальние родственники, приехавшие в деревню погостить или постоянно там жившие. Именно они, не связанные хозяйственными заботами, первыми обращали внимание на крутящихся под ногами и под столом малышей и начинали их учить. Тому же Батенькову «буквенные карточки» и географический атлас, по которым он и учился читать, подарил дядя. Дядя С.Н.Глинки, пристыдивший его бабушку, на этом не остановился и взялся учить племянника.
Часто родственники заменяли отсутствующих в это время учителей или учили тем предметам, которых не знали родители. В семействе помещика В.В. Селиванова обучением детей заведовала тетка, но арифметику преподавал дядюшка[266]. Точно также и С.П. Шипова, несмотря на приглашенного преподавать коллежского асессора, арифметике учил дядя, брат матери. А в семействе Бутурлиных, не взятых на лето в поместье учителей русского и французского, младшим детям заменяла старшая сестра. Ф.Ф. Вигеля обучали старшие братья, но, правда, не грамоте, а верховой езде.
Летам к семи-восьми требовалось пригласить в дом «настоящего» учителя. Выбор был невелик: это был или иностранец (в середине XVIII века в моде были швейцарцы и немцы, а в конце – французы) или русский – мелкий чиновник или семинарист. Иностранных учителей, особенно с 90-х годов XVIII века (с начала Великой французской революции и эмиграции французских дворян), в России было много, «хоть пруд пруди»[267]. Средний помещик, имея триста душ и большие амбиции, мог себе позволить нанять в учителя и маркиза[268]. Польза от этих учителей виделась в том, что они могут обучить «естественному» произношению французского и немецкого языков и, вдобавок, будут учить музыке, пению и рисованию.
Однако, при всей конкуренции, еще более увеличившейся в начале XIX века за счет французов, осевших в России после «Великого похода» Наполеона, иностранные учителя стоили не дешево.
«Достать вам иностранца, посадить его в кибитку и отправить мне нетрудно, но какая польза от этого? – Писал сестре в деревню К.Н.Батюшков, – За тысячу будет пирожник, за две – отставной капрал, за три – школьный учитель из провинции, за пять, за шесть – аббат»[269].
А вот как писал поэт и философ В.С. Печерин о своем учителе, немце Кессмане:
«За каких-нибудь 50 руб. в месяц достать учителя и гувернера, все что угодно, – отлично говорящего по-французски и по-немецки, с отличными манерами – ведь это для небогатого русского дворянина просто была находка!»[270]
Русские учителя стоили значительно дешевле. Семинариста в конце XVIII века можно было нанять «за 50 рублей и пару платья»[271]. Но семинарист мог учить только латыни и русскому языку. Русский преподаватель, обучавший и языкам, и арифметике, брал от 600 до 1000 рублей в год[272]. Помещики, которые не могли осилить такую сумму, выжав все, что можно, из семинариста, священника и родственников, пристраивали, своих детей на учебу к соседям побогаче или пограмотнее. Так, например, прослышавши об учености А.Т. Болотова, его «сосед и кум» Ладыженский оставил ему своего старшего сына «кой-чему учиться, а особливо арифметике и рисованию»[273]. Один из наиболее распространенных вариантов обучения приведен в «Записках» Л.Н. Энгельгарта под 1775 и 1776 годами:
«… начал учить меня грамоте униатской церкви дьячок, и как я был избалованный внучек, едва в два года выучился читать порядочно. Тогда приставили ко мне учителя, отставного поручика Петра Михайловича Брауншвейга, учить меня писать по-русски, первым четырем правилам арифметики и по-немецки, за шестьдесят рублей в год, а по-французски ходил учиться в иезуитский монастырь…»[274].
Повезло А.П. Бутеневу: его отец познакомился на охоте с богачом А.Н. Гончаровым и получил приглашение обучать сыновей вместе у трех гувернеров: русского, немца и француза, которых наняли к Н.А. Гончарову – будущему тестю А.С. Пушкина[275]. Помещики даже не столь богатые, сколько «достаточные», все же старались сами приглашать учителей сразу для всех своих детей, причем, как правило, не одного, а нескольких. Типичный набор учителей приведем по письму Е.А. Баратынского к матери: французская гувернантка, дающая уроки музыки и рисования и три преподавателя – латыни, русского языка и математики[276].
Уже сам подбор учителей говорит о том, чему учили: «что сами знали», как выразился Ф.Ф. Вигель[277]. В письме Батюшкова мы найдем минимальные требования для домашнего образования: «писать по-русски, по-немецки, по-французски, немного географии, истории, арифметики первые правила: вот что нужно…»[278]. Добавляем сюда уже названные выше латынь, музыку, рисование, верховую езду – вот и весь комплекс предметов, отнюдь не уступающий современной начальной школе.
В XIX веке добавилась «гимнастика»: обливание холодной водой, физические упражнения и игра в свайку с дворовыми детьми[279].
Мемуаристы сохранили для нас три метода обучения и воспитания молодых дворян. Первый – зубрежка. Нужно было заучивать наизусть стихи из уже знакомой нам «Душеньки» Богдановича, отрывков Сумарокова, Ломоносова, Карамзина, ежедневно читать и переводить с французского «Историю России» Левека или обязательного и непременного «Телемаха» Фенелона[280].
Второй метод – наказание за лень и нерадивость. Немец Мут учил Вигеля так: «Ставил в угол, на колени, а иногда бил линейкой»[281]. При этом наибольшую тягу к наказаниям выказывали женщины.
В.В. Селиванов рассказывает со слов отца о его детстве, когда тому было три года, а сестре его – пять. Бабка рассказчика всегда находила, за что наказать своих детей, и почти каждый день приказывала няньке увести их в баню и высечь:
«Та повиновалась приказанию барыни, брала розгу, раздевала малюток, махала розгою, но била не по ним, а по полку или по чем попало, приговаривая шепотом: „кричи громче, кричи громче!“ Дети кричали, мать в предбаннике стояла, слушала и уходила в дом, совершенно удовлетворенная»[282].
Т.П. Пассек вспоминает:
«Мать я несколько боялась – она была вспыльчива и иногда меня секла…»[283]
Третий метод был навеян идеями Просвещения. Он был игровой: для практики в языках детям предлагалось поставить французскую пьесу и сыграть ее перед домашними. В репертуар таких детских постановок входили пьесы мадам Жанлис или выбранные из специально изданного сборника «Воспитательный театр»[284]. Из собственно учебных книг вспоминают только Азбуку. Все остальные книги подбирались учителями и отражали их вкусы и пристрастия, хотя авторы, названные выше, чаще всего входили в стандартный набор обязательного чтения.
В XVIII веке домашнее учение продолжалось лет до 15–17, после чего молодой человек мог свободно поступить на службу. В XIX веке «домашних» знаний, как правило, не хватало, и к 10–11 годам родители задумывались, куда определить сына для дальнейшей учебы. Сомнения рассеивали родственники и соседи: юноша поступал туда, куда его можно было пристроить «по знакомству» за минимальную плату, но к порядочным учителям. Лучшими заведениями подобного рода считались пансион Московского университета, Пажеский корпус в Петербурге, пансионы, созданные в России иезуитами, изгнанными во второй половине XVIII века из большинства стран Европы и нашедшие приют в России. К пятнадцати годам (крайний срок) юноша, стремящийся к знаниям или хотя бы к карьере, должен быть куда-нибудь определен[285], а значит, вынужден проститься с вольной деревенской жизнью лет на десять – пятнадцать.
Миновали времена, когда Петру I приходилось силой заставлять дворян учиться, запрещая неграмотным жениться и отдавая их в солдаты. К средине XVIII века пришло понимание необходимости знаний, хотя бы в минимальном объеме, для успешного продвижения по службе. Вслед за этим пришла мода на обучение языкам и, следовательно, на иностранных учителей. Мода вещь непостоянная – пришла и ушла. Но осталось понимание: хорошее образование находится где-то рядом с высоким социальным положением. При определенных условиях оно если и не заменит богатство, титул и чин, то откроет дорогу и к первому, и ко второму, и к третьему.
Конечно, в провинции, поближе к степям, сохранились и семейства, подобные дворянам Алтуховым: ни мать, ни отец у них грамоте не знали, а из двух дочерей читать и писать могла только старшая[262]. Но даже там, за Курском, училось абсолютное большинство дворянских детей, причем обучать их грамоте начинали в возрасте 4–5 лет, и никак не позже[263]. С.Н. Глинка, живший в детстве у бабушки, вспоминал, как сердился его дядя Н.П. Лебедев: «Стыдно вам будет перед отцом и матерью Сережи: ему шестой год, а он в азбуку не заглядывал»[264].
При первом чтении чьих либо мемуаров той поры, кажется, что никакого порядка в том, как начинали учиться дворянские дети, не было: Д.Н. Толстого и Ф.Ф. Вигеля начинали учить крепостные дядьки, А.А. Одинцова и С.П. Шипова учили родители, у Е.Ф. Комарова первым учителем был деревенский священник, Г.С. Батеньков вообще заявил, что читать и писать научился сам, и первым текстом, который он прочитал от начала до конца, была статья в газете о Трафальгарском сражении[265].
Однако все указывают на то, что самую большую роль в первом обучении детей играли близкие и дальние родственники, приехавшие в деревню погостить или постоянно там жившие. Именно они, не связанные хозяйственными заботами, первыми обращали внимание на крутящихся под ногами и под столом малышей и начинали их учить. Тому же Батенькову «буквенные карточки» и географический атлас, по которым он и учился читать, подарил дядя. Дядя С.Н.Глинки, пристыдивший его бабушку, на этом не остановился и взялся учить племянника.
Часто родственники заменяли отсутствующих в это время учителей или учили тем предметам, которых не знали родители. В семействе помещика В.В. Селиванова обучением детей заведовала тетка, но арифметику преподавал дядюшка[266]. Точно также и С.П. Шипова, несмотря на приглашенного преподавать коллежского асессора, арифметике учил дядя, брат матери. А в семействе Бутурлиных, не взятых на лето в поместье учителей русского и французского, младшим детям заменяла старшая сестра. Ф.Ф. Вигеля обучали старшие братья, но, правда, не грамоте, а верховой езде.
Летам к семи-восьми требовалось пригласить в дом «настоящего» учителя. Выбор был невелик: это был или иностранец (в середине XVIII века в моде были швейцарцы и немцы, а в конце – французы) или русский – мелкий чиновник или семинарист. Иностранных учителей, особенно с 90-х годов XVIII века (с начала Великой французской революции и эмиграции французских дворян), в России было много, «хоть пруд пруди»[267]. Средний помещик, имея триста душ и большие амбиции, мог себе позволить нанять в учителя и маркиза[268]. Польза от этих учителей виделась в том, что они могут обучить «естественному» произношению французского и немецкого языков и, вдобавок, будут учить музыке, пению и рисованию.
Однако, при всей конкуренции, еще более увеличившейся в начале XIX века за счет французов, осевших в России после «Великого похода» Наполеона, иностранные учителя стоили не дешево.
«Достать вам иностранца, посадить его в кибитку и отправить мне нетрудно, но какая польза от этого? – Писал сестре в деревню К.Н.Батюшков, – За тысячу будет пирожник, за две – отставной капрал, за три – школьный учитель из провинции, за пять, за шесть – аббат»[269].
А вот как писал поэт и философ В.С. Печерин о своем учителе, немце Кессмане:
«За каких-нибудь 50 руб. в месяц достать учителя и гувернера, все что угодно, – отлично говорящего по-французски и по-немецки, с отличными манерами – ведь это для небогатого русского дворянина просто была находка!»[270]
Русские учителя стоили значительно дешевле. Семинариста в конце XVIII века можно было нанять «за 50 рублей и пару платья»[271]. Но семинарист мог учить только латыни и русскому языку. Русский преподаватель, обучавший и языкам, и арифметике, брал от 600 до 1000 рублей в год[272]. Помещики, которые не могли осилить такую сумму, выжав все, что можно, из семинариста, священника и родственников, пристраивали, своих детей на учебу к соседям побогаче или пограмотнее. Так, например, прослышавши об учености А.Т. Болотова, его «сосед и кум» Ладыженский оставил ему своего старшего сына «кой-чему учиться, а особливо арифметике и рисованию»[273]. Один из наиболее распространенных вариантов обучения приведен в «Записках» Л.Н. Энгельгарта под 1775 и 1776 годами:
«… начал учить меня грамоте униатской церкви дьячок, и как я был избалованный внучек, едва в два года выучился читать порядочно. Тогда приставили ко мне учителя, отставного поручика Петра Михайловича Брауншвейга, учить меня писать по-русски, первым четырем правилам арифметики и по-немецки, за шестьдесят рублей в год, а по-французски ходил учиться в иезуитский монастырь…»[274].
Повезло А.П. Бутеневу: его отец познакомился на охоте с богачом А.Н. Гончаровым и получил приглашение обучать сыновей вместе у трех гувернеров: русского, немца и француза, которых наняли к Н.А. Гончарову – будущему тестю А.С. Пушкина[275]. Помещики даже не столь богатые, сколько «достаточные», все же старались сами приглашать учителей сразу для всех своих детей, причем, как правило, не одного, а нескольких. Типичный набор учителей приведем по письму Е.А. Баратынского к матери: французская гувернантка, дающая уроки музыки и рисования и три преподавателя – латыни, русского языка и математики[276].
Уже сам подбор учителей говорит о том, чему учили: «что сами знали», как выразился Ф.Ф. Вигель[277]. В письме Батюшкова мы найдем минимальные требования для домашнего образования: «писать по-русски, по-немецки, по-французски, немного географии, истории, арифметики первые правила: вот что нужно…»[278]. Добавляем сюда уже названные выше латынь, музыку, рисование, верховую езду – вот и весь комплекс предметов, отнюдь не уступающий современной начальной школе.
В XIX веке добавилась «гимнастика»: обливание холодной водой, физические упражнения и игра в свайку с дворовыми детьми[279].
Мемуаристы сохранили для нас три метода обучения и воспитания молодых дворян. Первый – зубрежка. Нужно было заучивать наизусть стихи из уже знакомой нам «Душеньки» Богдановича, отрывков Сумарокова, Ломоносова, Карамзина, ежедневно читать и переводить с французского «Историю России» Левека или обязательного и непременного «Телемаха» Фенелона[280].
Второй метод – наказание за лень и нерадивость. Немец Мут учил Вигеля так: «Ставил в угол, на колени, а иногда бил линейкой»[281]. При этом наибольшую тягу к наказаниям выказывали женщины.
В.В. Селиванов рассказывает со слов отца о его детстве, когда тому было три года, а сестре его – пять. Бабка рассказчика всегда находила, за что наказать своих детей, и почти каждый день приказывала няньке увести их в баню и высечь:
«Та повиновалась приказанию барыни, брала розгу, раздевала малюток, махала розгою, но била не по ним, а по полку или по чем попало, приговаривая шепотом: „кричи громче, кричи громче!“ Дети кричали, мать в предбаннике стояла, слушала и уходила в дом, совершенно удовлетворенная»[282].
Т.П. Пассек вспоминает:
«Мать я несколько боялась – она была вспыльчива и иногда меня секла…»[283]
Третий метод был навеян идеями Просвещения. Он был игровой: для практики в языках детям предлагалось поставить французскую пьесу и сыграть ее перед домашними. В репертуар таких детских постановок входили пьесы мадам Жанлис или выбранные из специально изданного сборника «Воспитательный театр»[284]. Из собственно учебных книг вспоминают только Азбуку. Все остальные книги подбирались учителями и отражали их вкусы и пристрастия, хотя авторы, названные выше, чаще всего входили в стандартный набор обязательного чтения.
В XVIII веке домашнее учение продолжалось лет до 15–17, после чего молодой человек мог свободно поступить на службу. В XIX веке «домашних» знаний, как правило, не хватало, и к 10–11 годам родители задумывались, куда определить сына для дальнейшей учебы. Сомнения рассеивали родственники и соседи: юноша поступал туда, куда его можно было пристроить «по знакомству» за минимальную плату, но к порядочным учителям. Лучшими заведениями подобного рода считались пансион Московского университета, Пажеский корпус в Петербурге, пансионы, созданные в России иезуитами, изгнанными во второй половине XVIII века из большинства стран Европы и нашедшие приют в России. К пятнадцати годам (крайний срок) юноша, стремящийся к знаниям или хотя бы к карьере, должен быть куда-нибудь определен[285], а значит, вынужден проститься с вольной деревенской жизнью лет на десять – пятнадцать.
<< Назад Вперёд>>
