Из записок П. Х. Граббе
На рассвете 26 августа князь Кутузов, окруженный большой свитой, стоял уже верхом на возвышении за правым флангом. Все глаза были обращены на село Бородино, отстоявшее около версты от позиции, отделенное от нее речкой Колочей и занятое гвардейским егерским полком. Барклай де Толли находил опасным и бесполезным удерживать это село и полагал отозвать оттуда немедленно егерей. Герцог Александр Вюртембергский защищал противное мнение. Кутузов безмолвно выслушивал обоих. Вдруг батальный ружейный огонь от множества французских колонн засыпал пулями Бородино и егерей, не заметивших за туманом приближения неприятеля. Егеря были мгновенно выбиты с большой потерей и бросились в беспорядке на мост к Колоче, французы - за ними, не дав времени сломать мост. Я был в эту минуту послан к конно-артиллерийской роте полковника Ховена с приказанием скакать для занятия высоты, командовавшей мостом и окрестностью. Это было исполнено чрезвычайно быстро, и картечь осыпала преследовавших французов. Егеря Вуича и Карпенко опрокинули и истребили их. Мост сломали.
Еще этот вводный акт Бородинской драмы не был совсем окончен, как весь левый фланг покрылся дымом и загремел выстрелами. Скоро все слилось в один непрерывный гул. Долго Кутузов не отпускал от себя Ермолова и графа Кутайсова, порывавшихся к Багратиону. Но когда стали доходить одно за другим донесения об огромной потере, 2-ю армией понесенной при отражении яростных атак неприятеля, о смерти и ранах одного начальника за другим, наконец, и самого князя Багратиона, князь Кутузов приказать Ермолову ехать туда для восстановления дел. Граф Кутайсов поехал с нами. Здесь я видел его в последний раз.
Едва поравнялись мы с батареей Раевского, направляясь прямейшим путем на правый фланг, как увидели скачущие на нас передки артиллерии с этой батареи и нашу пехоту, в расстройстве отступающую. Батарея Раевского была в руках французов. Ермолов тотчас поворотил свою лошадь к батарее и, не останавливаясь, повел на нее эту же самую толпу отступавших и Уфимский полк. Французы штыками сброшены с нее, покрыв своими телами все внутреннее пространство батареи. Генерал Бонами, тут командовавший, исколотый, взят в плен. Ермолов приказал мне остановить пехоту, запальчиво следовавшую за отступавшими французами. Так восстановлено дело в центре.
Чтобы не допустить нас воспользоваться одержанным успехом, все пространство, неприятелем против нас занимаемое, покрылось артиллерией и засыпало нас картечью, фанатами и ядрами. Сто двадцать орудий под начальством генерала Сорбье (как мы узнали из бюллетеня) составили одну огромную, неумолкающую батарею. По выдавшейся углом нашей позиции огонь неприятеля был перекрестный, и действие его истребительно. Несмотря на то, пехота наша в грозном устройстве стояла по обе стороны Раевского батареи. Ермолов послал меня сказать пехоте, что она может лечь для уменьшения действия огня. Все оставались стоя и смыкались, когда вырывало ряды. Ни хвастовства, ни робости не было. Умирали молча. Когда я отдавал приказание Ермолова одному батальонному командиру, верхом стоявшему перед батальоном, он, чтобы лучше выслушать, наклонил ко мне голову. Налетевшее ядро размозжило ее и обрызгало меня его кровью и мозгом.
Скоро по возвращении моем на батарею увидели скачущую полем лошадь графа Кутайсова. Ее поймали. Седло и стремя были окровавлены. Его давно уже отыскивали офицеры с разных частей армии, как начальника всей артиллерии. Не осталось сомнения в судьбе его постигшей, но тело его не найдено, и обстоятельства последних его минут остались неизвестны. Верны только всеобщее о нем сожаление и вред для общего хода дел, от ранней его потери происшедший. Ему шел 29-й год жизни и 11-й час Бородинской битвы, когда он пал, не достигши полдня ни последней, ни первой.
Почти в эту же минуту выносили исходившего кровью князя Багратиона, хотевшего несколько времени скрыть свою смертельную рану, - последняя жертва, героем отечеству принесенная. Осиротевшая без него 2-я армия - и сверх того лишенная смертью и ранами почти всех главных своих начальников - держалась одним отчаянным мужеством войск, без общей связи в распоряжениях. Раевский мог бы, как старший, принять главное над нею начальство, о чем посылал просить его Коновницын, однако остался при своем корпусе, под сильным огнем, но в бездействии.
По утверждении за нами возвращенной батареи Раевского Ермолов послал меня донести о том Барклаю де Толли. Я нашел его под картечью, пешком; он что-то ел. С улыбающимся, светлым лицом он выслушал меня, велел приветствовать Ермолова со знаменитым подвигом и уведомить, что Дохтурова корпус идет на подкрепление центру.
Скоро по возвращении моем к Ермолову подошла к нам дивизия Лихачева. Поддерживаемый под руки офицерами, больной, разбитый, кажется, параличом, он был взведен на батарею. Можно было положиться в защите ее на генерала, который в подобном положении тела, живой и бодрый одною душою, не оставляет своего места. Ермолов, поручив ему начальство, намеревался ехать на левый фланг, как осколок фанаты или картечь ударила его в шею. Удаление Ермолова должно поставить в число роковых случаев этого дня для него и для армии. Передав его в руки лейб-медика Виллие, я хотел поехать к Милорадовичу, но Ермолов просил меня отправиться к Раевскому, по словам его с выгодной стороны обо мне предваренному. Исполняя волю его, я скоро отыскал Раевского. Он принял меня приветливо, но безнадежно прибавил, что жалеет, что я приехал в такую минуту, где ему не остается ничего иного, как присутствовать при истреблении его корпуса.
Центр и левый фланг нашей армии были опоясаны непрерывной цепью неприятельских орудий, батальным огнем и перекрестно действовавшим. Это было приготовление к решительной атаке центра. Было около четырех часов, когда массы пехоты и конницы двинулись на нас. Тогда закипала сеча, общая, ожесточенная, беспорядочная, где все смешалось, пехота, конница и артиллерия. Бились, как будто каждый собой отстаивал победу. Последний конный резерв, кавалергарды и конная гвардия, атаковали в свою очередь и смешались с конницей неприятеля. То была решительная, грозная минута в судьбе России. Весы побоища склонялись видимо в пользу завоевателя. Центральная батарея и начальник ее, Лихачев, засыпав ров и поле телами нападающих, с тыла взятые, достались неприятелю. Конница его, как обезумевшая, носилась по нашему полю и вскакивала в свиты генералов. Все казалось у нас расстроенным и открытым. Под рукой не было резерва, кроме преображенцев и семеновцев, стоявших у опушки леса. Хотя и неприятель был также смешан и расстроен, но он был среди нас, и сильный резерв: ружье у ноги, целый и в деле не участвовавший, — гвардия Наполеона, стояла в глазах наших, как грозная туча, готовая разразиться и сокрушить всякий отпор. Барклай де Толли и Милорадович в эти минуты были путеводными звездами в хаосе сражения: все ободрялось, устраивалось ими и вокруг них. Скоро разбитые остатки полков составили новую стену, готовую на новый бой. Благоприятствовавшее победе мгновение невозвратно минуло для императора, следившего пешком, перед своей гвардией, безмолвно, за всеми фазами побоища, и для него даже по ожесточению своему необыкновенного. Он не решился ввести в убийственный пролом последнюю свою надежду, для довершения (по моему мнению) несомнительной, ему столько знакомой, но на этот раз не узнанной им, манившей его тогда, победы. Что это его впоследствии мучило, доказывают в его записках оправдания и причины, из общих мест военного искусства приводимые, почему он не мог поступить иначе. Я тогда же думал и сказал, что с ним что-нибудь случилось или он должен быть болен. Сегюр в своем описании войны 12-го года подтвердил последнее.
Около пяти часов пополудни атаки прекратились. Продолжались только канонада с обеих сторон и перестрелка между цепями застрельщиков. Ясно было, что армии расшиблись одна об другую, и ни та, ни другая не могут предпринять в остальные часы дня ничего важного.
Увидев остановившегося позади центра Кутузова со свитой, я подъехал туда и, подозванный Толем, был представлен ему. Он послал меня тогда поздравить начальников войск с отражением неприятеля и предварить о наступлении на него на утро. Первого нашел я на левом фланге, сидевшего среди войск на барабане, генерала Дохтурова. Почтенный воин принял меня и весть с радостным лицом, а множество знакомых с восторгом. В центре Милорадович выслушал меня и приказал доложить, что он берется (если угодно будет главнокомандующему), отнять без большого урону центральную батарею (Раевского). Действительно, ничто столько не доказывало крайней степени изнеможения неприятеля, как бесполезное обладание этой важной точкой нашей позиции, куда не были даже подвинуты их батареи.
Наконец, сумерки и потом давно желанная ночь спустились и покрыли мраком навсегда увековеченные поля, человеческой жатвой покрытые.
Размышляя, на расстоянии тридцати пяти протекших с того дня лет о разных видах, которые могло принять это сражение, нельзя без глубокого чувства признательности не оценить содействия Промысла Божия, на спасение и прославление России отделившего на ее долю столько, а не более и не менее успеха.
Победа осталась нерешенная между обеими армиями. Если с одной стороны можно было считать перевесом успешное отражение всех усилий неприятеля, то сохраненный им резерв, важный по числу и составу, при новой борьбе, обещал ему почти верное преимущество. Если бы перевес с нашей стороны был значительнее (решительной победы над Наполеоновой армией в тогдашнем состоянии нельзя было надеяться), Наполеон, может быть, отступил бы до Днепра, куда подоспели бы к нему корпуса Виктора, Ожеро и другие, между тем как наша армия, кровавой победой ослабленная, увлеклась бы, вероятно, в преследование, удаляясь от своих подкреплений. Война, вместо народной, приняла бы обыкновенные свои размеры и, без сомнения, не в нашу пользу, несмотря на непреклонную твердость Александра и усердную готовность России на всякую жертву.
А Москва? Москва, из своего бессмертного пепла восставшая, прекрасная, богатая, новой, вечной славой великой жертвы озаренная, конечно, всегда будет помнить вместе с целой Россией свои дни скорби и запустения, но помнить с тем, чтобы гордиться ими: ибо пожар ее, над головой вторгнувшегося в нее врага зажженный, если был делом немногих, то был мыслию всех. И с нею вместе обратились в прах и все надежды завоевателя на мир и на победу.
Но возвратимся на Бородинское поле. Ночь была темная, сырая. Обе армии считали и осматривали свои раны. Французы оставили взятые ими разные точки нашей позиции и отступили к Колоцкому монастырю. Сведения, наскоро от всех частей собранные, показали, что у нас половина армии выбыла из строя. Одних генералов и офицеров - более двух тысяч.
Французская артиллерия издержала 60 тысяч зарядов. Наша - только 20 тысяч. Первая употребляема была всегда массами, наша большей частью рассеяна на позиции. Артиллерийский резерв наш не был вводим в дело мыслью общего начальника, но или по требованию разных частных начальников, или по увлечению личной храбрости ротных командиров, она бросалась туда, где огонь неприятеля был опустошительнее, где еще неготовые, не успев еще сняться с передков, находили против себя сотни орудий, на избранных позициях большей частью перекрестно действовавших. Нередко случалось, что, вступая таким образом вдело, последовательно, одна рота задругой, они были расстроены и уничтожаемы при самом начале. Снабжение действовавших батарей своевременно снарядами было также неудовлетворительно: вот последствие ранней потери графа Кутайсова и продолжительной неизвестности о ней. Тем более чести для армии, устоявшей против такого преимущества. Эта стойкость вырвала у Наполеона невольную похвалу, в Бородинском бюллетене им выраженную: «Les Russes n'osaient pasavancer, ne voulaient pasreculeret mouraient sur place»1...
Прежде чем оставим Бородинское поле, еще одно слово о нем. Слабейшая часть нашей позиции был левый фланг; но всего для нас опаснее была старая Смоленская дорога, занятая правда, но недостаточно, корпусом Тучкова и ведшая в тыл нашей армии. Наполеон, искавший нетерпеливо генерального сражения, мог быть сначала удержан от решительного по этому направленно движения опасением, чтобы наша армия не отступила; но утром 26-го числа, удостоверившись в твердой с нашей стороны решимости принять сражение, не понимаю почему, маскировав ложными атаками настоящую, он не налег всеми силами на Тучкова, а отделил против него одного Понятовского, не поддержав его первоначальных успехов. Если и можно привести против этого замечания доводы, в правилах военного искусства почерпнутые, то более, по моему мнению, надобно искать причины тому в тайнах нравственных. Уверенный в своем превосходстве численном, Наполеон, вероятно, полагал свою армию и в нравственном отношении гораздо выше нас, и потому пренебрежение к указаниям науки, ему более всех знакомой, считал иногда новым средством решительного успеха. Это называл он «стать выше правил», и почти все последние его сражения имели этот характер. Ему надобно было не победить, а уничтожить Русскую армию, и прямые атаки вернее могли, казалось ему, вести к этой цели.
Записки графа П. X. Граббе.
Русский архив. 1873. Кн. 1. Стб. 459-470.
1Русские не дерзали двинуться вперёд, но и не хотели податься назад и умирали на месте (фр.).
<< Назад Вперёд>>
