Глава XIII
В конце 1842 года участок земли моего зятя Грачева был продан для уплаты его долгов; в числе других и я получил часть моего долга; на полученную сумму открыл я в селе Угодичах на торговой площади мелочную лавку (23 апреля 1843 года). В это время старшиной был крестьянин села Угодич, Василий Михайлов Щапов, — это был внук крестьянину Илье Михайловичу Щапову, которому Василий Иванов Щапов писал письмо из Сибири о смерти «Андрея Враля», или Ростовского митрополита Арсения Мациевича114. Письмо это было во многом схожее и с имеющимся у дьякона Богоявленской церкви села Угодич Александра Златоустова. Из-за этого письма в моем присутствии нередко был у них горячий спор; каждый из них признавал свое письмо за оригинал, а другое за подложное. (Я думаю, что г. В.И. Лествицын115 пропечатал о смерти Мациевича в «Русской старине» 1879 года, окт., стр. 197, именно письмо Златоустова, так как семейство его после его смерти поселилось в Ярославле116.) Василий Иванов Щапов был угодичский крестьянин; по книгам с. Угодич половины XVIII столетия] был отмечен в бегах, но где и как он попал в военную службу — неизвестно, но только он находился безотлучно в числе конвойных при Мациевиче, как в Ферапонтове, так и в Николо-Корельском монастырях. Затем Щапов в 1770 году был отправлен в действующую армию под крепость Бендеры, где предводительствовал фельдмаршал, граф Валериан Платонович Мусин-Пушкин117, и участвовал при штурме Бендер. Во время этого дела неприятельская бомба упала на батарею близ фельдмаршальской ставки; Щапов, находясь у ставки, бросившись к бомбе, вырвал из нее трубку и опять пошел на свое место; в это время граф, выходя из шанцев, увидел бомбу, лежащую у самых пороховых ящиков, и спросил у соседа Щапова: отчего бомбу не разорвало? — оттого, ваше Сия[тельст]во, ответил ему Щапов, что я успел выдернуть из нее трубку.
Граф похвалил его бесстрашие, произвел его в старшие унтер-офицеры и наградил сверх того 50 червонцами, потом спросил его о его родине и весьма был рад, когда узнал, что Щапов ростовец и житель села Угодич, отчины его деда и отца, которую он знал весьма хорошо, и тут же припомнил, как в своем детстве он купался в Ростовском озере и катался с сестрой своей Елизаветой, и смотрел, как ловили рыбу для его отца, со старостой Иваном Тимофеевым Альтиным, и как сын старосты Карпуха рвал с воды цветы для его сестры.
В непродолжительном времени граф из бессменных своих ординарцев произвел Щапова в офицеры и после войны определил его в Москве на видное и покойное место; там случай свел его вторично с Ростовским митрополитом Арсением Мациевичем под именем «Андрея Враля». Щапову дана была команда солдат для того, чтобы проводить Андрея Враля до места назначенной ему ссылки; тогда-то письмо о смерти Андрея Враля он и прислал своему двоюродному брату, бурмистру села Угодич, Илье Михайлову Щапову (он был бурмистром с 1774 по 1777 г.), следующего содержания:
«Любезный братец мой Илья Михайлович! (после поклонов родным) я отправлен был из Москвы в Сибирь с арестантом великой важности до места его ссылки, который как чрез одну неделю подозвал меня к себе, просил меня, чтобы мне на прошение его склониться, чтоб его допустить, где случится, в церкви для принятия св. Тайн. Данная мне инструкция дозволяла ему это делать, если пожелает. Место было степное; я не обещал ему этого скоро, а он чрез три дня после этого объявил мне в воскресный день, назначил село и час, в который мы вступим в него, и попа именем нарек, и как пришло самое то время, кое назначено, мы против оного села явились в самые те часы и минуты назначенные и так как просил меня, чтоб позволено было в церковь идти, объявил, что и поп уже в церкви, где в то время пели: "Слава в вышних Богу!.."; по отпении просил он попа, чтобы он исповедал и приобщил его; тот, видя его изнеможение, склонился на его прошение; литургия началась, и как большой выход был, он стоял у северной двери алтаря и молился усердно со слезами, а стоял у правого крылоса, а команда моя у всех окон расставлена; как время пришло св. причащения, тогда видно было одеяние на нем архиерейское и саккос118; тогда я, видев необыкновенное, в великом был удивлении; тогда поп отдал ему земной поклон, когда тот взял у него сосуд со св. дарами и просил по обыкновению их прощения, и причастился он сам так, как архиерею подлежит, а по прочтении заамвонной молитвы, вышел мало из алтаря и просил меня, чтобы я шел к попу на обед, но я все делал на прошение его как поневоле, а противоречить не смел, видя себе такое внезапное удивление, а поп по окончании обедни весьма просил меня прилежно; и так с великою торопливостию пошли, а арестант мой во св. алтаре. И так церковь была заперта, а караул вокруг церкви был расставлен, и весьма скоро по обеде возвратились для взятия его, однако царские двери были растворены и он среди оных врат стоит на коленях в архиерейском одеянье мертв; там тело его и предали земле».
По смерти Щапова остались четыре дочери, все выданные в замужество; из них осталась в живых только одна; не знаю — сохранилось ли у нее письмо Щапова, который помер в Ростове в 1780 году января 17-го.
Марта 5-го во время Ростовской ярмарки, в пятницу второй недели поста, был сильный снеговой ураган, которым были задержаны почтовые корреспонденции, занесены были целые деревни, в Ростове и окрестностях оного найдены были 10 человек, застигнутых бурею, мертвыми; в том числе на озере найдена была крестьянка села Угодич Балашева.
Августа 2-го я был приглашен окружным начальником Михаилом Александровичем Пороховщиковым на открытие училища в Юрьевской слободе, наставником которого изъявил желание быть местный священник о. Петр, а училище поместилось в его доме.
Во время Ростовской ярмарки 1844 года против лавки московского купца (где ныне стоят магазины Титова) были накатаны бунты119 бочек сахару. Поконча дневную торговлю в красных рядах, ярославский купец Лепешкин остановился у этого бунта за естественной надобностью и нечаянно увидал на бочках пакет бумаг; он взял его, развернул и нашел в нем деньги; не видя никого, оставившего этот пакет, он принес его на квартиру; в пакете оказалось денег около 2000 рублей. Поутру он объявил об этой находке в части. Мне прилучилось тут быть, вместе с многочисленной публикой, но за такой находкой никто не явился, и публика заключила, что это принадлежность какого-нибудь приказчика, укравшего деньги у хозяина, и за которыми ему явиться ни коим образом нельзя. По желанию нашедшего, деньги должны бы были поступить в богоугодное заведение, но они остались в кармане тогдашнего городничего Берсенева.
Февраля 16-го в селе Угодичи помер престарелый дьякон Александр Федоров Златоустов, который и погребен с южной стороны Богоявленской церкви, подле придела Иоанна Предтечи. Александр Златоустов, посошник120 Ростовского митрополита Арсения Мациевича, был круглый сирота. Сначала он был воспитанником Мациевича, потом уже он за ссылкой владыки кончил курс в Ярославской семинарии; был учителем в той семинарии и потом дьяконом одного из ярославских приходов и наконец перешел в Угодичи. Единственную свою дочь он выдал за священника в ярославский приход Коровники. Этот его зять по смерти жены поступил в иночество и принял имя Николая. Он управлял обителью Богоявленской в Ростове, бывал у меня в доме и познакомил меня с ректором Ярославской семинарии архимандритом Ростовского Богоявленского монастыря Иустином (ныне епископ Харьковский)121; затем он был произведен в архимандрита в Ярославский Афонасьевский монастырь, где и скончался в 1881 году. Я там посещал его сына, бывшего у нас в Ростове нотариусом.
Златоустов в село Угодичи в Богоявленский приход был переведен из Ярославля за нетрезвую жизнь. Он меня, как своего прихожанина, посещал нередко;.и много рассказывал мне об Арсении Мациевиче, как о своем благодетеле; к сожалению, по молодости своей я не заинтересовался всеми его повествованиями, и только кое-что удержалось в памяти моей, я записал тогда же о его низложении и кончине, о которых Златоустов передал мне в следующем рассказе.
Арсений предстал на суд, как бы на священнослужение: в архиерейской мантии с источниками, в омофоре и белом клобуке, с панагиею на персях и архиерейским посохом, последуемый вышеозначенным посошником Александром Златоустовым.
При входе в залу заседания взоры всех присутствующих были обращены на выражение лица Мациевича, который вместо страха и уныния обнаружил крайнее негодование на свою собратию, действовал и говорил, как будто он был вполне самовластный владыка у себя в епархии.
Секретарь прочел указ о его низложении; Мациевич, выслушав сие, громко и твердо сказал: «Благо мне, яко смирил мя еси! Государыня же Екатерина II за сие не удостоится христианской кончины!» При таком трогательном зрелище поругания пастыря один митрополит Московский Тимофей122 не мог удержаться от слез и заплакал; Мациевич указал на него рукою и сказал: «Сей воистину израильтянин в нем же льсти нет!»
Первый приступил к нему митрополит Петербургский и Новгородский, чтобы снять клобук; Арсений не допустил до себя, но с приличною молитвою снял его сам и, подавая его митрополиту Димитрию Сеченову123, сказал: «Язык твой для меня был острее меча, им задохнешься и умрешь!» (Митрополит Димитрий умер странною смертию: от паралича язык его вытянулся на четверть аршина, и вид его представлял страшное безобразие, от этого неестественного состояния языка, от длины его и толщины он мучительно кончил жизнь свою.) Вторым приступил к Арсению архиепископ Псковский, бывший друг Арсения, Амвросий Зартин-Каменский124, чтобы снять с него амофор, но Арсений с молитвою снял его сам и, подавая Амвросию, сказал: «Ядый хлеб мой со мною, ты возвеличил на меня запинание125, и как вол ножем заклан будеши». (Амвросий впоследствии был митрополитом Московским; во время бунта в Москве в 1771 году он бежал от разъяренной черни и хотел укрыться в Донском монастыре, но там в воротах оного мясник зарезал его ножом.)
Третьим по очереди приступил к Арсению Тверской архиепископ Афанасий Волховской126, чтобы снять с него панагию, но Арсений с молитвою снял ее сам и, подавая Афанасию, сказал: «Младший благословляется от старшего; устнама моима возвещу вся судьбы уст твоих; язык твой велеречив был на меня, как у Ария127, ты и умрешь, как умер Арий!» (Афанасий был преемником Арсения на Ростовской епархии и кончил жизнь свою, как Арий, исходом вон всех своих внутренностей.)
Четвертым приступил к Арсению Петербургский викарий Гавриил128, чтобы взять посох Мациевича, но он сам взял его с молитвою от посошника Златоустова — рассказчика сего суда и, подавая Гавриилу, сказал: «Ты забыл, какому должно быть архиерею Божию; за Иродиаду твою соперник твой задушит тебя, зане плясавши с ней осудил мя еси!» (Келейник Гавриилов из ревности, что владыко отбил у него любовницу, задушил его пуховиком.) Пятый в свою очередь приступил к Арсению Крутицкий архиепископ Гедеон129, чтобы снять его мантию, но Арсений с молитвою снял ее сам и, подавая Гедеону, сказал: «Пета бяху мне оправдания твоя на месте пришествия моего, но ты еси гроб позлащенный, полный смрада и разных непотребств, за то и не увидишь более престола своего!» (Гедеон по Высочайшему повелению за разные непотребства из Москвы удален был с бесчестием в Крутицы, но на пути туда помер.)
Шестой и последний судия Мациевича приступил к нему, чтобы снять с Арсения последнюю одежду: это был Новоспасский архимандрит Мисаил; Арсений снял с себя и последнюю одежду, находившуюся под облачением и, подавая оную, сказал: «Сякие кончины видех конец, паче враг моих умудрил мя еси и паче старцев разумех, скоро испек еси хлеб твой уготованный, мне за то и сам как хлеб испечешься в печи!» (Впоследствии времени Мисаил, находясь в тяжкой болезни, по совету одного знахаря для исцеления болезни влез в монастырскую печь, где внезапно и умер.)
После этого надели на Мациевича простую одежду монаха, запретили ему совершать всякое богослужение и отправили его с военным конвоем в Ферапонтову обитель130.
По словам Златоустова, в свое время, хотя и не скоро, но исполнились все предсказания Мациевича судиям своим; даже церковь, в которой был собран Святейший синод, где заочно судили Мациевича, находившегося в то время еще в Ростове, в той без всякой видимой причины обрушились своды.
О кончине Мациевича Златоустов рассказывал следующее: на пути в Верхнеудинском округе близ Нерчинского Успенского монастыря, среди живописной и населенной местности стоял одинокий погост, в котором во время следования Мациевича мимо этого погоста по причине воскресного дня происходил благовест к обедне. Арсений перед этим стал изнемогать и с великим трудом продолжал путь свой; подходя к этому погосту, он предузнал свою близкую кончину, испросил дозволения у сопровождавшего его исповедоваться и приобщиться св. Тайн; ему это было позволено сделать под именем Андрея; перед началом литургии местный священник был духовником Мациевичу. Всю божественную службу он с великим благоговением и слезами молился перед иконою Спасителя; настало время приобщения св. Тайн; священник выходит со св. дарами из алтаря и пред ним смиренно стоит в ссыльной своей сермяге арестант Андрей, и только священник проговорил до конца исповедание: «Верую Господи и исповедую...», как пред ним стоял уже не ссыльный преступник, но маститый старец во всем святительском облачении, сияющем неизреченным светом; старец берет из рук изумленного и испуганного священника св. дары, входит с ними в алтарь и по обычаю архиереев приобщается на св. престоле; потом он вышел обратно из алтаря, дав изумленному народу святительское благословение, и начал читать вслух пред св. престолом: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко!..» и, не окончив еще всей молитвы, встал на колени и скончался в положении
молящегося; в это время колокола на колокольне звонили сами собой. Тогда же в том же приходе и предали земле тело Ростовского митрополита Арсения Мациевича.
Февраля 22-го помер в Ростове соборный староста Иван Васильевич Хлебников; незадолго до своей смерти юродивый Давыдушка пришел в Ростовский собор, где долго молился, потом подошел к ящику соборного старосты и сказал Хлебникову, что он идет в далекий путь, а потом прибавил, что и он придет повидаться с Давыдом в такой-то день и час. В сказанное время Хлебников и помер. Из собора Давыд тогда же зашел к соборному протоиерею Андрею Тимофеевичу Тихвинскому, поставил у него на столе свою головную скуфью и сказал ему: «Вот тебе и Тимофей, поминай меня!» Из дома протоиерея Давыд ушел в Ярославль, где вскоре и помер. По уходе Давыда протоиерей в тот же день получил письмо из города Тихвина, в котором уведомляли его о смерти родного брата его, священника Тимофея, который много лет был соборным дьяконом в городе Тихвине; этот дьякон был удивительный скороход; если он шел один, то не ходил, а бежал в собор из дома и из собора домой; ему трудно было ходить шагом; я был сам свидетелем всему этому.
Когда я был ребенком, то мать моя, бывая в городе, часто со мной ходила в гости к матери часового мастера Ивана Дмитриева Савостина, и там я часто у него видал Давыда юродивого и слышал про него следующий рассказ: когда Давыд приходил к Савостину, то всегда говорил: «Иду часы заводить», посидит немного и поговорит что-нибудь загадочно и уйдет. Незадолго до смерти матери Савостина он вместо обычных слов: «Иду часы заводить» — стал говорить: «Поди не жди», мать в непродолжительном времени и померла.
Перед вступлением Савостина в иночество Давыд стал звать его Мисаилом и на расставанье с ним стал говорить: «Прощай, Мисаил, пора мне идти к Дмитрию, пойдем со мной». Савостин действительно вскоре поступил в иночество в Яковлевский монастырь с именем Мисаила.
Раз я был в лавке у тестя своего Бабурина; в это время игумен Варницкого монастыря Павел купил кой-какой товар, вышел из лавки и хотел садиться в свои дрожки, чтоб ехать обратно в монастырь, как вдруг, где ни возьмись, явился Давыд и, побежав к игумену, пытливым взглядом посмотрел на Павла, потом громко сказал ему: «Ай да Иона Сысоевич131! каков камень, каков жемчуг! Убирайся скорей к нему с глаз долой!» Игумен вскоре после этого скоропостижно помер; он был высок ростом, дюж телом и красив лицом. Про него шла молва, что когда он был ризни^шм в Ярославле, будто много похитил жемчугу и дорогих каменьев из вещей, принадлежавших Ростовской митрополии и большею частию сделанных при Ионе Сысоевиче, и употребил эти драгоценности на подарки своим любовницам.
Когда юродивый Давыд скончался, то тело его с честию было предано земле архиепископом Ярославским и Ростовским Евгением, который затем приказал поминать его во всех церквах на литургии шесть недель.
В Угодичах умер причетник Богоявленской церкви Трофим Захарьин, на место его выбор наш пал на причетника села Синятинова (Зверинцевской волости) Гаврила Григорьева Радухина. Три человека избранных прихожан (в том числе и я) и причетник Радухин поехали в Ярославль и пришли к преосвященному Евгению. Дожидавшихся в приемной было много; все стояли по-военному во фронт; просители с просьбами в руках стояли впереди; после долгого ожидания наконец вышел сам владыка; все до одного человека моментально пали в ноги. Когда же все выстроились по-прежнему, то владыка пошел по очереди принимать прошения и, принимая, у каждого спрашивал: о чем? некоторым давал тут же и ответ. Дошла очередь до одного причетника, стоявшего возле нашего Радухина; у этого просителя волосы на голове были в беспорядке, как у Авессалома132; владыка громко заругал его за такой беспорядок головы, не принял у него прошения и прогнал с глаз долой. Подошедши к Радухину, у которого голова была причесана и умаслена, владыка опять и тут вознегодовал, укоряя его за излишнее попечение о голове, приличное будто бы, по словам милостивого архипастыря, только любодеям и блудникам, и начал было его гнать за прилизанную голову, но, к счастию нашему, владыке вдруг пришла мысль его экзаменовать по должности. Удачные ответы Радухина смягчили гнев владыки, и он благословил его нам. Притом все-таки долго ворчал на него, беспрестанно повторяя, что блудникам только прилично заботиться так о благолепии головы в угоду самарянкам. Идя от владыки, мы долго разговаривали о сем случае: одного бранит: голова не чесана, другого не менее того бранил за чесаную голову.
Видел я еще острословие владыки Евгения в резолюции, написанной карандашом на прошении старообрядцев, просивших себе церкви в Ярославле; не знаю, в какой местности они просили, но помню, что церковь хотели построить во имя Ольги, не упомянув при этом ни святой, ни княгини. Владыка на их прошение написал следующее: была у купца Оловянишникова жена Ольга, да померла в Ростовскую ярмарку, я эту Ольгу погребал, другой Ольги я не знаю; есть у нас церкви «во имя св. равноапостольной княгини Ольги, а вашей Ольги нет».
Апреля 29-го помер один из передовых крестьян села Угодич, Петр Яковлев Софронов. Он сохранился у меня в памяти по сделанному им ответу архиепископу Ярославскому Евгению. В одно время мы принесли жалобу на своего священника, Александра Федорова Доброхотова, поступившего к нам по смерти незабвенного о. Николая Владимирова из погоста Шандоры133. Доброхотов был родня владыке, который в защиту своего родственника до того на нас оскорбился, что в азарте закричал: «Богатые мужики и Христа-то продали!» Софронов осмелился ответить ему: «Преосвященнейший владыко! мы в церкви слышим, что это читают про архиереев»! Владыка не стал с нами более говорить, плюнул и ушел, хлопнув дверью. После этого события мы шесть лет терпели своеволие попа Александра; сколько раз в течение этого времени приводилось мне быть у владыки, не припомню, а только многократно. Нам давно хотелось иметь священником учителя Борисоглебского духовного училища Павла Иосифова Заозерского, которого наконец и получили уже в 1849 году и тут благодаря следующему случаю. Раз снова пришли ко владыке, и на этот случай при нашем приходе владыка экзаменовал какого-то причетника с берегов Лахости, седовласого старика. Ответы причетника были весьма удовлетворительны и до того понравились владыке, что он предложил ему место в Ярославле ко Власию. Причетник отказался от богатого прихода, говоря, что остается доволен своим малым. Получа такой ответ, владыка вдруг спросил у него: «А сколько у вас на колокольне приступок?» — «Ни одной, преосвященнейший владыко!» Владыка назвал его глупцом и опять спросил о числе приступок и получил опять тот же ответ; владыка, смотря на нас, разразился бранью, назвал причетника старым дураком, твердо знавшим свою должность и не сосчитавшим, ходя на колокольню, числа приступок; спросил его в третий раз то же, но и опять получил тот же невозмутимый ответ: «Ни одной». Владыко вышел из себя, считая это великою дерзостию, и с пеной у рта бросился на причетника, но бывший тут священник того же прихода сказал: «Преосвященнейший владыко! у нас на колокольню действительно нет ни одной приступки, потому что колокола висят на козлах и благовест производится с земли». При сем ответе владыка засмеялся, повеселел и шутя сказал: «Ну, дока на доку напал!» Видя такое веселое расположение владыки, причетник попросил у него позволения сделать ему один вопрос; получа дозволение, он сделал владыке самый краткий вопрос; владыка велел своему келейнику монаху подать какую-то книгу; причетник, вероятно, вне себя забыл, что перед ним архиерей, взял владыку за руку и сказал: «Нет, преосвященнейший владыко, ответьте без книги, а по книге и всякий ответит!» Владыка от этого был весьма весел и много раз повторял: «Ну, дьячок, загонял архиерея!» В этом-то веселом расположении духа он удовлетворил и наше желание и весело благословил нас; это событие случилось 26 января 1849 года.
Августа 6-го с торжеством было открыто в селе Угодичи сельское училище в присутствии благочинного села Поречья о. Николая Львова и окружного начальника Михаила Александровича Пороховщикова. Сентября 10-го в селе Сулости сгорело 44 дома и в числе их сгорел и дом свата нашего, Андрея Гаврилова Грачева.
Не верил я сначала народной поговорке: «Озеро воет — голову просит», но пришлось поверить. Сидя однажды в своей лавочке вечером, я многократно слышал громоподобный удар и протяжный, более минуты продолжавшийся вой; я подумал, что лед трескается, оттого так и воет, но, к несчао тию, народная примета оправдалась: озеро выло на голову; 24 октября дьякон Николаевского прихода, молодой человек Иван Николаев Тальянцев, утонул, шедши из Ростова в Угодичи. Он нес с собой в клетке канарейку, которую для спасения поставил на льду, но сам спастись не мог и, выбившись из сил, пошел под лед.
В бытность старшиною крестьянина села Угодич, Василья Дмитриевича Истомина, крестьяне пожелали проверить генеральную межу чрез губернского землемера Постникова. При этой поверке оказалось, что в течение 75 лет, с 1771 по 1846 год, от убыли воды прибыло берегов 100 десятин, у одного села Поречья приросло из пространства озера до 70 десятин сенокосных берегов. В этот же год началась у нас тяжба с крестьянами села Поречья, графа Виктора Николаевича Панина134, опиравшаяся на план и межевую книгу обмежеванного озера в 1771 году землемером Арцыбашевым; доверенный крестьянин села Поречья, Яков Николаев Устинов, показал голословно на бумаге, что нам принадлежит только живое урочище, то есть одна вода, а не берега. Правительствующий Сенат поверил этому голословному показанию, не уважил ни плана, ни межевой книги и решил в пользу крестьян гр. Панина. Странное дело! у меня в 1854 году было дело с городом Ростовом о владении берегом по подозерной слободе города Ростова. Губернское правление признало законным план и межевые книги, и по моему прошению приказано полицейским властям положить на берегу пограничные камни.
Второе дело было с духовенством Ростовского Козьмодемьянского прихода, опиравшимся тоже на живое урочище; по решению Сената, они пользовались принадлежащим селу Угодичам сенокосным берегом, но в 1879 году межевой департамент признал законным план и межевую книгу и утвердил оные, а не только одно живое урочище, как признал прежде Сенат по одному голословному показанию. Кажется, мы тогда не скупились и чрез старшину Ивана Николаевича Тиханова возили в Ярославль в палату государственных имуществ по 1000 рублей зараз неоднократно, но дело не выгорело. Дивные дела творились в Сенате в начале настоящего столетия. Было у нас дело с Белогостицким монастырем об рыбной ловле на реке Вексе. Петром Великим сказано: «В 1709 году даны рыбные ловли на озере и во входящих в него и исходящих из него реках, иным никому не в образец». Эти слова подтвердили Екатерина II и Александр I; но Правительствующий Сенат нашел, что при царе Алексее Михайловиче эти рыбные ловли (т.е. на р. Вексе) не принадлежали владельцу Угодич Мусину-Пушкину, и передал их Белогостицкому монастырю.
В конце 1849 года от нового министра внутренних дел135 вышло строгое распоряжение, чтобы все торговцы до нового года заклеймили в губернских городах казенной печатью весы и гири; нас собралось трое: Константин Федоров Бабурин, села Поречья крестьянин Александр Васильевич Шестаков и я. Приехавши в Ярославль, мы отправились в губернское правление и подали вице-губернатору Горанскому заявление по форме. Горанский был вспыльчив, как порох; не знаю, что в нас, молодых людях, показалось ему не по нраву, только он вдруг спросил у нас паспортов, которых, разумеется, ни у кого не было; получив такой ответ, он закричал на нас, что как мы смели приехать без видов за 30 верст, и уже хотел было арестовать, но смягчился нашими покорными просьбами. Пошли затем мы в отделение, где клеймят, а там сотни людей по очереди ждут клеймения; жили мы целые сутки и, наверно, еще не дождались бы долго, если бы не один знакомый, который посоветовал нам сходить с визитцем и приношением к главному начальнику этой операции, к г. Кесселю, тому ли, который написал замечательную историю г. Углича, или другому — не знаю. Получа приношение, г. Кессель, придя в палату, вдруг усмотрел нас, стоявших сзади, и сотни людей и закричал своим подчиненным, чтобы они занялись нами, потому что, по его замечанию, мы живем уже целую неделю. При этом приказании тотчас же взяли наши гири и стали клеймить немедленно. Работы было много, большую часть клеймили не поверявши, очевидно, за то, что мы долго проживали. По окончании этого дела мне предстояла надобность быть у яррСлавского купца Виктора Сергеевича Шапулина, который только что приехал из присутствия губернского правления и рассказывал о бывшей перепалке г. Горанского с каким-то угличским мещанином, не дававшим клеймить казенные николаевские гири на том основании, что он за один царский вензель на гире платил вчетверо большую сумму против простых гирь и что он верит Царю больше всего губернского правления. Сколько ни горячился Горанский, но должен был со стыдом уступить мещанину и приказать, чтобы не клеймили николаевские гири как уже верные.
В следующем 1845 году меня привел случай еще раз видеть могущество Горанского. Бывший работник моего отца крестьянин села Угодич, Яков Яковлев Шпагин, сделавшись огородником в городе Тихвине, купил за свое семейство охотника в рекруты, которого должен был до сдачи кормить три года как гостя. Два года прошли хорошо, а на третий купленный охотник стал невыносимо волен и груб и делал всевозможные буйства. Шпагин тратил много денег, потому что хотелось его сдать. Неоднократно ездил он в Ярославль просить Горанского, но тот и слышать не хотел о сдаче. Шпагин хотя и дальний, но был мне родня и просил моего участия в этом деле. Я изъявил желание и прежде всего адресовался к ростовскому купцу и рыбному торговцу Андрею Григорьевичу Соловьеву, моему близкому знакомому, который был зять Ивану Ивановичу Рослову, ярославскому купцу и фабриканту серебряных изделий. С письмом Соловьева поехал я с вотчинным писарем Алексеем Алексеевичем Озеровским в Ярославль к Рослову; это было в Ярославскую ярмарку, в начале марта. Шпагину с рекрутом тоже велели приехать в Ярославль как будто бы гулять на ярмарку. В Ярославле остановились в трактире Рослова; утром пошли с Рословым к Горанскому на дом; там Рослов спросил у лакея о барине и получил ответ, что он еще спит, вечер-де поздно приехал с балу. Рослов, оставя нас в приемной, сам без доклада пошел к Горанскому в спальню и там самыми площадными словами стал укорять Горанского, что долго спит: где ты... ночь-то был? Тот проснулся и такими же словами стал бранить Рослова, ругая, зачем-де разбудил его; потом с громким смехом пошел у них самый непотребный разговор о вчерашнем похождении; после этого Рослов спросил, почему он не принимает нашего рекрута, тот сказал, что «нельзя». Рослов опять стал ругать его площадными словами и наконец сказал, чтобы он впредь никогда не говорил ему слова «нельзя»; в ответ на это Горанский, наругавшись вдоволь, велел привести рекрута в губернское правление и там, несмотря на то что не было лекаря, закричал: «Лоб!»; купленный наш рекрут сказал, что он еще не догулял срок. «Догуляешь в солдатах!» — ответил ему Горанский, и рекрут был от нас взят.
24 апреля у нас в Угодичах стали в первый раз праздновать иконе Молченской Божией Матери, которой прежде праздновали 8 августа, согласно надписи, сделанной на ризе, а не на иконе.
Июля 7-го приезжал в селе Угодичи наследник наш Филипп Алексеевич Карр-младший поклониться на могиле деда своего Филиппа Алексеевича Карра. Он затем в 60-х годах, бывши последним уездным судьей города Ростова, посещал неоднократно дом мой. У него находились записки деда генерала-майора Василья Алексеевича Карра о походе его против Емельки Пугачева, которые он обещал дать мне почитать, но не успел; смерть прекратила жизнь его; не знаю, сохранились ли они у его сына, молодого Карра, или нет. Этот последний был у нас в селе Угодичах в 1880 году, но сельский наш начальник, какой-то Иван Воронов, не счел для себя нужным заняться с ним. Я об этом узнал чрез день и много жалел о том, что не было даже благоразумных людей обласкать его и в волостном правлении. Он являлся по своей надобности именно за получением с нас оброка.
Обстоятельства мои в это время по торговле в лавочке поправились, и я по-прежнему стал ездить на любимом своем коньке, то есть писать о ростовской старине, приводить в порядок давно оставленное это мною любимое занятие. В былое время, когда я проживал по месяцу и более в Петербурге, всегда записывался в библиотеку Александра Смирдина136 и сверх того через товарища своего и односельца Андрея Семенова Мухина, торговавшего в игрушечном магазине родного своего брата Ивана Семенова Мухина, выбывшего в петербургское купечество (он пожертвовал для Богоявленской церкви 6000 рублей серебром) в Садовой улице, в доме генерала Балабина, познакомился с приказчиками гг. Глазуновых и Заикиных, торговавших в книжных магазинах в доме Императорской публичной библиотеки137. Через них я имел доступ за всеми справками в эту библиотеку; что без них это мне было недоступно. Один из приказчиков Глазунова, зная иностранные языки, читал мне много для меня интересного, особливо по части русской истории, и я многое тогда для памяти записывал; все пригодилось впоследствии. Я стал писать по памяти о прошлом, по рассказам существовавшего кружка старожилов ростовских. Это занятие вызвало у меня желание записать и удовольствия моей молодости, т.е. именно любимых мною актеров и название исполняемых ими пьес. Актеры были следующие: Каратыгин-старший, Мочалов, Брянский, Толченов, Воротников, Живокини, из актрис Каратыгина I и Ассенкова; актера Дюра138 видал и танцовщицу Тальони139. Любил смотреть пьесы: «Разбойники», «Гамлет», «Баязет II», «Бронзовый конь», «Рука всевышнего отечество спасла», «Монастырский замок», «Король Лир», «Прокопий Ляпунов», «Скопин Шуйский», «Карл XII под Полтавой», «Дмитрий Донской», «Смольяне в 1612 году», «Уголино», «Отелло», «Велизарий», «Купец Иголкин», «Скупой», «Эсмеральда, или Четыре рода любви», «Трость Петра Великого», «Ботик Петра Великого», «Ермак покоритель Сибири», «Тридцать лет, или Жизнь игрока», «Гитана», «Иван Рябов», «Людмила» (баллада), «Солдатское сердце», «Ложа третьего яруса», «Ябеда», «Двумужница», «Кин, или Гений и беспутство», «Свадьба Фигаро», «Горе от ума», «Ревизор», «Роберт-дьявол», «Волшебная флейта», «Аннушкины глазки», «Узенький башмачок», «Четыре времени», «Филатка и Мирошка соперники», «Жених нарасхват», «Девушка и гусар», «Солдатская стоянка», «Полюбовный раздел», «Магометов рай», «Дева Дуная», «Тень», «Не влюбляйся без памяти — не женись без расчета», «Иван Сусанин», «Роксолана»140.
Оперу и балет я посещал только разве по приглашению родных или знакомых. Из них три предмета удержались у меня в памяти, «Бронзовый конь», в котором выставлялось овальное чуть не во всю сцену в золотой раме зеркало, и «Петербургский фонтан»; Самсон и все малейшие при оном фонтаны, извергавшие натуральную воду, от которой воздух в театре освежался.
Эти воспоминания для меня то же, что пословица: «Чем дальше в лес, тем больше дров»; вспомнишь об одном — другое приходит на память; читал в газете про каких-то иерусалимских граждан, невольно вспомнил и о сенаторе Мордвинове141. (К одному Мордвинову, жившему в своем доме в Тихвине и уважаемому всеми, я часто в 1822 году ходил от моего отца с подарком из ранних овощей: огурцов, стручкового гороха, дынь и арбузов; только не знаю, тот ли это Мордвинов или другой; мой Мордвинов тоже служил где-то в Питере.) В Питере по соседству с моей сестрой Грачевой стоял дом еврея Перца142; окнами этот дом выходил на Измайловский парад; я часто ходил мимо этого дома и нередко видел старика еврея Перца, прогуливающегося по параду; роста он был высокого и толст, — ходил в чем-то вроде халата, подпоясанный под брюхо;'на голове ермолка; борода редкая и клином. У него в дворниках был крестьянин села Угодич Владимир Иванов Никонов (отца его Ивана дед и крестный мой, Андрей Иванов Никонов, купил в Финляндии; он родом был чухонец, дед мой усыновил его и дал ему свою фамилию Никонов).
В одно утро Перец повстречался со мной на параде; он был здоров — как кряж, а в тот же день вечером вдруг помер. Вот рассказ о его смерти Владимира Никонова, слышанный им от его домашнего приказчика, тоже еврея: Перец с своею братиею евреями был поставщиком вина для армии во французский год и за выпитое армией вино взыскивал с казны миллионы; дело тянулось десятки лет и поступило на обсуждение Сената. Там дело идет у них как по маслу, но как дойдет до сенатора Мордвинова, то и остановится; бились, бились Сенат и еврей с этим делом: Мордвинов всем стал поперек дороги; вздумали смягчить Мордвинова, но не знали, как к нему подойти. Имя еврея в доме Мордвинова не произносилось, — Мордвинов не терпел евреев, но вода пробивает и камень! К камердинеру Мордвинова в одно прекрасное утро является еврей Перец и дает ему пакет, в котором было 100 тысяч рублей ассигнациями, и за это просит доложить о нем барину, чтобы сказать только три слова. Камердинер, разумеется, пакет взял и велел еврею прийти завтра; после этого пошел с пакетом к Мордвинову, сказал, как было дело с евреем, и отдал себя на велю барина: сделать его счастливым или нет. Долго боролся сам с собою Мордвинов, молча ходя взад и вперед по кабинету, — ему не хочется и видеть у себя еврея и жаль было лишить награды камердинера из-за одного своего каприза; наконец он сказал: «Быть так! делать нечего, вели завтра в полдни прийти еврею, только с условием: более трех слов я слушать от него не буду». Явился Перец; камердинер передал ему слова Мордвинова; еврей был очень рад и уверил, что более трех слов и не скажет. В назначенный час еврей с большим мешком золота, который едва мог нести, явился к Мордвинову; камердинер отворил двери кабинета, куда Перец не взошел, а вбежал и, бросив свой мешок к ногам Мордвинова, сказал: «Возьми и молчи» — и сам обратно выбежал из кабинета.
Сколько прошло после этого времени — неизвестно, только было окончательное собрание Сената по делу евреев под председательствомьГосударя Императора Николая Павловича; пошло суждение и голосование; дошла очередь до Мордвинова, который всегда был первый враг и противник этого дела, а теперь он молчал; это не ускользнуло от внимания Государя: он потребовал его мнения. Мордвинов отвечал на это: «Ваше Императорское Величество! камердинеру моему дано сто тысяч рублей за то, чтоб только Доложил мне о еврее, а мне огромный мешок с золотом бросили в кабинет, гДе он и теперь лежит, за то, чтобы я только молчал, — я и молчу, а тот, кто говорит, может быть, и еще счастливее меня с камердинером!»
Государь отказал в неправильном иске, и Перец не перенес этого и помер.
В 1846 году крестьянин Ростовской Спас-Песоцкой слободы, Андрей Акимов Новиков, вместе с крестьянином села Поречья Рыбного, Яковом Андреевым Пелевиным, торговал в Петербурге сальными свечами. Новиков послал Пелевину в Ростов 7000 рублей денег с приказчиком того же села крестьянином Дмитрием Ивановым Шиловым, служившим у Василья Ильича Лисицына (который в это время с южной стороны Казанского собора имел цветочный и семенной магазин и был придворным поставщиком цветов). Деньги в пакете принесены были поздно; Шилов уже запаковал свой багаж, а потому пакет этот он положил в боковой карман сюртука и зашил, таким образом благополучно приехал в Москву, где встретился с капиталистом, крестьянином села Угодич Абрамом Андреевым Мягковым: сей последний остановил Шилова на сутки в Москве для того, чтобы ехать вместе в Ростов. В ночь перед выездом в номере посольского подворья они попили пива и наутро благополучно поехали в Ростов. По приезде в селе Поречье Шилов расшил боковой карман и нашел в нем пакет подрезанным и в нем вместо 7000 рублей только одну тысячу. По словам Шилова, он из номера не выходил и не расставался с Мягковым; карман зашит и цел, а денег нет. Шилов человек небогатый и подвергся вследствие сего различным судебным мытарствам, не перенес всего этого и скоро помер, а вскоре после него помер и Мягков. Сего последнего молва чернила за Шилова, говоря: «Хорошо богатому воровать!»
Бурмистром в селе Угодичи был в это время крестьянин деревни Уткина, Илья Иванов Филин; он жестоко ссорился по бумагам с доверенным села Поречья — Устиновым, но еще при Петре Великом Балакирев143 «воробьям Государевым отрывал головы, а помещичьих гладил по голове и отпускал на волю», так и здесь: ссорились свободный хлебопашец и крестьянин гр. Панина, всемогущего тогда министра.
В 1847 году бурмистр села Угодич крестьянин деревни Воробылова, Иван Николаев Тиханов, тысячью рублей склонил Ярославскую палату государственных имуществ послать спорное дело о берегах Ростовского озера к министру государственных имуществ; ему насказали, что графы Киселев144 и Панин, получа это дело, раздерутся в кровь. Для этого дела избрали доверенным питерского купца (бывшего крестьянина с. Угодич) Ивана Семеновича Мухина; тот готов был подбирать перья, которые орлы выщиплют у себя; но ничего такого не случилось: орлы и не думали драться, и нам, как государственным воробьям, свернули шею, то есть посадили на «живое урочище», а пореченских погладили по головке и отпустили на волю. Они после этого вооружились на нас и старались, нельзя ли сделать то, чтобы за реку, протекающую селом Поречьем, не платить угодичским крестьянам за рыбную ловлю 1000 рублей каждогодно, но слова, сказанные Петром Великим: «Иным никому не в образец...» и подтвержденные Екатериной II и Александром I, и в настоящее время остаются в своей первобытной силе.
В том же 1847 году я получил письмо от ростовского уроженца, бывшего секретаря ростовского магистрата, Алексея Наденицкого, чиновника при принятии прошений на Высочайшее имя, что мая 31-го в Императорском дворце померла известная мне грузинская царевна, Нина Егоровна, родная сестра настоятелю Филиппо-Ирапской пустыни Мартирию.
114 Арсений (в миру Александр Мациевич; 1697—1772) — митрополит, последним противник церковной реформы Петра I. Управлял Ростовской епархией с 1742 по 1763 г.; стал в резкую оппозицию к светской власти, игнорировал постановления Синода и сочинял обличающие проповеди. Был предан суду и заточен сначала Николо-Корельский монастырь возле Архангельска, а затем, после лишения монашества, в ревельский каземат (под именем «Андрея Враля»), Сведения о суде Арсением, которые ниже приводит Артынов, легендарны и содержат элементы родного творчества.
115 Лествицын Вадим Иванович (1827—1889) — ярославский краевед.
116 См.: Выдуманное письмо о кончине Арсения Мациевича// Рус. старина. 1879. N10. С. 197-198.
117 Имеется в виду граф Валентин (а не Валериан, как пишет Артынов) Платонович Мусин-Пушкин (1735—1804), который стал генерал-фельдмаршалом только в 1797 г.
118 Саккос — часть облачения архиереев в виде большого прямоугольного куска материи с вырезом для головы в середине и небольшими широкими рукавами.
119 Бунт — здесь в значении: куча.
120 Посошник — причетник, держащий архиерейский посох.
121 Иустин (в миру Иоанн Яковлевич Охотин; 1823—1907) — инспектор Ярославской духовной семинарии (1855—1871), архиепископ Харьковский и Ахтырский (1879-1882).
122 Тимофей (в миру — Тихон Иванович Щербацкий; 1698—1767) — митрополит Московский (1698—1767).
123 См. примеч. 36 к воспоминаниям Травина.
124 Амвросий (в миру — Андрей Степанович Зертис-Каменский; 1708—1771) — архиепископ Крутицкий и Можайский с 1764 г.
125 Пс. 40:10.
126 Афанасий (в миру — Петр Волховский; 1712—1776) — епископ Тверской (1758-1763), затем Ростовский (1763-1776).
127 Арий (256—336) — пресвитер александрийской церкви, богослов, в 325 г. был осужден вселенским собором как еретик.
128 Гавриил (в миру — Георгий Федорович Кременецкий; 1708—1783) — архиепископ Петербургский с 1762 г.
129 Гедеон (в миру — Криновский; 1726—1763) — епископ Псковский (а не архиепископ Крутицкий) с 1761 г.
130 Фрагмент со слов «Арсений предстал на суд» поданное место — раскавыченные цитаты из книги: Снегирев И.М. Арсений Мациевич. М., 1862. С. 23—24.
131 Иона (в миру — Сысоевич; ок. 1607 — 1690) — митрополит Ростовский с 1652 г.
132 Авессалом — в Библии третий сын царя Давида. Спасаясь после поднятого им против отца неудачного восстания, он запутался своими длинными и густыми волосами в ветвях дуба и был убит.
133 К этому месту А. Титов сделал следующее примечание: «Надо сказать, что у Евгения была бесчисленная родня и он всех старался определить к месту, делая при этом страшные несправедливости. Особенно он жестоко поступал с молодыми студентами, определяя их на места непременно "со взятием" своих бесчисленных племянниц и родственниц. Много погибло из-за этого молодых людей, особенно ввиду того, что владыка часто вмешивался в домашнюю жизнь. Вообще время управления Евгением ярославской паствой для всех было самое тяжелое, и все были очень рады, когда он был переведен в Москву, на покой в Донской монастырь.
Особенно ненавидели Евгения крестьяне, с которыми он обращался возмутительно и, кажется, не считал их и за людей».
134 Видимо, Артынов имеет в виду графа Виктора Никитича Панина (1801 1874) — министра юстиции в 1841 — 1862 гг.
135 С 1841 г. по 1852 г. министром внутренних дел был Л.А. Перовский.
136 Александр Филиппович Смирдин (1795—1857) — книгопродавец и издатель державший в Петербурге библиотеку для чтения.
137 Имеются в виду книгопродавцы Иван Иванович Глазунов (1786—1849) и его сыновья Иван (1826—1889) и Константин, а также братья Заикины Матвей (торго вал по 1843 г.) и Михаил (? — 1839) Петровичи и их двоюродный брат Петр Николаевич Заикин.
138 Артынов называет известных столичных актеров: Василий Андреевич Каратыгин (1802—1853), Павел Степанович Мочалов (1800—1848), Яков Григорьевич Брянский (наст. фам. — Григорьев, 1791—1853), Павел Иванович Толченое (1787— 1862), Павел Максимович Воротников (1810—1876), Василий Игнатьевич Живокини (1807—1874), Александра Дмитриевна Каратыгина (1777—1859), Варвара Николаевна Асенкова (1817—1841), Николай Осипович Дюр (1807—1839).
139 Тальони Мария (1804—1884) — итальянская танцовщица, гастролировавшая в Петербурге в 1837—1842 гг.
140 Перечисляются названия шедших на петербургской сцене в 1830—1850-х гг. пьес: «Разбойники» Ф. Шиллера, «Гамлет», «Король Лир» и «Отелло» В. Шекспира, «Рука Всевышнего отечество спасла», «Роксолана», «Скопин-Шуйский» и «Иван Рябов, рыбак архангелогородский» Н. Кукольника, «Смерть Ляпунова» С. Гедеонова, «Рай Магомета, или Преобразование гарема» Лоренсена, «Не влюбляйся без памяти, не женись без расчета» Ф. Кони, «Карл XII под Полтавой» Р. Зотова, «Димитрий Донской» В. Озерова, «Смольяне в 1611 году», «Двумужница, или За чем пойдешь, то и найдешь» А. Шаховского, «Уголино», «Иголкин, купец новгородский», «Ермак Тимофеич, или Волга и Сибирь», «Солдатское сердце, или Биваки в Саволаксе» Н. Полевого, «Велизарий» Э. Шенка, «Скупой» Ж.-Б. Мольера, «Эсмеральда, или Четыре рода любви» Ш. Бирх-Пфейффера (по В. Гюго), «Тридцать лет, или Жизнь игрока» В. Дюканжа, «Людмила» — драматическое представление Р. Зотова и Н. Мундта, «составленное из одноименной баллады» В. Жуковского, «Ложа 1-го яруса на последний дебют Тальони» П.А. Каратыгина, «Ябеда» В. Капниста, «Кин, или Гений и беспутство» А. Дюма, «Свадьба Фигаро» П. Бомарше, «Горе от ума» А. Грибоедова, «Ревизор» Н. Гоголя, «Барская спесь и Анютины глазки» Ж.-Ф.-А. Баяра и Ф.-Ф. Дюмануара (в переделке Д.Т. Ленского), «Узкие башмаки» А. Деннери и Э. Гранже, «Филатка и Мирошка соперники, или Четыре жениха и одна невеста» П.Г. Григорьева, «Жених расхват» Ш.-С. Фавара (в переделке Д. Ленского), «Девушка-гусар» Ш. Варена, Дюверже и Э. Моне (в переделке Ф. Кони); балетов: «Бронзовый конь»
Ф. Обера, «Тень» Л.В. Маурера, «Хитана, или Испанская цыганка» И.Ф. Шмидта и Ф. Обера и «Дева Дуная» А. Адана, а также опер: «Роберт-дьявол» Дж. Мейербера, «Волшебная флейта» Моцарта, «Иван Сусанин» К.А. Кавоса. Во многих случаях Артынов воспроизводит названия очень неточно. Так, «Баязет II» — это, видимо, «Солиман II, или Три султанши» Ш. Фавара, «Ботик Петра Великого» — «Дедушка русского флота» Н. Полевого, «Солдатская стоянка» — «Гусарская стоянка, или Еще подмосковные проказы» В.И. Орлова, «Полюбовный раздел» — «Полюбовная сделка, или Русские в Бадене» Леонса и Ш. Бернара (в переделке р.И. Григорьева). Пьесы, названные «Монастырский замок», «Трость Петра Великого» и «Четыре времени», нам не удалось идентифицировать.
141 Граф Николай Семенович Мордвинов (1754—1845) — государственный деятель, сенатор и член Государственного совета; с 1823 г. — президент Вольного экономического общества.
142 Пери, (Перетц) Абрам Израилевич (1771 — 1833) — коммерции советник, крупный откупщик, подрядчик и финансист. Во время Отечественной войны 1812 г. Перетц потратил все свое состояние на продовольственное снабжение русской армии. Однако казна задерживала платежи, и он обанкротился. Сведения, сообщаемые о его отношениях с Мордвиновым, носят анекдотический характер.
143 Балакирев Иван Александрович (1699 — ?) — придворный шут.
144 Киселев Павел Дмитриевич (1788—1872), граф — министр государственных имуществ (1837-1856).
<< Назад Вперёд>>
