Судьба без почвы и почва без судьбы. Передача 6-я.
|
Вот что писал Иван Тхоржевский в своей статье "Пушкинская речь Достоевского" в парижском журнале «Возрождение», № 3 за 1949 год.
--
«Истоки» пушкинской речи Достоевского — это, во-первых, Гоголь, его «Переписка с друзьями», а во-вторых, Аполлон Григорьев, его литературные превознесения Пушкина.
Первый по времени и лучший наш «пушкинист», Гоголь определил уже Пушкина как «исключительное явление русского духа» и как выразителя «всемирной отзывчивости» русской души. На этой нашей «всемирности» Гоголь и пытался, до Достоевского, примирить славянофилов и западников.
Пушкинская речь сказана была Достоевским «по Гоголю» гораздо больше, чем «по Пушкину». Оба они гораздо ближе Пушкина стояли к славянофилам, утверждавшим, будто западная цивилизация придает чрезмерно много значения внешним формам жизни и может привести к умалению «внутреннего человека», к его обезличению. О Соединенных Штатах Гоголь писал: «Человек в них выветрился до того, что выеденного яйца не стоит». «Боже! страшно и пусто становится в Твоем мире». На Западе, пророчил Гоголь, «завариваются такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое средство»; «именно в тех благоустроенных государствах, которых наружным блеском мы так восхищаемся». «Закружится в голове у самых тех государственных людей, которыми вы так любовались в палатах и в камерах». «В России еще брезжит свет; есть еще пути и дороги к спасению». «Вы увидите, что Европа приедет к нам... за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках». Оттого все придут к нам, что русская народная правда — правда всемирная, правда христианская. Это за десятки лет до Достоевского твердил Гоголь; и это, почти слово в слово, повторил Достоевский в пушкинской речи.
«Выйдя» из гоголевской «Шинели», пройдя сквозь испытания «Мертвого дома» и идя к своей предсмертной речи о Пушкине, Достоевский всю жизнь следовал за Гоголем по пятам. То он его повторял, то он его исправлял, то он его уничтожал и делал карикатурным; но всегда — продолжал ход гоголевских мыслей.
Первые вещи Достоевского (об этом сохранилось свидетельство Смирновой-Россетти) — «огорчили» Гоголя, хоть и признавшего за Достоевским «большой талант», но над ним «тосковавшего». Зато речью о Пушкине Гоголь остался бы доволен. Пафос этой речи, все ее построение, даже язык — от него, «от Гоголя».
Аполлону Григорьеву следовал Достоевский в литературной части своей речи о Пушкине.
Григорьев (1822—1864) положил начало своеобразному течению русских «почвенников». В области литературной он десятью годами раньше Ипполита Тэна стал применять прославленный под именем «тэновского» критический подход к произведениям искусства как живым, органическим явлениям, с корнями в прошлом и семенами будущего. В замечательной статье проф. Спекторского титул «русского Тэна» поднесен Аполлону Григорьеву как нечто бесспорное и за ним уже укрепившееся. Но всего три года назад проставленный в моей книге «Русская литература» тот же титул вызвал в парижской печати бурю насмешек: пьяный забулдыга, автор цыганских «Двух гитар» — «русский Тэн»?!
Да. Этот «пьяница», в 42 года уже сгоревший, был редким знатоком русской и европейской литературы, имел прекрасную философскую подготовку, знал несколько языков, бывал за границей и сочетал тонкую артистическую натуру с широким умственным кругозором. Его статьи увлекали Льва Толстого («понимающий искусство, милая умница»), приводили в восторг Тургенева и решающе повлияли на Достоевского.
Достоевский уже в начале 60-х годов пригласил Григорьева сотрудником в свой журнал «Время» и чрезвычайно высоко его ставил.
Гордому, байроническому Алеко из пушкинских «Цыган» именно Аполлон Григорьев, а не Достоевский впервые противопоставил русский «смирный» тип, в основе добрый, хотя и склонный порывам буйства. Знаменитое восклицание Достоевского: «Смирись, гордый человек! потрудись, праздный человек!» — внушено всецело Аполлоном Григорьевым. «Померявшись душою с Байроном», писал Григорьев, Пушкин преодолел его и вернулся к тихим героям «Капитанской дочки» и повестей Белкина. Белкинскую повесть «Станционный смотритель» он же справедливо назвал «зерном всей русской натуральной школы».
Но Григорьев отнюдь не сводил Пушкина только к «Повестям Белкина». Для него Пушкин — «заклинатель и властелин многообразных стихий», а пушкинский «Белкин есть только голос за простое и доброе, поднявшийся в душах наших против ложного и хищного».
Для Григорьева «Пушкин — наше все» именно потому, что в пушкинском искусстве национальное успело подвергнуться иноземным влияниям, потягалось с ними — и победило, обогатившись всемирными соками.
Эту победу русского, христианского понимания жизни над европейским, нам чуждым, эгоистическим, Аполлон Григорьев считал у Пушкина основною. Пушкиным, писал он, «завязан основной узел» русской литературы. Но у Пушкина многое «осталось в карандаше»; многое надо еще расцветить, «угадать», насытить красками, углубить или сузить. Пушкин завещал нам идеал «меры и красоты». А «красота — в ней одной заключается истина, и ею одной входит истина в душу человека». «Красота спасет мир», — откликнется потом Достоевский.
Григорьеву следовал Достоевский и в своем апофеозе Татьяны как русской женщины. Для Григорьева «Татьяна, русская душою, сама не зная почему», полна русской почвенной красоты и душевной силы. Наоборот, Онегин, оторванный от родной почвы,— «пародия».
--
Просмотров: 5927
statehistory.ru в ЖЖ:
