2. Право совета
   В царствование Ивана Грозного в русской политической литературе появляется новая тема, которая имеет ближайшее отношение к вопросу о пределах царской власти. Тема эта – участие бояр и других сословий в управлении государством наряду и совместно с царем. Об отношении князя к советникам говорили уже некоторые литературные памятники предшествующего времени. Так, начальная летопись выставляла как характерный признак неправедного князя его подчинение младым советникам; арх. Ростовский Вассиан в «Послании на Угру» убеждал великого князя не слушать совета своих бояр и далече отогнать их. Значительно позднее находим мысль о почитании бояр у Максима Грека. Но все такого рода указания носили отрывочный характер и не составляли главной темы тех произведений, где они встречались. Наоборот, во второй половине XVI в. этот вопрос становится предметом горячего обсуждения в литературе, и делаются попытки его освещения как с положительной, так и с отрицательной стороны. Главные произведения, в которых мы находим положительное отношение к нему, это «Беседа валаамских чудотворцев» и сочинения Курбского.

   О том, кто автор «Беседы», было высказано в литературе несколько мнений. Первый издатель этого памятника – Бодянский приписал его Вассиану Патрикееву, и, хотя он не привел для этого почти никаких оснований, мнение его нашло последователей. В недавнее время оно было опять повторено, причем в пользу его было указано то соображение, что в «Беседе» и в сочинениях Вассиана есть общие мысли, между которыми главная – о недопустимости монастырского землевладения[719]. Но еще А. Павлов заметил, что авторство Патрикеева ничем определенным не доказано, и высказал предположение, что «Беседа» есть «протест со стороны изобиженных новгородцев», лишенных вольности, который сочинил какой-то местный книжник[720]; впоследствии Павлов несколько видоизменил свое мнение: «Беседа», по его словам, написана в заволжских пустынях каким-нибудь пострижеником из бояр[721]. Мнение Павлова в той или другой его части тоже разделяет целый ряд исследователей, не исключая и позднейших[722]. По вопросу о времени, когда был написан памятник, также существует разногласие. Одни относят его к концу княжения Ивана III или к началу княжения Василия III, приблизительно к 1503–1510 гг.[723], другие – к царствованию Ивана Грозного, причем мнения опять расходятся: одни определяют время составления «Беседы» до 1550 г.[724], другие – после[725].

   Наконец, совершенно особняком стоит мнение, согласно которому дошедший до нас текст «Беседы» есть позднейшая переделка неизвестного нам памятника. В своем первоначальном виде «Беседа» была не что иное, как обыкновенное минейное чтение надень местночтимых чудотворцев, которое затем испытало на себе целый ряд намеренных переделок и вставок, а отчасти и случайных искажений путем переноса в текст различных полемических заметок на полях[726]. Это мнение представляется наиболее правдоподобным и наиболее удовлетворительно объясняющим наличность в «Беседе» разнообразных черт, которые дают возможность исследователям видеть в авторе то новгородца, то московского человека, то инока, то боярина, и относить памятник то к одному, то к другому времени. Держась этого взгляда, мы можем высказать предположение, что к середине XVI в. относится лишь последняя переделка «Беседы», в результате которой она получила свой теперешний вид и состав. В некоторых списках «Беседы» за основным ее текстом следует прибавление, озаглавленное «Иное сказание тоеж беседы», а в других – вместо этого прибавления читается другое: «Извет преподобного отца нашего Иосифа Волока Ламского». Указанная точка зрения позволяет видеть здесь не одно литературное произведение, а три произведения, принадлежащих разным авторам[727]. Это подтверждается и разницей в проводимых ими взглядах. Между «Беседой» и «Иным сказанием» эта разница еще не особенно велика, так что ее можно объяснять как дальнейшее развитие прежде высказанных взглядов, но «Извет», несмотря на свою краткость и неопределенность содержания, проводит уже, несомненно, мысль, не согласную с духом «Беседы». Что же касается самой «Беседы», то она представляет такую пестроту взглядов, что автора ее нельзя считать ни последовательным заволжцем, ни последовательным иосифлянином. В последней своей редакции она представляет совершенно особое миросозерцание, заключающее в себе черты того и другого направления.

   Основу политических взглядов «Беседы» составляет учение о покорении царю, которое в начале XVI в. усерднее всего развивала иосифлянская школа. Подобно Иосифу Волоцкому и Зиновию Отенскому, автор «Беседы» ведет борьбу с политическим анархизмом. «Мнози убо глаголют в мире, яко самовольна человека сотворил есть Бог на сесь свет. Аще бы самовластна человека сотворил Бог на сесь свет, и он бы не уставил царей и великих князей и прочих властей и не разделил бы орды от орды»[728]. Не только государственный строй жизни установлен Богом, но непосредственно от Бога же получает свою власть и каждый царь: «Богом вся свыше предана есть помазаннику царю и великому Богом избранному князю»[729]. «Сего ради, – говорит автор, – молим вас, возлюбленнии отцы и драгая братия, покоряйтесь благоверным царем и великим князем и в благоверии князем русским радейте и во всем им прямите»[730]. Получивший свою власть от Бога царь должен будет Богу же дать отчет во всех своих действиях. «Христос Бог наш на них (на царях) всего много испытает и ко ответу за всех поставит»[731]. Сходство с иосифлянами заметно и в том, как автор понимает объем царской власти. Царю он всецело подчиняет не одни государственные дела, но и церковные. Царь должен «своею царскою смиренною грозою» уставить, чтобы все полагали на себе «сполна» крестное знамение; должен следить, чтобы все, достигшие 12-летнего возраста ежегодно говели и исповедовались; должен уничтожить «неподобные статьи» в церковном пении и ввести в него однообразие. Независимо от подчинения царю обрядовой и богослужебной стороны церковной жизни, «Беседа» относит к ведению царя и избрание епископов[732]. Вообще, царь должен радеть «о спасении мира всего, паствы своея»; иными словами, на нем лежит такая же обязанность, как и на духовной иерархии.

   С другой стороны, в «Беседе» нашли себе выражение некоторые идеи, составляющие отличительную черту миросозерцания заволжцев. Сюда относится, прежде всего, полемика против монастырских имуществ и затем непосредственно к этой полемике примыкающее отрицание общественного значения монашества в смысле прав его на какую бы то ни было роль в общественной жизни. В монашество надо уходить для душевного спасения, «а не для славы и суеты мира сего». «Иноцы отреклися мирского всего», им «не достоит на сесветное ни на чтоже позавидети, токмо возлюбити небесная»[733]. Но в то время как Нил Сорский и его ученики обсуждали оба вопроса исключительно с нравственной точки зрения и из своих взглядов на монастырское землевладение и на монашество вообще не делали никаких выводов политического характера, для «Беседы», наоборот, эти вопросы становятся отправными точками целого политического учения.

   Автор «Беседы» не только восстает вообще против общественной роли монашества, но и говорит против его участия в управлении государством. Царям не следует жаловать инокам «селы и волости со Христианы», «непохвально есть царем таковое дело»: Бог дал власть над народом царям, а они отдают его, «аки поганых иноземцов», инокам в подначалие. Владение населенными имениями тесно связано с правом суда и наказания, и, следовательно, поощрение, оказываемое монастырскому землевладению, есть отказ со стороны царей от принадлежащей им верховной власти; в этом, по мнению автора «Беседы», проявляется «царское небрежение и простота несказанная»[734]. Неправильно и участие иноков в царском совете. Бог повелел царю «царствовати и мир воздержати, и для того цари в титлах пишутся самодержцы. А которые пишутся самодержцы, таковым царем не достоит ся писати самодержцем ни в чем, понеже с пособники Богом данное царство и мир воздержат, а не собою…. с мертвецы беседует таковый царь». «Подобает с миром во всем ведати царю самому, со властьми своими, а не с иноки»[735].

   Мысль автора вполне ясна. Самодержец – это такой царь, который сам держит данную ему власть, который управляет государством по собственному разумению, не подчиняясь ничьим мнениям и советам. Поэтому участие в управлении пособников в лице представителей монашества и, главным образом, духовной иерархии противоречит понятию самодержавия, и царь, желающий сохранить свое значение, должен устранить такое пособничество. Самодержавие, следовательно, автор понимает в смысле полноты власти, в смысле сосредоточения ее в одних руках, без всякого разделения. Это понимание представляется очень любопытным. В памятниках предшествующего времени слово самодержавие, со всеми производными от него (самодержавный, самодержец), употреблялось большей частью так, что авторы не давали вовсе понять, какое они ему придают значение, а вывести его представлялось до крайности трудным, если не невозможным. Здесь мы в первый раз[736] встречаем такое употребление этого слова, при котором с ним соединяется вполне определенное понятие. Поэтому естественно заинтересоваться вопросом: значение, которое придает самодержавию автор «Беседы», совпадает ли с тем, которое было общеупотребительно в его время? Для положительного ответа мы не имеем решительно никаких данных. Если относить последнюю редакцию «Беседы» приблизительно к середине XVI в., то это будет то время, когда действовали в литературе митр. Макарий и Сильвестр. Но сочинения их не оказывают нам в этом отношении никакой помощи. Тот и другой пользуются этим словом, но нигде не придают ему никакого определенного значения; в их употреблении самодержавие есть только титул[737]. Можно лишь высказать предположение, что это толкование самодержавия принадлежит автору «Беседы» и им самим составлено. Будучи раздосадован участием монашества в государственных делах, он просто воспользовался этимологией слова и придал ему тот смысл, который оно уже давно утратило (а, может быть, в России никогда и не имело), но который ему был нужен для проведения его любимой идеи. Косвенное, хотя и не вполне достаточное, подтверждение этому видим в Стоглаве, где как раз изображается такое участие духовной иерархии в государственных делах, и где в то же время царю приписывается самодержавие.

   Но автор не выдерживает своей терминологии. Восставая против участия иноков в царском совете и находя это участие несовместимым с самодержавием, он в то же время настаивает на том, что доля участия в государственной власти должна принадлежать боярам. В некоторых случаях он рисует это участие в выражениях совершенно неопределенных. Царю должно «всякие дела делать с своими князи и с боляры»; цари должны «воздержать» царство «с своими приятели», т. е. с князьями и с боярами; царю следует «царство и грады и волости держати и власть имети» с князьями и боярами[738]. Все эти выражения можно толковать в смысле участия бояр в исполнительной власти от имени царя на начале службы. Но в других местах он говорит яснее, и тогда не остается никакого сомнения, что речь идет именно о боярском совете. «Царю достоит не простотовати, с советники совет совещевати о всяком деле», «царем с боляры и с ближними приятели о всем советовати накрепко»[739]. Автор впадает в очевидное противоречие: с одной стороны, он объявляет совет несовместимым с понятием самодержавия, а с другой стороны, он требует участия советников во всяком деле[740]. Его заботит, следовательно, не отношение между понятием самодержавия и советом, а попросту то, кому будет принадлежать право быть царскими советниками. Если советниками являются иноки, то это несовместимо с самодержавием; если же право совета переходит к князьям и боярам, то самодержавие от этого не страдает. Никакой широты государственного взгляда автор «Беседы» не обнаружил. Он думает не о государственной пользе и не о достоинстве самодержавия, он отстаивает узкосословные интересы. Хотя сам он, как можно было бы думать, принадлежит к иночеству[741], но в политическом отношении он его непримиримый враг, и вся «Беседа» написана исключительно с целью защиты интересов боярства. Отсюда и вражда ее к монастырским имуществам. В этом отношении сходство между «Беседой» и писаниями заволжцев оказывается чисто внешним: те восставали против монастырского землевладения, имея в виду идеал монашества и его высокие задачи, – автор «Беседы», хотя и прикрывается этим идеалом, но, в сущности, он видит в монастырях только опасного соперника боярства и в монастырском землевладении – посягательство на политическое влияние, которое должно принадлежать одному только боярскому сословию. Он борется против иноческого совета, чтобы на его место поставить совет боярский. Правда, в «Беседе» встречаем еще в некоторых случаях указания на отношения царя к миру, но эти указания производят впечатление чего-то неясного и недоговоренного. Когда автор говорит: «Подобает с миром во всем ведати царю самому, со властьми своими, а не с иноки»[742], то здесь мир обозначает просто все мирское в противоположность монашескому. В других местах он выражается несколько иначе: «Всякие дела делати милосердно с своими князи и с боляры и с прочими миряны, а не с иноки»; «царство и грады и волости держати и власть имети с князи и з боляры и с прочими с миряны, а не с иноки»[743]. Здесь автор уже как бы противополагает прочих мирян князьям и боярам, хотя нужно сказать, что, прибавляя каждый раз «а не с иноки», он несколько уменьшает силу этого противоположения. От этого речь его получает двойной смысл: в прочих мирянах можно видеть и другие общественные классы, кроме боярства, и всех вообще мирян в противоположность инокам. Если же понимать его буквально, то все-таки в его словах трудно найти что-нибудь кроме намека, который он предоставляет читателю понять, как ему угодно. Может быть, прочие миряны это – Земский собор[744], может быть, это второстепенные деятели управления, но едва ли не вернее, что автор в согласии со своей основной идеей имеет в виду не все общество, не все сословия, а одни только верхи его – те классы, которые стоят на общественной лестнице ниже «князей и боляр», но выше остальной массы населения. По крайней мере, так понял автора один из списателей «Беседы», заменив выражение «с прочими миряны» другим: в первом случае – «с великородными и праведными мирскими людьми», во втором – «прочими великородными и приближними своими мирскими людьми»[745].

   Несколько другой вид получает этот вопрос в «Ином сказании», составляющем прибавление к «Беседе». Автор «Иного сказания» думает уже о государственной пользе, «как царство во благоденство соедините и распространити от Москвы семо и овама». Он думает, что этого можно достигнуть не «царскою храбростию», но «валитовым разумом и царскою премудрою мудростью». Мудрость состоит в том, чтобы царю «беспрестанно» держать при себе «вселенский совет» «от всех градов своих и от уездов градов тех», «ото всяких мер всяких людей»[746]. Кроме того, у царя должен быть еще другой совет из «разумных мужей, мудрых и надежных приближенных воевод». Связь с этим малым советом у царя должна быть еще теснее: его он должен «ни на един день не разлучатися от собя»[747]. Совет разумных мужей есть, очевидно, Боярская дума; но что такое вселенский совет? Автор говорит о созвании его в будущем времени, он предлагает всему священническому и иноческому чину благословить царей на его созвание. Может быть, это только форма, и автор пользуется ею для оправдания в чьих-нибудь глазах уже совершившегося факта, но, может быть, автор и в самом деле предлагает нечто новое. Во всяком случае, вселенский совет по своему составу сильно напоминает первый Земский собор 1549–1550 г., как до недавнего времени его принято было себе представлять в согласии с изображением его в хрущевской «Степенной книге»[748]. Но если обратить внимание на то, чего ожидает «Иное сказание» от вселенского совета, какие оно возлагает на него задачи, то получится нечто другое. Вселенский совет должен рассуждать, прежде всего, «о всегоднем посту и о паянии мира всего», а потом уже «про всякое дело мира сего». На первом месте, значит, стоят дела духовно-нравственного содержания и только в виде добавления – дела собственно государственные[749]. Это приближает вселенский совет, скорее всего, к Стоглавому собору.

   Составляют ли учреждения, предлагаемые обоими памятниками, ограничение царской власти? «Беседа» говорит об отношении царя к боярскому совету в выражениях весьма неопределенных: царь должен «с советники совет совещевати», «советовати накрепко». Сделать отсюда какой-нибудь вывод было бы очень трудно, и остается неизвестным, выслушивает ли только царь своих советников, или он подчиняется их советам. «Иное сказание» выражается яснее. Царь созывает вселенский совет, чтобы его «распросити», а совет разумных мужей он держит при себе, «ведомо да будет царю самому про все всегда самодержства его»[750]. Оба совета, следовательно, только осведомляют царя, от них он узнает о состоянии государства, о нуждах народа; может быть, он спрашивает и мнения их об этом. Но никаких постановлений советы, по-видимому, не делают. Выслушав их, царь сам принимает меры против «властелинных грехов», а обязательное говение и исповедь он уставляет «своею царскою смиренною и всегодною грозою»; «царю самому крепко и крепко печися паствы своея», говорит автор. Итак, это учреждения чисто совещательного характера; они не составляют никакого нового ограничения царской власти.

   Гораздо определеннее и решительнее политические взгляды князя Курбского. Изложены они в его «Истории о великом князе Московском», в его посланиях, главным образом – в посланиях к Ивану Грозному, а отчасти в других сочинениях и летучих заметках. Все эти сочинения представляют довольно пеструю картину и не могут быть названы политическими в собственном смысле слова. В них отразилась и личная обида Курбского против Ивана Грозного, и его обличение жестокостей и несправедливостей царя, и ненависть к московским князьям, врагам удельных порядков, и боярские притязания. Эта пестрота содержания, в особенности – присутствие в нем личного элемента, сообщает сочинениям его своеобразный характер и живость. Сухой анализ, имеющий целью выделить из сочинений Курбского его политические взгляды, должен, по необходимости, их сильно обесцветить.

   Обычные для древней русской письменности политические темы Курбский затрагивает очень слабо. Только мимоходом говорит он в послании к неизвестному старцу (Вассиану?) о том, что «державные на власть от Бога поставлены»[751]. О том, что царь должен соблюдать закон Божий, Курбский в положительной форме не говорит почти ничего. Лишь в своей «Истории» он упрекает Грозного, что тот попрал «заповеди Христа своего» и отверг «законоположение евангельское»[752]. Зато мы узнаем из его сочинений, что он был сторонник теории естественного права или естественной морали и считал то или другое обязательным для царя. Кроме евангельских заповедей существуют, по его мнению, заповеди естественные, «которые в поганских языцех соблюдаеми и сохраняеми и сохранитись будут и соблюдатись по впоенному в нас прирождению от Бога»[753]. Если языческие народы признают естественный закон, то тем более он обязателен для христианского государя, – такова, очевидно, мысль Курбского. Об общем значении законности для государственной жизни он говорит в одном из посланий к Ивану Грозному. Он приводит большую выдержку из речи Цицерона, в которой к этому вопросу относится следующее место: «Который есть град? Всяко ли сошествие лютых и нечеловеколюбных? Всяко ли лотров (=latronum) и бегунов собрание на едино место множество? Заисте прети будешь. Ибо не был он в то время град, егда законы в нем ничего же возмогали; егда суды попраны; егда обычай отеческий загашен был»[754]. В этом отрывке излагается известная мысль Цицерона, которую он проводит и в своем диалоге «De republica», что не всякое собрание людей может быть названо государством, а только то, которое устроено на началах права[755]. Приведя эту мысль, Курбский указывает затем царю, что к своим воззрениям Цицерон пришел «по естественному закону». Следовательно, христианское государство, можно заключить, также должно основываться на идее права. Но, как сказано, эти вопросы слабо разработаны в сочинениях Курбского. Главную же политическую тему их составляет изображение тирании, преимущественно на примере образа действий Ивана Грозного, причем и в тех случаях, когда Курбский говорит о тирании в общей форме, для читателя не остается сомнения, что автор имеет в виду того же царя.

   Упрекая Ивана Грозного в жестокости и несправедливости, называя его мучителем, варварским и нерассудным царем[756], Курбский анализирует образ действий царя, старается точно формулировать свои обвинения и ищет причин происшедшей в царе перемены. Прежде всего, Иван Грозный повинен в совершении целого ряда личных тиранических действий. Он «Нерона презлого превзыде лютостию», он «домов грабитель и убийца сынов», он «сильных во Израили побил» и воевод, от Бога данных, «различным смертем предал» и т. д.[757] Все такого рода обвинения сводятся, в сущности, к одному: Иван Грозный практически или даже и теоретически отрицает существование над собой какого-нибудь закона. Царь ваял «волю естественного самовластия» и отверг необходимость покорения ее Творцу, т. е. закону Божию; он возненавидел «уский и прискорбный путь» и потек с радостию «по широкому и пространному пути, водящему в погибель»[758], т. е., иными словами, по тому пути, где естественное самовластие не встречает никаких препятствий. И Курбский, действительно, упрекает Ивана Грозного в нарушении и естественного закона, и Христовых заповедей. Обвиняет он его и в нарушении положительного закона, в том, что он действует «без суда и без права»[759], а по поводу отношений Грозного к митрополиту Филиппу он говорит: «Кто слыхал где епископа от мирских судима и испытуема?» Приведя затем выдержку из сочинений Григория Богослова, подтверждающую неподсудность епископов и пресвитеров мирскому суду, Курбский говорит: «Где законы священные? где правила седьмостолпные? где уложения и уставы апостольские? Все попраны и наруганы от пресквернейшего кровоядца зверя»[760]. Таким образом, корень изображаемого им мучительства Курбский видит в нарушении закона: во-первых, христианских заповедей, во-вторых, церковных постановлений, и в-третьих, положительного государственного закона.

   Но всего охотнее Курбский говорит об отношении Ивана Грозного к советникам. Хорошо известно, как он упрекает царя в том, что тот действует вполне единолично, не выслушивая своих советников; в этом он видел одно из главных проявлений его тирании. Но при ближайшем знакомстве с сочинениями Курбского дело оказывается несколько иначе. Во всех тех случаях, когда он говорит на эту тему, он не отрицает того, что Иван Грозный с кем-то советуется, что он выслушивает советников и даже поступает по их советам, но это не те советники, каких хотел бы видеть Курбский. Иван Грозный, вместо «избранных и преподобных мужей», вместо «нарочитых, доброю совестию украшенных мужей», собрал себе «человеков скверных и всякими злостьми исполненных», которых Курбский называет паразитами, маньяками, ласкателями; и к этим людям царь обращается «за советом и думою»[761]. Итак, по признанию Курбского, царь советуется и думает со своими советниками. Но они дают дурные советы, «на лютость и бесчеловечье» подвигают царя; советы их идут против закона Божия. В предисловии на «Новый Маргарит» Курбский подробно перечисляет, в чем состоят беззакония этих советов. Закон Божий говорит, что сын не должен отвечать за грехи своего отца, а ласкатели советуют, чтобы предавать казни не только изменников, но и их родственников до третьего колена; закон Божий запрещает клятву, а ласкатели советуют царю связывать своих подданных присягой; закон Божий учит душу свою полагать за други, а ласкатели советуют, чтобы приближенные царя отрекались от своих близких и во всем повиновались только ему одному. Таковы «добры думы» ласкателей, и царь их «слушает»[762]. Ласкатели действуют так по своекорыстным побуждениям. Они «человекоугодники», потворствуют дурным наклонностям царя, ожидая себе от этого различных выгод. Захватив в свои руки политическое влияние, они, прикрываясь именем царя, совершают всякие беззакония[763].

   С точки зрения исторической правды Курбскому едва ли что можно возразить. Весьма возможно и даже вероятно, что в тот период царствования Ивана Грозного, о котором говорит Курбский, в числе царских советников не было людей разумных, имеющих в виду государственную пользу, а не свою собственную, и что известные беззакония и жестокости Грозного объясняются не только характером и наклонностями царя, но и думами его советников. Но, рассматривая вопрос исключительно с точки зрения политических понятий, нужно сказать, что Курбский мыслит так же неясно и непоследовательно, как и автор «Беседы». Если собрать вместе все то, что он говорит о необходимости для царя действовать в согласии с советниками, можно подумать, что Иван Грозный действует всегда единолично, не спрашивая ничьих советов. Но он сам признает, что советники у царя есть; следовательно, царь поступает именно так, как Курбский считает нужным, и, следовательно, его упреки и обвинения не имеют смысла. Что советниками являются люди, которые способны советовать только безнравственное и беззаконное, этому нельзя придавать большого значения. Это имело бы значение только в том случае, если бы политические воззрения Курбского основывались на идее закона, как у древнерусских книжников, которые требовали, чтобы царь «хранил закон» и «судил в правду», но не обязывали царя поступать по чьему-нибудь совету. Но тогда уже безразлично, действует ли царь по своему почину или по совету, лишь бы он соблюдал закон и правду. Если же на место идеи закона поставить как основное условие правильного государственного порядка идею совета, то уже нельзя требовать, чтобы советниками были непременно люди одинаковых с нами убеждений и одинаковых взглядов на закон и правду. Между этими двумя идеями всякая политическая теория непременно должна сделать выбор. На это, конечно, можно возразить, что к сочинениям Курбского нельзя предъявлять таких строгих и отвлеченных требований, что они имеют только историческое, а не принципиальное значение. Против этого можно еще спорить, но если это верно, то нужно будет тогда признать, вместе с одним из защитников Курбского, что его послания к Ивану Грозному имеют чисто личный характер, и что ничего «государственного» в них нет[764]. Впрочем, может быть, Курбского надо понимать иначе. Может быть, его теория состоит в том, что царь должен действовать в согласии с законом, а чтобы это согласие обеспечить, у него должны быть советники. Но, во-первых, текст дает очень мало для такого понимания, а во-вторых, и при этом ему можно было бы возразить, что Иван Грозный слушает советников, следовательно – ему уже нельзя делать упреков в нарушении закона.

   Начало перемены в Грозном Курбский, как известно, видит в наставлении, которое дал ему Вассиан Топорков. На вопрос царя, как он мог бы «добре царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети», тот ответил: «Аще хощеши самодержец бытии, не держи себе советника ни единого мудрейшего собя»[765]. Это наставление, по мнению Курбского, противоречит истинному принципу государственного управления. «Царю достоит быти яко главе, и любити мудрых советников своих, яко свои уды». Этого требует св. Писание, это согласуется и с образом действий прежних русских государей. Курбский ссылается на Дионисия Ареопагита, который в своем сочинении о небесной иерархии говорит, что и ангелы управляются советом, вспоминает и вел. князя Ивана Васильевича, который был «любосоветен», и ничего не начинал «без глубочайшего и многого совета»[766]. Так поступал раньше и сам Иван Грозный[767]. Сравнение царя с главой и советником с удами принадлежит к числу любимых мыслей Курбского. Ее он повторяет, между прочим, в своем труде по переводу творений Симеона Метафраста. Именно в объяснении на слово «царь» он вспоминает, «древних царей любовь к советникам» и говорит, что те, «яко чиноначальников военных, так и советников своих великих почитали, сами быша яко главою, тех же яко удов своих»[768]. Но если этому сравнению придавать значение формулы, то следует сказать, что она далеко не выражает истинных воззрений Курбского. Формулу эту можно понимать единственно в том смысле, что царь стоит над своими советниками, дает им те или иные указания, но сам их указаниям не подчиняется. Мысль же Курбского как раз обратная. Он желает, чтобы царь не только выслушивал советников, но и подчинялся их советам. Мнения совета должны быть для царя обязательны. Что это так, можно видеть, например, из следующих мест в сочинениях Курбского. Доказывая, что наставление Топоркова противоречит Писанию, он указывает на царя Давида, который «не послушал советников своих и повелел считать люд», и был за то наказан Богом. Ровоам оказал презрение «старейших совету» и тоже был наказан. А описывая деятельность Сильвестра и Адашева, к которой он относится с большим сочувствием, Курбский говорит, что они приставили к царю советников, и царь не смел «без их совету ничесоже устроити или мыслити». Советники, или «избранная рада», не только давали советы во всех государственных делах, но и действовали вполне самостоятельно, как бы помимо царя; по словам Курбского, они воевод «избирают», «стратилатские чины устрояют», отличившихся на войне «дарованьми» награждают[769]. Об этих советниках нельзя сказать, что они являются только удами, и что царь – их глава. Курбский предоставляет советникам не совещательный голос, как автор «Беседы» и «Иного сказания», а решающий. Но и этого мало. Мнения совета, очевидно, для царя обязательны; он должен им подчиняться, хотя бы и не был с ними согласен, ему не принадлежит права утверждать или не утверждать постановления совета. Постановления получают силу сами собой, а царю остается одна только исполнительная власть.

   Кто же входит в состав царского совета? Для всякого, кто вчитывался в писания Курбского, ясно, что к этому вопросу он относится чрезвычайно ревниво, что ему далеко не безразлично, кто будет в царском совете, и чьих советов царь будет слушать. Курбский отстаивает интересы «вельможей», которых «ненавидит» Иван Грозный; он с презрением говорит о тех советниках, которых царь избирает «не от шляхетского роду, ни от благородна, но паче от поповичев или от простого всенародства». Это, очевидно, те «новые верники», те дьяки, о доверии к которым Грозного с досадой писал в 1563 г. Т. Тетерин М. Морозову[770]. В особенности ненавидит он ту «раду», которая состоит из «богатых и ленивых мнихов»[771]. Право совета, по его убеждению, составляет исключительную привилегию боярства. В этом отношении, а также во вражде к советникам из монахов, Курбский сходится с автором «Беседы». Правда, в литературе господствует мнение, что Курбский предлагал Земский собор, состоящий, как и по плану «Иного сказания», из представителей всех общественных классов[772]. Но это едва ли верно. Курбский говорит: «Царь, аще и почтен царством, а дарований которых от Бога не получил, должен искати доброго и полезного совета не токмо у советников, но и у всенародных человек, понеже дар духа дается не по богатеству внешнему и по силе царства, но по правости душевной»[773]. Выражение «всенародные человеки» понимают обыкновенно в смысле собрания людей от всего народа, но на языке Курбского это значит другое. Описывая отроческие годы царя Ивана, он говорит, что юный царь ездил по торжищам и бил «всенародных человеков»[774], а в только что приведенной выдержке он людей от «простого всенародства» противополагает людям от шляхетского рода. В том и другом случае всепародство означает не собрание людей от всего народа, не Земский собор, а только людей низших общественных классов. Что же касается советников, о которых он упоминает наряду с всенародными человеками, то это слово Курбский употребляет в одном значении с «синклитове», а это слово значит у него то же, что и «бояре»[775]. Следовательно, если Курбский говорит, что царь должен искать совета не только у советников, но и у всенародных человеков, то это значит не то, что кроме совета должен быть еще Земский собор, составленный из представителей всех сословий, а единственно то, что царь должен принимать советы не одних только бояр, но и простых людей. Конечно, при таком толковании у Курбского оказывается противоречие: с одной стороны, он желает, чтобы царь слушал советы не только бояр, но и простых людей, а с другой – он осуждает царя, когда тот привлекает к совету людей простых, не шляхетского рода. Но противоречие это останется и в том случае, если под всенародством, вопреки словоупотреблению Курбского, разуметь собрание представителей от всего народа: если он презрительно отзывается о царских советниках только потому, что они из простого народа, то как мог он в другом случае требовать Земского собора, в состав которого должны входить представители от того же простого народа? Устранить это противоречие едва ли возможно; трудно придумать для него какое-нибудь другое объяснение, кроме чисто психологического.

   После всего сказанного характеристика политических воззрений Курбского не представит затруднений. Курбский не «представитель идеи прогресса», как думают некоторые исследователи[776]; напротив, он защитник старины и притом – защитник не бескорыстный[777]. В нем сильны «удельные воспоминания», он мечтает о том времени, когда великие князья «слушали во всем» старых бояр, как советует в своей духовной Симеон Гордый, и без воли их ничего не делали[778]. Невозможно отрицать у Курбского глубокий патриотизм, заботу о всех сословиях и правильное понимание их интересов[779]. Но когда речь заходит об управлении государством, в нем сейчас же сказывается боярский эгоизм. Ему не нравится возвышение царской власти, не нравится и самый титул царя, потому что в его глазах он является символом политической слабости боярства. Курбский не только не доверяет единоличной власти царя, но относится отрицательно и к возможности политического влияния со стороны других сословий[780]. Право совета должно, по его убеждению, составлять исключительное право боярства; его идеал – разделение власти между царем и боярством. В этом отношении он идет дальше, чем автор «Беседы валаамских чудотворцев», который, хотя тоже стоит за право боярского совета, но не требует подчинения царя совету. Они сходятся только в боярском эгоизме и, следовательно, оба оказываются далеко позади автора «Иного сказания», который один только сумел подняться над сословной узостью взглядов: он один признал и широкое участие народа в государственном управлении, и особую близость боярства к управлению как его привилегию.

   Из всего этого следует, что взгляды, которые проводит Курбский, представляют отголосок когда-то действовавших государственных отношений. С этой точки зрения он оценивает настоящее, на этом же он основывает и свои надежды. Нет надобности поэтому искать литературных источников политического учения Курбского: источники его не в литературе, а в жизни. Немногие литературные ссылки, которые находим в его произведениях, указывают не на то, откуда он взял свои идеи, а лишь на то, где он нашел им подкрепление и подтверждение.

   Но есть и другое мнение. Было высказано, что идеи Курбского о значении боярства – не жизненного, а литературного происхождения. В его взглядах предлагали видеть отголосок идей, которые проводятся в политическом трактате, известном под названием «Аристотелевы врата, или Тайная тайных[781]. Трактат этот, ложно приписываемый Аристотелю, есть произведение арабской литературы X–XI в., которое было затем переведено на все западноевропейские языки. В конце XV или в начале XVI в., в связи с движением жидовствующих, оно было переведено и на русский язык. Исследователи полагают, что перевод был сделан в западной России (на белорусское наречие), а оттуда уже распространился в остальной России, где пользовался большой популярностью в свободомыслящих кругах[782]. Было бы неудивительно, если бы Курбский оказался под его влиянием. Некоторое сходство между его идеями и идеями этого произведения действительно есть. Там тоже проводится мысль, что царь должен действовать по совету со своими правителями. Царь, говорится там, должен «миловати и чествовати каждого мудрого шляхетного», «пребываеть царю силы думою правителев его», «бояре крепость земная и честь царская»[783]. Но в выражении этой мысли «Аристотелевы врата» не проявляют такой определенности, как Курбский. С одной стороны, автор рекомендует царю не начинать никакого дела без совета («не повережай ничим, нижели испытав рады правителя своего»), а с другой – говорит, что царю не следует исполнять советы, «коли не исправится ти дума его», и «не подобает царю, дабы думал с каждыми нас о головной думе своей»[784]. Есть и другое различие между ними. Курбский предъявляет царю только одно требование – действовать в согласии с советниками, и очень мало говорит о законности управления; для автора «Аристотелевых врат», напротив, это составляет излюбленную тему. «Царь покоряет царство свое истине закона своего», он не должен изменять «обычая земьского людских слов ради», «правдою образуется справедливость… и еюже вселилася земля и наставилися царства…. и умирают народы от всякие кривды, и еюже завешаются цари от всякие зрады» и т. д.[785] Это довольно крупные различия. Они показывают, что влияние «Аристотелевых врат» на Курбского далеко не могло быть исключительным и даже вообще особенно сильным. Если Курбский и знал это произведение, то не оно определило его взгляды. Он, может быть, нашел в нем знакомые для себя и любимые мысли, и это содействовало тому, что он еще более в них укрепился; но эти мысли были у него и раньше. Иначе на Курбского должен был бы оказать влияние памятник в его целом. Такого влияния мы не видим. Но это не мешает тому, что между обоими авторами есть сходство в отдельных пунктах. Одно из таких сходств можно указать в вопросе о выборе советников. Курбский в этом вопросе не вполне выдерживает свою точку зрения: то он требует, чтобы советники были исключительно из шляхетского рода, то говорит о всенародных человеках. Автору «Аристотелевых врат» не вовсе чужды сословные идеи. Он, например, советует выбирать в правители людей, которых предки «были правительми или столечники». Но гораздо охотнее развивает он противоположные взгляды. По поводу советников он говорит царю: «Не смотри на отчину их, но на дела их». «Досмотряй достоиньства каждого человека к службе своей, ни земли его, ни роду его…. несть проку в роду без мудрости и достоиньства своего»[786]. Можно допустить как предположение, что непоследовательность Курбского есть плод влияния со стороны этих демократических идей.



<< Назад   Вперёд>>