Глава 12

Я сразу же заглянул к Смагиным. Я ощущал все большую привязанность к ним во время коротких приездов в Новочеркасск. Алекс был приятным, несмотря на свои недостатки, парнем, а его жена Муся была большой красавицей и выдающейся личностью, человеком большого мужества, и в течение минувших беспокойных трех месяцев я, хотя и встречал ее менее десяти раз, очень привязался к ней.

Мы сразу же поняли, что оба преданы делу Белой русской армии, и в последующие недели она постоянно помогала мне в моей поддержке донских казаков, и в конце вышло так, что я сам помог ей и немногим из ее друзей спастись. В последний короткий период, когда мы были вместе в Новочеркасске, она работала на меня как исключительно компетентный офицер разведки и точно так, как это делал Норманн Лак со своей женой, собирала обрывки разговоров и много другой бесценной информации в отношении сепаратистских интриг, которые уже начали развиваться в казачьем командовании. Все это помогало мне при подготовке планов, предусматривающих все возможные случайности, и к этому времени стало очевидно, что таковые могут произойти. В то же время она проявила себя неоценимым консультантом в моих встречах с беженцами, которые зависели от меня, и была незаменима при подготовке их организованной эвакуации.

Помимо этих прозаических талантов она обладала и высшим даром – как вспышка молнии, могла моментально реагировать на дух текущего момента и задействовать весь свой огромный потенциал – о котором она хорошо знала! – чтобы вызвать улыбку, вселить в душу уверенность и чувство близости. Кроме того, она вела себя как тактичный и грамотный посредник между всеми слоями беженцев, помогая успокоить их и поторопить при подготовке к последней эвакуации.

Все мы по возможности старались видеть только яркие стороны и не думать об эвакуации, но с прошедшего лета дела чудовищно изменились, и все чаще и чаще нам приходилось теперь задумываться о вероятности поражения.

Несомненно, эта возможность вызывалась полной неспособностью белых организоваться, а генералов – действовать согласованно друг с другом для координирования своих атак, неизбежной коррупцией, леностью и безразличием многих офицеров и чиновников, а также русским неумением быстро реагировать на события или принимать простейшие меры предосторожности от катастроф. «Санитарный кордон» через Европу против распространения коммунизма, который мысленно видел Черчилль, очевидно, начал рушиться, но я старался не осуждать русских за их недостатки. Признавая их существование, я всегда стремился занять позицию сочувствующего друга, пытающегося вместе с ними преодолеть жуткие трудности, с которыми мы, несомненно, сталкивались.

Когда я появился, Смагины приняли меня с распростертыми объятиями, и у них в доме я опять столкнулся с мадам Рештовской, Абрамовыми, Чебышевыми, которые сейчас оба работали в парламенте, и Еленой Рутченко, которая с мужем жила в Ровеньках, что примерно в 60 милях к северу от Новочеркасска, но для большей безопасности переехала в столицу. Они все были немного опечалены – один из наших товарищей, Елена Абрамова, умерла от тифа.

Мы пробыли вместе недолго, потому что почти сразу же мне надо было уезжать в Суровикино, но в течение недели, пока я находился в Новочеркасске, Лак был занят, а его огромная ценность была в том, что он переводил, используя как свой мозг, так и язык, и улавливал такие косвенные намеки, которые никакой русский переводчик не смог или не стал бы переводить мне. Муся часто разговаривала с генералами и передавала то, что слышала, как делал и Алекс, когда бывал достаточно трезв для этого, но у Лака были и другие достоинства. Приехав с женой из Петрограда, он был хорошо знаком с теми, кто часто устраивал званые вечера для вновь прибывших беженцев, и мог просеять всевозможные слухи. Впрочем, этим могла заниматься и его жена.

В тот вечер, как мы прибыли в Суровикино, впервые пошел снег. Какое-то время то начинался, то прекращался холодный мелкий дождь, который, по сути, не был ни дождем, ни снегом, а чем-то средним, но теперь поднялся ветер, деревья склонились под напором бури. Ветер стаскивал одежду, ползал по спине и морозил пальцы, потом пошел снег, из темноты вихрем возникли легкие хлопья и толстым слоем легли на землю, выделяясь белизной на черном, стальном фоне домов. Становилось все холоднее, люди уткнули носы в поднятые воротники, и округа стала чудесно выглядеть под мантией белого цвета, полная домов с теплыми желтыми огнями окон. За ними лежали холмы в четких черных и фиолетовых красках.

На следующий день опять пошел дождь, но от этого первого снега царило какое-то ощущение возбуждения, особенно среди британцев. Уже снова стало грязно, канавы были полны снежной жижи, но мы заметили, как звук колоколов церкви приглушается падающими хлопьями, и нам захотелось поскорее увидеть знаменитую русскую зиму.

Мы намеревались осмотреть одну медицинскую часть, устроившуюся в деревне, потому что бывший со мной офицер по имени Роч крайне интересовался вопросом немедленной и длительной изоляции больных тифом. Он перенес, однако, жестокий шок, увидев полное отсутствие каких-либо мер в этом направлении. Подготовка больных к перевозке в санитарных поездах, завернутых только в стерилизованные одеяла, в то время как их инфицированная одежда систематически пропаривается и готовится к повторной выдаче, представлялась нам достаточно простым делом после того, что мы видели во Франции, но здесь для русской медицины это все еще было недостижимой вещью. Дело еще осложнялось тем, что вся одежда, одеяла и любое другое имущество, побывавшее в пользовании у солдата сколь угодно короткое время, с этого момента считалось его личной собственностью. Однако Роч настоял на посещении стерилизующих и дезинфицирующих устройств, и нам раскрылось страшное состояние дел.

Какой-то подвал использовался как «серный ящик» для дезинфекции одежды, но, судя по стремлению потянуть время и изменить распоряжение русского офицера-медика, этот аппарат не использовался. В конце концов нас подвели к неприглядного вида бойлеру на колесах.

– Он постоянно использовался вплоть до самого недавнего времени, честное слово, – уверяли нас. – Он только сейчас простаивает, потому что человек, который в нем разбирается, заболел.

Машина, несмотря на вид, была совершенно в рабочем состоянии, но наверняка не использовалась уже несколько месяцев, и, несмотря на протесты со всех сторон, Роч упорствовал в своем наступлении на этот «серный ящик». Опять начались проволочки и предложения альтернативы.

– Я хочу видеть серный ящик! – настаивал Роч.

– Но мы же показали вам серный ящик! – отвечал русский.

– Это не серный ящик.

– Разве?

– Нет!

– Но очень эффективный.

– Это не серный ящик.

В конце концов кто-то что-то шепнул русскому доктору, и тот обратился к Рочу.

– Надо отыскать человека, у которого ключи, – сообщил он. – Похоже, он куда-то исчез. Мы уже послали поискать его.

К тому времени как нам удалось дойти до цели, они сумели развести серную горелку в подвале, от чего можно было убить всех вшей в радиусе шести миль, и уже практически удушили весь персонал, которому полагалось отвечать за эту работу. Эти люди явно никогда до этого не работали с установкой.

Единственным светлым пятном во всем этом безразличии и неумении было то, с чем я все чаще сталкивался и что проливало яркий свет на один из самых мучительных вопросов, касавшихся общественных условий в России. Это были проницательность, умение, деловитость и настойчивость в требовании помощи и совета, проявленные еврейскими врачами, которых всегда было один или два в каждой медицинской части. Это была единственная должность, в которой евреям разрешалось служить, и в сравнении их методов с теми, что применяли ортодоксы-русские, было легко разглядеть причину того выдающегося положения, которого они достигали в любом районе или обществе, где обосновывались. Более резкий контраст трудно себе представить.

– Проще было бы дать евреям править Россией, – сказал Роч. – Похоже, они – единственные люди, способные управлять всем, чем угодно.

Фактически их компетентность и энергия, подкрепляемые чувством обиды за поколения несправедливого обращения и нетерпимости, привели многих из них в авангард большевистского движения.


На следующий день мы отправились верхом и добрались до Манелина, где находился штаб 1-го корпуса. Командир корпуса генерал Алексеев был на передовой, но мы встретили его заместителя генерала Маркова, и предметом обсуждения стал болезненный вопрос артиллерии. У него были лишь две батареи, вооруженные британскими 18-фунтовиками, и одна батарея гаубиц калибра 4,5 дюйма.

От Манелина на следующий день мы поехали на машине с самим генералом Марковым и его адъютантом. Марков, который всегда носил белую меховую папаху, был много старше большинства русских генералов и обладал вспыльчивым характером, но он также умел произносить шутки самым обыденным голосом и был, должно быть, очень хорошим солдатом старой школы.

В Усть-Медвединкую мы приехали поздно ночью, свет фар машины желтел в тумане и резко подскакивал, когда машина преодолевала ухабы. Сейчас Усть-Медведицкая была штабом 6-й дивизии, и так как мы все время упорно рвались вперед на север с тех пор, как отошли от железной дороги, я не удивился, увидев вокруг изобилие снега. Он вместе с грязью, оставшейся после дождя, за которым последовал первый снегопад, привел дорогу в жуткое состояние – появились огромные глубокие рытвины, где останавливались целые вереницы всевозможных автомобилей. Первой застряла машина с вращающимися колесами, в которой с удобством сидел офицер, и, пока заляпанные грязью солдаты трудились, чтобы высвободить машину, позади остановилась еще какая-то телега. Скоро образовалась огромная пробка из транспортных средств, все увязли в этой грязи, которой было по колено, солдаты матерились, изо всех сил стараясь привести машины в движение, возницы стегали своих лошадей, а старшины бродили из конца в конец, пытаясь навести хоть какой-то порядок в этом хаосе.

Уже наступил ноябрь, прошло пять месяцев с тех пор, как я нанес первый визит в долину Дона в палящий зной и встреченные мной люди были полны оптимизма в связи с победоносным наступлением казаков. Сейчас лица были суровее, и не было уже радостного ожидания, присущего тем дням. Времена переменились, и вместо желанного наступления на Москву белые армии повсюду отступали.

Сейчас приходили самые тревожные вести.

– Происходит общее отступление Добровольческой армии из района Курского выступа, – сообщили нам. – Это вызывает отход кавалерии Шкуро. Войска понесли тяжелые потери в ходе воронежских боев. Также отходит весь 3-й Донской корпус. Он удерживает линию, идущую от железной дороги из Подгорной до Валуек.

Похоже, задачей 1-го корпуса было удерживать подступы к плацдарму Усть-Медведицкой и сохранять контакт с левым флангом Врангеля. Но и Врангель был в опасности на Волжском фронте, где большевистские речные канонерки играли очень важную роль в крушении его надежд, а переменчивый характер его кавказских кавалеристов свидетельствовал о непригодности к длительному, упорному сопротивлению, на которое их вынуждало навязанное им численное превосходство красных.

Мы доехали на машине до села Красное, чтобы побывать в 4-й пластунской бригаде, и, учитывая состояние колеи, я был удивлен, что наша тяжелогруженная машина вообще смогла довезти нас до места. Каждую минуту я ожидал, что лопнет какая-нибудь шина. Но мы доехали и остановились у первого воинского отряда, который увидели, и это оказалась резервная рота, шедшая на фронт. Нерегулярно на дальнюю дистанцию вела огонь батарея британских 18-фунтовок. Поскольку я заметил нерешительность и паузы в стрельбе, а также явное оцепенение вокруг пушек, пошел взглянуть, что там случилось. Из-за отсутствия достаточного количества тормозной жидкости или из-за неисправных пружин орудия приходилось толкать назад вручную после каждого выстрела. Несмотря на проблемы, расчеты продолжали, прилагая огромные усилия, вести стрельбу, и я не мог понять, почему стволы орудий были подняты для огня на такую максимальную дальность.

– Почему бы не подождать, пока враг подойдет поближе, чтобы сократить дистанцию? – предложил я командиру батареи. – Или, что еще лучше, подкатите свои пушки ближе, поставьте их позади окопов пехоты.

Ответ меня озадачил.

– Я не могу приблизиться к пехоте, – сказал офицер. – Там еще дальше, в пятистах ярдах, есть окопы, и если я не открою огонь, как только наша пехота увидит наступающего противника, она покинет окопы и разбежится.

Да, это была трудная дилемма, согласился я и попросил разрешения сопровождать его до наблюдательного пункта, чтобы посмотреть, как стреляют орудия. Мы прошли мимо окопов пехоты и подошли к НП в 300 ярдах перед ними, на ничейной земле. Имелось возвышение площадью примерно 70 квадратных ярдов, и на нем и вокруг него сосредоточилась группа, которой было суждено привлечь огонь всей красной артиллерии в Азии – два офицера НП с батареи, командир и 20 конных казаков, рядом полыхали два крупных пожара, да еще было 10 – 20 коноводов и вестовых. Все мы стояли на вершине этого возвышения с биноклями, перед нами открывался восхитительный вид, и мы оставались совершенно безмятежными.

Примерно в 6000 ярдах отсюда были большевики, главным образом кавалерия, которые спокойно прохаживались по селу небольшими кучками, группы всадников с флагами да редкая пушка или подвода темнела на фоне снега. В нашем направлении двигалась пара патрулей, и один из наших передовых постов вел по ним пулеметный огонь с расстояния не менее 3000 ярдов. Похоже, этот огонь вызывал у них не очень большие потери. Тем временем одно 18-фунтовое орудие и одна гаубица калибра 4,5 посылали в деревню и ее окрестности по одному снаряду каждые три-четыре минуты. Я заметил, как рухнул дом в дожде черепицы и каскаде деревянных планок, а из окон вырвался клуб пыли и дыма. Во все стороны бросились человеческие фигурки, и я увидел, как свиньи и куры ринулись по улице, а потом к небу начал подниматься столб дыма там, где вспыхнул пожар среди деревянных строений, и стало видно мерцание красных языков пламени.

Огонь был очень эффективным, и красные бросились врассыпную, а потом я увидел, как часть их орудий, вступивших в деревню, приступила к стрельбе на сельском дворе – полностью на виду! Однако наши канониры им не досаждали, так что, подождав примерно полчаса того, что я ожидал увидеть через пять минут, и будучи готов в любую минуту нырнуть за угол в укрытие, если красные снаряды начнут падать на холмик, я наконец увидел вспышки орудийных выстрелов и услышал доклады. Но куда они стреляли, одному богу известно, и снаряды падали, не долетая до нас с 1000 ярдов, на беззащитный участок степи, взметая вверх куски грунта и грязи. Красные произвели около сорока выстрелов, не меняя, очевидно, ни дальности, ни горизонтального угла обстрела. Взорвалось лишь около пятнадцати снарядов.

Мне страшно не терпелось увидеть контрбатарейную стрельбу, и даже на этой дистанции, думалось мне, мы могли бы переместить орудия. Но вдруг все внимание отвлеклось на основную атаку, которая, видимо, велась силами примерно 400 красных пехотинцев в три цепи – они появились на нашем левом фланге, вынырнув из низины примерно в 4000 ярдах от нас. Они несли большие красные знамена, и их звали вперед офицеры, размахивавшие саблями, сверкавшими на солнце. Однако, похоже, солдаты не особо хотели идти вперед, и то тут, то там какой-нибудь офицер пришпоривал лошадь вперед и хлестал какого-нибудь ленивого солдата саблей плашмя. Цепи приближались, расходясь и раздуваясь понемногу здесь или там, и до нас доносились выкрики офицеров, а затем по ним открыли огонь, и гаубица калибра 4,5 через несколько минут стала их обстреливать. Командир батареи 18-фунтовок находился слишком далеко слева, но как только они пристрелялись, первые полдюжины снарядов придавили наступающую пехотную цепь к земле, и красные бросились плашмя на землю. Еще три залпа заставили красных мчаться сломя голову туда, откуда они пришли, – орда бегущих фигурок, максимально пригнувшихся к земле, понеслась в поисках укрытия. Позади них остались разбросанное оружие, флаги, отдельные раненые и взбешенные орущие офицеры да еще одна бесцельно бродившая лошадь.

При виде отступающего врага огромное возбуждение выказал по-спортивному выглядевший невысокий офицер поблизости, полностью одетый в британское обмундирование: дорогой плащ «барберри», краги на пуговицах и фуражка цвета хаки с мягким верхом. Он непрестанно призывал бригадира к действию и, получив одобрение, свистнул, вложив пальцы в рот, чтобы собрать всех имевшихся всадников. Взобравшись на лошадь, он поскакал галопом, а за ним его казаки, в направлении врага, размахивая саблей, взметая куски земли и облачка снега и поддерживаемый возгласами зрителей.

– Битва закончена, – весело произнес генерал, похлопав в ладоши. – Красные отступают, а кавалерия бросилась преследовать их. А мы поедем в штаб бригады и попьем чаю!

Мы наслаждались великолепной едой, когда после бесконечной ходьбы взад-вперед возле телефона до меня дошло, что что-то идет не так. Я слышал треск артиллерийских выстрелов, раздававшихся на гребне холма, прямо над нами, и, когда спросил, что происходит, мне сказали, что враг получил подкрепление, что мой друг в «барберри» был вынужден отступить и что есть опасность, что наш левый фланг будет отрезан от кавалерии, которая находилась в пяти милях в том же направлении.

Это вызвало у всех взрыв смеха.

Я ожидал, что будут приняты хоть какие-то меры, но мне заявили:

– О, все в порядке! Даже если бы они прорвались, остается лишь один час светлого времени, так что на ночь они отойдут назад в деревню!

Я усомнился, что действительно все в норме, допил чай, мы уселись в машину и в чернильной тьме вернулись назад в штаб дивизии.


С дальнего левого фланга Донской армии все доносились тревожные слухи о мощном наступлении большевиков, которое развивалось в районах, где Добровольческая армия соединилась с Донской армией возле Валуек. Знаменитый командир большевистской кавалерии Буденный упорно пробивался на юг, и, если он вклинится между Добровольческой армией и казаками, ситуация станет угрожающей.

Мы много слышали о Буденном и видели его фотографии. Это был высокий, стройного телосложения мужчина с грубым лицом и усами, похожими на конский хвост. Он был в царской кавалерии с 1903 г. и прошел с наградами Русско-японскую и мировую войны. Он был продуктом санкт-петербургской школы верховой езды, великолепным всадником и крайне беспощадным; это был человек, которого следовало опасаться – что было видно по лицам людей, окружавших меня.

Мне не довелось увидеть буденновские войска в бою, потому что по телеграфу мне сообщили, что в Новочеркасске в любой день ожидается приезд Холмена, поэтому я решил поспешить назад, и мы к концу дня приехали в Боковскую и вовремя поменяли лошадей, чтобы к наступлению темноты добраться до Распопинской.

Последние семь миль проходили по заброшенной земле на южном берегу Дона, где красная кавалерия несколько раз переправлялась, грабя что можно, перед тем как вернуться на другой берег. Мы видели убогие деревни, где стены домов помазаны глиной и крыты соломой, а единственным светлым знаком были белые стены и зеленые купола православных церквей, и в конце концов доехали до небольшого, еще не замерзшего ручья, вившегося черной струйкой по чистому галечниковому руслу среди снега, огибая пучки травы. Степь была зловеще молчаливой, и мы не видели никаких признаков наших кавалерийских разъездов, которым полагалось быть в этих местах. К счастью, не встретили мы и большевиков.

На следующий день мы возвратились в штаб 1-го корпуса в Манелине и пообедали у генерала Алексеева. Он был очень сдержан и, похоже, не хотел делать никаких договоренностей на будущее. Из этого я сделал вывод, что у него больше информации, чем у меня, и это оказалось правдой, потому что в последующие десять дней 1-й корпус вывел свои соединения с северного берега Дона. Зная, что я спешу, он одолжил мне машину, чтобы добраться этой же ночью до Суровикина, но мы замучились со сломанными рессорами и лопнувшими шинами, и нам пришлось провести ночь в маленькой деревушке.

Все мы сгрудились в одной комнате, где в печке полыхали дрова, а хорошо утепленные окна и двери удерживали тепло внутри дома. Ночью приходили и уходили люди в одежде покрытой снегом, лежавшим тяжелыми складками на их шинелях, и из тумана появился, размахивая руками, начальник станции, чтобы сообщить нам, что красные приближаются и что пути напрочь забиты неподвижными составами. Несмотря, однако, на все тревоги, ночь мы провели с комфортом, но, к сожалению, у меня украли револьвер 12-го калибра, и, что еще хуже, я опоздал на проходящий поезд на Лихую, так что мое возвращение в Новочеркасск задержалось на целый день.

С того времени как я уехал, поезд 1-го Донского летучего отряда пришел в Новочеркасск со стороны Царицына, и пилоты сообщили, что армия Колчака отступает на восток по Транссибирской магистрали.

Поддерживавшие его британцы уже отводили свои первые контингенты и исчезали на востоке в снежной пелене, многострадальные солдаты задумывались, ради чего все эти их мучения. Колчак на самом деле начал свое отступление еще в июле, а когда начался вывод британских войск, это было уже начало конца. Его соединениям не хватало продовольствия, горючего, обмундирования и боеприпасов, свирепствовал тиф, и уже по железной дороге на восток намертво замерзали насосы и стрелочные переводы на путях. Сибирские армии становились такими же деморализованными, как и зависевшее от них гражданское население.

– Его войска – под угрозой гибели, – заявил один летчик. – А мы готовимся к эвакуации Царицына.

– Боевой дух Кавказской армии Врангеля быстро падает, – сообщил мне другой офицер. – Она несет большие потери и ведет тяжелые бои, а большевики прислали против них еще войска, которые высвободились в результате отступления Колчака.

Это звучало зловеще, но худшее было впереди, потому что кубанские казаки проявляли явное стремление в любой момент поднять руки вверх и уйти домой, и Врангель передал командование Покровскому, а сам взял на себя руководство группой Добровольческой армии на Харьковском фронте от Май-Маевского, чьи пьяные оргии в конце концов привели его к падению. Он не обращал внимания на важные сообщения, и Деникин отозвал его с поста командующего.

Ситуация была тяжелой, и летчики перебазировались на запад к Суровикину, потому что не питали иллюзий в отношении будущего, если будет перерезана дорога между ними и их единственной линией отхода в донские края. У меня было немного времени на разговоры с ними, да я никак и не мог им помочь, поэтому договорился с начальником станции по поводу проезда на идущем на запад поезде. Я предчувствовал, что по приезде в Новочеркасск буду занят по горло.

Когда я приехал, все вроде в моем штабе выглядело нормально, но в городе, казалось, было очень много народу. Происходил огромный приток беженцев из районов Воронежа, Курска и Киева, многие из них, прежде имевшие высокое общественное положение, бежали в самую последнюю минуту и проделали свой путь почти впроголодь и без каких-либо личных вещей. Они жили в товарных вагонах для лошадей, если не удавалось вымолить место на одном из немногих поездов для личного состава, которые временами шли туда или сюда по железной дороге. Некоторые из этих вагонов были переделаны в нечто вроде гостиных, у некоторых в стенках были прорублены окна, а раздвижные двери заменены. На крыше складывалось всякое мыслимое имущество, и вагоны беженцев окружали крестьяне, торговавшие продуктами или менявшие кур у окон, из которых высовывались беженцы, предлагавшие драгоценности, меха и все, что у них было, в обмен на пшеничные блины и сваренные вкрутую яйца да жилистое мясо. Поезда были набиты людьми и являлись очагами, в которых тиф, стоило ему лишь вспыхнуть, распространялся как пожар.

Иногда приходили санитарные поезда, неся с собой остатки белых полков, и зловоние, сопровождавшее эти поезда, было ужасным. Всегда им чего-то не хватало, и дефицит бинтов и средств для дезинфекции приводил к тому, что раны кишели личинками, и от них несло запахом болезни и гниения. Всегда можно было различить негромкий шепот раненых, и было видно в окна, как они слабо двигались, а группы санитаров спускали вниз трупы тех, кто скончался за ночь.

Прибывали огромные массы людей на санях и подводах и собирались в приемной, где большие пузатые печки, раскаленные чуть ли не докрасна, окружала шелуха подсолнечных семечек. Поскольку все окна были плотно заперты, стояла жуткая духота, которая, хотя и утешала полузамерзших беженцев, являлась мощным источником заболеваний.

Немногие приезжали в вагонах британской миссии, чьи офицеры были только рады предоставить имущество, одежду и жилье в их распоряжение. Многих в течение недель держали в заложниках в тюрьмах Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией – она являла собой самое гнусное сборище агентов-провокаторов, шантажистов и убийц, которых могли отыскать большевики, чтобы те выполняли для них эту работу. Многие из беженцев уже были в дружеских отношениях с британскими офицерами. Сделав крюк по пути в гостиницу «Центральная» на следующий после возвращения день, чтобы узнать новости от Прикетта и живших там инструкторов-пулеметчиков, я попал на вечеринку, где главой была госпожа Лак, единственная англичанка в городе.

Гостями в данном случае были Светлана и Ирина Муравьевы, две исключительно красивые девушки. Они вместе со своей матерью сбежали из Киева, обе были весьма очаровательны и к тому же идеально говорили по-английски. Они вовсю стремились компенсировать те ужасные переживания, через которые только что прошли, и так как Рождество было на носу, идея устроить вечеринку показалась нам очень хорошей.



<< Назад   Вперёд>>