Отец Иоанн вошел в Москву через Калужскую Заставу. В последний раз он посетил Первопрестольную четыре года назад, еще при живой матушке-супружнице, когда ничто не предвещало кровавой бойни с германцем. Батюшка обивал пороги консистории, выпрашивая иконописца и денег подновить обветшалый иконостас. Москва тогда утомила его: суета, грязь, бестолковые разговоры о падении нравов, деспотии епископов, умножении ересей. Но отрада — московские православные святыни укрепляли душу религиозным умилением, верой, что, как ни гнети дерево, оно все вверх растет.
Когда пробил час великих испытаний и Россия вступила в беспримерную по числу жертв войну, когда после каждой литургии совершались молебны о даровании победы русскому оружию, когда в село стали возвращаться увечные и больные, — отца Иоанна неудержимо вновь потянуло в Москву. Он мечтал поклониться кремлевским соборам, увидеть чистый свет, исходящий одг чудотворной Казанской иконы Пресвятой Богородицы, отстоять службу в любимой с детских лет церкви Неопалимой Купины в Зубове. Но матушка Анна тяжело болела, да и в церкви его некем было заменить.
— Вот когда удосужился, прости, Господи, — горестно вздохнул отец Иоанн, крестясь на маковки Донского монастыря.
Ныне батюшку мучил страшный вопрос: а крепка ли его вера? Ни полвека назад, когда учился в духовной семинарии, ни в какой из дней долгой пастырской службы этого вопроса не существовало. Первый удар был нанесен восемь месяцев назад, когда в Страстную пятницу государь император — Божий помазанник! — добровольно отрекся от престола за себя и за сына. Отец Иоанн был смущен: можно ли поминать за службой отрекшегося? Не подложный ли, как уверяли крестьяне, напечатали в газетах манифест? Отец дьякон посоветовал, по примеру соседнего села, возглашать «многие ле́та благоверному Временному правительству».
— Не греши, отец дьякон, — не согласился батюшка. — Эдак, Сатана придет к власти — и ему «многие ле́та»?
— Народное правительство воцарилось, сказывают. В городах повсеместное ликование.
— А мы все же повременим.
И продолжал поминать государя императора, как поминали самодержцев и век, и два назад.
Тогда, в марте 1917-го, отец Иоанн впервые испугался, что лишился благочестия. Его не отпускала мысль, что, если так легко государь оставил данный ему Богом престол, не воссядет ли на российский трон Антихрист?..
Летом-то все и началось. Однажды после молебна крестьяне не разошлись по работам, а устроили сход, злобно кричали о земле, поминая соседнее село. Наконец гуртом повалили к помещику, выгнали его со двора, а все добро — не только скот и зерно, но и книги, стулья, окна, двери — растащили по своим домам. Одинокие старухи серчали, что по слабосилию не могут тоже пограбить. И началось: вырубали казенный лес, дрались с соседями из-за спорных земель.
А потом повалили дезертиры. Шли они назад в родной дом, как каторжники: в рванье, грязные, без денег и даже без краюхи хлеба. Принимали беглых с фронта в семьях с опаской — помнили, как лихо за такие дела раньше наказывали. Никто не был рад «победителям».
— Что, воин, — поддевали старики, — видать, здорово тебе всыпал немец, что ты без порток домой завалился?
— Не скажи, сват, он еще герой — дырявые сапоги не растерял дорогой.
— Так это ж не свои: уворовал, когда драпал. А может, немец наградил, когда наш герой задом к нему оборотился.
— Нет, немец за службу шапку бы хорошую дал. А сапоги палачу полагаются.
Но шли дни, дезертиров прибавилось до дюжины, и они осмелели, стали навроде урядника в селе. Верховодил «победителями» Яшка-бобыль, мобилизованный полгода назад, когда отец Иоанн прогнал его за нерадивость и пьянство из псаломщиков. Теперь Яшка ходил гордо, в пиджаке поверх черной рубахи, с красной тряпкой в петлице, и повсюду — в своей курной избенке, куда по вечерам набивалась молодежь, в трактире, где толковали степенные мужики, на лавочке промеж баб — повсюду поучал односельчан.
— Господа граждане и товарищи! — звенел его молодой голос. — Работать теперь будем самую малость, зато всего будет вдоволь!
Крестьяне не верили: с чего это вдруг разбогатеем?
— Эксплуататоров не будет, — пояснял Яшка, — все, что сработал, твое!
Мудреных слов не понимали.
— Вилы берите — и в бок! И вся недолга!
Удивлялись: на кого же поднимать вилы?
— На всю власть: на царей, помещиков и попов. Да здравствует Учредительное собрание!
Мало, кто серьезно воспринимал слова Яшки-бобыля. Но слушали — повсюду творилось неладное, и хотелось знать: надолго ли? Странным казалось многое. Чужого добра пограбили да сожгли — не счесть, а волость молчит, стражников не присылает. Царя, сказывают, в тюрьму упекли вместе с детишками. Видать, власть-то старая проворовалась, а то и вовсе германцу продалась, а новая еще не вошла в силу… Но детишки-то тут при чем?
Яшка, уверившись в себе, как «в трудящемся, скинувшем оковы царизма», решил, что настала пора строить на селе новую жизнь. Особенно он мечтал поквитаться с отцом Иоанном, из-за которого пришлось «вшей в окопе кормить». Поразмыслив, Яшка решил нанести первый удар по религии, «опиуму народа», как не однажды слышал от ораторов, которых слушал, маясь скукой в тыловом батальоне. Сговорившись с такими же, как он, революционерами и смотавшись за инструкциями в волостной штаб социал-демократов, где у него верховодил дружок, он решил «дать последний и решительный бой попу».
После воскресной литургии революционеры с красным флагом встретили выходивший из церкви народ, и Яшка, молодцевато взбежав на паперть, произнес речь:
— Граждане и товарищи! У нас на фронте уже давно ликование, нет ни одного приверженца рухнувшего кровавого самодержавия. Мы не чаяли добраться до родных мест и увидеть здесь победу угнетенного народа над мировым капиталом. И что же? Вы, как и прежде, послушно терпите, как ваш насквозь буржуазный поп поет молебны бывшему царю Николашке. Пока мы гнили в окопах, надеясь, что у вас со старой властью навсегда покончено, здесь каждый день распевались капиталистические псалмы в защиту жадного кровопийцы народа. Пока мы проливали свою солдатскую кровушку в бессмысленной войне, вы здесь решили восстановить власть князей и баронов. Не выйдет! Граждане и товарищи! Сбросим груз с нашей трудовой шеи, освободимся от матерого церковника! Мы в батальоне, только когда взяли офицеров на штыки, почувствовали воздух свободы. Не попы дадут вам землю, а мы — враги капиталистов и помещиков…
Яшка пребывал в пьянящем восторге от красоты и цветистости своей речи. Возбудившись сверх всякой меры, он готов был тотчас собственными руками передушить всех «акул самодержавия». Никогда еще ему не было так хорошо. Он сжал ложе винтовки стоявшего рядом с ним революционера:
— Эх, как мне хочется сейчас убрать навсегда вашего попа… Но здесь не фронт, и много чести пачкать об него руки… Слово предоставляется товарищу Кубарю!
Ораторское место на паперти занял чахоточный полутруп некрестьянского сословия, притащившийся накануне с Яшкой из волости. Всех удивил голос доходяги — звонкий, страстный, решительный.
— Зачем, товарищи, кровавые слуги капитализма забивают вам головы сказками о небесном рае?.. Чтобы вы работали на них в земном аду! Не верьте попам! Все в мире — материя, все гибнет. Помрет человек или скотина — в чернозем превратятся…
— Это ты врешь, — перебили пришлого. — Сгниет плоть, а душа — она бестелесна.
— Ты здесь, дед Артем, контрреволюцию не разводи! — взбеленился Яшка. — Может, ты еще скажешь: все попы — ангелы? Может, среди них обжор и пьяниц нет?
— Как не быть, тоже ведь люди. Так ведь мы на исповедь не к человеку ходим, а к сану, что Богом даден.
— Не Богом, а другим попом — епископом.
— Все одно. Значит, тому — Богом.
— Хватит, дед! Твоя агитация старорежимная. — Яшка нутром почувствовал, что провокационная работа деда Артема дает свои буржуазные плоды, и поспешил пресечь ее, истошно прокричав: — А поп у нас контра — и его к стенке надо! Прошу не мешать революционному собранию! Сейчас товарищ Кубарь зачитает резолюцию.
— Яшка, а ты нам покажи свою резолюцию, — засмеялась молодуха. — Она у тебя тоже из волости или кого из нас выбрал?
— Он теперь только с городскими вожжается, — заверещала другая. — У них все по-другому, не то, что у нас.
— Образованный, — восхищенно подивился Яшкин сосед.
Но тотчас, оглянувшись по сторонам, он спохватился и яростно сплюнул, чтобы не подумали, что дураку потакает.
Вперед опять выдвинулся пришлый полутруп, но теперь с бумажкой в руке. Все попритихли, издавна уразумев, что в бумажках чаще всего приписаны указы начальства.
— «Признавая, что наравне с уничтожением рабства экономического, — начал сплетать воедино ученые слова товарищ Кубарь, — подлежит освободиться и от рабства духовного, мы, крестьяне села Кочки, на общем собрании трудящихся заявляем, что время веры в попа, Бога и черта прошло и настало время веры в себя и свои силы, которые нужны для борьбы с внутренними врагами. Поэтому мы единогласно постановили выселить попа Ивана Будагова из причтового дома, который решили обратить в школу для просвещения масс учением Маркса и Ленина. Церковь же, как очаг мракобесия и монархизма, мы решили переоборудовать под музей Свободы, Равенства и Братства. Да здравствуют большевики из партии социал-демократов!» Ура!
Несколько революционеров раскатились было «уракнуть» вслед за пришлым, но осеклись — толпа недружелюбно смотрела на оратора и его окружение. Народ в недоумении пытался понять: злые шутки с ними шутит пришлый доходяга или всерьез говорит?
— Вот и порешили, — первым нашелся Яшка. — Значит так, гражданин Будагов, молись не молись, а к завтрему выметайся из реквизированного дома. Бедняцкая молодежь теперь там будет получать пролетарские знания и петь вместо псалмов революционные песни.
Отец Иоанн не понимал происходящего, не понимали и крестьяне. И вдруг среди злой тишины заголосила Яшкина тетка, до сего дня гордившаяся начальственными городскими замашками племянника:
— Люди! Да что же вы их, нехристей, слушаете!.. Да ты, Яшка, — паразит! — что сам нажил, чтобы батюшку из дома гнать? Кто тебе, дураку, такую волю дал?
— Ты что же, Яшка, хулиганишь, — поддержали старуху. — Да еще больного человека на нас науськиваешь. Думаешь, на тебя управы не найдем? Церковь, она Божья… Ее твоя Резолюция, что ли, строила?
— А кому теперь жалованье урядника пойдет? Мужики, его уже, небось, Яшка прикарманил.
— Гони их! Бей их! На Божию Матерь руку подняли!
Толпа угрожающе надвигалась, и кучка революционеров подобру-поздорову убралась с глаз долой.
Подойти к отцу Иоанну никто не решался, все чувствовали свою вину перед ним, что так долго слушали богохульные речи. Крестьяне, не поднимая угнетенного взора, стали расходиться.
Пошел домой и отец Иоанн. В родном жилище все показалось чужим, мертвым. Если бы не прибрал Господь Аннушку, ей бы попечалился. Спросил бы у нее: как же человек может дойти до того, чтобы озлобиться на Бога? Как может желать счастья для всех обездоленных, а забыть о своей душе?
Отец Иоанн зажег лампадку, опустился на колени перед ликом Спасителя и стал размышлять о своей скорби: «Почему я не могу смиренно принять кару, да какую кару — злословие, и ропщу? Почему душа моя не радуется, как завещал Господь наш Иисус Христос в девятой заповеди блаженства: "Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех"?.. Но разве я один? Разве мне некому попечалиться? Воистину, грешен я, мало во мне веры».
Отец Иоанн долго молился, испрашивая прощение и себе, и государю императору, и Яшке-бобылю. Наутро он препоручил церковные дела отцу дьякону и по осенней распутице побрел за сто верст в Москву.
* * *
«И когда приблизился Иисус к городу, то, смотря на него, заплакал о нем».
Плакать хотелось и отцу Иоанну. Осиротелая, словно вымершая, встретила его Первопрестольная. Многие дома и даже церкви были изранены ружейными пулями и артиллерийскими снарядами. И чем ближе подходил батюшка к святому Кремлю, тем больше видел разрушений.
Минуло меньше недели, как в городе закончилась братоубийственная война между рабочими и юнкерами, прозванная революцией, и воцарилась новая власть. Из окон старинного барского особняка, на воротах которого трепалось красное полотнище со словами: «Смерть капиталу», неслись пьяная брань и революционная песня:
На крыше другого особняка потели двое солдат — сбивали герб Российской державы. Отец Иоанн остановился, удивившись ненужному разрушению. Наконец двуглавый орел поддался натиску штыков и рухнул вниз. Один из солдат снял военную фуражку, перекрестился и, увидев священника, рассмеялся:
— Что, отец?.. Жалеешь?.. Не жалей — нынче мировая революция!
Второй солдат тоже глянул вниз, выматерился и, надсаживая глотку нервной злобой, прохрипел товарищу:
— Чего ты с ним болтаешь — это же контра! Ему лишь бы наш хлебушек лопать! — И вниз: — Чего, старик, уставился?! А ну, проходи, буржуй недорезанный!
Отец Иоанн сокрушенно покачал головой и зашагал дальше. Среднего роста, сутулый, в вылинявшей нанковой рясе, он устало брел к Кремлю, сжимая в большой крестьянской ладони дорожный посох. По разбитым окнам и выломанным дверям магазинов было ясно, что они разграблены. Некоторые улицы перегораживали окопы и частью уже разобранные баррикады. Обгорелые дома, оборванные провода, очереди хмурых обывателей с затравленным взглядом у хлебных ларьков.
Мимо прокатил грузовик, ощерившийся винтовками. Из кузова заметили священника, весело закричали, хмельные от быстрой езды и свободы:
— Эй, рясник, держи руки вверх!
— Поп, молися за рабочую власть!
— Васька, возьми его на мушку!
«И дам им отроков в начальники, и дети будут господствовать над ними. И в народе один будет угнетаем другим, и каждый ближним своим; юноша будет нагло превозноситься над старцем, а простолюдин над вельможею».
Где же он, быстрый на исполнение приказа и верный присяге солдат? Куда делись смирение и любовь, к которым каждодневно призывают с амвонов всех российских церквей? Да разве можно вот так, в один день, отторгнуть от себя то, что сияло тысячу лет? Неужто можно уверовать, что все, что было до нас, — мрак и нечистота? Неужто в одночасье можно возненавидеть часть своего народа? Сменить веру в Бога на веру в свою ненависть к самодержцу?.. Или ненависть жила в нас всегда, только мы, по слепоте своей, не замечали ее?
Отца Иоанна нестерпимо потянуло в церковь. Он зашел во встретившийся по пути храм и долго, истово молился.
* * *
Бурые кремлевские стены, казалось, кровоточили от обилия свежих выбоин, причиненных снарядами и пулями. Возле закрытых железных ворот Троицкой башни стояли часовые.
— Сынки, как же мне пройти? — удивился отец Иоанн, никогда прежде не видавший Кремля на запоре.
— А у тебя, батя, пропуск есть?
— Мне бы в Успенский, Владимирской Божией Матери помолиться.
— Если ни пропуска, ни пакета — не пропустим, батя.
— Зачем же в святыню не пустите?
— С политикой у тебя, батя, худо. Теперь святыня — наша солдатская власть. На нее и молись.
— Или к господам захотел? — ощерился самый молодой. — Мы, когда твою святыню брали, немало их пулями накормили.
— Не шуткуй, — одернули его. — А ты, батя, иди кругом вдоль стены. Может, где и пропустят.
— Серчает, что его Кремль мы взяли, — услышал отец Иоанн смешки вдогонку.
«Пойдите вокруг Сиона и обойдите его; пересчитайте башни его. Обратите сердце ваше к укреплениям его, чтобы пересказать грядущему роду».
Беклемишевская башня стояла обезглавленная, другие зияли свежими ранами. На Красной площади — грязь, запахи, как на конюшне, множество солдат и матросов с ружьями. Тут же толчется разношерстный московский люд, митингуя или слушая, что говорят другие.
* * *
— Вы взяли власть, — требует дама в шляпке, — вы теперь нас и защищайте!
— Нет у нас войск ваши квартиры охранять, — иронически улыбается в ответ командир в кожаной тужурке.
— А раз нет, зачем тогда власть брали?..
* * *
— Граждане, я вас прежде обманывал! Теперь заверяю вас: никакого Бога нет! — митингует, забравшись на грузовик, дьякон с красной тряпицей на шее. — Я никогда не верил в литургию! Но надо же было как-то кормиться…
— Если ты нас прежде обманывал, — хитро улыбается мужичонка, — кто ж тебе нынче поверит?
* * *
— Ну и долго мы продержимся? — ведут мирную беседу у костра в центре Красной площади вооруженные рабочие.
— Ленин говорит: навсегда утвердились.
— Чего ты Лениным тычешь, сам-то что думаешь?
— А зачем мне умничать?
— А я думаю, ничего у нас не выйдет.
— Это отчего же?
— Ну, рассуди: какой из меня или из тебя правитель? Нас и слушать-то никто не станет. Царь почему всех держал в узде? Ему, вишь ты, министры подсказывали. Недаром же они над учеными книгами штаны протерли. А мы, вишь ты, всех министров поганой метлой…
— А мне товарищ Ленин подскажет.
* * *
— Нет, товарища Ленина на всех не хватит.
— Эх, до чего нынче кутерьма дошла, — жалится один купчишка другому, — ничего не пойму.
— Понять труднехонько, — соглашается собеседник, — все вверх дном поставили. Зато, если угадать, в какую сторону повернется, миллионщиком можно стать. Нынче самое время для наживы.
— Это коли угадаешь. А если промашка? Всего капиталу лишишься.
— И живота можно, не токмо капиталу.
— То-то и оно. Лучше выждать.
— Жди-пожди, а другие обскачут. Золотишко-то скупают вовсю. И хлебушек дорожает.
* * *
— Зря надеются запугать нас царские рясники! — митингует солдатик, по виду из студентов. — Советская власть ни в Бога, ни в черта, ни в загробную жизнь не верит!..
— Мил человек, ты не зарекайся, — вступает в спор с оратором пожилой мастеровой. — Я вот смолоду тоже ни во что, кроме денег, не верил. А жизнь пообломала, теперь чуть светает — в церковь бегу.
— Это тебя царская жизнь обломала, — снисходительно улыбается солдатик. — Не бойся, наступает всеобщее счастье, и только буржуазия будет корячиться и бегать в церковь.
— Что ж это за зверь такой: всеобщее счастье?
— Это победа всемирной революции, когда не будет ни эллина, ни иудея — один рабочий класс.
— Да что ты, нехристь, про евреев талдычишь, ты по-людски ответь.
* * *
Отец Иоанн ужаснулся обилию суетных грешных речей, звеневших со всех сторон здесь, рядом с великими христианскими святынями.
«Народ мой! вожди твои вводят тебя в заблуждение и путь стезей твоих испортили».
Батюшка стал протискиваться поближе к Кремлевской стене, на которой моталось длинное красное полотнище с надписью: «Жертвам, провозвестникам Всемирной Социальной Революции». Под полотнищем зияли огромные свежевырытые ямы.
— Зачем? — вслух удивился отец Иоанн, заглянув в глубину растревоженной земли.
— Хоронить будут, кого буржуазия поубивала, — пояснил молодой, задорно улыбающийся рабочий.
— Здесь?.. Не на кладбище? — оторопел отец Иоанн.
— Теперь, товарищ, все по-новому будет. Сегодня, как от пасхальной свечи, от душ павших затеплится яркий огонь мирового Евангелия — социализма… Вишь, наше районное знамя впереди полощется. А за ним революционный комитет в полном составе. Вот это похороны! И умереть не жалко.
Отец Иоанн увидел колонну, вползавшую на Красную площадь через Воскресенские ворота. Впереди, оседлав кобылу, шествие возглавлял рабочий с красной лентой через грудь. Но что это? На плечах рабочих и солдат гробы… красного цвета.
— И правильно, — стал объяснять все тот же словоохотливый молодой рабочий. — Они же на войне погибли, а военная планета Марс красным огоньком по ночам блестит.
— Но вы же православный! — укорил собеседника отец Иоанн.
— Был — да сплыл. Я теперь ни во что, кроме социализма, не верю.
Уже вся рогожская колонна втянулась в площадь и дружно запела, подойдя к ямам под Кремлевской стеной:
— Товарищи! — ликовал кто-то из толпы. — Первый раз после похорон товарища Баумана пролетарии Москвы хоронят своих боевых друзей без гнусавого поповского пения! Отдадим последний долг жертвам мирового капитала!
Последним долгом оказалась популярная в среде социал-демократов песня:
Гробы по дюжине опускали в каждую братскую могилу и перед тем, как завалить землей, над каждой произносили речь. В этот сумрачный день с легким морозцем говорили об одном — о святой ненависти. Отцу Иоанну подобное словосочетание было так же непонятно, как и красный пролетарский покров или рабоче-крестьянские идеалы.
Но воистину страшновато стало, когда подошла колонна Бутырского района. Над площадью поплыли черные гробы, которые несли одетые в черные рубахи анархисты. Один из них, встав у края черной пропасти, куда погрузили усопших, произнес прощальную речь, и от нее повеяло смертью не меньше, чем от черного знамени, древко которого он сжимал в своем кулачище.
— В этой могиле долго и славно будут тлеть трудовые кости наших братьев. Их мозг проточат черви, много-много червей, впивавшихся еще вчера в царские трупы, закопанные неподалеку. Но и червям, и этим стенам прах павших за дело мировой революции бойцов роднее и ближе царского. Ибо не цари копали здесь землю, не бояре клали кирпич на кирпич, а предки тех, кого мы сейчас хороним. Наши товарищи скоро превратятся в прах, сгниют их бренные останки и станут надежным фундаментом отвоеванного у буржуев Кремля. Отныне и вовеки здесь будет всенародный двор, пантеон лучших из лучших, кладбище для тех, кого еще убьет в беспощадной борьбе кровожадная рука издыхающего капитала. Вы видите наше торжество, нашу славу. Это старый мир угнетения и насилия получил смертельный удар. И мы обещаем вам, мертвые товарищи, что не успеют еще черви обглодать мясо с ваших костей, как наша карающая рука уничтожит всех опричников старого режима. Смерть палачам!
— Смерть! Смерть! Ура! — стреляя из ружей, заголосили чернорубашечники. — Да здравствует товарищ Шмидель! Поручить товарищу Шмиделю организовать боевую дружину!
Старушка, забредшая на похороны из любопытства, перекрестилась и плаксиво запричитала:
— Грех-то какой. Людей, как скотину, хоронят.
— Они, бабка, не признают религию, — пояснил стоявший рядом солдат. — У них заместо нее опиум.
— Тогда бы и закапывали возле боен, — озлилась старушка. — А то: справа — Иверская, слева — Василий Блаженный, впереди — Спасская, позади — Казанская. Выходит, в церковной ограде хоронят, а не по-христиански.
— Ничего, гражданка, — «успокоил» старушку юноша с револьвером на боку, — скоро и до ваших храмов доберемся. Повсюду одни пролетарские звезды будут сиять.
— Что-то пока, милок, одни могилки вокруг.
— А ты приходи сюда лет через пять и увидишь, что такое счастье.
— Приду, как не прийти, если только до той поры живой не закопаете.
— Такую мелкобуржуазную контру не грех и закопать.
— Не грех, не грех, для вас греха вовсе нет.
Юноша взялся за револьвер, решив арестовать контру, но старушке на этот раз посчастливилось — закидали землей очередную яму и грянул «Интернационал»:
Юноша подхватил гимн международного пролетариата, а старушка поспешно засеменила прочь. Наткнувшись на отца Иоанна, она подошла под благословение и полюбопытствовала:
— Батюшка, а верно, что Антихрист уже здесь? Ведь по Писанию Антихрист сядет в храме, как Бог.
— Нет, они малы для Антихриста. Тот чудеса творить будет, а они не могут — сами смерть принимают.
— Так если они не с Антихристом заодно, а по дурости только, ты бы отслужил над ними панихидку.
— Прогонят, матушка.
— А ты, батюшка, ночью приходи — и потихонечку. Ночью здесь поспокойнее… Кто не без греха, может, и простит им Господь.
— Простит, матушка. Сегодня же, как стемнеет, и приду.
* * *
Ночью, когда народ разошелся, отец Иоанн пробрался на Красную площадь, к Кремлевской стене и, озираясь, словно тать, тихонько запел отходную по жертвам трагедии, постигшей Отечество:
— Упокой, Боже, рабов Твоих, и учини их в рай, идеже лицы святых, Господи, и праведницы сияют, яко светила; усопших рабов Твоих упокой, презирая их вся согрешения…
Отец Иоанн переходил от одной братской могилки к другой и вновь пел. На четвертой его прервали появившиеся из темноты караульные с ружьями:
— Ты что здесь делаешь, товарищ?
— Отпеваю детей несчастных, молюсь за усопших и погребенных в сем святом месте.
— Так ты, значит, пролетарский поп, раз над большевиками молишься?
— Нет, сын мой, я ваших перемен не разумею.
— Но раз молишься, значит, одобряешь?
— Я молюсь об их душах, молюсь об умерших, а не об их делах в земной юдоли.
— Значит, не одобряешь. А разве о врагах молиться можно? По-нашему, врагов убивать надо. На то она и жизнь!
— Христос молился о распинавших Его: «Отче, прости им, не ведают бо, что творят».
— Но мы-то, поп, ведаем. Мы, поп, скоро выстроим всемирное счастье для угнетенных.
— Уповаю, что многие из вас, обольщенные своими вождями, не ведают, что творят. Ибо замыслы построить всемирное счастье без Бога подобны замыслам вавилонян: «Построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя». Но Господь не допустил этого и рассеял вавилонян по всей земле.
— Ты здесь, поп, контрреволюцию не разводи. Ты сюда притащился небось проклясть наших товарищей. Молельщик нашелся! Революция за них помолится. Давай уноси ноги, пока отходную по тебе не пришлось читать.
Отец Иоанн перекрестил последний раз могилы, перекрестил караульных, шепча: «Господи, прости им, не ведают бо, что творят», и пошел прочь. Опять нестерпимо потянуло в церковь — помолиться за всех умерших и всех живущих на земле. А потом? А потом побыстрее вернуться в свое село. Батюшка ощутил в себе великую крепкую веру и понял свое предназначение: всю оставшуюся земную жизнь и там, куда по грехам пошлет его Господь после кончины, молиться за тех, кто не ведает, что творит.
«Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печали моя».
* * *
— Повезло тебе, батюшка, — уезжаешь! — горько вздохнул извозчик, отвезший отца Иоанна к вокзалу. — И я бы подался хоть куда, лишь бы подальше от этой свободы!..
Наступала эпоха революционных трибуналов…
<< Назад Вперёд>>
