Глава 21
Интервенция с позором провалилась. Последние войска Антанты отплыли из Архангельска 27 сентября 1919 года. 6-я армия красных, не встретив сопротивления, вошла в город пять месяцев спустя, и местные жители приветствовали ее. Деникин, еще осенью находившийся в опасной близости от Москвы, был окончательно отброшен и в марте 1920 года с остатками своих армий заперт в Крыму, где передал командование барону Врангелю.
Но не все трудности остались позади, ибо поляки осуществили успешное наступление в глубь территории своих бывших владык, а французы, горячо поддерживавшие правое дело поляков, подзуживали Врангеля вырваться из Крыма хотя бы для отвлекающего удара. Стремительная атака Врангеля и маневры его врагов привели к эпилогу, такому же кровавому и бессмысленному, как и предыдущие главы истории Гражданской войны. Врангель отвоевал значительных размеров плацдарм в Южной России, и в августе 1920 года французское правительство официально признало de facto его власть.
Однако в октябре Польша и Советская Россия заключили мир, Красная армия смогла сосредоточиться на борьбе с последним оплотом контрреволюции, и Врангель, спасовав, очень успешно эвакуировал из Крыма в Турцию на 126 кораблях – в основном французских и русских – 100-тысячное войско и почти 50 тысяч гражданских лиц.
Врангелю, как и Колчаку, не всегда везло с подчиненными. Пожалуй, в нарисованном им в те решающие дни портрете его старшего армейского командира можно увидеть отображение упадка всего Белого движения.
Генерал Слащов, ранее названный Врангелем рабом морфия и хроническим алкоголиком, абсолютно не способным удержать самый незначительный рубеж, тем не менее защищал жизненно важный перешеек Перекоп, ворота Крыма. Перед главнокомандующим Слащов предстал в ужасающем виде. Лицо – смертельно бледное, губы дрожат, из глаз струятся слезы. В железнодорожном вагоне царил невероятный беспорядок. Стол заставлен бутылками и тарелками с закусками; повсюду разбросаны одежда, игральные карты, оружие. Среди всего этого хаоса Слащов в фантастическом белом доломане, отороченном золотой тесьмой и мехом. Вокруг самые разные птицы: журавль, ворон, ласточка и сойка. Они прыгали по столу и полкам, летали и садились на голову и плечи хозяина… Врангель настоял на том, чтобы генерал Слащов подвергся медицинскому обследованию.
В Сибири, месте крушения проектов всех союзных держав кроме Японии – несмотря на туманность такой надежды, – с самого падения Омска подразумевалось, что золото еще можно спасти. Тем временем последний из двух британских батальонов, 1-й батальон 9-го Гэмпширского полка, отплыл из Владивостока 1 ноября 1919 года. Некоторые офицеры и солдаты чуть ли не рыдали, когда транспортный корабль отходил от берега. Их мучили не угрызения совести и не жалость к измученной стране, которую они покидали, а тот факт, что по карантинным нормам, установленным в последний момент, им пришлось бросить прирученных ими собак. Эти несчастные животные, брошенные на набережной, неистово метались взад-вперед или сидели тоскливо подвывая.
И французы уехали, и итальянцы. Советы Вашингтона по вопросу вывода войск были столь противоречивы и запутанны, что практически не поддаются анализу. Участились провокационные действия японских войск и их русских протеже против американских солдат и инженеров-путейцев, и к концу августа 1919 года ситуация стала критической. США направили в Токио ноту протеста, пригрозив, что выведут все американские войска, если подобные действия не прекратятся. Нота удручила омское правительство, но японцы не отвечали целых два месяца. В октябре генерал Гревс получал разведданные о том, что Семенов и его менее значительные коллеги-марионетки Калмыков и Розанов планируют наступление на широко разбросанные силы американцев; на Токио продолжали оказывать дипломатическое давление с неопределенными, но смутно обнадеживающими результатами.
К тому времени рухнул омский режим, Красная армия приближалась к озеру Байкал, и стало ясно, что если американцы не сдадут позиций, то едва ли им удастся избежать столкновения с большевиками. Тут американцы своевременно осознали, что близки к своей первоначальной цели – спасению Чехословацкого легиона. В обстоятельствах, по самым разным причинам чрезвычайно оскорбительных для Японии и крайне тревожных для Китая, Гревсу приказали в начале января сконцентрировать все войска во Владивостоке для эвакуации.
Госдепартамент США и британское Военное министерство, которые и прежде никак не могли прийти к соглашению, теперь нашли повод для новых разногласий. Британцы заявляли, что если американские гарнизоны, охранявшие железную дорогу в Забайкалье, уйдут во Владивосток до того, как чехи пересекут их зону, то чехов некому будет защищать, если Семенов нападет на них. Госдепартамент обращал внимание на то, что в Сибири находится 72 тысячи чехов и лишь около 5 тысяч американцев, и напоминал о до сих пор не изменившемся мнении одного эксперта, что если американские отряды, расположенные вдоль железной дороги, окажутся в опасности, то всегда могут положиться на помощь чехов. После этого эвакуацию завершили, и последний американский контингент отплыл из Владивостока 1 апреля 1920 года. А последние японские войска вывели лишь два с половиной года спустя.
Поражение всегда порождает взаимные обвинения и упреки. Русские обвиняли союзников в вероломстве, а союзники более не видели необходимости скрывать свою убежденность в продажности, некомпетентности и зачастую трусости белых. Однако в Сибири был один вопрос, вызывавший резкие противоречия и возмущение как среди русских, так и в лагере их союзников: то, как Колчака отдали в руки его врагов.
Пока это было в их власти, верховные комиссары союзников официально гарантировали Колчаку личную безопасность. Генерал Жанен, как главнокомандующий всеми союзными войсками на Сибирском театре военных действий, получил от них приказ, совершенно ясно демонстрирующий их намерения и возлагавший на него ответственность за защиту адмирала, если тот обратится за этой защитой. Лишив Колчака его поездов и оборвав его связь с внешним миром, войска, подчинявшиеся Жанену, не оставили Колчаку никакого выбора. Адмиралу пришлось считаться с навязываемыми ему условиями охраны и перемещения, и 6 января он попросил, чтобы его взяли «sous la garde des Puissances Allies» («под охрану союзных великих держав»). Чехи обращались с адмиралом весьма сурово, но, несомненно, чувствовали себя ему обязанными. Жанен напомнил им: «Мы имеем международный мандат и обязаны защитить его». Флаги союзных держав, укрепленные на адмиральском вагоне, заявляли о статусе убежища. На этом фоне передача Колчака мятежникам в Иркутске – без возражений и явно по предварительной договоренности – деяние по меньшей мере некрасивое.
Верховные комиссары были шокированы и из Харбина, где застигли их новости, отправили генералу Жанену совместный протест в самых резких выражениях. Протест подписали Лэмпсон от Великобритании, Като от Японии и даже де Могра от Франции. В действиях чехов они усмотрели нарушение долга и призвали их главнокомандующего отчитаться. Очевидно, что инцидент захватил их врасплох, им и в голову не приходило, будто Жанен (даже не уведомивший их об аресте Колчака) позволит чехам обмануть их доверие. «Поступок генерала Жанена, – телеграфировал Лэмпсон в британское министерство иностранных дел 23 января, – тем более непостижим, что вышеупомянутое соглашение приняли в его присутствии и с его полного согласия; формулировки даже специально изменили по его желанию ввиду известных настроений чешских войск, коим предстояло выполнять условия соглашения».
Жанен, чья совесть была нечиста, давно ожидал неприятностей. Покинув Иркутск 8 января, он медленно двигался на восток, составляя по пути многочисленные телеграфные отчеты в Париж. В них он, пока мог, притворялся, что его отсутствие в Иркутске дело временное. «Ради нескольких дней, проведенных вне города», он доехал аж до Слюдянки в южной оконечности озера Байкал, но запасные пути там были забиты поездами, и он проехал еще сотню километров на восток до Танхоя. Здесь «из-за отсутствия хорошей связи» пришлось ехать дальше, до станции Мысовая. «В зависимости от обстоятельств, – сообщал он в Париж 12 января, – я вернусь в Иркутск или продолжу путь на восток». Если бы Жанен вернулся в Иркутск, его прибытие примерно совпало бы с приездом Колчака, однако, читая его мемуары и зная обстановку тех дней, можно предположить, что он об этом и не помышлял.
14 января Жанен был в Верхнеудинске, где американский гарнизон под командованием полковника Морроу держал под арестом одного из семеновских генералов, шесть офицеров и сорок восемь рядовых. То была команда бронепоезда, захваченная американцами после того, как они как-то ночью обстреляли один из их стационарных воинских эшелонов. Допросы пленников показали, что за последние десять дней они убили более сорока мужчин и изнасиловали и убили трех женщин. В силу необходимости их освободили 23 января – контингент Морроу отбыл во Владивосток. Скипетров и его компаньоны также вышли сухими из воды, ибо Жанену пришлось уступить давлению японцев, действовавших в интересах Семенова, и чехам, их арестовавшим, приказали освободить палачей. Восточнее Байкала трагедия сменилась театром ужасов.
Днем 14 января Жанена подозвали к телефону. Звонил Сыровой из Иркутска. Чешский главнокомандующий с тревогой докладывал о неприятностях, с которыми столкнулись тыловые эшелоны чехов. Шахтеры и железнодорожные рабочие бастовали, в Глазкове готовилось вооруженное сопротивление (это сообщение подвергалось сомнению). Ангарская бойня еще больше разожгла ненависть к Колчаку.
«Чешская армия была в опасности, и Сыровой предчувствовал, что сможет эскортировать адмирала только до Иркутска, – отмечал Жанен в своих мемуарах. – Я ожидал такого развития событий несколько дней и часто думал об этом, особенно когда мучился бессонницей», – продолжал он. Однако он по-прежнему проявлял если не полное безразличие, то отсутствие явного участия в судьбе Колчака. Только в конце длительной встречи с делегацией Политического центра, приехавшей к нему в Верхнеудинск 16 января, Жанен спросил: «Вы можете сообщить мне что-нибудь об адмирале?» Когда ему ответили, что накануне чехи передали им Колчака, он закрыл эту тему и почти сразу же распрощался. Делегаты были людьми скромными, почтительными и явно зависимыми от Жанена. Кажется странным, что он не сделал того, что на его месте сделал бы любой другой, – не спросил, как они собираются поступить с Колчаком, или не выразил надежду, что с пленником поступят гуманно.
В течение недели на поезд французской военной миссии сыпался град возмущенных протестов, и Жанен обнаружил, что его повсеместно обвиняют в «предательстве» верховного правителя. Горячность, быстрота и само количество его ответов заставляют предположить, что он не был готов к обвинениям. Бывшие столпы омского режима разбежались от Харбина до Владивостока и оттуда телеграфировали Жанену напыщенные обличения. Он приказал своему начальнику штаба разъяснить им в «нескольких резких выражениях», что ни один русский, сбежавший в безопасное место, не имеет права упрекать Жанена в том, что тот не приказал иностранным войскам сложить свои головы за Колчака.
Однако телеграммы верховных комиссаров волновали его гораздо больше, и им он посылал, по возможности, аргументированные ответы. Лэмпсон называл их «крайне длинными» и, исходя из их тона, советовал министерству иностранных дел «не иметь больше никаких дел с генералом Жаненом». Генерал (как мы покажем далее) имел более веские основания, чем явствует из его невнятных попыток оправдаться.
Жанен жалуется, что верховные комиссары приказали ему защищать Колчака, но не предоставили ни одного отряда из собственных национальных войск для выполнения этой задачи. Он критикует их за поспешный отъезд из Иркутска. Он винит маленькое японское подразделение в Глазкове за то, что оно уклонилось от выполнения своих обязанностей – спасения Колчака. Он неоднократно уверяет, что любая попытка спасения адмирала Чехословацким корпусом была бы самоубийственной. Он снова и снова ссылается на то, что руководствовался в своих действиях прецедентом с покойным царем, и заявляет, что, когда царскую семью арестовали, он и несколько других глав союзных военных миссий в Петрограде вызвались спасти узников и получили резкий отпор от своих послов. Жанен утверждает, что, хотя Колчак и объявил о своей отставке, он вовсе не отошел от дел и приехал в Иркутск все еще будучи верховным правителем, и, следовательно, любая попытка чехов защитить его явилась бы нарушением строгих приказов самих верховных комиссаров не вмешиваться в российскую политику. И наконец, в телеграммах, посылаемых им в Париж, он говорит о своей убежденности в том, что «расстреляли многих людей, кто принес гораздо меньше вреда Сибири и России, чем адмирал, его министры и его окружение».
У каждой проблемы есть две стороны, и, хотя оправдания Жанена звучат неубедительно, Черчилль девять лет спустя заметил, что «необходимо принять во внимание сложное положение этого офицера». Давайте взглянем на проблему с точки зрения Жанена и Сырового.
Жанен утверждал, и вполне справедливо, что не имел права рисковать чешскими арьергардами ради спасения жизни Колчака, а Сыровой, находившийся в Иркутске, считал такую попытку опасной и даже гибельной для всей эвакуации. То, что чехов встречали враждебно, что их продвижение на восток осложнялось забастовками (или угрозами забастовок) и нежеланием сотрудничать персонала железной дороги и местных властей, – несомненный факт, объяснявшийся в некоторой мере тем, что чехи вроде бы увозили Колчака и золото за пределы досягаемости революции.
Правда и то, что чехи вполне обоснованно считали Колчака своим врагом; особенно оскорбил их его приказ Семенову взорвать байкальские тоннели, чтобы не допустить их эвакуацию. Сыровой впоследствии писал, что «для сохранения дисциплины в чехословацкой армии необходимо было отказаться от конвоирования Колчака». Хотя это последнее утверждение вряд ли стоит принимать на веру, остаются сомнения в том, что приказу Сырового подчинились бы, если бы он потребовал пойти на риск и конвоировать Колчака за Иркутск. А уж если бы эти приказы исходили от Жанена, которому легион всегда подчинялся лишь номинально, то ими точно пренебрегли бы.
Таким образом, аргументация Жанена и Сырового звучит вполне убедительно. «Несмотря на трудности и опасности, грозившие нашей эвакуации, – отмечал последний в официальном рапорте, – мы, по сути, защищали Колчака дольше, чем могли себе позволить». И далее подчеркивал, что Колчака все-таки передали не большевикам, а относительно умеренному Политическому центру.
Утверждения Жанена и Сырового, что обстоятельства оказались выше их, звучали бы убедительнее, если бы хоть что-то намекало на то, что для них это стало печальной неизбежностью. Ничего подобного. «Сплавили, и слава богу» – вот лейтмотив всех их попыток реабилитироваться. И это пренебрежительное, где-то даже мстительное отношение к человеку, за скорую расправу над которым они, безусловно, несут некоторую ответственность, заставляет вспомнить об их отношении к Колчаку с самого падения Омска. Целых два месяца генерал Жанен, главнокомандующий союзными войсками в Сибири, который, что бы лично он ни думал о верховном правителе, был кое-чем ему обязан, старательно избегал любых, даже телефонных, контактов с адмиралом. И целых два месяца генерал Сыровой задерживал, не гнушаясь угрозой применения оружия, движение на восток его поездов. Трудно представить, каким образом в те два месяца два старших по званию представителя союзников могли бы причинить больший ущерб человеку, поддерживать которого обязывал их служебный долг.
С этой точки зрения выдача Колчака представляется не единственным выходом из критической ситуации, неожиданно сложившейся в Иркутске, а логической кульминацией долгосрочного плана, целью которого было бросить адмирала в беде или довести до гибели. Кто разработал этот план или насколько сознательно его сформулировал, определить невозможно. Опираясь на факты, с уверенностью можно лишь сказать, что он успешно претворился в жизнь. Жанен и Сыровой уверяют, что не могли не выдать Колчака, однако их слова о том, что они действовали в форс-мажорных обстоятельствах, неубедительны.
Политический центр отживал отпущенный ему срок. Его войска были малочисленны и ненадежны. Авангарды Красной армии уже были в нескольких сотнях километров от Иркутска, и путь им преграждали только войска Каппеля. Хотя чехи заявляли, что народ на всем их пути настроен против Колчака и его поезда просто не могли двигаться дальше, на самом деле, ни разу не выстрелив и не потеряв ни одного человека, они эскортировали его почти 500 километров по территории, чье враждебно настроенное население постоянно требовало его выдачи. Если чехам необходимо было купить охранную грамоту, то у них имелся золотой запас, но они покорно выдали Колчака и сокровище шаткому режиму, что говорит об отсутствии духовности и циничном пренебрежении международным мандатом, обязывающим их охранять и человека, и золотой запас.
Несколько недель спустя эту ситуацию реалистично оценил Роберт Ходжсон, бывший британский консул в Омске. Перечислив все, что можно бы назвать категоричными отрицаниями вины, утверждениями, что у чехов не было другого выхода кроме как выдать Колчака, он написал: «Вряд ли чехи всерьез приняли бы все эти соображения, если бы их действительно волновала безопасность Колчака. Они располагали обширным подвижным составом, собственными квалифицированными железнодорожниками и достаточным контингентом для обеспечения – при необходимости – работы черемховских шахт. То, что у них была физическая возможность успешно продвигаться на восток, демонстрирует переход армии Каппеля, находившейся рядом с ними, не пользовавшейся железной дорогой, обремененной огромным количеством больных, раненых, женщин и детей, и все же с боями пересекшей Сибирь от Новониколаевска до Читы».
Колчак, как кто-то сказал, «сам выкопал себе могилу», то есть его отношение к чехам стало главной причиной его ареста и казни. На первый взгляд этот тезис обоснован и подтверждается не более поздними свидетельствами, а событиями, последовавшими сразу же за выдачей Колчака. В заявлении, сделанном чехами в Иркутске в начале февраля, сжато изложены их претензии к адмиралу. Они заявили, что Колчак, как любой российский гражданин, подчиняется законам и может быть предан суду за свои действия. И адмирал не мог рассчитывать на то, что ему предоставят убежище чехословаки, против которых он совершил уголовное преступление – отдал приказ Семенову всеми возможными мерами препятствовать их продвижению на восток и не останавливаться даже перед разрушением мостов и тоннелей.
Здесь надо прояснить два момента. Первый: Колчак отдал свой безрассудный приказ Семенову лишь после того, как чехи своевольно и без предупреждения преградили ему путь на восток, иначе он вообще бы этого не сделал. Второй: к тому моменту, как чехи выдали Колчака, было ясно, что его приказ – пустая угроза. К середине января чешские эшелоны уже проходили или прошли байкальские тоннели. Скипетров (который так верил или притворялся, что верил, Жанену) отвечал за разрушение тоннелей и находился под присмотром чехов. Хотя и предполагали, что у него с собой много взрывчатки, в его небольшом сборном отряде не было квалифицированных саперов, и он никак не мог осуществить невероятно трудную задачу по разрушению прорубленных в скалах тоннелей.
Естественно, что Колчак вызывал у чехов неприязнь: он никогда им не доверял, а они не одобряли его политику. Конечно, его приказ Семенову усилил их враждебность. Понятно, что они предпочли позабыть, чем спровоцировали этот приказ. Ясно, что они хотели избавиться от ответственности за охрану Колчака, поскольку его присутствие в одном их их поездов осложняло и могло поставить под угрозу их эвакуацию.
Если верить Жанену, накануне прибытия адмирала в Иркутск он сказал Сыровому: «Делайте все, что в ваших силах. Сохраните честь Чехословакии. Я поддержу вас». Почти наверняка оба командующих еще раньше договорились выдать Колчака. Не было предпринято никаких попыток затянуть переговоры, а потом оспорить выдачу. На директиву верховных комиссаров они не ссылались, хотя она накладывала определенные обязательства на Сырового и Жанена, а Политический центр, прекрасно осведомленный о ней, не мог этим запросто пренебречь. Ничего не было ни сделано, ни сказано, чтобы воспрепятствовать мирному процессу передачи Колчака. Чехи даже получили за него расписку.
Историку никогда не известны все факты, не говоря уж обо всех заблуждениях, влияющих на роль людей в цепи исторических событий. Однако сохранились достаточно полные данные об обстоятельствах, при которых (цитируем по официальному заявлению) «в 21.55 15 января 1920 года представители Политического центра <…> получили из рук чехословацкого высшего командования бывшего верховного правителя адмирала Колчака и бывшего премьер-министра Пепеляева». Если имеются пробелы, то не того сорта, что вызывают сомнения в достоверности складывающейся картины. Мы знаем, что было сделано, как сделано и почему сделано. Генерал Жанен и генерал Сыровой несут полную ответственность за происшедшее. История, сделав скидки на их трудности, должна предъявить им обвинение как инициаторам гнусного злодеяния.
Но не все трудности остались позади, ибо поляки осуществили успешное наступление в глубь территории своих бывших владык, а французы, горячо поддерживавшие правое дело поляков, подзуживали Врангеля вырваться из Крыма хотя бы для отвлекающего удара. Стремительная атака Врангеля и маневры его врагов привели к эпилогу, такому же кровавому и бессмысленному, как и предыдущие главы истории Гражданской войны. Врангель отвоевал значительных размеров плацдарм в Южной России, и в августе 1920 года французское правительство официально признало de facto его власть.
Однако в октябре Польша и Советская Россия заключили мир, Красная армия смогла сосредоточиться на борьбе с последним оплотом контрреволюции, и Врангель, спасовав, очень успешно эвакуировал из Крыма в Турцию на 126 кораблях – в основном французских и русских – 100-тысячное войско и почти 50 тысяч гражданских лиц.
Врангелю, как и Колчаку, не всегда везло с подчиненными. Пожалуй, в нарисованном им в те решающие дни портрете его старшего армейского командира можно увидеть отображение упадка всего Белого движения.
Генерал Слащов, ранее названный Врангелем рабом морфия и хроническим алкоголиком, абсолютно не способным удержать самый незначительный рубеж, тем не менее защищал жизненно важный перешеек Перекоп, ворота Крыма. Перед главнокомандующим Слащов предстал в ужасающем виде. Лицо – смертельно бледное, губы дрожат, из глаз струятся слезы. В железнодорожном вагоне царил невероятный беспорядок. Стол заставлен бутылками и тарелками с закусками; повсюду разбросаны одежда, игральные карты, оружие. Среди всего этого хаоса Слащов в фантастическом белом доломане, отороченном золотой тесьмой и мехом. Вокруг самые разные птицы: журавль, ворон, ласточка и сойка. Они прыгали по столу и полкам, летали и садились на голову и плечи хозяина… Врангель настоял на том, чтобы генерал Слащов подвергся медицинскому обследованию.
В Сибири, месте крушения проектов всех союзных держав кроме Японии – несмотря на туманность такой надежды, – с самого падения Омска подразумевалось, что золото еще можно спасти. Тем временем последний из двух британских батальонов, 1-й батальон 9-го Гэмпширского полка, отплыл из Владивостока 1 ноября 1919 года. Некоторые офицеры и солдаты чуть ли не рыдали, когда транспортный корабль отходил от берега. Их мучили не угрызения совести и не жалость к измученной стране, которую они покидали, а тот факт, что по карантинным нормам, установленным в последний момент, им пришлось бросить прирученных ими собак. Эти несчастные животные, брошенные на набережной, неистово метались взад-вперед или сидели тоскливо подвывая.
И французы уехали, и итальянцы. Советы Вашингтона по вопросу вывода войск были столь противоречивы и запутанны, что практически не поддаются анализу. Участились провокационные действия японских войск и их русских протеже против американских солдат и инженеров-путейцев, и к концу августа 1919 года ситуация стала критической. США направили в Токио ноту протеста, пригрозив, что выведут все американские войска, если подобные действия не прекратятся. Нота удручила омское правительство, но японцы не отвечали целых два месяца. В октябре генерал Гревс получал разведданные о том, что Семенов и его менее значительные коллеги-марионетки Калмыков и Розанов планируют наступление на широко разбросанные силы американцев; на Токио продолжали оказывать дипломатическое давление с неопределенными, но смутно обнадеживающими результатами.
К тому времени рухнул омский режим, Красная армия приближалась к озеру Байкал, и стало ясно, что если американцы не сдадут позиций, то едва ли им удастся избежать столкновения с большевиками. Тут американцы своевременно осознали, что близки к своей первоначальной цели – спасению Чехословацкого легиона. В обстоятельствах, по самым разным причинам чрезвычайно оскорбительных для Японии и крайне тревожных для Китая, Гревсу приказали в начале января сконцентрировать все войска во Владивостоке для эвакуации.
Госдепартамент США и британское Военное министерство, которые и прежде никак не могли прийти к соглашению, теперь нашли повод для новых разногласий. Британцы заявляли, что если американские гарнизоны, охранявшие железную дорогу в Забайкалье, уйдут во Владивосток до того, как чехи пересекут их зону, то чехов некому будет защищать, если Семенов нападет на них. Госдепартамент обращал внимание на то, что в Сибири находится 72 тысячи чехов и лишь около 5 тысяч американцев, и напоминал о до сих пор не изменившемся мнении одного эксперта, что если американские отряды, расположенные вдоль железной дороги, окажутся в опасности, то всегда могут положиться на помощь чехов. После этого эвакуацию завершили, и последний американский контингент отплыл из Владивостока 1 апреля 1920 года. А последние японские войска вывели лишь два с половиной года спустя.
Поражение всегда порождает взаимные обвинения и упреки. Русские обвиняли союзников в вероломстве, а союзники более не видели необходимости скрывать свою убежденность в продажности, некомпетентности и зачастую трусости белых. Однако в Сибири был один вопрос, вызывавший резкие противоречия и возмущение как среди русских, так и в лагере их союзников: то, как Колчака отдали в руки его врагов.
Пока это было в их власти, верховные комиссары союзников официально гарантировали Колчаку личную безопасность. Генерал Жанен, как главнокомандующий всеми союзными войсками на Сибирском театре военных действий, получил от них приказ, совершенно ясно демонстрирующий их намерения и возлагавший на него ответственность за защиту адмирала, если тот обратится за этой защитой. Лишив Колчака его поездов и оборвав его связь с внешним миром, войска, подчинявшиеся Жанену, не оставили Колчаку никакого выбора. Адмиралу пришлось считаться с навязываемыми ему условиями охраны и перемещения, и 6 января он попросил, чтобы его взяли «sous la garde des Puissances Allies» («под охрану союзных великих держав»). Чехи обращались с адмиралом весьма сурово, но, несомненно, чувствовали себя ему обязанными. Жанен напомнил им: «Мы имеем международный мандат и обязаны защитить его». Флаги союзных держав, укрепленные на адмиральском вагоне, заявляли о статусе убежища. На этом фоне передача Колчака мятежникам в Иркутске – без возражений и явно по предварительной договоренности – деяние по меньшей мере некрасивое.
Верховные комиссары были шокированы и из Харбина, где застигли их новости, отправили генералу Жанену совместный протест в самых резких выражениях. Протест подписали Лэмпсон от Великобритании, Като от Японии и даже де Могра от Франции. В действиях чехов они усмотрели нарушение долга и призвали их главнокомандующего отчитаться. Очевидно, что инцидент захватил их врасплох, им и в голову не приходило, будто Жанен (даже не уведомивший их об аресте Колчака) позволит чехам обмануть их доверие. «Поступок генерала Жанена, – телеграфировал Лэмпсон в британское министерство иностранных дел 23 января, – тем более непостижим, что вышеупомянутое соглашение приняли в его присутствии и с его полного согласия; формулировки даже специально изменили по его желанию ввиду известных настроений чешских войск, коим предстояло выполнять условия соглашения».
Жанен, чья совесть была нечиста, давно ожидал неприятностей. Покинув Иркутск 8 января, он медленно двигался на восток, составляя по пути многочисленные телеграфные отчеты в Париж. В них он, пока мог, притворялся, что его отсутствие в Иркутске дело временное. «Ради нескольких дней, проведенных вне города», он доехал аж до Слюдянки в южной оконечности озера Байкал, но запасные пути там были забиты поездами, и он проехал еще сотню километров на восток до Танхоя. Здесь «из-за отсутствия хорошей связи» пришлось ехать дальше, до станции Мысовая. «В зависимости от обстоятельств, – сообщал он в Париж 12 января, – я вернусь в Иркутск или продолжу путь на восток». Если бы Жанен вернулся в Иркутск, его прибытие примерно совпало бы с приездом Колчака, однако, читая его мемуары и зная обстановку тех дней, можно предположить, что он об этом и не помышлял.
14 января Жанен был в Верхнеудинске, где американский гарнизон под командованием полковника Морроу держал под арестом одного из семеновских генералов, шесть офицеров и сорок восемь рядовых. То была команда бронепоезда, захваченная американцами после того, как они как-то ночью обстреляли один из их стационарных воинских эшелонов. Допросы пленников показали, что за последние десять дней они убили более сорока мужчин и изнасиловали и убили трех женщин. В силу необходимости их освободили 23 января – контингент Морроу отбыл во Владивосток. Скипетров и его компаньоны также вышли сухими из воды, ибо Жанену пришлось уступить давлению японцев, действовавших в интересах Семенова, и чехам, их арестовавшим, приказали освободить палачей. Восточнее Байкала трагедия сменилась театром ужасов.
Днем 14 января Жанена подозвали к телефону. Звонил Сыровой из Иркутска. Чешский главнокомандующий с тревогой докладывал о неприятностях, с которыми столкнулись тыловые эшелоны чехов. Шахтеры и железнодорожные рабочие бастовали, в Глазкове готовилось вооруженное сопротивление (это сообщение подвергалось сомнению). Ангарская бойня еще больше разожгла ненависть к Колчаку.
«Чешская армия была в опасности, и Сыровой предчувствовал, что сможет эскортировать адмирала только до Иркутска, – отмечал Жанен в своих мемуарах. – Я ожидал такого развития событий несколько дней и часто думал об этом, особенно когда мучился бессонницей», – продолжал он. Однако он по-прежнему проявлял если не полное безразличие, то отсутствие явного участия в судьбе Колчака. Только в конце длительной встречи с делегацией Политического центра, приехавшей к нему в Верхнеудинск 16 января, Жанен спросил: «Вы можете сообщить мне что-нибудь об адмирале?» Когда ему ответили, что накануне чехи передали им Колчака, он закрыл эту тему и почти сразу же распрощался. Делегаты были людьми скромными, почтительными и явно зависимыми от Жанена. Кажется странным, что он не сделал того, что на его месте сделал бы любой другой, – не спросил, как они собираются поступить с Колчаком, или не выразил надежду, что с пленником поступят гуманно.
В течение недели на поезд французской военной миссии сыпался град возмущенных протестов, и Жанен обнаружил, что его повсеместно обвиняют в «предательстве» верховного правителя. Горячность, быстрота и само количество его ответов заставляют предположить, что он не был готов к обвинениям. Бывшие столпы омского режима разбежались от Харбина до Владивостока и оттуда телеграфировали Жанену напыщенные обличения. Он приказал своему начальнику штаба разъяснить им в «нескольких резких выражениях», что ни один русский, сбежавший в безопасное место, не имеет права упрекать Жанена в том, что тот не приказал иностранным войскам сложить свои головы за Колчака.
Однако телеграммы верховных комиссаров волновали его гораздо больше, и им он посылал, по возможности, аргументированные ответы. Лэмпсон называл их «крайне длинными» и, исходя из их тона, советовал министерству иностранных дел «не иметь больше никаких дел с генералом Жаненом». Генерал (как мы покажем далее) имел более веские основания, чем явствует из его невнятных попыток оправдаться.
Жанен жалуется, что верховные комиссары приказали ему защищать Колчака, но не предоставили ни одного отряда из собственных национальных войск для выполнения этой задачи. Он критикует их за поспешный отъезд из Иркутска. Он винит маленькое японское подразделение в Глазкове за то, что оно уклонилось от выполнения своих обязанностей – спасения Колчака. Он неоднократно уверяет, что любая попытка спасения адмирала Чехословацким корпусом была бы самоубийственной. Он снова и снова ссылается на то, что руководствовался в своих действиях прецедентом с покойным царем, и заявляет, что, когда царскую семью арестовали, он и несколько других глав союзных военных миссий в Петрограде вызвались спасти узников и получили резкий отпор от своих послов. Жанен утверждает, что, хотя Колчак и объявил о своей отставке, он вовсе не отошел от дел и приехал в Иркутск все еще будучи верховным правителем, и, следовательно, любая попытка чехов защитить его явилась бы нарушением строгих приказов самих верховных комиссаров не вмешиваться в российскую политику. И наконец, в телеграммах, посылаемых им в Париж, он говорит о своей убежденности в том, что «расстреляли многих людей, кто принес гораздо меньше вреда Сибири и России, чем адмирал, его министры и его окружение».
У каждой проблемы есть две стороны, и, хотя оправдания Жанена звучат неубедительно, Черчилль девять лет спустя заметил, что «необходимо принять во внимание сложное положение этого офицера». Давайте взглянем на проблему с точки зрения Жанена и Сырового.
Жанен утверждал, и вполне справедливо, что не имел права рисковать чешскими арьергардами ради спасения жизни Колчака, а Сыровой, находившийся в Иркутске, считал такую попытку опасной и даже гибельной для всей эвакуации. То, что чехов встречали враждебно, что их продвижение на восток осложнялось забастовками (или угрозами забастовок) и нежеланием сотрудничать персонала железной дороги и местных властей, – несомненный факт, объяснявшийся в некоторой мере тем, что чехи вроде бы увозили Колчака и золото за пределы досягаемости революции.
Правда и то, что чехи вполне обоснованно считали Колчака своим врагом; особенно оскорбил их его приказ Семенову взорвать байкальские тоннели, чтобы не допустить их эвакуацию. Сыровой впоследствии писал, что «для сохранения дисциплины в чехословацкой армии необходимо было отказаться от конвоирования Колчака». Хотя это последнее утверждение вряд ли стоит принимать на веру, остаются сомнения в том, что приказу Сырового подчинились бы, если бы он потребовал пойти на риск и конвоировать Колчака за Иркутск. А уж если бы эти приказы исходили от Жанена, которому легион всегда подчинялся лишь номинально, то ими точно пренебрегли бы.
Таким образом, аргументация Жанена и Сырового звучит вполне убедительно. «Несмотря на трудности и опасности, грозившие нашей эвакуации, – отмечал последний в официальном рапорте, – мы, по сути, защищали Колчака дольше, чем могли себе позволить». И далее подчеркивал, что Колчака все-таки передали не большевикам, а относительно умеренному Политическому центру.
Утверждения Жанена и Сырового, что обстоятельства оказались выше их, звучали бы убедительнее, если бы хоть что-то намекало на то, что для них это стало печальной неизбежностью. Ничего подобного. «Сплавили, и слава богу» – вот лейтмотив всех их попыток реабилитироваться. И это пренебрежительное, где-то даже мстительное отношение к человеку, за скорую расправу над которым они, безусловно, несут некоторую ответственность, заставляет вспомнить об их отношении к Колчаку с самого падения Омска. Целых два месяца генерал Жанен, главнокомандующий союзными войсками в Сибири, который, что бы лично он ни думал о верховном правителе, был кое-чем ему обязан, старательно избегал любых, даже телефонных, контактов с адмиралом. И целых два месяца генерал Сыровой задерживал, не гнушаясь угрозой применения оружия, движение на восток его поездов. Трудно представить, каким образом в те два месяца два старших по званию представителя союзников могли бы причинить больший ущерб человеку, поддерживать которого обязывал их служебный долг.
С этой точки зрения выдача Колчака представляется не единственным выходом из критической ситуации, неожиданно сложившейся в Иркутске, а логической кульминацией долгосрочного плана, целью которого было бросить адмирала в беде или довести до гибели. Кто разработал этот план или насколько сознательно его сформулировал, определить невозможно. Опираясь на факты, с уверенностью можно лишь сказать, что он успешно претворился в жизнь. Жанен и Сыровой уверяют, что не могли не выдать Колчака, однако их слова о том, что они действовали в форс-мажорных обстоятельствах, неубедительны.
Политический центр отживал отпущенный ему срок. Его войска были малочисленны и ненадежны. Авангарды Красной армии уже были в нескольких сотнях километров от Иркутска, и путь им преграждали только войска Каппеля. Хотя чехи заявляли, что народ на всем их пути настроен против Колчака и его поезда просто не могли двигаться дальше, на самом деле, ни разу не выстрелив и не потеряв ни одного человека, они эскортировали его почти 500 километров по территории, чье враждебно настроенное население постоянно требовало его выдачи. Если чехам необходимо было купить охранную грамоту, то у них имелся золотой запас, но они покорно выдали Колчака и сокровище шаткому режиму, что говорит об отсутствии духовности и циничном пренебрежении международным мандатом, обязывающим их охранять и человека, и золотой запас.
Несколько недель спустя эту ситуацию реалистично оценил Роберт Ходжсон, бывший британский консул в Омске. Перечислив все, что можно бы назвать категоричными отрицаниями вины, утверждениями, что у чехов не было другого выхода кроме как выдать Колчака, он написал: «Вряд ли чехи всерьез приняли бы все эти соображения, если бы их действительно волновала безопасность Колчака. Они располагали обширным подвижным составом, собственными квалифицированными железнодорожниками и достаточным контингентом для обеспечения – при необходимости – работы черемховских шахт. То, что у них была физическая возможность успешно продвигаться на восток, демонстрирует переход армии Каппеля, находившейся рядом с ними, не пользовавшейся железной дорогой, обремененной огромным количеством больных, раненых, женщин и детей, и все же с боями пересекшей Сибирь от Новониколаевска до Читы».
Колчак, как кто-то сказал, «сам выкопал себе могилу», то есть его отношение к чехам стало главной причиной его ареста и казни. На первый взгляд этот тезис обоснован и подтверждается не более поздними свидетельствами, а событиями, последовавшими сразу же за выдачей Колчака. В заявлении, сделанном чехами в Иркутске в начале февраля, сжато изложены их претензии к адмиралу. Они заявили, что Колчак, как любой российский гражданин, подчиняется законам и может быть предан суду за свои действия. И адмирал не мог рассчитывать на то, что ему предоставят убежище чехословаки, против которых он совершил уголовное преступление – отдал приказ Семенову всеми возможными мерами препятствовать их продвижению на восток и не останавливаться даже перед разрушением мостов и тоннелей.
Здесь надо прояснить два момента. Первый: Колчак отдал свой безрассудный приказ Семенову лишь после того, как чехи своевольно и без предупреждения преградили ему путь на восток, иначе он вообще бы этого не сделал. Второй: к тому моменту, как чехи выдали Колчака, было ясно, что его приказ – пустая угроза. К середине января чешские эшелоны уже проходили или прошли байкальские тоннели. Скипетров (который так верил или притворялся, что верил, Жанену) отвечал за разрушение тоннелей и находился под присмотром чехов. Хотя и предполагали, что у него с собой много взрывчатки, в его небольшом сборном отряде не было квалифицированных саперов, и он никак не мог осуществить невероятно трудную задачу по разрушению прорубленных в скалах тоннелей.
Естественно, что Колчак вызывал у чехов неприязнь: он никогда им не доверял, а они не одобряли его политику. Конечно, его приказ Семенову усилил их враждебность. Понятно, что они предпочли позабыть, чем спровоцировали этот приказ. Ясно, что они хотели избавиться от ответственности за охрану Колчака, поскольку его присутствие в одном их их поездов осложняло и могло поставить под угрозу их эвакуацию.
Если верить Жанену, накануне прибытия адмирала в Иркутск он сказал Сыровому: «Делайте все, что в ваших силах. Сохраните честь Чехословакии. Я поддержу вас». Почти наверняка оба командующих еще раньше договорились выдать Колчака. Не было предпринято никаких попыток затянуть переговоры, а потом оспорить выдачу. На директиву верховных комиссаров они не ссылались, хотя она накладывала определенные обязательства на Сырового и Жанена, а Политический центр, прекрасно осведомленный о ней, не мог этим запросто пренебречь. Ничего не было ни сделано, ни сказано, чтобы воспрепятствовать мирному процессу передачи Колчака. Чехи даже получили за него расписку.
Историку никогда не известны все факты, не говоря уж обо всех заблуждениях, влияющих на роль людей в цепи исторических событий. Однако сохранились достаточно полные данные об обстоятельствах, при которых (цитируем по официальному заявлению) «в 21.55 15 января 1920 года представители Политического центра <…> получили из рук чехословацкого высшего командования бывшего верховного правителя адмирала Колчака и бывшего премьер-министра Пепеляева». Если имеются пробелы, то не того сорта, что вызывают сомнения в достоверности складывающейся картины. Мы знаем, что было сделано, как сделано и почему сделано. Генерал Жанен и генерал Сыровой несут полную ответственность за происшедшее. История, сделав скидки на их трудности, должна предъявить им обвинение как инициаторам гнусного злодеяния.
<< Назад Вперёд>>
