Глава 2. Алексей Николаевич. Поездки в Крым (осень 1911 г. – весна 1912 г.) и Спалу (осень 1912 г.)
   Царская семья обычно проводила зиму в Царском Селе, прелестном маленьком городке в 30 милях к югу от Петергофа. Он расположен на возвышенности, на самом верху которой стоит Большой дворец, любимая резиденция Екатерины II. Недалеко от него находится гораздо более скромное здание, Александровский дворец, наполовину скрытый деревьями парка, изобилующего небольшими искусственными прудами. Царь Николай II сделал его одной из своих постоянных резиденций после трагических событий января 1905 года.

   Царь и царица занимали первый этаж одного из крыльев дворца, а дети жили на втором. В центральном корпусе располагались кабинеты, а во втором крыле жили отдельные члены свиты.

   Именно там я впервые увидел цесаревича Алексея Николаевича, которому тогда было полтора года от роду. Вот как это произошло. В тот день я, как всегда, отправился в Александровский дворец, куда обязанности призывали меня несколько раз в неделю. Я как раз заканчивал урок с Ольгой Николаевной, когда в комнату вошла царица с сыном и наследником на руках. Она подошла к нам, очевидно желая показать того члена семьи, с которым я еще не был знаком. Я видел, что ее переполняла радость матери, самое заветное желание которой наконец исполнилось. Она была горда и счастлива. Цесаревич был прелестным ребенком – с милыми кудряшками и огромными серо-голубыми глазами, обрамленными густыми, загнутыми ресницами. У него был вид здорового, цветущего ребенка, а когда он улыбался, на пухлых щечках появлялись очаровательные ямочки. Когда я подошел, в его глазах появилось испуганное выражение, и мне не сразу удалось уговорить его протянуть мне свою крошечную ручку.

   В этот момент я увидел, как царица судорожно прижала к себе малыша, как мать, которая, как все матери, боится за жизнь своего ребенка. Но у нее это движение выдало тайное дурное предчувствие. Оно было столь явным, что не могло ускользнуть от моего внимания. Очень скоро я понял его причину.

   В последующие годы у меня было много возможностей видеть Алексея Николаевича, который часто убегал от своего денщика и врывался в комнату сестер. Правда, его довольно скоро уводили оттуда. Но иногда эти его «набеги» вдруг прекращались, и я его не видел довольно продолжительное время. В такие периоды во дворце поселялись тревога и уныние. У моих учениц это проявлялось в глубокой печали, которую они тщетно пытались скрыть. Когда я спрашивал, в чем дело, они уклончиво отвечали, что Алексею Николаевичу нездоровится. Из других источников я знал, что он подвержен некоей болезни, о характере которой мне никто ничего не говорил.

   Как я уже говорил, когда в 1909 году я был освобожден от обязанностей наставника принца Сергея Лейхтенбергского, я смог уделять больше внимания великим княжнам. Я жил в Санкт-Петербурге и приезжал в Царское Село пять раз в неделю. Хотя число уроков, которые я давал, значительно увеличилось, успехи моих учениц были не такими, как мне хотелось бы. Дело в том, что царская семья несколько месяцев подряд проводила в Крыму. Я очень жалел, что у них не было гувернантки-француженки, потому что, когда они возвращались из Крыма, выяснялось, что они очень многое позабыли. Госпожа Тютчева, их русская гувернантка, несмотря на всю преданность семье и превосходное знание языков, просто не в состоянии была уследить за всем. Чтобы решить эту проблему, царица и попросила меня сопровождать семью, когда они уезжали из Царского Села на долгое время.

   Впервые в таком качестве я посетил вместе с царской семьей Крым осенью 1911 года. Я жил в Ялте вместе со своим коллегой, господином Петровым, профессором русского языка, которого также попросили не прерывать занятий. Каждый день мы отправлялись в Ливадию и давали там уроки своим подопечным.

   Нас вполне устраивала такая жизнь, потому что все свободное от занятий время мы были предоставлены сами себе и наслаждались красотами «русской Ривьеры». При этом, заметьте, нам не надо было соблюдать правила придворного этикета.

   Весной следующего года семья снова провела несколько месяцев в Крыму. Нас с господином Петровым поселили в маленьком домике в парке в Ливадии. Мы питались вместе с несколькими офицерами и придворными. К обеденному столу их величеств были допущены только наиболее приближенные к семье и немногие гости. К вечерней трапезе не допускался никто посторонний.

   Однако через несколько дней после нашего приезда императрица пожелала (как я впоследствии предположил) проявить свое уважение к тем, кому доверила образование детей, и повелела придворному камергеру пригласить нас к императорскому столу.

   Я был очень тронут этим проявлением доброты и благодарен, однако совместные обеды с императорской семьей были почетной, но очень нелегкой обязанностью – по крайней мере, в самом начале. Правда, следует отметить, что в обычные дни правилам придворного этикета следовали не слишком строго.

   Мои ученицы, кажется, тоже уставали от этих длительных обедов, и мы всегда были рады вернуться в нашу комнату для занятий – к урокам и простым, дружеским отношениям. Алексея Николаевича я видел редко. Он почти всегда кушал вместе с царицей, которая обычно оставалась в своих покоях.

   10 июня мы вернулись в Царское Село, и вскоре после этого императорское семейство отправилось в Петербург, а оттуда – в ежегодный круиз по фьордам Финляндии на яхте «Штандарт».

   В сентябре 1912 года семья отправилась в Беловежскую Пущу,[2] где они провели две недели, а затем – в Спалу,[3] где хотели пробыть подольше. Мы с Петровым присоединились к ним в конце сентября. Вскоре после этого императрица попросила меня начать заниматься и с Алексеем Николаевичем. Наш первый урок с ним состоялся 2 октября в присутствии его матери. Тогда мальчику было восемь с половиной лет. Он не знал ни слова по-французски, и сначала мне было довольно трудно заниматься и просто общаться с ним. Скоро наши занятия прервались на некоторое время, так как мальчик, который с самого начала показался мне не вполне здоровым, был вынужден остаться в постели. И я, и мой коллега были потрясены его бледностью и тем, что его носили на руках, как будто он не мог ходить.[4] Очевидно, болезнь, которой он страдал, обострилась, и его состояние ухудшилось.

   Несколько дней спустя поползли слухи о том, что состояние цесаревича внушает серьезные опасения и что из Петербурга были вызваны профессора Раухфусс и Федоров. Тем не менее жизнь продолжалась, охоты следовали одна за другой; гостей было еще больше, чем всегда.

   Однажды вечером великие княжны Мария Николаевна и Анастасия Николаевна разыграли две небольшие сценки из «Bourgeois Gentilhomme» – зрителями были их величества, ближайшие придворные и несколько гостей. Я выполнял обязанности суфлера, спрятавшись за ширмой, которая одновременно служила кулисами. Слегка вытянув шею, я мог видеть, как царица, сидевшая в первом ряду, улыбалась и оживленно разговаривала с соседями.

   Когда представление закончилось, я вышел из боковой двери и оказался в коридоре прямо напротив комнаты Алексея Николаевича, откуда донесся стон. Неожиданно я заметил, что царица вскочила и побежала к комнате цесаревича. Я отшатнулся, давая ей пройти, но она, кажется, даже не заметила моего присутствия. У нее был отсутствующий вид – она явно была охвачена паникой. Я вернулся в столовую. Там все были оживлены и веселы. Лакеи в ливреях разносили гостям легкое угощение. Все смеялись и шутили. Вечер был в полном разгаре.

   Через несколько минут вернулась царица. Она вновь надела на себя маску счастливой и беззаботной матери и заставила себя улыбаться собравшимся. Но я заметил, что император, по-прежнему участвовавший в общей беседе, занял позицию, с которой можно было наблюдать за дверью. И еще я увидел, какой отчаянный взгляд бросила ему царица, войдя в комнату. Час спустя я вернулся к себе в комнату, глубоко опечаленный всем виденным, – я вдруг понял всю трагедию этой двойной жизни.

   Тем не менее, хотя состояние больного ухудшалось, жизнь в целом не претерпела внешних изменений. Единственное – мы все реже видели императрицу. Что касается императора, то ему удавалось скрывать свою тревогу, и он продолжал участвовать в охотах, а на обеды по вечерам по-прежнему собирались многочисленные гости.

   17 октября из Санкт-Петербурга наконец прибыл профессор Федоров. Вечером мне удалось лишь мельком увидеть его. Он выглядел очень озабоченным. Назавтра был день ангела Алексея Николаевича. По этому случаю была проведена церковная служба, но более никаких праздничных мероприятий не планировалось. Все без исключения следовали примеру их величеств и всеми силами пытались скрыть свою обеспокоенность и даже тревогу.

   19 октября у больного резко поднялась температура. Во время обеда императрица послала за профессором Федоровым. 20 октября Алексею Николаевичу стало еще хуже. Однако на обеде присутствовало несколько гостей. На следующий день граф Фредерикс попросил у императора разрешения опубликовать бюллетень о состоянии здоровья наследника престола. В тот же день первый бюллетень был отправлен в Санкт-Петербург.

   Таким образом, потребовалось вмешательство высшего сановника двора, чтобы было решено признать серьезность положения Алексея Николаевича.

   Почему царь и царица подвергли себя этой мучительной процедуре? Почему они заставляли себя появляться среди гостей с улыбками на лице, в то время как их единственным желанием было неотлучно находиться рядом со своим тяжелобольным сыном? Причина тому была проста: они не хотели, чтобы мир узнал о природе болезни наследника, и считали это, как я уже смог убедиться, государственной тайной.

   Утром 22 октября у цесаревича температура поднялась до 40 градусов. Однако к полудню боли постепенно уменьшились, и доктора смогли приступить к более тщательному обследованию больного, который ранее категорически отказывался от этого под предлогом невыносимых страданий.

   В три часа пополудни в лесу был отслужен церковный молебен. На нем присутствовали крестьяне из соседних областей.

   Начиная с предыдущего дня дважды в день возносились молитвы за здоровье наследника престола. Поскольку в Спале не было церкви, в парке вскоре после нашего приезда разбили палатку с переносным алтарем. Там днем и ночью нес службу священник.

   Через несколько дней, в течение которых нас всех мучили дурные предчувствия, наступил кризис, после чего здоровье цесаревича постепенно пошло на поправку. Это был очень долгий и медленный процесс. Однако мы чувствовали, что повод для беспокойства не исчез, хотя перемены к лучшему были налицо. Поскольку состояние больного требовало постоянного наблюдения врачей, профессор Федоров послал за доктором Деревенько.[5] С тех пор он неотлучно находился при цесаревиче. В это время в газетах очень много писали о болезни юного наследника, причем теории выдвигались самые невероятные. Я лично узнал правду несколько позже – из уст самого доктора Деревенько. Данный кризис был вызван падением Алексея Николаевича в Беловежской Пуще. Пытаясь выйти из лодки, он ударился о ее борт левым бедром, что вызвало обильное внутреннее кровотечение. Он уже поправлялся, когда неосторожное поведение в Спале внезапно осложнило ситуацию. В паху образовалась опухоль, которая чуть не спровоцировала серьезную инфекцию.

   16 ноября уже можно было думать о том, чтобы с величайшей осторожностью, но без риска для жизни перевести ребенка из Спалы в Царское Село. Там императорская семья и провела всю зиму.

   Состояние Алексея Николаевича требовало постоянного врачебного наблюдения. После болезни в Спале у него временно атрофировались нервы левой ноги, из-за чего он ее не мог самостоятельно вытянуть. Был необходим массаж и ортопедические упражнения, и со временем все это позволило вернуть ноге былую гибкость и подвижность.

   Не стоит даже и говорить, что при этих обстоятельствах я и думать не мог о возобновлении занятий с цесаревичем. Так продолжалось до лета 1913 года.

   Обычно каждое лето я ездил в Швейцарию. Но в тот год императрица сообщила мне перед отъездом, что по возвращении я стану наставником Алексея Николаевича. Известие породило во мне смешанное чувство радости и беспокойства. Я был горд, что мне оказали столь высокое доверие, но, честно говоря, побаивался сопряженной с ним ответственности. Я чувствовал, что не имею морального права отказываться от столь почетной и трудной задачи, поскольку при данных обстоятельствах я мог воздействовать (хотя бы немного) на интеллектуальное развитие мальчика, который в один прекрасный день станет правителем одного из мощнейших государств Европы.



<< Назад   Вперёд>>