Был уже май 1829 года; природа оживала, а вместе с тем наступала и возможность открытия военных действий. Горные проходы быстро освобождались ото льдов и снегов, реки спадали, и пути с каждым днем становились удобнее. Приближалось время военных гроз.
У турок шла необычайная деятельность. Войска их со всех сторон тянулись на сборный пункт, в крепость Гассан-кале, где должна была сосредоточиться сорокатысячная армия с пятьюдесятью орудиями. Туда же прибыл и сам Гагки-паша, уже фактически вступивший в роль турецкого главнокомандующего. Множество арб и длинные верблюжьи транспорты с боевыми запасами и продовольствием тянулись из Арзерума по горным дорогам на Нариман и Ольту, а за ними двигался особый пятнадцатитысячный корпус сераскирского Кягьи (начальника штаба), который имел поручение принять под свое начальство все войска, бывшие в Аджаре, и действовать с ними против Ахалцихе. Среди завоеванных нами пашалыков ходили по рукам турецкие прокламации, приглашавшие жителей спокойно оставаться на своих местах, но предупреждавшие, что всякий, кто не выкажет усердия к турецкому правительству, будет наказан смертью. Сообщение между Карсом и Ардаганом сделалось весьма затруднительным, так как турецкая конница, прошедшая из Ольты в Гельский санджак, стала в верховьях Куры и наводнила окрестность своими партиями. Несколько армян, пытавшихся пробраться этим путем, были убиты или захвачены в плен. Жители, охваченные страхом, не знали, что делать и чьей стороны держаться. Магометане приостановились с посевом хлеба; некоторые совсем ушли в неприятельскую землю; другие только еще намеревались последовать за ними, но предварительно желали разграбить армян, защита которых ложилась новым бременем на войска карсского гарнизона.
Турция между тем не сумела воспользоваться усердием своих единоверцев. Тех, которые бежали к ним, они записывали в войска, а скот и арбы забирали под военные транспорты. В народе возник ропот, и жители многих деревень, ограбленные своими же соотечественниками, бежали обратно к русским. Но тем не менее фанатизм мусульман, подогреваемый турецкими эмиссарами и муллами, был так велик, что доверять этому населению все-таки не приходилось.
Обширные средства, дававшие сераскиру возможность открыть кампанию разом на нескольких пунктах, требовали и со стороны Паскевича такого распределения сил, чтобы неприятель повсюду мог встретить должный отпор. Между тем, отношения к Персии еще не установились прочно, и осторожность предписывала держать войска и на ее границе. Положение Паскевича, таким образом, представляло немалые затруднения. Весь план кампании приходилось переделывать. Теперь нельзя было и думать о наступлении против турок с двух сторон, от Карса и Баязета, как это предполагалось в минувшем году. Баязетский пашалык, как пограничный с Персией, сам уже требовал помощи, ибо, с удалением оттуда отряда Панкратьева, в нем осталось только четыре батальона.
Инициатива наступления очевидно переходила к туркам, и объектами их действий, естественно, должны были явиться Каре и Ахалцихе. Стратегическая обстановка указывала нам необходимость обеспечить оба названные пункта и, сверх того, иметь сильный подвижной резерв, который в случае надобности мог бы дать помощь тому или другому из передовых отрядов. С этой целью колонна Бурцева прикрыла Ахалцихе; отряд Панкратьева, усиленный еще войсками из Грузии, придвинут был к Карсу[14]; Муравьев с гренадерской бригадой, Нижегородским драгунским полком, тремя казачьими полками[15] и двадцатью восьмью орудиями образовал резерв и стал в Ахалкалаках.
Затем в Тифлисе остался только Крымский пехотный полк, находившийся в кадровом составе, да батарейная рота двадцатой артиллерийской бригады. Это было все, чем могла располагать Грузии для собственной защиты, а потому пришлось по необходимости опять обратиться к сбору грузинской милиции. “Перед вами, грузины,– писал в своем воззвании военный губернатор генерал Стрекалов,– открыто новое поле для действий. С появлением вашим в рядах бесстрашного русского воинства, вы становитесь участниками великих событий и дел нашего времени, удивляющих современников, заслуживающих благодарность потомства”. Но и без этой прокламации грузины Горийского, Душетского, Телавского и Сигнахского Уездов охотно выставили две тысячи ратников, которые, разбившись на дружины, заняли Боржомское ущелье и протянули кордонную цепь по Картли, а частью и по Алазани. Только Тифлис с его уездом оказался вне патриотического движения, охватившего Грузию. Стрекалов доносил Паскевичу, что во всем Тифлисском уезде не оказалось не только поселян, желавших добровольно служить в ополчении, но даже не нашлось помещиков, готовых стать против неприятеля. Паскевич обошелся без них.
Войска уже стояли на сборных пунктах, а главнокомандующий еще оставался в Тифлисе, поджидая прибытия персидского посольства. И только тогда, когда Хосров-Мирза был уже на дороге к Петербургу, Паскевич поспешил к войскам и 19 мая прибыл в Ахалкалаки.
Весна в этом году стояла суровая; в половине мая снег еще покрывал вершины гор и ущелья, через которые пролегали дороги; в долинах шли постоянные дожди с градом и дул холодный ветер; кое-где показывалась только молодая травка, не дававшая еще подножного корма. А турецкая армия, готовая к бою, перешла уже в наступление. Первым замечен был корпус Кягьи-бека, который, пройдя долиной Геля, был близок уже к Ардагану. Это заставило Паскевича двинуться навстречу со всей колонной Муравьева, но Кягьи-бек уклонился от боя – он отступил и скрылся в аджарские горы. Следовать за ним Паскевич не решился, так как по рассказам лазутчиков, дорога представляла такие трущобы, что туркам самим пришлось разбирать орудия и перетаскивать их на руках. С отступлением Кягьи опасность для Ардагана нисколько не уменьшилась. Главнокомандующий отлично понимал, что стоит русским войскам отойти от крепости, как турки снова начнут угрожать ей, а потому, чтобы поставить гарнизон в положение вполне самостоятельное, он потребовал из Карса еще батальон сорокового егерского полка с четырьмя орудиями. Батальон пришел форсированным маршем. Но вслед за ним прискакал курьер от Панкратьева с известием, что главная турецкая армия начинает наступление. Действительно, передовой отряд, под начальством Осман-паши, перешел уже Саганлуг и стал у Ах-Булаха; в то же время Кягьи-бек, испытавший неудачу под Ардаганом, начал угрожать Ахалцихе, а Ванский паша стягивал свои войска к Баязету.
Крайность положения заставила Паскевича разделить свои силы.
“Движением моим к Ардагану,– писал он государю,– я думал разбить неприятеля на правом фланге и потом направиться к Карсу. Но неприятель отступил в неприступные горы Аджарии. По всем известиям, число войск его, по соединении всех отрядов, может простираться до тридцати тысяч. Генерал Бурцев с одним Херсонским полком не может держаться в поле против таких сил и должен будет отступить под самые стены Ахалцихе, а это подвергнет его войска опасности получить чумную заразу, свирепствующую еще между гарнизоном”. Чтобы выйти из такого положения, Паскевич приказал Муравьеву со всем ардаганским отрядом соединиться с Бурцевым около Дигура и закрыть туркам выход из Посховского ущелья на Ахалцихскую равнину, а сам в тот же день, 30 мая, в сопровождении лишь Нижегородского драгунского полка, линейных казаков и двух рот пехоты, поспешил отправиться в Карс.
“В Карее,– доносил он государю,– я с большими затруднениями могу собрать всего восемь батальонов против всех сил сераскира: Помочь левому флангу нечем. Но если нам удастся разбить неприятеля в центре, то опасность с той стороны рассеется сама собою. Обстоятельства побуждают меня действовать немедленно, хотя укомплектование морем еще не пришло и рекруты не готовы, так что я начинаю кампанию на главном пункте менее нежели прошлогодними силами.
Донося о сем затруднительном моем положении, сделавшимся по неожиданным обстоятельствам даже критическим, присовокупляю, что я буду стараться выйти из оного, употребя все усилия, дабы заслужить Высочайшее Вашего Императорского Величества внимание”.
1 июня Паскевич был уже в Карее. На тесной площадке перед домом, приготовленным для главнокомандующего, он встречен был генералом Панкратьевым и всеми офицерами его отряда, тут же теснилась огромная свита, ординарцы и конвойные казаки. После короткого представления главнокомандующий вошел в дом и занимался до самого вечера, то принимая доклады, то выслушивая лазутчиков и проверяя их показания с теми сведениями, которые имелись уже в главной квартире. В полночь главнокомандующий потребовал к себе коменданта Карса и сказал ему: “Я хочу, чтобы турки еще сегодня же узнали о моем прибытии, а потому сейчас откройте беглый огонь из всех орудий крепости и цитадели”. И вот разом загудела сотня орудий, грянул первый гром наступающей военной бури, и, будя сонную окрестность, как предвозвестник идущей грозы, глухо отдался в передовом турецком стане. Огненные языки, сливаясь в непрерывные ленты, пламени, эффектно венчали в сумраке ночи и крепость, и цитадель, которая, казалось, кидала громы с небесной высоты и как бы знаменовала будущую славу русского оружия.
На следующий день, 2 июня, отряд Панкратьева двинулся вперед, к Бегли-Ахмату, чтобы оттеснить передовые турецкие силы. Но турки, узнав о прибытии Паскевича, в ту же ночь сами ушли за Саганлуг и скрылись. Два дня не было никаких новых известий ни от Панкратьева, ни из-под Ахалцихе; на третий – в Карс прискакал курьер, штабс-капитан Кириллов, с донесением Муравьева о совершенном поражении Кягьи-бека. Кириллов привез с собой и отбитые турецкие знамена. Это было первое блестящее дело в открывающейся кампании, и Паскевич с живым интересом расспрашивал о подробностях боя, успех которого превзошел даже его ожидания.
Вот что случилось в районе правого фланга.
В то время, как Муравьев шел на соединение с Бурцевым и уже приближался к Цурцкаби, в Ахалцихе еще не имели никаких сведений о распоряжениях, сделанных главнокомандующим. Курьер, посланный с этой депешей, встречая повсюду неприятельские партии, уже занявшие путь, должен был пробираться горами, без дорог, и опоздал на целые сутки. Тем временем, ничего не зная о наступлении Кягьи, Бурцев, по общему совещанию с князем Бебутовым, предпринял тридцатого мая экспедицию совершенно в другую сторону, в Коблианский санджак для наказания возмутившихся жителей.
Был праздник байрам, в горах не ожидали появления русских, и беспечные жители оставили границу почти без наблюдения. Бурцев нагрянул врасплох и пошел жечь деревню за деревней. В это то самое время курьер с депешей главнокомандующего прискакал в Ахалцихе и, не застав там Бурцева, пустился за ним вдогонку. Он настиг его ночью, на бивуаке, и передал депеши. Бурцев очутился в положении весьма затруднительном. Немедленно исполнить приказание было невозможно, потому что большая часть его отряда осталась под Ахалцихе, а между тем всякое промедление могло быть гибельным для Муравьева, который мог очутиться один под ударами всего турецкого корпуса. Минута раздумья – и решение было готово.
“Ну, Николай Яковлевич,– обратился Бурцев к своему батальонному командиру полковнику Гофману,– берите все, что есть,– а это все было три роты Херсонского полка, двести казаков, да четыре орудия,– и сейчас же выступайте к Дигуру. Я вернусь в Ахалцихе и немедленно приду вслед за вами с остальным отрядом”.
Гофман выступил в полночь кратчайшей дорогой и к десяти часам утра 1 июня подошел к Дигуру. Кругом на всех высотах стояли неприятельские пикеты – признак, что турки уже прошли Посховское ущелье. Гофман взял две сотни казаков и, переправившись через Посхов-Чай, произвел рекогносцировку.
С высокого берега реки окрестность была видна на большое расстояние, и перед ним раскинулась величавая картина горной природы поцховчайского участка. Ряд деревень среди зеленеющего ландшафта гор и полей свидетельствовал о плотности населения и о богатстве жителей. Прямо пролегала большая дорога к селению Чаборио, далее виднелась по ней деревня Кель, а вправо, прижавшись к полугоре, раскинулся Дигур. Повсюду видны были следы сохранившихся на этом участке памятников религиозного почитания обитавшего здесь некогда христианского народа. Здесь и там остались развалины церквей и старинных башен, и с каждой из этих развалин связано было в народе какое-нибудь легендарное или историческое предание. Особенно достойна внимания каменная скала на левом берегу Посхов-Чая недалеко от деревни Дигура, о которой так много писали путешественники и рассказывали жители. Она представляет в профиль правильную фигуру женщины, стоящей на коленях в длинной и гладкой одежде. Фигура как будто иссечена резцом искусного художника. Вокруг нее, по откосам гор, раскинуты пахотные поля дигурских обитателей,– точно эта каменная женщина охраняла и благословляла мирный труд земледельца. Местный мулла, красноречиво повествовавший о библейском потопе, уверял, что скала приняла настоящую форму от действия вод, но у жителей сохранилось другое предание, и они глубоко верят поныне, что в скалу обращена какая-то женщина, нарушившая супружескую верность. Суеверие мусульман поддерживает эту легенду, и кто знает, быть может, образ окаменевшей преступницы и удерживает дигурок от слишком легкомысленного отношения к жизни. Вдали, за этой скалой, стояла деревня Чаборио, и возле нее раскинулся огромный неприятельский лагерь, поставленный на полугоре, возле какого-то кладбища, усеянного каменными крестообразными памятниками, очевидно, сохранившимися еще от старых времен, христианства.
Едва казаки перебрались через речку, и длинные пики их замаячили по высокому берегу, как в неприятельском стане поднялась тревога. Через минуту турецкая конница уже скакала к Дигуру. О Муравьеве не было никакого известия, и Гофман, спешивший ему на помощь, неожиданно сам очутился лицом к лицу со всеми силами неприятеля. Приказав казакам остаться на высотах по ту сторону речки, чтобы держать в своих руках переправу, он выслал к ним на помощь еще шестьдесят стрелков, а три роты херсонцев с четырьмя орудиями расположил на правом берегу Посхов-Чая – и стал выжидать нападения.
В половине двенадцатого шесть тысяч турок повели атаку разом и на херсонские роты и на высоты, занятые казаками. Спешившиеся казаки отбивались геройски. Отстаивая самих себя, они в то же время помогали и гренадерам, обстреливая метким огнем атакующую их конницу. В свою очередь, орудия, бывшие при гренадерах, помогали казакам, и эта взаимная поддержка, доводимая до самоотвержения, спасла и тех и других. Свернувшись в каре, гренадеры держались стойко. Гофман, старый солдат, дравшийся еще под Красном, где под страшным натиском французской кавалерии ему доводилось отступать “тихим шагом”, сам распоряжался огнем, не позволяя никому выпустить лишнего заряда. Молча, с ружьем у ноги, стояли маленькие каре, и только, когда турецкая конница со всех сторон налетала на них, как шумная лавина,– каре окутывались белым дымом, гремел залп, и поле покрывалось людскими и конскими трупами. Кровавой баррикадой громоздились перед ними тела врагов, и чем дальше – тем выше рос этот страшный барьер, и тем труднее становились атаки. С двенадцати до трех часов пополудни держалась горсть русских под напором шеститысячной конницы. И нельзя сказать, чтобы эта конница дралась нерешительно, вяло или колебалась бы в минуты опасности; под градом пуль, она, как порыв урагана, налетала на русские каре, и с размаху ударившись о стену склоненных штыков, с минуту кружилась на месте и, обессиленная, отступала с тем, чтобы повторить удар. Был даже случай, что турки врубились в каре, и гибель его казалась неизбежной. Отважный байрактар, со знаменем в руках, первый наскочил на офицера, капитана Рябинина, и выстрелом из пистолета в грудь положил его на месте. Но солдаты быстро сомкнулись над телом своего командира – и каре устояло. Байрактар был поднят на штыки, и знамя его взято. Это было великолепное трехцветное знамя – малиновое, зеленое и желтое – с надписями из Корана. Выброшенные штыками, турки, правда, успели увезти с собой четыре русские головы, но зато оставили внутри каре с десяток лучших наездников.
Был уже четвертый час пополудни, когда прибыл Бурцев с двумя батальонами (херсонский и ширванский), и почти в то же время показались какие-то войска, приближавшиеся к Дигуру с юга. Это шел авангард Муравьева. Неприятель, заметивший его, тотчас прекратил бой, и батальон сорокового егерского полка с третьим конно-мусульманским полком соединился с Бурцевым.
Упорная зашита стоила маленькому отряду Гофмана четырех офицеров и тридцати трех нижних чинов, выбывшими из строя; ранен был и храбрый есаул Чирков, командовавший в бою казаками.
В то время, как Гофман сражался под Дигуром, отряд Муравьева делал привал в селении Цурцкаби, памятном по кровавому бою, выдержанному здесь Бурцевым. Еще по дороге к этой деревне стали попадаться неприятельские пикеты, по которым можно было заключить, что неприятель где-нибудь близко, и войска отдыхали в Цурцкаби с большими предосторожностями. Около полудня казачьи разъезды дали знать, что впереди слышны пушечные выстрелы. Не было сомнения, что это Бурцев столкнулся с турецким корпусом, и Муравьев, оставив в Цурцкаби обоз, двинулся к нему на помощь. Густой туман, окутывавший горы, скрыл это движение, и только потому неприятель дозволил авангарду его беспрепятственно соединиться с Бурцевым. В сумерках подошли остальные войска Муравьева и стали отдельно, на правом берегу Посхов-Чая, напротив Чаборио. На общем совещании решено было на следующий день атаковать неприятельский лагерь одновременно двумя колоннами: Бурцева – со стороны Дигура, Сергеева (колонна Муравьева) – от Посхов-Чая. Сам Муравьев, как старший, принял начальство над обоими отрядами. Время для движения рассчитано было верно, но трудность переправы через Посхов-Чай и крайне гористая местность задержали движение Сергеева настолько, что бой произошел при совершенно других условиях, чем предполагалось.
Солнце стояло уже довольно высоко, когда колонна Бурцева начала наступление. Впереди шел батальон сорокового егерского полка с горными единорогами и донским казачьим полком, под общей командой майора Забродского, которому приказано было занять высоты, командовавшие неприятельский лагерем; за ними, в качестве частного резерва, двигался батальон Ширванского полка с двумя орудиями, а еще далее – два батальона херсонцев и третий конно-мусульманский полк с остальной артиллерией.
На небольшой поляне, между двумя деревнями, Нижним и Верхним Чаборио, стоял неприятель. И едва батальон Забродского поднялся на горы, как турки обрушились на него всеми своими силами. Войсковой старшина Студеникин бросился было на помощь за казачьим полком, но должен был спешиться, чтобы отбиваться от массы насевшей на него кавалерии,– и дело сразу приняло дурной оборот. Колонна Сергеева, долженствовавшая по расчету времени уже быть на месте, еще не показывалась; батальон ширванцев, задержанный на пути тяжелой артиллерией, отстал далеко, и Забродский в продолжении часа держался один, возбуждая удивление даже в самом неприятеле. Видя отчаянное положение егерей, Бурцев приказал ширванцам бросить орудия, но ширванцы, понимая важность наступившей минуты, на руках втащили их на горы и вместе с ними явились на поле сражения.
Прибытие свежего батальона заставило Кягью-бека выдвинуть из лагеря еще два орудия, которые, расположившись у выхода из деревни, открыли огонь по ширванцам. В то же время часть неприятельского корпуса потянулась стороною к Дигуру с целью занять деревню и отрезать русским отступление. Положение Бурцева становилось опасным. Правда, две роты херсонцев, выдвинутые из главного резерва, успели преградить неприятелю путь через Дигурское ущелье,– и турки остановились, но зато остановились и оба Херсонские батальона, не зная, где нужна будет их помощь, здесь или в Чаборио.
Таким образом, на главном пункте сражения вся тяжесть боя легла на два батальона, и батальоны эти не только выдерживали натиск целого корпуса, но мало-помалу подвигались еще и вперед. Стрелки ширванского полка, под командой подпоручика Левицкого, сбив турецкую цепь, бросились даже в деревню, стремясь захватить орудия, но в это время турецкая конница отрезала их от колонны, и стрелки, едва успевшие сомкнуться в кучки, очутились в середине неприятельских войск. Весь казачий полк войскового старшины Студеникина понесся на выручку. Донцы ударили сомкнутым фронтом, смяли турок и, на их плечах ворвавшись в Чаборио, захватили те два орудия, которые так соблазняли Левицкого. Ширванцы также прибежали в деревню, но тогда, когда донцы уже увозили орудия.
Решительная атака казаков произвела в рядах неприятеля минутное замешательство, и Бурцев тотчас приказал своим двум батальонам сомкнутыми колоннами и с барабанным боем двинуться в штыки. Наступила страшная минута. Можно было думать, что неприятель, в десять раз превосходивший силами эту храбрую горсть, сейчас же сомнет ее дружным ударом. Но тут случилось обстоятельство, бесповоротно решившее судьбу турецкого корпуса: из-за фланга пехоты лихо вынесся только что прибывший на поле битвы третий конно-мусульманский полк, и, напутствуемый добрым пожеланием Бурцева, с резким криком “Аллах!” ринулся на турок... В тот же момент в тылу неприятеля появилась и колонна Сергеева.
Дело в том, что Сергеев, двигаясь к Чаборио, встретил на пути Посхов-Чай, через который переправиться не было возможности. Сама по себе эта река невелика, и летом на ней везде имеются броды, но в конце мая и в начале июня, во время таяния снегов, она, подобно всем горным рекам, выходит из берегов, в особенности в низменных равнинах, и тогда переправы через нее делаются затруднительными и даже опасными. Войска Сергеева тщетно и во многих местах разыскивали броды, пока наконец, уклонившись далеко к югу, они сумели перейти на другой берег недалеко от деревни Кель. Это кружное направление сильно замедлило движение колонны, но зато счастливо и своевременно вывело ее в тыл неприятеля. Не выдержав страшной атаки татар, поддержанных еще полком Студеникина, и угрожаемая появлением Сергеева, вся линия неприятельских войск бросилась в беспорядочное бегство. Русская конница понеслась в погоню, и мусульмане на легких и быстрых конях, опередив донцов, нещадно рубили своих единоверцев. Это была еще первая служба мусульман в русском отряде, и честь первого боя выпала на долю борчалинских, казахских и шамшадильских татар; они взяли знамя – другое досталось казаку Ефиму Кузнецову – и заставили неприятеля бросить две пушки, еще два знамени, множество вьюков и, наконец, весь лагерь со всем имуществом, снарядами и продовольствием. Победа была полная – весь корпус рассеялся, и сам Кягьи-бек едва-едва успел ускакать в Аджарию. Урон турок простирался, по их показанию, до тысячи двухсот человек только убитыми, и был бы еще больше, если бы татарский полк не остановился в покинутом лагере. Находившиеся впереди всех, мусульмане больше всех м поживились добычей. Потом рассказывали, что кроме разных ценных вещей татары набрали там целые груды турецких червонцев.
Но кроме добычи, в турецком лагере захвачены были ими целые табуны верблюдов, а в палатке паши найдены четыре русские головы – те, которые турки успели увезти из каре капитана Рябинина; там же нашли всю переписку Кягьи с сераскиром, а на полу валялось брошенное письмо, начинавшееся словами: “В то время, как я пишу, русские, разбитые наголову, бегут...” Но на этих словах письмо и прерывалось.
В русском отряде выбыло из строя восемь офицеров и более шестидесяти нижних чинов.
Как только окончился бой, две роты Эриванского полка, под командой майора Клюки фон Клугенау, отправлены были в Цурцкаби за вагенбургом. На пути Клугенау узнал, что по ту сторону гор тянется огромный турецкий обоз, и тотчас перейдя хребет, еще покрытый снегом, настиг его при входе в шаушетские леса. При его появлении турецкое прикрытие рассеялось, и обоз был взят, но, к сожалению, его нельзя было переправить за горы по отсутствию в них колесных дорог. Клугенау раздал по рукам и навьючил на лошадей и быков все, что было возможно, а остальную добычу сжег вместе с арбами. Этим эпизодом и закончилась экспедиция Муравьева.
Весь русский стан гремел весельем до позднего вечера и особенно ликовали татары, они устроили в турецком лагере свой национальный праздник, и поднесли полковому командиру, есаулу Мещеринову, лучшую палатку, увешанную дорогим оружием. Это первый чапаул (пожива) чрезвычайно ободрил их и заставил забыть о потерях, к которым татары вообще очень чувствительны.
Полковник Гофман за Дигур, а войсковой старшина Студеникин и майор Забродский за Чаборио – получили ордена св. Георгия 4-го класса. Паскевич ходатайствовал о награждении тем же орденом и подпоручика Левицкого, но награда эта была заменена чином и золотой саблей.
Пущин в своих записках об этом времени рассказывает, что будто бы Паскевич, получив донесение Муравьева, разразился гневом на своих ближайших сотрудников Сакена и Вальховского, упрекая их в том, что они своими интригами заставили его уехать в Карс и тем вырвали из его рук победу, а когда возвратился Муравьев, то вместо благодарности, он стал критиковать его действия и выговаривать за большую потерю, которая, в сущности, была ничтожной. Так ли в действительности происходило дело – других указаний, кроме Пущина, нет. Но есть, напротив, достоверное известие, что Паскевич обставил празднование победы под Чаборио необыкновенной торжественностью, и с донесением о ней государю отправил адъютанта Муравьева штабс-капитана Кириллова.
5 июня войска, собранные под Карсом, выстроились на обширной равнине вокруг церковного намета, у входа которого было поставлено пять турецких знамен. Одно из них, выделявшееся из всех роскошной отделкой и множеством красивых узорчатых надписей, все было покрыто запекшимися пятнами крови. Это было знамя, стоившее жизни храброму капитану Рябинину, и видно было, что турки расстались с ним не легко. Другое – было оранжевое, с вышитой луной; третье – зеленое, порванное в клочки, быть может, в минуту борьбы, когда его брали донцы или татары; остальные два, брошенные турками во время бегства, представляли просто какие-то пестрые лоскутья. Все войска были одеты в парадную форму, Паскевич на серой лошади, в голубой Андреевской ленте, пожалованной ему за Ахалцихе, проскакал по фронту при громе барабанного боя и криках “Ура!”. Когда подан был сигнал на молитву, он сошел с лошади и, окруженный знаменами, приблизился к аналою. Дежурный штаб-офицер прочел реляцию о победе – и началось благодарственное молебствие. С особенной силой звучали для всех торжественные слова молитвы: “С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!” – и последние слова ее замерли в громе пушечного залпа.
Паскевич еще раз обошел войска, останавливаясь перед каждым батальоном, приветствуя и электризуя солдат короткой речью. Не многосложна и не красноречива была эта речь, но в ней было все, что может расшевелить и заставить сильнее биться солдатское сердце.
“Вот как славно наши дерутся,– говорил он, указывая на турецкие знамена,– один клочок наш в пух разбил и рассеял неприятеля. Вы, ребята, конечно не уступите им!” – “Рады стараться!” – кричали солдаты. “Я от вас не требую, братцы, больше того, как вы дрались под Карсом и в Ахалцихе”.– “Еще лучше будем!” – восторженно отвечали солдаты.
Перед сорок вторым егерским полком Паскевич сказал: “Вы не поспели, ребята. Сороковые выпросились у меня, да и отличились: в пух разбили турок! Там впереди (он показал рукой на Саганлугский хребет), говорят, собираются какие-то, вы их также сомнете штыками”.– “Позвольте! Будем стараться!” – кричали егеря.
Казакам рассказывал он о подвиге Студеникина, саперам напоминал Ахалцихе; артиллеристам сказал: “У Муравьева отличились ваши товарищи; они на себе ввезли пушки на высокую гору и оттуда засыпали турок картечью. Вы также сделаете при случае”.
Мусульманские полки на приветствие Паскевича отвечали русским “Ура!”. Главнокомандующий сказал им, что и от них ожидает такую же доблесть, какую уже показал третий полк в деле под Чаборио. Мусульмане отвечали на этот раз через переводчика: “Сардар! Наша жизнь до последней капли крови принадлежит государю”.
Вспомнив, что с Кирилловым приехал всадник, который взял турецкое знамя, главнокомандующий потребовал его к себе и тут же наградил знаком отличия военного ордена и подарил десять червонцев. Одних Нижегородских драгун обошел на этот раз Паскевич своим приветливым словом. “Стыдно, братцы,– сказал он, подходя к их фронту,– четвертую кампанию служу с вами, а такого дела за вами никогда не водилось...” Драгуны очевидно были сконфужены и глядели угрюмо. Дело в том, что в эту самую ночь из полка разом бежало двадцать человек, вместе со старшим вахмистром второго эскадрона. Поводом послужило, как выяснилось, жестокое обращение эскадронного командира; и хотя побеги в то время вообще были не редки, но случай, где разом бежал целый взвод, выходил из общего уровня. До сих пор такие побеги встречались только в Тифлисском полку, где их объясняли близостью персидской границы, и оскорбленным самолюбием старого полка, явно роптавшего на то, что Паскевич не взял его с собою в турецкую кампанию.
Поражение Кягьи-бека было настолько решительно, что Паскевич поспешил притянуть к себе не только отряд Муравьева, но и Херсонский полк Бурцева. Теперь, когда относительно правого фланга можно было быть спокойным, и Ахалцихский пашалык, свидетель стольких битв и народных волнений, уже не отвлекал внимания главнокомандующего, все помыслы Паскёвича сосредоточились на главном театре войны, где готовились важные события.
<< Назад Вперёд>>
