Старый соратник Гудовича по Кавказской линии, с Георгием на шее за штурм Анапы, генерал от инфантерии Сергей Алексеевич Булгаков заслуженно пользовался репутацией храброго, энергичного и в высшей степени правдивого человека. Несмотря на преклонные лета, он все еще оставался истинно военным человеком и до конца сохранил способность увлекать за собой своей отвагой и чисто юношеским пылом.
Высочайшим указом девятнадцатого июня 1806 года Булгаков был принят из отставки на службу и, по ходатайству графа Гудовича, назначен командующим войсками на Кавказской линии. Но едва он прибыл в Георгиевск, как получил приказание немедленно принять под свое начальство отряд Глазенапа, действовавший тогда в Дагестане. Десятого августа Булгаков уже был в покоренном Дербенте и, найдя войска совершенно готовыми к дальнейшему походу, повел их прямо в Баку, минуя Кубанскую и Казикумыкскую провинции.
Приближаясь к городу, он отправил прокламацию, приглашая жителей отдаться на милосердие русского императора и угрожая в противном случае «потрясти непобедимыми войсками основание города». Сулейман-бек, один из приближенных бакинского хана, обратился к Булгакову с ответом на прокламацию, оправдывая хана и извещая, что если хан не получил прощения, то город будет защищаться до последней крайности, и что народ без воли хана ни к чему не приступит.
Есть, действительно, основания предполагать, что хан не был причастен к убийству князя Цицианова и что оно совершилось помимо его воли и желания.
Вот рассказ одного бакинца, восьмидесятитрехлетнего старика по имени Хаджи-Урбан, бывшего в ханской свите во время самого происшествия.
"В день, назначенный для свидания с князем Цициановым, – говорил он, – Гуссейн-Кули-хан вышел за городские ворота пешком; ключей от крепости не выносили, а шли только для переговоров; ключи же отданы были генералу Булгакову уже после того через год. С одной стороны хана шел Казем-бек, друг и сподвижник его, с другой – Керим-бек. Все трое имели с собой вооруженных нукеров. Я был тогда нукером у Казем-бека и сопровождал его на это свидание. На том месте, где дороги расходятся, разостланы были бурки. Все трое сели на них и ожидали прибытия князя Цицианова. Князь ехал верхом в сопровождении драгун, но драгуны остановились на дороге, а князь отделился от них со своим адъютантом, двумя казаками и переводчиком. Подъезжая к хану, он сошел с лошади, которую отдал казаку, а казак отвел ее драгунам.
В то время жили у нас в Баку два персидские хана; они были присланы шахом как будто бы привести воду из моря в крепостной ров, а на самом деле, чтобы наблюдать за Гуссейн-ханом и не допускать его сближения с русскими.
У Гуссейна был двоюродный брат, Ибрагим-бек, который с малолетства его ненавидел, старался ему вредить и сам домогался власти. Он-то и вошел в тайные переговоры с персиянами и взялся убить Цицианова, чтобы раз навсегда поссорить бакинцев с русскими. Гуссейн-Кули-хан ничего об этом не знал.
Увидя с крепостной стены, что Цицианов сел на разостланную бурку, Ибрагим вышел из крепости с двумя своими нукерами. Одного звали Амир-Амза, другого – Сеид. Делая вид, что идут без цели, они держались влево от дороги и вдруг быстро повернули в ту сторону, где сидел Цицианов. Хан был поражен их внезапным появлением и делал головой знаки, чтобы они удалились. Но Ибрагим и его нукеры в один момент выхватили ружья, выстрелили разом – и Цицианов упал убитым. Ничего не знавший об этом намерении Гуссейн был потрясен убийством. «Дай Бог, чтобы дом твой провалился!» – крикнул он Ибрагиму; но ибрагимовские нукеры, не обращая внимания на брань и угрозы хана, бросились на труп убитого, отрезали ему голову, а само тело унесли в Баку. В ту же ночь Ибрагим вместе с Сеидом бежал в Тавриз, где и представил голову наследному принцу. Ибрагим-бек был принят в персидскую службу и сделан начальником отряда. На том месте, где теперь русские поставили памятник, тогда у нас был городской овраг, в которой свозили нечистоты. Вот в этот-то грязный овраг жители бросили труп Цицианова и зарыли его землей ;
Когда, пораженный всем случившимся, Гуссейн-Кули-хан вернулся домой, оба персидские хана явились к нему с поздравлением. «Дай Бог, чтобы лицо Ибрагима сделалось черным, – ответил им Гуссейн-Кули-хан. – Он меня поссорил навек с русскими, и я удивляюсь, с чем вы меня поздравляете».
Таков рассказ очевидца. Булгаков, очевидно, хорошо знавший дело, отправил с дороги нарочного уговорить Гуссейн-Кули-хана оставаться в Баку и не беспокоиться за свое будущее. Хан ответил, что будет ожидать его прибытия, и послал к нему навстречу Казем-бека со знаменем, ключами от крепости и с хлебом-солью. Казем-бек встретил Булгакова на пятой станции в Беш-Бармаглахе. Булгаков опять повторил Казем-беку свои уверения и, отправляя его обратно в Баку, послал вместе с ним своего сына, подполковника Борисоглебского драгунского полка (впоследствии убитого под Эриванью), сказать хану, что он знает его невинность и знает, кто убил Цицианова. Тем не менее, подъезжая к городу ночью, молодой Булгаков и Казем-бек увидели, что весь народ покидает Баку и выбирается в горы. На вопрос, где хан, им ответили, что он, опасаясь мщения русских за вероломное убийство Цицианова, бежал в Кубу и вместе с бывшим правителем Дербента намерен искать покровительства персидского шаха.
Всю ночь, рискуя жизнью, Булгаков ездил верхом по улицам города, объявляя населению, что он сын русского генерала, командующего войсками, и прислан затем, чтобы успокоить народ и объявить ему прощение. Бакинцы, однако, не верили, и утро второго октября застало большинство населения уже за чертой города. Узнав, что народ собирается бежать за Куру, где хан обещал дать им новые места для поселений, молодой Булгаков решился идти за ними и еще раз попытаться уговорить их. Долго и горячо убеждал он бакинцев и наконец добился, что народ мало-помалу начал возвращаться в опустевший город.
Отряд между тем подошел к Баку. Генерал Булгаков был встречен за несколько верст от городской стены одним из самых влиятельных людей города, уже знакомым ему Казем-беком, с шестнадцатью эфендиями и старшинами, а вслед за ними вышло армянское духовенство с крестами и хоругвями. Поднося городское знамя и ключи цитадели, Казем-бек еще раз просил о пощаде народа. В то время как Булгаков принимал депутацию, бакинцы, преклонив знамена и головы, с азиатским фатализмом ожидали решения своей участи, но скоро опасения их рассеялись. Майор Тарасов от имени главнокомандующего объявил им помилование, и затем присутствующие были приведены к присяге на верность русскому царю. В то же время генерал-майоры Дехтярев и граф Гудович ( сын главнокомандующего) ездили по деревням и приводили к присяге сельских жителей.
Таким образом третьего сентября 1806 года город Баку, предмет стремлений Цицианова, был наконец занят русскими войсками, и на следующий день в восемь часов утра был поднят русский флаг на стенах цитадели. Тело князя Цицианова, зарытое у крепостных ворот, немедленно с почестями было перенесено в новую могилу, приготовленную в армянском храме[72], а его убийца нукер Амир-Амза, захваченный в Баку, был предан полевому суду, прогнан сквозь строй и сослан в Сибирь.
В Баку войска оставались несколько дней, и Булгаков жил все это время в ханском дворце, отличавшемся чисто восточной роскошью. Особенную драгоценность составляли в нем исторические картины, писанные весьма искусно на стенах масляными красками и потом раззолоченные. По приказанию Булгакова некоторые из них были отбиты от стен особыми долотами и так искусно, что остались совершенно целыми.
Войска в Баку страдали от недостатка здоровой пресной воды, так как во всех окрестных колодцах она имела морской горько-соленый вкус. Топлива также не было. Армяне, державшие на откупе все нефтяные источники, слишком усердно оберегали свои интересы, и солдаты, стоявшие лагерем на морском берегу, вынуждены были ходить верст за десять собирать бурьян, чтобы в сырые и холодные ночи отапливаться хоть этим скудным топливом. Начались болезни и смертность. И Булгаков, оставив гарнизоном в Баку только батальон Севастопольского полка, под начальством генерал-майора Гурьева, с остальными войсками поспешил уйти в Кубинское ханство, покорение которого являлось естественным последствием занятия Баку. Пока Куба оставалась в руках Шейх– Али-хана, нельзя было ручаться за безопасность дорог и за спокойствие жителей Дербента и Баку -тем более, что путь между этими двумя городами лежал через кубинские владения.
Подходя к Кубе, Булгаков узнал, что Шейх-Али-хан, боясь за свою участь, бежал со всем населением в горы. В Кубе и в окрестных селениях русские, действительно, не нашли ни одного человека, но отряды, посланные в погоню за жителями, успели настигнуть и воротить в город большую часть их. Им было объявлено, что Шейх-Али-хан навсегда устраняется от управления ханством и что владения его присоединяются к русскому государству. Кубинцы беспрекословно дали присягу, но Шейх-Али-хан, укрывшись в горах, продолжал волновать население. Напрасно Булгаков требовал хана к себе и предлагал ему различные условия, а захватить его было невозможно, так как он нашел надежное убежище в Казикумыке.
Оставалось одно – заставить самих казикумыкцев выдать хана, но позднее время года и опасение быть застигнутым зимой в горах заставили Булгакова пока удовольствоваться наружной покорностью хана, который скрепил ее своей присягой.
Так, спокойно, без пролития крови, совершилось присоединение к России Дербента, Баку и Кубы. К сожалению, сильная болезненность в войсках, последствие этого похода, преждевременно унесла в могилу много храбрых солдат Грузинского корпуса. Особенно бедственно было обратное движение на Линию. Зима застигала отряд без теплого платья и обуви; погода стояла ненастная; мокрый снег образовал невылазную грязь, в которой солдатам приходилось ночевать без я всякой подстилки и даже без шинелей, давно износившихся. Чтобы укрыться от ветра и сколько-нибудь согреть окоченевшие члены, люди вырывали ямы вроде могил, варили в них пищу и затем, погасив угли, укладывались спать в эти теплые, но губительные для здоровья логовища.
За шестьдесят верст до Кизляра отряд был застигнут в степи морозом и страшной вьюгой. Солдаты в один голос просили вести их дальше без ночлега и весь переход до самого Терека, можно сказать, не шли, а бежали. По Тереку был сильный ледоход, и переправы не было, но солдаты предпочли принять студеную ванну, чем дожидаться паромов, и, переправясь вброд по пояс в воде, толпами ринулись в Кизляр, где их разместили кое-как по квартирам. Обозы, двинувшиеся вслед за войсками, загрузли в реке. Фурштаты выпрягли лошадей и ускакали в город, а оставленные фуры так вмерзли в лед, покрывший в ту же ночь реку, что потом пришлось вырубать их топорами.
Между тем, когда совершились описываемые события, оставленная почти без войск Кавказская линия переживала тяжелое время. На всем ее протяжении происходили беспрерывные грабежи и хищнические набеги горцев. Гудович желал, чтобы Булгаков, возвращаясь из-под Баку, сделал экспедицию на горцев прямо из Кизляра, но утомление войск заставило ее отложить, и она состоялась только весной 1807 года. Войска вступили в Чечню с трех разных сторон, под начальством Булгакова, графа Ивелича и Мусина-Пушкина; но ошибка Булгакова в том именно и заключалась, что все эти части были недостаточно сильны, чтобы в трудных местах действовать решительно; они часто останавливались и прерывали через это общую связь операции. Сам генерал Булгаков имел дело с главными силами чеченцев в Ханкальском ущелье, и хотя он взял его штурмом, но огромная потеря, понесенная при этом русскими, только утвердила чеченцев в мысли о неприступном положении их родины, вот почему грозный штурм Ханкальского ущелья, открывший путь в самое сердце Чечни и памятный на Кавказе доселе, окончился таким ничтожным результатом, как покорение двух независимых обществ: Атаги и Гехи.
Военные действия в Чечне не оказали между тем решительно никакого влияния на закубанских горцев, которые по-прежнему нападали не только на Кубань, но хищничали под самым Моздоком и появлялись даже за Ставрополем.
Двадцать восьмого апреля 1807 года партия в двести человек напала на Сенгилеевку (село Богоявленское), лежавшую почти в двадцати пяти верстах от Кубани. Грабеж и резня продолжались до двух часов пополудни и стоили русским дорого: тридцать человек было убито, утоплено и сожжено живыми, двадцать четыре ранено, сто два захвачено в плен, а скота и лошадей угнано при этом нападении более двух тысяч голов. Подобный разгром, конечно, мог иметь место только при панике, напавшей на крестьян, а семь рядовых Суздальского полка, случайно ночевавших в Сенгилеевке, не только отбились от хищников, но успели спасти от разграбления и несколько соседних крестьянских домов.
Не успело еще изгладиться впечатление этого набега, как двадцать третьего мая новая партия, прорвавшись у Беломечетки, разбила Воровсколесскую станцию Кубанского полка и увела в плен более двухсот казаков.
Крестьянским населением овладела паника. Исправник доносил, что во всех деревнях, лежащих по Егорлыку, жители находятся в неописуемом страхе, что сенгилеевцы, раненые при разгроме села, не смея возвратиться на свое пепелище, забились в лесу и там расположились лечиться в какой-то маленькой, найденной ими землянке. Остальные деревни представляли картину того же печального свойства: крестьяне жили бивуаками, имущество было уложено и увязано на возы, часовые стояли на колокольнях, и все было приспособлено так, чтобы при первом ударе набатного колокола бежать куда только можно; многие семьи с приближением ночи уходили в леса и прятались там в трущобах и оврагах; те же, которые оставались дома, собирались на ночь в недостроенные еще церкви, влезали на колокольни и там ночевали, несмотря ни на какое ненастье. А слухи из-за Кубани шли самые тревожные. Опасались нападения на Темнолесскую станицу, ждали его и на казенные села Николаевку, Каменнобродское, и опять на ту же Сенгилеевку, и даже самый Ставрополь не считал себя в безопасности. Поля стояли невозделанными, начинался голод, а к довершению бедствий губернский город Георгиевск, наполовину опустевший уже от чумы, сгорел дотла летом 1809 года. Впрочем, надо заметить, что Георгиевск и до пожара был одним из самых беднейших городов России и что на Кавказе даже многие казачьи станции были гораздо богаче и пригляднее своего губернского города. В нем находилась всего одна ветхая деревянная церковь и не было десяти домов, крытых тесом; даже губернаторский дом, представлявший собой плетневую мазанку, был крыт камышом и состоял всего из четырех маленьких комнат. При таких условиях пожар в два-три часа покончил свое разрушительное дело – и жители остались без пристанища.
Так тяжелы были обстоятельства, при которых Булгакову пришлось взять на себя устроение Линии. Главнейшей заботой его было обеспечить русские поселения от закубанских горцев, набеги которых приняли неслыханные дотоле размеры. С этой целью он выставил на Кубани два сильные отряда, но несмотря на их присутствие, как только наступила осень и начались темные ночи, вся Кавказская линия снова была поражена дерзостью закубанских горцев. Сильная партия их, прорвавшись у Прочного Окопа, проникла до Егорлыка, угнала тысячу лошадей и нанесла большой урон Донскому полку полковника Араканцева, попытавшемуся было отбить у нее добычу. Но этим дело еще не окончилось.
Седьмого ноября другая партия, соединившись с кабардинцами, бросилась вглубь Ставропольского уезда и уничтожила до основания богатое Каменнобродское селение. Несчастные жители в испуге бросились бежать, кто куда мог, но большая часть укрылась в церкви, рассчитывая там найти спасение; горцы ворвались, однако же, внутрь Божьего храма и всех, скрывавшихся в нем, перерезали. Церковный помост был облит кровью и завален трупами, а все, что уцелело от резни, досталось в добычу горцам. Одних убитых насчитывали тогда более ста тридцати душ обоего пола; в плен взято триста пятьдесят человек, весь скот отогнан, хутора сожжены, а озимые посевы вытоптаны.
С этим страшным погромом связывается один эпизод, не важный в общем ходе тогдашних событий, но характеризующий то население, которое имели перед собой алчные горцы.
В Каменнобродске, в числе других пленных, взята была однодворка Авдотья Михайловна вместе со своим сыном, с дочерью и жившей у нее сиротой Феклой. Впоследствии, при размене пленных, мать не нашла в числе размененных своей дочери, по всей вероятности уже перепроданной в какой-нибудь дальний аул. Черкесы орались разыскать ее дочь, если она согласится оставить взамен свою воспитанницу Феклу. «Нет, – ответила на это Авдотья, – Господь накажет меня, если я дам погибнуть сироте; я взяла ее на свои руки и должна буду дать ответ за нее перед Богом. Пусть лучше моя дочь останется в плену – Господь не оставит ее». И она вернулась на родину без дочери.
Чтобы сколько-нибудь унять беспокойных соседей и ободрить поселенцев, Булгаков в начале 1810 года сам ходил на Кубань, разорял аулы, брал штурмом завалы, проникал в места, которые сами горцы считали недоступными, но, несмотря на все это, несмотря даже на полное содействие ногайцев, живших по Кубани, результаты экспедиции были настолько ничтожны, что горцы, по удалении войск, опять принялись за мелкие хищничества.[73]
Это было какое-то фатальное время для Кавказской линии. Необходимость сосредоточить войска на Кубани заставила обнажить границу по Тереку и Малке, и чеченцы, тотчас же воспользовавшись этим, напали на станицы Приближную и Прохладную.
Прохладная отбилась, а в Приближной был угнан скот и изрублено до двадцати казаков. В то же самое время подверглась нападению и Новогладковская станица на Тереке, но старые гребенцы не дали захватить станицы врасплох и отразили нападение. Сотня линейцев слетала даже за Терек и возвратилась назад с богатой добычей.
С этих пор гребенцы стояли настороже. Однако же второго апреля 1810 года с вышки Червленной станицы замечена была сильная партия, переправлявшаяся через Терек. Командир Гребенского полка, войсковой старшина Фролов, поспешил к переправе и, видя, что неприятель уходит обратно, кинулся в погоню за Терек. С ним было только три офицера и восемьдесят шесть казаков, но, несмотря на то, отважный Фролов доскакал до Сунжи, отбил неприятельский скот и только здесь заметил, что тысячная партия чеченцев неслась наперерез отрезать ему отступление. Увлекшиеся удальцы обратились за помощью в мирный аул князя Бамата-Бековича[74], но, получив отказ, стали отступать, скучившись вокруг своей добычи, которую не хотели оставить. Так, отбивая атаку за атакой, гребенцы добрались наконец до Терека и были уже в ста саженях от мирного аула, когда чеченцы их окружили. Так как Бекович не позволил войти в сам аул для обороны, то гребенцам пришлось отбиваться в поле. И пока одни из них, спешившись, удерживали горцев, другие переправили за Терек отбитую добычу. Положение становилось критическое, особенно потому, что вероломный Бекович готовился напасть на казаков с тылу во время переправы.
К счастью, в Червленной услыхали выстрелы, и две сотни казаков поскакали на выручку. Заметив их приближение, Фролов бросился в шашки и, смешав толпы неприятеля, воспользовался этой минутой, чтобы отойти за Терек. К сожалению, в этом доблестном бою выбыли из строя все офицеры: два брата Фроловых и Тиханов, и половина казаков.
Участие кабардинцев во всех беспорядках на Линии, особенно в разгроме Каменнобродского села и в нападениях на казачьи станицы по Малке, не подлежало сомнению. В Кабарде зрел заговор, и если не вспыхнуло восстание, то только потому, что энергичный Булгаков, никогда не терявший головы в опасности, быстро двинул войска на кабардинскую равнину и захватил двадцать тысяч голов скота, которые тут же приказал раздать на удовлетворение пострадавших линейных жителей.
Лишенные этой потерей почти всех средств к существованию, кабардинцы вынуждены были смириться и принять те условия, которые им продиктовал Булгаков.
В назначенный день, девятого июля 1810 года, знатнейшие князья, духовенство и уздени кабардинского народа, в числе тысячи человек, собрались на берегу реки Малки против Прохладной станицы. Булгаков, желая обставить церемонию возможной пышностью, велел принести знамя Казанского полка; и когда оно было развернуто, когда гром барабанов и звуки музыки приветствовали его появление, кабардинцы склонили свои головы перед этим символом воинской чести. Они поочередно подходили к аналою, на котором лежал Коран, и, осеняемые знаменем, клялись быть мирными и добрыми соседями.
Торжественный акт этот решено было скрепить посылкой кабардинских депутатов к высочайшему двору, о чем ходатайствовали сами кабардинцы; но просьба их была отклонена самим Булгаковым, угадавшим, что этим видимым знаком преданности к России князья хотели только замаскировать свои сношения с Турцией и выиграть время.
Турецкие эмиссары действительно сновали по всей Кабарде, и агитация их шла настолько успешно, что кабардинцы скоро забыли свои обещания. Второго ноября 1810 года значительные толпы их, под предводительством почетнейших владельцев, собрались за Малкой и стали на обширной равнине, лежавшей против Прохладной станицы. Извещенный об этом кабардинским приставом, Булгаков сам выехал к собранию, но на вопрос его о причине сбора, один из кабардинских князей, Измаил Атажуков, дерзко ответил, что собрал владельцев для своей собственной надобности.
– Без разрешения вы не вправе делать такое собрание, – заметил Булгаков.
– Да что вы, шутите, что ли? – нагло возразил ему Атажуков. – Я – старший из кабардинских князей и, по обычаю народов, во всякое время имею право делать подобные собрания.
И тут же он подал Булгакову от имени народа просьбу, в которой кабардинцы домогались получить такие права и привилегии, какие ни в каком случае не могли быть им даны. Дерзкая просьба, конечно, осталась без исполнения, и Атажуков был арестован. Тем не менее вся история эта, вместе с беспрерывным разорением Линии горцами, наделала большого шума, а в Петербурге стали даже получаться доносы о беспорядочном управлении Кавказской губернией.
Что дела на Линии находились действительно в печальном положении – это бесспорно, но виной этому были никак не личные качества Булгакова, не недостаток с его стороны ума или энергии, а только несчастливо сложившиеся для него обстоятельства, которых впоследствии не избежали и его преемники.
Нельзя не заметить также, что одним из главных тормозов для деятельности Булгакова были постоянные пререкания с ним гражданских властей, старавшихся всячески парализовать его распоряжения. Булгакова хотел обвинить даже в том, в чем он никак не мог быть виноватым, – например, в появлении чумы и в пожаре Георгиевска.
Для прекращения всех этих недоразумений из Петербурга был командирован генерал-майор Вердеревский с правами и властью генерал-губернатора. Но честный и прямодушный Булгаков, привыкший более действовать саблей, нежели пером, считал для себя унизительным опровергать возводимые на него обвинения и не хотел оправдываться. Между тем действия Вердеревского направлены были далее не в его пользу, и последствием всей этой грустной истории было отстранение Булгакова от службы. В начале 1811 года он сдал должность генерал-лейтенанту Мусину-Пушкину, вступившему в управление Линией впредь до приезда нового начальника, генерал-лейтенанта Ртищева, а сам отправился в Россию и вскоре скончался там от апоплексического удара, оставив по себе память храброго и прямодушного воина.
<< Назад Вперёд>>
