VII. Князь Цицианов

Я воспою тот славный час,

Когда, почуя бой кровавый,

На негодующий Кавказ

Поднялся наш орел двуглавый;

Когда на Тереке седом

Впервые грянул битвы гром

И грохот русских барабанов,

И в сече, с дерзостным челом,

Явился пылкий Цицианов...

А. Пушкин

Помянем храбрых ветеранов,

Вождей Кавказа боевых, —

Тебя, бесстрашный Цицианов,

Погибший от врагов своих...

Домантович

Князь Павел Дмитриевич Цицианов происходил из знатнейшей грузинской княжеской фамилии и находился в близком родстве с последним царствовавшим домом Грузии. В русскую службу вступил еще дед его в царствование Анны Иоанновны; он был убит во время шведской войны под Вильманстрандом, и с тех пор семейство князей Цициановых осталось в России навсегда.

Князь Павел Дмитриевич родился восьмого сентября 1754 года в Москве. Он начал военную службу в Преображенском полку, но вскоре переведен был в армию и в 1786 году, вместе с производством в полковники, назначен командиром Санкт-Петербургского гренадерского полка.

Дело под Хотиным (тридцать первого июля 1788 года), где он сражался со своим полком на глазах Румянцева, сразу выдвинуло князя из ряда сослуживцев. Кагульский герой с восторгом смотрел на быстроту, энергию и распорядительность юного полкового командира и тут же, на самом месте боя, предрек ему блестящую военную карьеру. Но турецкая война не дала Цицианову возможности развернуть в полной мере свои боевые достоинства; полк его вскоре был передвинут в Польшу. Но тем не менее он был уже замечен, и в 1793 году, в день торжества заключения мира, произведен в генерал-майоры.

Армия знала Цицианова, впрочем, не по одним военным заслугам; его любили за тонкий, наблюдательный ум и за острый язык, которого побаивались даже сильные мира. В армии ходила в то время по рукам и читалась тайком его известная сатира «Беседа русских солдат в царстве мертвых», где в разговоре убитых солдат Двужильного и Статного изложена была едкая критика на современные военные события и на Потемкина.

Памятный для русских 1794 год застал Цицианова в Гродно, где, по его выражению, «он стоял с полком, как на ножах», потому что в крае с минуты на минуту ожидали восстания. Кровавая резня, известная под именем Варшавской заутрени, нашла себе отголосок в Вильно и в Гродно. В первом из этих городов войска были застигнуты врасплох и понесли немало утрат, но в Гродно мятеж совершенно не удался. Цицианов, не веривший льстивым польским речам, зорко следил за настроением умов, не допускал наплыва в город праздного люда и держал свой полк постоянно наготове. При первом взрыве мятежа он вывел свои батальоны из Гродно, обложил ими город и под угрозой штурма заставил магистрат выдать главных зачинщиков. На жителей он наложил контрибуцию в сто тысяч рублей, назначив для ее сбора однодневный срок; и страшные жерла орудий, наведенные на улицы, вид батальонов, готовых по первому знаку не оставить камня на камне, заставили поспешить с исполнением требований грозного князя. Слух об этом, облетев окрестности, много способствовал тому, что спокойствие и порядок были сохранены в соседних городах и местечках.

Между тем полк получил приказание выступить к Вильно. Цицианов по пути выгнал из Слонима мятежные банды князя Сапеги, затем командовал всеми войсками, которые штурмовали Вильно, а в августе с одним батальоном быстро перешел в Минскую губернию и у местечка Любавы наголову разбил отряд Грабовского, взяв его самого в плен вместе со всей артиллерией. Подвиги Цицианова так выделились тогда на общем фоне военных действий, что сам Суворов в одном из приказов предписывал войскам «сражаться решительно, как храбрый генерал Цицианов»... Ордена св. Владимира 3-ей степени за Гродно, Георгия на шею за Вильно, золотая шпага с надписью «За храбрость» за поражение Грабовского и полторы тысячи десятин земли за окончание войны были наградами князя Цицианова.

Назначенный императрицей в корпус графа Валериана Александровича Зубова, Цицианов участвовал в персидском походе и некоторое время был комендантом в городе Баку, где сблизился с Гуссейн-Кули-ханом, сделавшимся впоследствии его гнусным убийцей.

Короткий период царствования Павла Петровича, подобно большей части лиц, отличенных Екатериной, Цицианов провел в отставке. Император Александр снова призвал его на службу, произвел в генерал-лейтенанты и одиннадцатого сентября 1802 года назначил инспектором Кавказской линии и главнокомандующим в Грузию. Истомленная борьбой Грузия требовала энергичного, твердого правителя, и в этом отношении выбор Цицианова был безошибочен. С назначением его для Грузии наступают лучшие времена, времена действительной защиты царства русским оружием и полной перемены внутренней и внешней политики, приведшей к покорению всего того, что издавна было враждебно царству и мешало его жизни и правильному развитию. При Цицианове уже не враги разоряют Грузию, а сама Грузия берет в свои руки судьбу окружающих ее народов.

Когда Цицианов прибыл в Тифлис, страна, только что присоединенная к России, была раздираема еще внутренними смутами, во главе которых становился то тот, то другой царевич, домогавшийся сесть на престол Ираклия. Цицианов, сам грузин и близкий родственник царицы Марии, вдовствующей супруги Георгия XIII, урожденной также княжны Цициановой, хорошо знал свою родину и имел то убеждение, что России предстоит одно из двух: или отозвать обратно войска и бросить страну на жертву анархии, или же ввести твердое управление, сообразное с достоинством и нуждами народа, но что в этом случае всех членов грузинской царской фамилии необходимо было выслать из Грузии в Россию.

Получив на то разрешение еще в Петербурге, Цицианов принялся за дело со свойственной ему энергией и настойчивостью. Напрасно царицы притворялись больными, напрасно царевич Вахтанг разыгрывал комедии, бросаясь перед ним на колени: все те, которые не бежали из Грузии, должны были отправиться в Россию. Очередь дошла, наконец, и до царицы Марии. Она сказалась больной, задумав в тот же день бежать из Тифлиса вместе со своими сыновьями. Цицианов, извещенный заранее о намерении царицы, приказал генералу Лазареву арестовать ее, в то время как генерал Тучков должен был захватить царевичей. Тучков удачно исполнил поручение и в тот же день вывез арестованных в Мцхет, откуда все царское семейство должно было ехать в одном общем поезде. Но не так счастлив был Лазарев. В шесть часов утра, девятнадцатого апреля, он прибыл в дом царицы и объявил ей волю князя Цицианова. Царица приняла его в постели и ответила, что ехать не желает. Тогда Лазарев, оставив при ней одного офицера, сам отправился сделать все нужные распоряжения. Но едва он вышел, как необычайный шум в покоях царицы заставил его вернуться. Там шла ожесточенная борьба: царевич Жабраил и царевна Тамара с кинжалами в руках напали на русского офицера. Лазарев подошел к кровати, на которой лежала царица, чтобы уговорить ее остановить детей, как вдруг в руках самой Марии сверкнул кинжал, и Лазарев, пораженный в бок, мертвым упал на пороге комнаты. Происшествие это наделало тревоги в целом Тифлисе. Все высшие сановники тотчас же съехались к царице, уговаривая ее не противиться воле русского государя, но она ничего не хотела слушать. Тогда полицмейстер Сургунов, завернув свою руку в толстую папаху, решительно и смело подошел к царице и вырвал из ее рук оружие. Царевна Тамара кинулась на помощь к матери с кинжалом в руках, но второпях она промахнулась и ранила самую же царицу в плечо. Царское семейство было арестовано и в тот же день отправлено в Мцхет. Цицианов был справедливо раздражен смертью Лазарева и предписал Тучкову обращаться во время пути с Марией и ее детьми не как с особами царского рода, а как с простыми преступниками.

Тело Ивана Петровича Лазарева предано было погребению с большими почестями в тифлисском Сионском соборе, где впоследствии неподалеку поставлена была гробница и князя Цицианова. А царица Мария, по приезде в Россию, была заключена в Воронеже в Белгородский женский монастырь и только по прошествии семи лет получила прощение и спокойно дожила свой долгий век в Москве, где умерла в 1850 году восьмидесяти лет от роду.

Прошло сорок семь лет со дня кровавой катастрофы, лишившей Россию доблестного Лазарева, и всепрощающая смерть примирила почившую с русским народом. Все было забыто, все прощено, и прах последней грузинской царицы с торжеством и военными почестями возвратился на родину.

Семнадцатого июня 1850 года все дороги к Мцхету были покрыты массой народа, стремившегося встретить похоронный кортеж, медленно приближавшийся со стороны Душета. Хоронили царицу Марию Георгиевну. Впереди всех шла конная дружина грузинских князей и дворян со знаменем, окутанным флером; за ней сословные представители царства, многочисленное духовенство и штаб-офицеры, несшие на подушках герб Грузии, орден св. Екатерины 1-ой степени, корону и царскую мантию. Погребальную колесницу, осененную балдахином и также увенчанную царской короной, везли шесть лошадей под черными попонами с гербами почившей царицы. Почетнейшие князья стояли у штангов, массивные серебряные кисти поддерживали чины дипломатического корпуса, а конец порфиры, заменявшей погребальный покров, несли четыре офицера. За колесницей следовали высшие представители власти, родственники царицы и толпы народа. Пехотный полк, шесть орудий и конный отряд жандармов сопровождали шествие.

Унылый перезвон колоколов, рыдающие звуки погребального марша, траурные одежды присутствующих, дымящиеся факелы и, наконец, эта свежая раскрытая могила в сонме царских гробниц, готовая принять еще один венчаный прах для вечного успокоения, – все это производило глубокое впечатление на народ, помнивший еще и прошлое величие, и годы тяжелых бедствий, пережитых им под скипетром царей Багратидов.

У входа в ограду Мцхетского собора, служившего старинной усыпальницей грузинских царей, гроб встретил экзарх Грузии и проводил его в церковь, где всю ночь стояло почетное дежурство, служились панихиды и народ прощался с усопшей царицей. На следующий день были похороны; заупокойную обедню служил сам экзарх, и после торжественной панихиды гроб опустили в могилу при громе пушек и ружейных залпов – и это были последние земные почести той, которая лишена была их в течение своей долгой жизни.

Но возвратимся к давно минувшим временам, когда царице пришлось еще только расстаться с родиной.

Успокоив страну от внутренних беспорядков и междоусобий, Цицианов обратил все свои усилия на внешние дела Грузии. Отлично понимая дух азиатских народов, умевших преклоняться только перед одним аргументом – силой оружия, Цицианов сразу переменил обращение с соседними татарскими ханами и принял по отношению к ним совершенно иную систему, чем та, которой держался до него Кнорринг.

До тех пор русское правительство как бы старалось снискать к себе расположение их подарками и жалованием. Цицианов отменил и то, и другое, и сам потребовал от ханов дани. «Страх и корысть – суть две пружины, которыми руководятся здесь все дела и приключения, – писал он императору Александру I. – У здешних народов единственная политика -сила, а лучшая добродетель владельца – храбрость и деньги, которые нужны ему для найма лезгин. Поэтому я принимаю правила, противные прежде бывшей системе, и вместо того, чтобы жалованием и подарками, определенными для умягчения горских нравов, платить им некоторого рода дань, я сам потребовал от них оной».

Свято держа обещания, Цицианов никогда но расточал своих угроз понапрасну. Он знал, что каждый владелец, в сущности, готов был повторить ответ, данный одним из них русскому главнокомандующему: «Приди и покажи свою силу», – и потому старался прежде всего разъяснить им в своих прокламациях все необъятное величие России и ничтожность их перед ней. Повелительный и резкий тон, с которым он к ним обращался, шел как нельзя лучше к тогдашним обстоятельствам и производил на азиатов сильное впечатление. Слог его писем был оригинален, силен и резок, как дамасская сталь...

«Статочное ли дело, – писал он в одной из своих прокламаций, – чтобы муха с орлом переговоры делала...»

Первыми испытали на себе тяжелую руку князя Цицианова джаро-белоканские лезгины, у которых скрывались беглые грузинские царевичи. Цицианов потребовал их выдачи. В воззвании к лезгинам по этому поводу Цицианов писал между прочим: «Вы -храбрые воины, вы и должны любить храбрых. А кто же храбрее русских? Пуля ваша пяти человек не убьет, а моя пушка картечью или ядром за один раз тридцать человек повалит. Измеряйте все это...»

Получив отказ, князь Цицианов послал генерал-майора Гулякова наказать лезгин. Гуляков быстро достиг Алазани, разбил и уничтожил все, что только осмелилось противостоять ему с оружием в руках, и занял главные селения лезгин. Тогда Цицианов объявил всю область присоединенной к России и обложил ее данью. Так было возвращено Грузии ее древнее достояние, и гроза Закавказья, притон всех дагестанских хищников, вольный Джаро-Белоканский союз потерял свою независимость.

Кахетия, быть может, в первый раз была прочно освобождена от вечного страха лезгинских погромов. Но в то время, как Кахетия была ареной разбоев и грабежей лезгин джаро-белоканских, Картли почти в той же мере страдала от их соплеменников со стороны Ахалцихе. Появление русских за Кавказом скоро должно было положить предел и их хищничеству, и когда, в 1802 году, в Картли появились русские батальоны, под начальством Симановича, и дали несколько уроков дерзкой азиатской коннице, то впечатление от них было настолько сильно, что ахалцихские лезгины в течение целого года не осмеливались тревожить грузинских границ. Но когда начались приготовления к персидской войне и Симанович ушел со своими гренадерами, а на смену его в Гори прибыл новый егерский полк, вызванный с Кавказской линии и еще неопытный в азиатской войне, ахалцихские лезгины попытались еще раз воспользоваться хлопотливым для русских временем. Тогда произошел один из тех кровавых эпизодов, которые, при кажущейся неудаче, наносят неприятелю страшное нравственное поражение. Горсть русских солдат, самоотверженно погибших в неизмеримо неравной борьбе, но внесших зато страшное опустошение в ряды неприятеля, показала лезгинам силу беззаветного сознания и исполнения долга, стоящую целой армии и в самых своих ошибках поражающую и зовущую следовать своему примеру. Этот эпизод увековечил имя капитана Секерина, который в ошибочном увлечении своем, поведшем к гибели отряда, дал пример нравственной силы, не знающей отступления перед неудачей. Дело было так. Выступая под Ганжу, Цицианов, чтобы прикрыть Тифлис со стороны Ахалцихе, поставил в Гори и Цалках два небольших отряда, а так как прямого сообщения между этими пунктами не было, то капитан-исправнику Енохину приказано было немедленно приступить к разработке пути, удобного для движения обозов и артиллерии. В распоряжение Енохина были даны сто восемь человек грузинских рабочих и прикрытие из девяти казаков и одиннадцати егерей девятого полка.

Работа скоро была окончена. Но когда Енохин (двенадцатого июня 1803 года) возвращался домой, то верстах в двадцати от Цалки на него внезапно напала сильная партия в шестьсот-восемьсот человек лезгин, вышедшая из ахалцихских пределов. Люди Енохина частью были изрублены, частью захвачены в плен, и только сам он и шесть казаков спаслись благодаря; быстроте своих лошадей. Они, проскакав в три часа около семидесяти верст, первые явились в Гори с известием, что по правому берегу Куры на деревню Хавли идут лезгины. Несмотря на поздний час – было уже десять часов ночи, – полковник Цехановский (шеф егерского полка), заведовавший горийским кордоном, тотчас же отправил к Хавли навстречу неприятелю тридцать егерей, под командой штабс-капитана Богданова. Но егеря не прошли и трех верст, как получили приказание вернуться и идти в селение Карели, куда, по слухам, направились лезгины и где стояла рота полка Цехановского. В то же время и сам Цехановский, в сопровождении только пяти казаков, поскакал туда же, желая лично присутствовать при первом деле своих егерей с лезгинами. Но и егеря, и он опоздали – катастрофа в Карели уже совершилась.

Капитан Секерин, командовавший стоявшей там ротой, узнав, что лезгины отбили у жителей скот, бросился за ними в погоню. Секерину предстояло действовать в лесистой местности, где неприятель на каждом шагу мог устроить засаду. Излишнее пренебрежение неприятелем могло оказаться пагубным, а рота Секерина состояла всего из сорока четырех человек. Между тем он не усомнился кинуться с ней в дремучий бор, начинавшийся верстах в семи за деревней, и был окружен массой лезгин. Молодой Секерин три раза опрокидывал – неприятеля, но ему пришла неудачная мысль растянуть свою цепь, чтобы показаться врагам многочисленнее. Лезгины скоро поняли маневр, всей массой ринулись в шашки и разорвали цепь. Сам Секерин одним из первых был тяжело ранен в ногу. Отойдя в сторону, он начал платком перевязывать рану, как вдруг толпы лезгин бросились на него. Егеря, имевшие каждый по двадцать лезгин против себя, не могли прийти на помощь к своему капитану, и он был изрублен на глазах отряда. Умирая, Секерин успел крикнуть старшему Рогульскому: «Помни, русские не сдаются!» Поручик Рогульский успел отбросить неприятеля. Но увлеченный, подобно своему предшественнику, он переходит в наступление, устремляется на неприятеля – и падает мертвым, успев крикнуть своему младшему брату: «Помни слова Секерина: русские не сдаются!» Юный Рогульский обратился к солдатам с воодушевленными словами, но его поражает пуля и последнего офицера роты не стало. Видя гибель всех начальников, лезгины кричали солдатам, предлагая сдаться, но егеря бросились в штыки, окружили себя мертвыми телами и пали все до последнего. Подоспевшие егеря с Цехановским нашли только четырех тяжело израненных, которых лезгины не успели захватить. Они-то и передали товарищам подробности горестного, но славного дела.

Лезгины не осмелились производить дальнейших разбоев и вернулись в Ахалцихе. Но князь Цицианов, отлично знавший дух горских народов, был, однако, чрезвычайно встревожен гибелью роты Секерина и предписал командующему войсками в Картли, генерал-майору князю Орбелиани, немедленно наказать разбойников. Орбелиани, стянув значительный отряд (одиннадцать рот пехоты при четырнадцати орудиях), двинулся в пределы Ахалцихского пашалыка. Испуганный паша просил его остановить военные действия, обещая удалить лезгин из своих владений и не давать им приюта. Орбелиани согласился, но при непременном условии, чтобы лезгины капитулировали. Это было страшным ударом по самолюбию азиатов, но другого исхода не было, и двадцать пятого июня около шестисот отчаянных наездников покорно подъехали к русскому стану. Здесь у них отобрали оружие и потом, как пленный яссыр, погнали под конвоем за Алазань, откуда, однако, их отпустили восвояси.

С удалением лезгин из Ахалцихского пашалыка жители Картли вздохнули свободнее. Но деревянный крест, грубо отесанный усердной рукой солдата, долго еще виднелся под зеленым пологом дремучего леса, напоминая событие, записанное кровавыми буквами в боевые скрижали Кавказа.

К этому же времени относится присоединение к России Менгрельского княжества. Небольшая страна эта, наделенная всеми дарами роскошной природы, лишена была издавна главнейшего блага – спокойствия. Целые века менгрельцы кровью искупали свою независимость, бились с врагами, но не могли избежать страшных последствий, какими всегда сопровождаются азиатские войны. Тысячи пленных отрывались от своих семейств и появлялись на базарах Трапезунда, Константинополя и Каира.

Хотя условиями Кючук-Кайнарджийского мира, страна и была признана вне непосредственной зависимости от Порты, но крепость Поти, ключ к сердцу Менгрелии, базар, куда стекались все пленники, оставалась в руках у турок, и разорение страны не уменьшилось. Изнемогая под тяжестью неравной борьбы, в особенности с соседней Имеретией, мужественный владелец Менгрелии, князь Григорий Дадиан, решился наконец последовать примеру грузинского царя Георгия XII, на дочери которого был женат, и в марте 1803 года посольство его явилось в Тифлис.

Менгрелия домогалась уже не покровительства или помощи, как это бывало в прежние годы, она просила о включении ее в число русских владений, о доставлении ей спокойствия внутри, безопасности извне, молила о тех светлых днях, которыми уже начала пользоваться единоверная Грузия. Присоединение Менгрелии, лежавшей на самом берегу Черного моря, должно было обнаружить важное политическое влияние на все русское Закавказье, и князь Цицианов горячо отозвался на желания менгрельского князя.

Немедленно составлен был акт, по которому Менгрелия становилась русской провинцией, сохраняя, впрочем, автономное управление и оставаясь в наследственной власти князей Дадианов на прежних правах и обычаях. Но в число обязательных условий поставлено было уничтожение в Менгрелии смертной казни, как нетерпимой на всем протяжении Российской империи.

В Менгрелию был послан полковник Майков, который должен был вручить князю Дадиану акт и принять от него присягу на верность русскому государю.

Соседи и особенно имеретинский царь Соломон, понимая всю важность совершившегося события, старались сколько возможно помешать его исполнению, и Майкову пришлось испытать на пути целый ряд приключений. В семейных бумагах сохранились его записки, в которых он подробно рассказывает об этом опасном путешествии.

Прямой путь лежал через Имеретию, и царь Соломон, проведав о поездке Майкова, запретил всякие сношения русских через подвластные ему земли, объявив всем, что заплатит пять тысяч червонцев тому, кто доставит ему «его (то есть Майкова) собачью голову». Тогда Майков поехал в объезд на Ахалцихе, где, по совету паши, отпустил свой конвой, состоявший из полусотни казаков и роты егерей, переоделся в турецкое платье и, пробираясь через Батум, Озургеты и Поти берегом Черного моря, неоднократно рискуя попасть в руки Соломона, достиг наконец селения Дадичалы (в записках Майкова -Чаладиди). Там, четвертого декабря 1803 года, князь Дадиан со всеми сановниками княжества принес торжественную присягу на подданство, и Майков возложил на него при этом знаки ордена св. Александра Невского.

Участие в знаменательном событии присоединения Менгрелии отмечено на родовом гербе Майковых, в котором тогда же повелено было изобразить на золотом поле вылетающего черного двуглавого орла с распростертыми крыльями, а под ним горизонтально реку с надписью: Риони".

С присоединением Менгрелии Имеретинское царство очутилось между двумя русскими областями, и потому присоединение к России его самого стало только вопросом времени. И это тем более, что Имеретия некогда была частью Иверии и только с 1445 года, со времени великого разделения, была отторгнута от царства мятежной отраслью Багратидов. А вся политика Цицианова и стремилась к тому, чтобы все обломки древнего царства снова соединить воедино.

И действительно, Цицианов немедленно потребовал от царя Соломона прекращения войны с Менгрелией, а для поддержания этого требования к границам Имеретин было придвинуто русское войско. Но и сам Соломон также понимал значение совершившихся событий и только раздраженный невольным унижением, созданным для него силой самих обстоятельств, колебался, отдаться ли России, или Турции.

Последовавшее вскоре падение Ганжи и движение к имеретинским границам Кавказского гренадерского полка сделали для него тяготение к Турции уже невозможным, и шестнадцатого апреля 1804 года состоялось свидание его с князем Цициановым одном из пограничных грузинских селений. Впрочем, Соломон еще пытался удержать за собой независимость, но Цицианов принял свои меры. Прощаясь Соломоном, он объявил ему, что будет иметь с ним свидание другого рода, на ратном поле, со шпагой в руках, а на другой день рота егерей, под начальством подполковника князя Эристова, уже заняла ближайшую имеретинскую деревню и стала приводить крестьян к присяге на верность русскому государю В то же время приближался к Имеретии целый Кавказский гренадерский полк. Испуганный Соломон просил нового свидания, и двадцать пятого апреля 1804 года Имеретия торжественно была присоединена к России.

Этим событием завершилось дело нового объединения Иверийского царства, некогда, за четыреста лет перед тем, расчлененного царем грузинским Александром I и теперь опять составившего нераздельное целое при Александре I, императоре русском.

Вновь присоединенные владения заняты были русским войском, именно – Белевским пехотным полком с артиллерией, переведенным сюда из Крыма. Полк благополучно высадился на берегах Черного моря близ устьев реки Хопи, но в эту же ночь поднялась страшная буря, и одно из десантных судов, корабль «Тольской Божьей Матери», разбившись о прибрежные скалы, погиб со всем своим экипажем из ста шестидесяти восьми человек. И это были единственные косвенные жертвы бескровного приобретения Грузией своих давнишних владений.

Менгрелия и Имеретия уже раз навсегда покончили свое независимое существование, и для них начался период мирного гражданского развития. В октябре того же 1804 года в Менгрелии, правда, возникли волнения, когда внезапно умер князь Григорий Дадиан, но эти волнения вызваны были загадочностью смерти князч, за неделю перед тем бывшего совсем здоровым и вдруг скончавшегося в ужасных мучениях, причем говорили даже, что он отравлен лечившим его католическим ксендзом, будто бы находившимся в тайных сношениях с Соломоном имеретинским. С другой стороны, эти волнения находили себе основание и в том обстоятельстве, что законный наследник Дадиана, десятилетний сын его, Леван, находился заложником за какой-то долг отца у Келиш-бека, владельца абхазского. Все эти волнения, впрочем, вскоре разрешились дипломатическими сношениями, взятыми в свои руки князем Цициановым. Он потребовал от Келиш-бека выдачи Левана, а когда Келиш-бек отказал, то генерал Рыкгоф, шеф Белевского полка, получил приказание идти в Абхазию и силой взять оттуда наследника Менгрелии.

Действия Рыкгофа, к сожалению, не привели к предложенной цели, недостаток продовольствия и разливы рек помешали ему дойти до Сухума, где содержался Леван. Но, возвращаясь назад, он захватил приморскую крепость Анаклию, принадлежавшую Турции; и хотя князь Цицианов приказал немедленно сдать ее обратно и даже извинился перед турецким правительством, но этим случаем воспользовались наши враги, чтобы начать против России дипломатическую кампанию, в конце концов и приведшую ее к полному разрыву и к войне с Оттоманской Портой.

Враждебная политика Турции, сильно заботившая князя Цицианова, не заставила его, однако же, остановиться на полпути к освобождению Левана. Вместо генерала Рыкгофа пошел генерал Маматказин, шеф Кавказского гненадерского полка, с приказанием не оставить в Абхазии камня на камне, но Маматказину уже не пришлось употребить силу Леван был выдан добровольно. С прибытием юного наследника волнения и беспорядки в Менгрелии мало-помалу затихли. Леван провозглашен был владетелем, и десятого июня 1805 года статский советник Литвинов торжественно, в присутствии знатнейших сановников Менгрельского княжества, вручил знаки владетельской инвеституры: высочайшую моту, меч, знамя и бриллиантовый орден св. Анны 1-ой степени. Временной же правительницей Менгрелии до совершеннолетия Левана тогда же утверждена была вдовствующая менгрельская княгиня Нина Георгиевна, женщина бесспорно умная, энергичная преданная России.

А между тем, когда еще вопрос о присоединении к русским владениям Менгрелии и Имеретии только постепенно шел к своему разрешению, на персидской границе дела усложнялись.

Уничтожив в 1803 году старинных врагов Грузии, лезгин, издавна периодически опустошавших Кахетию и покрывавших ее почву кровью ее сынов и пеплом пожаров, Цицианов, для ограждения русских владений от персов и турок, задумал в том же году овладеть ближайшим к Грузии Ганжинским ханством, потом идти на Эривань, взять Баку и таким образом утвердить русское влияние на Каспийском побережье Закавказья.

Войска уже были готовы к походу, когда получились известия о новом восстании джаро-белоканских лезгин, подстрекаемых самухскими беками и елисуйским султаном. Цицианов отрядил против них опять генерала Гулякова, а сам с шестью батальонами пехоты, с Нарвским драгунским полком и двенадцатью орудиями двинулся к Ганже.

Вступив в пределы ханства, главнокомандующий отправил к Джавату, хану ганжинскому, письмо, требуя добровольной покорности. «Первая и главная причина моего прихода сюда, – писал он ему, – та, что Ганжа со времени царицы Тамары принадлежала Грузии и слабостью царей грузинских отторгнута от оной. Всероссийская империя, приняв Грузию в свое высокомощное покровительство и подданство, не может взирать с равнодушием на расторжение Грузии; и недостойно бы было с силой и достоинством высокомощной и Богом вознесенной Российской империи оставить Ганжу, яко достояние и часть Грузии, в руках чужих. Пришед с войсками брать город, я, по обычаю европейскому и по вере, мной исповедуемой, должен, не приступая к пролитию крови человеческой, предложить вам сдачу города. Буде завтра в полдень не получу ответа, то брань возгорится, понесу под Ганжу огонь и меч, и вы узнаете, умею ли я держать свое слово».

Джават-хан, гот самый, который вместе с агой Мохаммедом грабил Тифлис, самоуверенно ответил, что намерен дать отпор и что «ежели русские пушки длиной в аршин, то его пушки – в четыре аршина». «Где это видано, – писал Джават-хан, – чтобы вы были храбрее персиян. Видно, несчастный рок доставил вас сюда из Петербурга, и вы испытаете его удар».

После такого ответа русские войска двинулись вперед и, овладев садами, городским предместьем и караван-сараем, отделявшимся от крепостной стены лишь одной эспланадой, открыли орудийный огонь. Джанат-хан защищался геройски; целый месяц длилась осада, пять раз возобновлял Цицианов требования сдать крепость, но все было напрасно. «Я возьму крепость и предам тебя смерти», – писал он упрямому хану. «Ты найдешь меня мертвым на крепостной стене», – отвечал Джават, и оба клялись исполнить свои обещания. Наконец, второго января 1804 года, военный совет порешил: «Быть штурму на следующий день».

Цицианов разделил войска на две колонны, из которых одна (два батальона Кавказского гренадерского и Севастопольского полков и два спешенные эскадрона нарвских драгун) была поручена генерал-майору Портнягину, а другая (два батальона семнадцатого егерского полка) – полковнику Карягину.

Ночь со второго на третье января была темная, морозная, и войска, с вечера собранные на места, назначенные по диспозиции, тихо, без обычных церемоний, отнесли знамена и штандарты назад, на мечетный двор, куда потянулась также вся татарская милиция, «как не достойная (по выражению цициановского донесения) по своей неверности вести войну обще с высокославными российскими войсками». Еще было темно, когда войска подступили под крепость. Несколько горящих подсветов, брюшенных неприятелем в ров, осветили русские штурмовые колонны, и с крепостной стены загремели орудия, посыпались стрелы и камни.

Приступ начался.

Колонна генерала Портнягина, приблизившись к Карабагским воротам, приняла вправо, чтобы ворваться через брешь, пробитую накануне в земляной стене, но так как против этой бреши сосредоточились главные силы ганжинцев, то Портнягину пришлось поневоле оставить ее в стороне и штурмовать крепостную стену при помощи лестниц. Сопротивление, встреченное им, было, однако же, так велико, что русские войска два раза возобновляли приступ и два раза были отбиты со значительным уроном. Тогда Портнягин бросился сам во главе колонны и первый взошел на стену. Вслед за ним появился Нарвского полка поручик Кейт и тут же пал, пораженный несколькими пулями. Та же участь постигла майора Бартенева, который, несмотря на свои преклонные лета, бросился вперед, желая увлечь за собой севастопольцев. Наконец, уже подполковнику Симановичу во главе гренадер удалось взобраться по лестницам на стену и выручить Портнягина, окруженного татарами. В это время вторая колонна, предводимая «храбрым, поседевшим под ружьем» полковником Карягиным, взошла на стену со стороны Тифлисских ворот и овладела главной башней. Другие две башни были взяты последовательно одна за другой майором Лисаневичем, и в одной из них, Хаджи-Кале, был убит сам Джават-хан, не захотевший искать спасения в бегстве. Видя безвыходность своего положения, он сел на пушку и с саблей в руке защищался, пока не был изрублен капитаном Каловским, который и сам тут же был убит татарами. Смерть хана внесла смятение в ряды неприятеля, он скоро был сброшен со стен, и майор Лисаневич, разгоняя штыками последние, еще державшиеся кое-где неприятельские резервы, пробился к воротам, заваленным тяжелыми каменьями. Но пока он разбрасывал их, пока сбивал тяжелые засовы, солдаты успели перетащить за собой на стены огромные пятисаженные лестницы и по ним стали спускаться в город.

А в городе в это время стояло ужасное смятение. Толпы татар, и конных, и пеших, в беспорядке носились по улицам, тщетно разыскивая уже погибший ханский бунчук. Растерявшиеся жители прятались в домах и сараях, женщины оглашали воздух неистовыми криками. Между тем солдаты штыками очищали от неприятеля улицы, сплошь покрытые мертвыми телами, и захватывали добычу, находя даже на лошадях драгоценные золотые уборы. К полудню бой стал утихать и вспыхнул вновь только на один момент, когда солдаты наткнулись на пятьсот татар, засевших в мечети. Сперва им предложили сдаться, но когда узнали, что в числе запершихся находятся лезгины, это послужило сигналом для смерти всех защитников – так сильна была ненависть к лезгинам уже и в русских войсках.

Цицианов глубоко оценил подвиги солдат при взятии ганжинской крепости.

«Что касается меня, – писал он по этому поводу, – то я не пришел еще в себя от трудов, ужасной картины кровопролитного боя, радости и славы. Счастливый штурм этот есть доказательство морального превосходства русских над персиянами и того духа уверенности в победе, который питать и воспламенять в солдатах считаю первой моей целью».

В Ганже взяты были девять знамен, двенадцать орудий, шесть фальконетов и большие запасы оружия и провианта. Русским же ганжинский штурм стоил семнадцати офицеров и двухсот двадцати семи нижних чинов, выбывших из строя. Но зато вооруженный неприятель был совершенно уничтожен. Достойно, однако, замечания, что из девяти тысяч женщин, находившихся в городе, ни одна не погибла во время штурма – обстоятельство неслыханное и непонятное в крае, поставившее в тупик азиатов, с удивлением видевших, что гяуры никого не увлекают в рабство, как того требовал давно установившийся в Азии обычай.

В числе пленных представлено было князю Цицианову ханское семейство, в самом несчастном и жалком положении. Уважая военную доблесть павшего геройской смертью хана, главнокомандующий даровал его семейству свободу и щедро одарил его деньгами и подарками. Этот великодушный поступок быстро стал известен в горах, вызывая новое удивление и возвышая славу Цицианова.

Впечатление от падения Ганжи было так сильно в крае, что татары и поныне хранят память о нем в своих былинных песнях. Вот что говорится в одной из них:

"Братья! Послушайте меня, старика: я расскажу вам историю гибели славного города Ганжи.

Я помню сам ту страшную минуту, когда на главных бастионах перестали веять наши знамена.

Не думая о других убитых, мы плакали только о храбром Джават-хане, в лице которого утратили последнюю надежду, и грозная когда-то Ганжа уже почти без боя сдалась русским.

Тело бедного хана было брошено на улицу, но мы схоронили его и ждали себе подобной же участи, тем более что Шемаха и Шуша не дали нам обещанной помощи.

Ганжа пала в самую ночь великого байрама, и вместо праздника и радости мы видели только кровь, рекой омывающую крепость.

Испуганные женщины были полумертвы; и куда девалась тогда красота их? Она, как роза, убитая дыханием бури и холода, сбежала с их лиц.

Не русские делали нам притеснения, обидно было смотреть, как драгоценности Ганжи переходили в руки казахов и барчалинцев.

Но прошедшего не воротишь. Велик Аллах, предопределивший жребий наш! Взгляните, друзья, на нашу настоящую жизнь: не счастливее ли мы теперь во сто крат, чем были прежде?".

Взятие Ганжи было событием чрезвычайной важности уже и потому, что крепость эта считалась ключом к северным провинциям Персии. Поэтому, желая убедить побежденных, что русские уже никогда не оставят завоеванного края и что самое название Ганжи должно истребиться из памяти народа, Цицианов назвал город Елизаветполем, в честь императрицы Елизаветы Алексеевны.

Старая крепость, свидетельница штурма, уже давно стоит в развалинах, но и теперь еще видны остатки ханского дома, сераля и других построек. В одной из них посетителям показывают две небольшие комнаты, которые занимал князь Цицианов по взятии крепости и где он любил останавливаться, посещая Ганжу впоследствии. Поныне же стоит и скромная мечеть в городском предместье, осененная гигантскими чинарами, которые считаются ровесниками самого здания, имеющего за собой более двухсот пятидесяти лет. Двор мечети обнесен каменной стеной, и по ней кругом устроены помещения для духовенства, школ и дервишей. Две маленькие комнатки, которые занимал покоритель Ганжи во время осады, уцелели до нашего времени в своем первобытном виде, и князь Воронцов, сподвижник геройских дел Цицианова, будучи уже наместником, приказал поместить на наружной стороне этого жилища мраморную доску с надписью из золоченой бронзы.

Всем участникам осады и штурма Ганжи были пожалованы особые серебряные медали; Цицианов произведен в генералы от инфантерии. Но он, как свидетельствуют его письма, был огорчен этой наградой: он ожидал Георгия 2-ой степени.

Не столь удачен был поход Гулякова, отправившегося, как мы видели, в Джаро-Белоканскую область. Он быстро перешел Алазань и разбил пришедших туда на помощь дагестанцев, но, увлеченный желанием проникнуть в самые недра гор, неосторожно вдался в тесное Закатальское ущелье и был там убит стремительно напавшим неприятелем. Отряд, потеряв любимого начальника, отступил обратно к Алазани. Однако же этот бой был до того упорен и потери неприятеля так велики, что спустя несколько дней лезгины сами прислали просить о пощаде.

«Неблагодарные! – писал по этому поводу главнокомандующий в своей прокламации джарскому народу. – Знайте, что тот, кто имеет силу в руках, не торгуется со слабым, а им повелевает. Не обманете вы меня в другой раз. Истреблю вас всех с лица земли, и не увидите вы своих селений; пойду с пламенем по вашему обычаю, и хотя русские не привыкли жечь, но я спалю все, чего не займу войсками, и водворюсь навеки в вашей земле. Знайте, что, писав сие письмо к вам, неблагодарным, кровь моя кипит, как вода в котле, и члены все дрожат от ярости. Не генерала я к вам пошлю с войсками, а сам пойду; землю вашей области покрою кровью вашей, и она покраснеет; но вы, как зайцы, уйдете в ущелья, и там вас достану, и буде не от меча, то от стужи поколеете».

Гнев Цицианова простерся и на союзников джарцев.

«Бесстыдный и с персидской душой султан, – писал он елиссуйскому владельцу, – и ты еще смеешь писать ко мне. В тебе собачья душа и ослиный ум, так можешь ли ты своими коварными отговорками обмануть меня? Знай, что доколе ты не будешь верным данником моего государя, дотоле буду желать твоей кровью вымыть мои сапоги».

В таком же роде прокламация отправлена была им и к самухскому владельцу Шерим-беку, который не только помогал лезгинам, но из особой приязни к ганжинскому хану принял к себе его детей, бежавших из Ганжи во время осады.

«Шерим-беку самухскому, – писал главнокомандующий, – со мной, высокославных российских войск главным начальником, переписываться и пересылаться послами некстати и для меня – низко. Когда вы боялись Джават-хана, то как же меня не боитесь? И как вы осмелились принять детей его, бежавших отсюда во время штурма? Бросьте все ваши глупости и тотчас же без всякой отговорки представьте их ко мне. Им худа не будет. Приезжайте тотчас с покорностью, а если замедлите, то я вас и на земле, и в воде найду. Вспомните, что слово свое держать умею. Сказал, что джарскую провинцию сокрушу, -и сокрушил; сказал, что царскую фамилию, раздирающую Грузию, из Грузии вывезу, – и вывез; сказал, что Ганжу возьму, – и взял. Теперь судите, можете ли вы равняться с нами».

Впечатление от этих прокламаций было таково, что третьего апреля 1804 года в Тифлис съехались депутаты от джаро-белоканских лезгин, елиссуйский султан и сам Шерим-бек вместе с детьми ганжинского хана. Все они были обложены данью и присягнули на вечную покорность русским государям.

«Наш князь, – сказал по этому поводу Павел Михайлович Карягин, – сделав музыку из ядер и пуль, всякого хана по своей дудке плясать заставит».

Завоевания Цицианова и особенно падение Ганжи, считавшейся неодолимой твердыней в этой части Востока, произвело сильнейшее впечатление на Персию, где справедливо подозревали, что Цицианов на этом не остановится.

Опасения Персии оправдались, и уже летом 1804 года Цицианов отправился в поход на Эривань. Неприятельские армии, встретившие его под Эчмиадзином и потом у деревни Калагири, оба раза были разбиты, и Цицианов обложил Эривань. К сожалению, этот поход, блестящий целым рядом подвигов, прославивших имена Портнягина, Монтрезора и других, в конце концов все-таки окончился неудачей благодаря ненастной осени, затруднениям в доставке провианта и многим другим неблагоприятным обстоятельствам. Цицианов должен был снять осаду и возвратиться в Грузию. Впрочем, и этот неудачный поход нанес такой удар Эриванскому ханству, что почти непосредственно за тем, в январе 1805 года, генерал Несветаев уже без усилий отторг от него и присоединил к русским владениям важную Шурагельскую область, прикрывшую Грузию не только со стороны Эривани, но и со стороны турецких крепостей Карса и Ардагана.

Тотчас по возвращении из эриванского похода Цицианов начал переговоры с карабагским ханом, склоняя его к принятию русского подданства. Как только слух о том распространился, шах, опасаясь навсегда лишиться еще одной важной области, с давних пор находившейся в зависимости от Персии, послал в Карабаг значительное войско и в то же время щедрыми обещаниями старался привлечь на свою сторону хана. Восьмидесятилетний хан Ибрагим, знавший по опыту коварство персидского двора и имея перед глазами живой пример в правителе шигазском, поверившем торжественной клятве шаха и изменнически убитом в Тегеране, не поддался обещаниям: он с мужеством встретил персидские войска и наголову разбил их при Дизане.

Поздравляя карабагского хана с победой, Цицианов между прочим писал: «Жаль, что самого (главнокомандующего) не изловили, ибо, не истребив и не вырвав корня, дерево всегда вырастает, да и оскорбление, нанесенное Баба-хану разбитием его сардаря, так велико, что к весне надлежит ожидать от него еще большого числа войск».

Сильная и довольно обширная крепость Шуша, столица Карабагского ханства, лежала только в восьмидесяти верстах от персидской границы и давала возможность сосредоточивать в ней значительные силы для действия против Персии с одной из самых слабых ее сторон. Зная важное стратегическое значение Шуши для русских и опасаясь влияния шаха, Цицианов поспешил с окончанием переговоров и пригласил карабагского хана явиться в Елизаветполь для подписания трактата. Ибрагим прибыл, и шестого февраля 1805 года князь Цицианов лично принял от него присягу на верность русскому императору. Хан обязался платить подать в восемь тысяч червонцев; ему же дарованы почетная сабля, знамя с русским гербом и обещаны неприкосновенность прав и сохранение его владений. Внуку его, взятому в аманаты, тогда же определено ежегодное содержание от русского правительства в десять тысяч рублей.

Вслед за Ибрагимом, двадцатого мая, принял русское подданство и Селим-хан шекинский, женатый на дочери карабагского владельца. Впрочем, надо сказать правду, что его вынудила к этому исключительно вражда с соседним ширванским ханом, тогда уже приближавшимся к его границам. Для защиты Нухи князь Цицианов приказал отправить русский отряд и в то же время известить ширванского хана, что так как владения Селима вошли отныне в состав Российской империи, то всякое покушение против них будет жестоко наказано русским оружием.

С занятием нами Шекинского ханства джаро-белоканские лезгины очутились между двумя русскими отрядами, из которых один стоял на Алазани, другой в Нухе, и вековечные набеги их стали почти невозможными. В Карабаг введено было также русское войско, и Шушу занял отряд из шести рот семнадцатого егерского полка с тремя орудиями, под начальством майора Лисаневича. Прибытие войск оказалось как нельзя более кстати, потому что на границах Карабага уже сосредоточивалась в это время сильная персидская армия. Цицианов предписывал Лисаневичу действовать наступательно, «разбить персиян» и вообще вести нападения таким образом, чтобы препятствовать им приближаться к Араксу. «В подобном случае, – писал он, – ничто не действует так, как сюрпризы, например, посадить пехоту на лошадей карабагской конницы, ночью сделать большой переход, спешиться и действовать егерями».

Исполнить этот приказ оказалось, однако, невозможным. Пока Лисаневич стоял у худо-перинского моста, десять тысяч персиян, под предводительством Пир-Кули-хана, переправились в разных местах через Араке и потянулись к Жабраильским садам. Лисаневич встретил их со своим батальоном и после упорного боя отбросил за Араке, но и сам он вынужден был поспешно возвратиться в Шушу, куда призывал его хан для укрощения бунта, возникшего там, конечно, не без участия персидской политики.

Между тем, с отступлением Лисаневича, главная персидская армия, под личным предводительством наследного принца Аббас-Мирзы, вошла в Карабаг. Но все усилия ее разбились здесь о горсть русских войск, предводимых полковником Карягиным, подвиги которого в эту эпоху носят на себе поистине легендарный характер. Окруженный двадцатитысячной персидской армией, сперва на Аскаране, потом при Шах-Булахе и, наконец, в Мухрате, Карягин почти три недели боролся со всеми силами Аббас-Мирзы, не только с честью отбивал нападения, но сам брал приступом персидские укрепления и, наконец, с отрядом, уменьшенным до ста штыков, пробился к Цицианову, который шел к нему на помощь с четырьмя батальонами. Тогда персияне поторопились уклониться от встречи с грозным русским главнокомандующим. Сам Фет-Али-шах, уже перешедший границу с сорокатысячной армией, поспешно ушел за Араке, а Аббас-Мирза, попытавшийся еще держаться в Елизаветпольском округе, был разбит полковником Карягиным. Отряд самого Цицианова окончил кампанию, можно сказать, без выстрела, и только одной сборной сотне донских и линейных казаков, под командой гребенского есаула Фролова, удалось ознаменовать себя блистательным подвигом: окруженная двухтысячным– конным отрядом персиян, она защищалась с чрезвычайным упорством, и хотя потеряла четвертую часть своих казаков, но задержала персиян настолько, что дала возможность пехоте Цицианова совершить переправу через реку Тер-Тер без всякой помехи.

Так окончилась кампания 1805 года, сопровождавшаяся такими подвигами мужества и самоотвержения, которые казались чудесными даже в глазах самих современников. «У вас совершаются дела баснословные, – писал Цицианову один петербургский вельможа, – слыша о них, дивишься им и радуешься, что имя русских и Цицианова гремит в странах отдаленных».

Но стремления Цицианова шли далее обеспечения русских владений со стороны Персии и Турции. Он понимал, что не имея ни одного торгового пункта ни на Каспийском, ни на Черном морях, почти невозможно удержаться в Закавказье, имевшем единственное сообщение с Россией через горы, доступные притом не во всякое время года. Между тем переговоры с Турцией об уступке Поти не привели ни к каким результатам. Тогда, чтобы как-нибудь помочь делу, Цицианов заложил в Менгрелии, при устьях Хопи, небольшое укрепление Редут-Кале и в то же время, пользуясь войной с Персией, задумал занять Баку и утвердиться на Каспийском море. С этой целью отправлена им еще в 1805 году Каспийская флотилия с десантом, под командой генерал-майора Завалишина. Завалишин обложил Баку с суши и с моря, но когда на помощь к бакинцам пришло многочисленное войско кубинского хана, русские войска отступили и сели на суда, не успев причинить никакого вреда осажденным. Князь Цицианов был чрезвычайно огорчен поступком Завалишина. «Скажу вашему превосходительству, – писал он ему из Тифлиса, – что если бы я не ходил по горнице на костылях от изнурившей меня болезни, то я бы полетел сам на выручку славы русской и скорее лег бы под стенами Баку, нежели дал бы кичиться Гуссейн-Кули-хану тем, что он отбил русские войска и что они ничего ему не сделали».

Мысль эта до того тревожила князя Цицианова, что он не вытерпел наконец, и в зимнее, ненастное время, еще не оправившись от тяжких болезней, сам двинулся под Баку с отрядом, в котором насчитывалась тысяча шестьсот штыков и десять орудий. (Это были два батальона Севастопольского полка, шесть рот девятого егерского полка, сто двадцать восемь человек Тифлисского и до двухсот казаков донских и линейных). Пароксизмы изнурительной лихорадки, повторявшиеся по нескольку раз в день, окончательно добивали здоровье Цицианова. Во время похода его нередко снимали с лошади и клали на землю; под снегом и дождем он выдерживал сильные припадки и потом догонял отряд на привалах.

Войска шли через Ширванское ханство, и Цицианов, так сказать, мимоходом присоединил его к русским владениям. Двадцать пятого декабря 1805 года Мустафа-хан ширванский подписал условия подданства, и теперь со стороны Каспийского моря оставалось покорить только Баку. Цицианов и приказал известить Гуссейн-Кули-хана бакинского, что идет с твердым намерением или взять город, или умереть под его стенами.

После трудного перехода через Шемахинские горы отряд вступил в границы Бакинского ханства и тридцатого января 1806 года остановился при урочище Нахар-Булаг. Отсюда князь Цицианов и потребовал сдачи города. Гуссейн-Кули-хан ответил, что безусловно отдается милосердию русского государя, но втайне он замышлял гнусное и черное злодейство.

Наступил день, назначенный для сдачи Баку. Утром восьмого февраля 1806 года главнокомандующий в полной парадной форме и в сопровождении лишь небольшого караула, назначенного для занятия крепости, приблизился к колодцу, отстоявшему на полуверсту от города. Здесь ожидали его бакинские старшины, которые подали ему ключи от городских порот и просили лично успокоить хана насчет его участи. Главнокомандующий ответил, что рад увидеть старого знакомого, и возвратил ключи с тем, чтобы Гуссейн вручил ему их лично. Хан не замедлил выехать из крепости, и Цицианов доверчиво пошел к нему навстречу без свиты, сопровождаемый только своим адъютантом, подполковником Эристовым, и одним казаком. Но едва Цицианов приблизился к хану, спутники последнего, бывшие верхом, вдруг бросились на него – и он упал, убитый наповал выстрелом из пистолета. Та же участь постигла и Эристова. Бакинцы с крепостной стены приветствовали убийство радостным криком и залпом из всех орудий по отряду, стоявшему у колодца. Между тем убийцы подхватили тела и умчали их с собой. Наступила критическая минута, в которую решался вопрос о достоинстве, чести и славе русского имени. К сожалению, оставшийся старшим в отряде генерал-майор Завалишин оказался ниже своей задачи и малодушно, под предлогом недостатка провианта и большого числа больных – как будто бы этих обстоятельств не существовало при Цицианове, – поспешно отступил от крепости вместо того, чтобы немедленным и грозным штурмом отомстить за смерть главнокомандующего. Он посадил войска на суда и, бросив Закавказье, отплыл с ними в Дагестан, в шамхальские владения, откуда с трудом пробрался на Линию. Так кончился этот несчастный поход, в котором восточное вероломство погубило одного из лучших русских людей и военачальников.

«Голова генерала Цицианова, полная отваги и предприимчивости, и руки его, крепкие мышцами, распространявшие власть, – говорит персидский историк, – были отсечены от трупа и отправлены в Ардебиль, а оттуда с большим торжеством препровождены в столицу, Тегеран, к персидскому шаху». Тело же его было зарыто у ворот самой Бакинской крепости, где долгое время виднелась могила грозного русского главнокомандующего. Цициа-нов как будто предчувствовал свою кончину. Незадолго перед тем он писал к своему другу Василию Николаевичу Зиновьеву: «Государь ко мне весьма милостив и обещает отсель меня взять к себе... Помолись, чтобы я выехал цел или жив. Я выведу тебе славную лошадь под именем Заид-хан, роста большого, езды прекрасной, и тебе она по завещанию назначена, хотя бы я здесь умер или убит был. Я считаю тебя ездоком и охотником, а она моя любимая лошадь, и я всегда на ней бывал в сражениях».

Генерал Ладынский рассказывает также странный случай, которого был очевидцем. Когда Цицианов собирался в поход под Баку, ему проездом пришлось довольно долго жить в Елизаветполе. Там каждую ночь на крыше его сакли появлялась собака и страшно выла. Ее убили, но на место ее стали являться другие, и зловещие завывания их по ночам не давали покоя больному князю. Встревоженный, Цицианов приказал перебить всех собак в Елизаветполе. Собак перебили, но суеверные ожидания, вызванные этим загадочным фактом, к несчастью, исполнились...

Впоследствии, когда Баку был взят генералом Булгаковым, прах знаменитого кавказского героя был предан погребению в тамошней армянской церкви, а спустя еще шесть лет новый главнокомандующий маркиз Паулуччи перенес его в столицу Грузии, и тело князя Цицианова покоится ныне в тифлисском Сионском соборе.

Перенесение тела совершилось с печальной торжественностью двадцать седьмого ноября 1811 года. Гроб был поднят и вынесен на руках офицерами бакинского гарнизона при огромном стечении местных жителей. Князь Эристов, Туманов и князь Чавчавадзе, присланные сюда главнокомандующим, сопровождали его до самого Тифлиса. Повсюду войска выходили навстречу славному вождю, когда-то обезглавленному и зарытому

...без почестей бранных
Врагами в сыпучий песок...

Весь Тифлис вышел навстречу процессии и в безмолвии сопровождал прах доблестного князя до новой могилы, приготовленной для него в древнейшем . храме иверийской земли. По приказанию маркиза Паулуччи над могилой его тогда же поставлен был памятник с красноречивой надписью, подробно рассказывающей страшную историю гибели Цицианова, «которого враги, быв слабы победить силой, умертвили изменнически». «Под сим монументом, -говорит эпитафия, – сокрыты тленные останки Цицианова, коего слава переживет прах его».

Впоследствии этот памятник был заменен другим. Первая мысль и забота о нем принадлежали Паскевичу, во времена управления которого Кавказом, в 1830 году, составлен был и самый проект памятника петербургским архитектором Штаубергом. Камни пород яшмы и порфира выломаны были для него из скал Казбека, но, доставленные в Тифлис в 1838 году в грубом виде, они оставались так почти десятилетие, и только уже в сороковых годах светлейший князь Воронцов докончил начатое Паскевичем дело.

В князе Цицианове Закавказье понесло невосполнимую утрату. Но и в короткое время, проведенное им там, он сумел совершенно изменить карту этого края. Цицианов застал Закавказье состоящим из раздробленных, независимых, опиравшихся на Персию магометанских владений, ханств: Бакинского, Ширванского, Шекинского, Карабагского, Ганжинского и Эриванского; сюда же надо причислить земли джаро-белоканских лезгин, пашалык Ахалцихский и крепости, лежащие в турецких владениях по берегу Черного моря. Все эти ханства, земли и крепости составляли враждебное кольцо, охватывающее с трех сторон грузинские земли, между которыми Менгрелия и Имеретия тоже враждовали и между собой и с Грузией, раздираемой к тому же спорами царевичей. Но прошли три года – и Цицианов оставил Закавказье почти в теперешних его пределах, спокойным и покорным от моря до моря. И все это совершено им в такое время, когда Россия, занятая приготовлениями к великим войнам, не много могла дать Кавказу, когда прибытие туда одного какого-нибудь полка считалось уже громадным подкреплением.

Цицианов был не только замечательнейшим полководцем, создавшим дух кавказского солдата, но и выдающимся администратором. При нем начато строительство дороги с Кавказской линии в Грузию, возобновлен Владикавказ и учреждено правильное почтовое сообщение по Военно-Грузинскому тракту.

Среди беспрерывных походов и битв Цицианов не переставал помышлять о борьбе с невежеством, в котором погрязло все народонаселение Грузии, хлопотал об учреждении в Тифлисе гимназий, о присылке учителей русского языка, о доставке книг и прочего.

В то же время про Цицианова с полным правом можно сказать: «Человек он был». Его гуманные заботы о своих боевых сподвижниках представляют редкий и трогательный пример. Так, в первые минуты после ганжинского штурма, среди тяжких забот главнокомандующего, он собирает сведения не о погибших только, а и о тех, кто понес в этих погибших тяжкую, невозвратимую утрату. В рапорте государю, писанном, можно сказать, еще на дымящихся развалинах крепости, Цицианов, говоря о смерти поручика Кейта, прибавляет тут же, что после него осталась жена «в беднейшем положении»; донося о смерти старого шестидесятилетнего майора Бартенева, он просит в память отца наградить следующим чином сына, «дабы он мог поспешить относительно храбрости по следам почтенного отца своего...»

Удивительно ли после того, что князь Цицианов был так любим своими подчиненными.

Исполненный необыкновенного ума, храбрости, одаренный проницательностью и твердой волей, хорошо знакомый с характером восточных народов, Цицианов гордо и высоко держал русское знамя и оставил после себя славную память, которая никогда не умрет в истории русских кавказских войн.



<< Назад   Вперёд>>