Из воспоминаний Ф. Де Сегюра «Поход в Россию. Записки адъютанта Наполеона I». Москва-река (Бородино)
Наконец, русская армия остановилась! Милорадович, 16 000 новобранцев и толпа крестьян, с крестом в руках и криками: «Так угодно Богу!», присоединились к ее рядам. Нам сообщили, что неприятель взрыл всю Бородинскую равнину, покрывая ее траншеями, и, по-видимому, решил там укрепиться, чтобы более не отступать.
Наполеон возвестил своей армии, что предстоит битва. Он дал ей два дня, чтобы отдохнуть, приготовить свое оружие и запастись припасами. Отрядам, отправленным за продовольствием, он объявил, что если они не вернутся на следующий день, то будут лишены чести сражаться!
Император пожелал тогда получить сведения о своем новом противнике. Ему описали Кутузова как старика, известность которого началась со странной раны, а затем уже он сумел искусно воспользоваться обстоятельствами. Поражение при Аустерлице, которое он предвидел, содействовало его репутации, а последние походы против турок еще более увеличили его славу. Его храбрость была бесспорна, но ему ставили в упрек то, что он соразмерял ее стремления со своими личными интересами, потому что всегда и во всем рассчитывал. Он обладал мстительным, малоподвижным характером и в особенности хитростью, - это был характер татарина! И он умел подготовить под покровом приветливой, уклончивой и терпеливой политики самую неумолимую войну.
Впрочем, он был еще более ловким царедворцем, нежели искусным генералом. Но он был опасен своей известностью, и своим искусством увеличивать ее и заставлять других содействовать этому. Он умел льстить целой нации и каждому отдельному лицу, от генерала до солдата.
Уверяли, что в его внешности, в его разговоре и даже одежде, в его суеверных привычках и возрасте было что-то напоминающее Суворова, отпечаток древней московской Руси и национальных черт, делавших его особенно дорогим всем русским сердцам. В Москве известие о его назначении вызвало всеобщее ликование. Люди обнимались на улицах, считали себя спасенными!
Собрав все эти сведения и отдав свои приказания, Наполеон стал ждать событий с тем спокойствием души, которое свойственно необыкновенным людям. Он мирно осматривал окрестности своей Главной квартиры. Мюрат обогнал его на несколько миль. Со времени прибытия Кутузова передовые части наших колонн постоянно объезжали казачьи отряды. Мюрат раздражался тем, что его кавалерия вынуждена была развертываться перед таким ничтожным препятствием. Уверяют, что в тот день, повинуясь своему первому импульсу, достойному времен рыцарства, он бросился один впереди, подъехав к казачьей линии, вдруг остановился в нескольких шагах от нее. И вот, с саблей в руках, он с таким повелительным видом и жестом сделал казакам знак удалиться, что эти варвары повиновались и в изумлении отступили.
Этот факт, который нам тотчас же рассказали, не вызвал у нас никакого недоверия. Воинственная внешность короля, блеск его рыцарского одеяния, его репутация и новизна такого акта придавали вероятие этому рассказу, несмотря на его неправдоподобность. Но уж таков был Мюрат, этот театральный король по изысканности своего наряда и истинный монарх по своей необыкновенной отваге и кипучей деятельности! Он был смел, как удалая атака, и всегда имел вид превосходства и угрожающей отваги, что было самым опасным оружием наступления.
Были захвачены деревни и леса. На левом фланге и в центре находились итальянская армия, дивизия Компана и Мюрат, на правом - Понятовский. Атака была всеобщей, так как и польская, и итальянская армии одновременно появились на обоих крылах большой императорской колонны. Эти три массы оттесняли к Бородину русские арьергарды, так что вся война сосредоточивалась на одном-единственном пункте.
Как только завеса, образуемая этими арьергардами, приподнялась, то открылся первый русский редут. Слишком выдвинувшейся вперед и отдаленный от левого фланга русских позиций он защищал их, но сам не был защищен. Условия местности вынудили изолировать его.
Компан ловко воспользовался неровностями почвы. Возвышения послужили платформой для его пушек, которые должны были стрелять в редут, а также убежищем для его пехоты, выстроившейся тремя колоннами к атаке. 61-й полк выступил первым. Редут был взят с первого натиска и при помощи штыков, но Багратион послал подкрепления, которые опять отняли его. Три раза 61-й полк вырывал его у русских, и три раза они вновь отнимали его.
Наконец, он там удержался, весь окровавленный и наполовину истребленный.
На другой день, когда император делал смотр этому полку, он спросил, где третий батальон? «Он в редуте», — отвечал полковник. Но дело этим не кончилось. Соседний лес кипел русскими стрелками. Они каждую минуту выходили из этого логовища и возобновляли свои атаки, поддерживаемые тремя дивизиями. Наконец, после атаки Морана на Шевардино и Понятовского на леса Ельни войска Багратиона прекратили свои вылазки, и кавалерия Мюрата очистила равнину. Упорство одного испанского полка в особенности повлияло на неприятеля и заставило его уступить. Этот редут, служивший неприятельским аванпостом, перешел в наши руки.
В то же время император указал каждому корпусу его место. Остальная армия вошла в строй, и возникла общая ружейная перестрелка, перемежавшаяся с пушечными выстрелами. Она продолжалась до тех пор, пока каждая часть не установила своих границ и выстрелы, вследствие наступления ночи, стали неверными.
Один из полков Даву, отыскивая свое место в первой линии, заблудился в темноте и прошел дальше, в самую середину русских кирасир, которые напали на него и обратили в бегство, отняли три пушки, взяли в плен и убили до трехсот человек. Остаток сомкнулся в бесформенную массу, ощетинившуюся штыками и окруженную огнем. Неприятель уже не мог проникнуть дальше в эту массу, и ослабленное войско вернулось на свое место в боевом строю.
Император расположился позади итальянской армии, налево от большой дороги. Старая гвардия образовала каре вокруг его палаток. Как только прекратилась перестрелка, зажглись лагерные огни. Со стороны русских они сияли огромным полукругом, с нашей же стороны они представляли бледный неровный свет и не были расположены в порядке, так как войска прибывали поздно и впопыхах, в незнакомой местности, где ничто не было подготовлено и не хватало дров, особенно в центре и на левом фланге.
Император спал мало. Генерал Коленкур вернулся из завоеванного редута. Ни один пленный не попал в наши руки, и Наполеон, изумленный, забрасывал его вопросами. Разве его кавалерия не атаковала вовремя? Быть может, русские решили победить или умереть?.. Ему отвечали, что русские, фанатизированные своими начальниками и привыкшие сражаться с турками, которые приканчивают своих пленных, скорее готовы были умереть, нежели сдаться. Император глубоко задумался над этим фактом и, придя к заключению, что наиболее верной была бы артиллерийская битва, отдал приказание, чтобы поспешили подвезти парки, которые не явились.
В эту самую ночь пошел мелкий холодный дождь, и осень дала о себе знать сильным ветром. Это был еще один лишний враг, и с ним надо было считаться, тем более что это время года отвечало возрасту, в который вступал Наполеон, а известно, какое влияние оказывают времена года на соответствующую пору жизни!
Сколько различных волнений в эту ночь! Солдаты и офицеры должны были заботиться о том, чтобы приготовить свое оружие, исправить свои одежды и бороться с холодом и голодом, так как жизнь их представляла теперь непрерывную борьбу с лишениями всякого рода. Генералы же и сам император испытывали беспокойство при мысли, что русские, обескураженные своим поражением накануне, опять скроются, пользуясь ночной темнотой. Мюрат стращал этим. Несколько раз казалось, что неприятельские огни начинают бледнеть и даже, что слышится как будто шум выступающих войск. Однако только с наступлением дня погас свет неприятельских бивуаков.
На этот раз не надо было идти далеко, чтобы увидеть неприятеля. Утром 6-го сентября солнце осветило обе армии и показало их друг другу на том же самом месте, где они находились накануне. Радость была всеобщая. Наконец-то прекратится эта неопределенная, вялая, подвижная война, притуплявшая наши усилия, во время которой мы забирались все дальше и дальше. Но теперь мы приблизились уже к концу, и скоро все должно было решиться!
Император воспользовался первыми проблесками света утренних сумерек, чтобы осмотреть между двумя боевыми линиями, переходя с одной возвышенности на другую, весь фронт неприятельской армии.
Покончив свои разведки, император решился. Он вскричал: «Евгений, останемся на месте! Правый фланг начнет битву, и, как только он завладеет, под защитой леса, редутом, который находится против него, он повернет налево и пойдет на русский фланг, поднимая и оттесняя всю их армию к их правому флангу и в Колочу».
Составив общий план, он занялся деталями. В течение ночи три батареи, в шестьдесят пушек каждая, должны быть противопоставлены русским редутам: две - против левого фланга, и три — против центра. С рассветом Понятовский со своей армией, сократившейся до пяти тысяч человек, должен выступить по старой Смоленской дороге, обогнув лес, на который опираются правое французское крыло и левое русское. Он будет прикрывать французское крыло и тревожить русское. Будут ждать звука его первых выстрелов. Тотчас же после этого вся артиллерия должна разразиться против левого фланга русских. Огонь этой артиллерии пробьет их ряды и их редуты, и тогда Даву и Ней устремятся туда. Их поддержат Жюно со своими вестфальцами, Мюрат со своей кавалерией и, наконец, сам император с 20 000 своей гвардии. Первые усилия будут направлены против этих двух редутов. Через них можно будет проникнуть в неприятельскую армию, которая окажется после того изувеченной, а центр ее и правый фланг будут открыты и почти окружены.
Но так как русские находятся в удвоенном количестве в центре и на правом фланге, угрожающем Московской дороге - единственной операционной линии великой армии, — и так как, бросая свои главные силы и сам устремляясь на левый фланг русских, Наполеон отделил себя Колочей от этой дороги, представляющей для него единственный путь к отступлению, то он подумал об усилении итальянской армии, занимающей это место, и прибавил к ней две дивизии Даву и кавалерию Груши. Что же касается его левого фланга, то он полагал, что одной итальянской дивизии, баварской кавалерии и кавалерии Орнано - всего около 10 000 человек - будет достаточно для ее прикрытия.
Никогда еще не было так спокойно, как в день, предшествовавший этой великой битве! Все было решено, зачем же было тревожить себя понапрасну? Разве завтрашний день не должен все решить? Притом же каждому надо было приготовиться. Различные корпуса должны были приготовить свое оружие, свои силы, свою амуницию. Им надо было восстановить тот порядок, который обыкновенно более или менее нарушался во время переходов. Генералам надо было просмотреть еще раз свои взаимные диспозиции относительно атаки, обороны и отступления, чтобы возможно ближе согласоваться друг с другом и с условиями местности и чтобы случаю было отведено наименьшее место.
Итак, прежде чем начать страшную борьбу, эти два колосса внимательно наблюдали друг за другом, измеривали друг друга глазами и в молчании приготовлялись к страшному столкновению.
Император больше не мог сомневаться в предстоящей битве и поэтому ушел в свою палатку, чтобы продиктовать ее распорядок. Там он задумался над серьезностью своего положения. Он видел две одинаковые армии, приблизительно по 120 000 человек, и 600 пушек с каждой стороны; на стороне русских было преимущество: знание местности, общий язык, общая форма и то, что они представляли единую нацию, сражающуюся за общее дело. Но зато у них было много иррегулярных войск и рекрут. Численность французов была такая же, но солдат было больше. Ему сообщили положение каждого корпуса. У него перед глазами находился подсчет сил всех его дивизий, и так как дело шло не о наградах и не о смотре, а о битве, то на этот раз штаты не были искусственно увеличены. Его армия сократилась, это правда, но она была здоровая, крепкая, гибкая, как возмужалый организм, потерявший округлость молодости, но приобретший формы более мужественные и более резко очерченные.
Однако теперь, находясь среди армии в течение нескольких дней, он заметил, что она как будто притаилась и была особенно тиха. Это была тишина великого ожидания или великого изумления, какая наблюдается в природе перед сильной грозой, или в толпе в моменты великой опасности.
Наполеон чувствовал, что армии нужен отдых, какой бы он ни был, и что она может его найти только в смерти или победе. Он поставил свою армию в такие условия, что ей необходимо было восторжествовать во что бы то ни стало. Он заставил ее занять позицию, дерзость которой была всем очевидна. Но из всех ошибок эта именно была из тех, которые французы прощают всего охотнее, притом же они не сомневаются ни в себе, ни в нем, ни в общем результате, каковы бы ни были частные неудачи.
В течение этого дня Наполеон заметил в неприятельском лагере необычное движение. В самом деле, вся русская армия была на ногах и под ружьем. Кутузов, окруженный военной и религиозной пылкостью, выступал среди войск. Этот генерал велел своим попам и архимандритам надеть свое великолепное, парадное облачение, наследие греческой церкви. Духовенство шло впереди генерала и несло хоругви и образ Богоматери, покровительницы Смоленска, по их словам, избавившейся чудесным образом от поругания врагов.
Когда русский генерал убедился, что его солдаты достаточно взволнованы этим необыкновенным зрелищем, он возвысил голос и заговорил с ними о небе - этой единственной родине, остающейся рабству! И во имя религии равенства он старался побудить этих крепостных рабов защищать имущество и жизнь своих господ; он взывает к их мужеству и старается возбудить их негодование, указывая им на священный образ, укрывшийся в их рядах от святотатственных посягательств. Наполеон, по его словам, это - всемирный деспот, тиранический нарушитель мира, гадина, архибунтовщик, ниспровергающий алтари и оскверняющий их кровью. Он подвергает осквернению святыню, истинный ковчег Господень, изображаемый этим святым образом! Он отдает его на поругание людям и подвергает всем суровостям непогоды!
Дальше генерал указывал русским солдатам на их города, обращенные в пепел, напомнил им об их женах и детях, говорил об их императоре и кончил призывом к их благочестию, патриотизму, ко всем этим примитивным добродетелям грубых народов, находящихся еще во власти ощущений. Но поэтому-то они и являются наиболее опасными солдатами, так как рассуждение не отвлекает их от повиновения, а рабство заключает их в узкий круг мыслей, где они вращаются в области лишь небольшого количества ощущений, которые для них являются единственными источниками всех потребностей, желаний и идей. Притом же они были преисполнены гордости, вследствие отсутствия возможности сравнения, и настолько же легковерны, насколько горды; вследствие своего невежества они поклонялись образам и были настолько идолопоклонники, насколько могут быть идолопоклонниками христиане, превратившие эту религию духа, чисто интеллектуальную и нравственную, в физическую и материальную, чтобы сделать ее более доступной своему грубому и недалекому пониманию.
Но как бы то ни было, а это торжественное зрелище, эти речи, увещания офицеров и благословения священников окончательно фанатизировали их. Все, до самого последнего солдата, сочли себя предназначенными самим Богом защищать небо и свою святую землю.
У французов же не было никаких церемоний - ни религиозных, ни военных, - ничего такого, что служило бы средством возбуждения. Речь императора была роздана позднее и прочитана на другой день, почти перед самой битвой, так что многие корпуса вступили в бой раньше, чем могли познакомиться с ее содержанием. Между тем русские, которых должны были воспламенять различные могущественные мотивы, все-таки призывали еще меч Св. Михаила и все небесные силы. Французы же искали эти силы в самих себе, уверенные, что истинные силы находятся в человеческом сердце и что там именно скрывается небесная армия!
Случаю угодно было, чтобы как раз в этот день император получил из Парижа портрет Римского короля — этого ребенка, которого империя встретила, как будущего императора, восторженными изъявлениями радости и надежды. С момента его рождения Наполеон ежедневно проводил некоторое время возле своего ребенка, давая волю самым нежным чувствам своего сердца. И вот теперь, когда он снова увидел нежный образ своего сына, среди всех этих грязных приготовлений, в далекой стране, его воинственная душа была глубоко растрогана. Он сам выставил этот портрет перед своей палаткой, потом призвал своих офицеров и солдат своей старой гвардии, желая, чтобы его старые гренадеры разделили его чувства. Он хотел показать своей военной семье свою частную семью и заставить этот символ надежды засиять перед лицом великой опасности!
Вечером один из адъютантов Мармона, приехавший с аропильского поля битвы, прибыл на московское поле битвы. Это был Фавье, тот самый, который потом фигурировал в наших внутренних раздорах. Император ласково принял адъютанта побежденного генерала. Накануне такой неверной битвы он чувствовал себя расположенным к снисходительности. Он выслушал все, что рассказывали ему о раздроблении его сил в Испании и многочисленности командующих генералов, и согласился со всем, но объяснил свои мотивы, которые было бы лишним излагать здесь.
Настала ночь, а вместе с нею вернулась и боязнь, чтобы русская армия, под покровом темноты, не удалилась бы с поля битвы. Эти опасения не давали спать Наполеону. Он постоянно звал к себе, спрашивал, который час и не слыхать ли какого-нибудь шума, и посылал посмотреть, на месте ли еще неприятель? Он до такой степени сомневался, что велел раздать свое воззвание с приказанием прочесть его только на другой день утром и то лишь в случае, если будет битва. Успокоившись на несколько минут, он снова поддавался тревоге. Его пугало обнищание его собственных солдат. В состоянии ли они будут, такие слабые и голодные, выдержать длительное и ужасное столкновение? Ввиду такой опасности он видел в своей гвардии свой единственный ресурс. Она как будто отвечала за обе армии. Он позвал Бессьера, того из своих маршалов, которому он больше других доверял командование этим отборным войском. Он хотел знать, не испытывает ли этот избранный резерв недостатка в чем-нибудь? Потом несколько раз снова призывал его и забрасывал вопросами. Он выражал желание, чтобы этим старым солдатам были розданы на три дня бисквиты и рис, взятые в счет запасного провианта из резервных фургонов. Однако он все же боялся, что его не послушаются, и поэтому встал у входа в свою палатку, сам спросил гвардейских гренадеров, получили ли они продовольствие. Успокоенный их ответами, он вернулся в свою палатку и задремал.
Но вскоре он снова позвал к себе своего адъютанта. Наполеон сидел, облокотившись головой на руки, и раздумывал о тщете славы. Что такое война? Ремесло варваров, в котором все искусство заключается в том, чтобы быть сильнее в данном месте! Затем Наполеон пожаловался на непостоянство судьбы, которое, по его словам, он уже начинает испытывать. Но к нему опять вернулись более успокоительные мысли. Он вспомнил то, что ему рассказывали про медлительность и нерадивость Кутузова, и удивлялся, что ему не предпочли Беннигсена. Тут он снова подумал о критическом положении, в котором он очутился, и прибавил, что приближается великий день и произойдет страшная битва! Он спрашивал Раппа, верит ли он в победу? «Без сомнения, - ответил Рапп, - но только в кровавую!»
— Знаю, - возразил Наполеон. - Но ведь у меня 80 000 человек, и я с 60 000 вступлю в Москву. Там присоединятся к нам отсталые и маршевые батальоны, тогда мы будем еще сильнее, чем перед битвой!
По-видимому, в эти расчеты не входили ни кавалерия, ни гвардия, но тут опять им овладело прежнее беспокойство, и он послал посмотреть, что делается у русских? Ему отвечали, что лагерные огни продолжают сиять по-прежнему, а количество подвижных теней, окружающих их, указывает, по-видимому, что тут находится не один арьергард, а целая армия. Присутствие неприятеля на том же месте успокоило императора, и он решил немного отдохнуть.
Однако переход, сделанный им с армией, утомление предшествующих дней и ночей, бесчисленные заботы и напряженное ожидание истощили его силы. На него подействовало охлаждение атмосферы. Его съедали лихорадка, вызванная чрезмерным возбуждением, сухой кашель и сильное недомогание. Ночью он тщетно старался утолить жгучую жажду, мучавшую его. Эта новая болезнь осложнялась у него припадками старого страдания. Со вчерашнего дня он страдал мучительными приступами той ужасной болезни, которая давно уже давала себя чувствовать, а именно - дизурией (затруднением мочеиспускания).
Наконец, пробило 5 часов. Явился офицер, посланный Неем с извещением, что маршал все еще видит русских и просит разрешения начать атаку. Это известие как будто вернуло императору его силы, ослабленные лихорадкой. Он встал, позвал своих и вышел крича: «Наконец-то, мы держим их в руках. Идем вперед, откроем себе двери в Москву!»
Было пять с половиной часов утра, когда Наполеон подъехал к редуту, завоеванному 5 сентября. Там он подождал первых лучей рассвета и первых ружейных выстрелов Понятовского. Взошло солнце, император указал на него своим офицерам и воскликнул: «Вот солнце Аустерлица!» Но это солнце было не на нашей стороне: оно вставало на стороне русских и освещало нас для их выстрелов, ослепляя наши глаза. При дневном свете нами было замечено, что наши батареи были поставлены слишком далеко, так что пришлось их передвинуть. Неприятель не мешал нам; он как будто колебался первым прервать это страшное молчание!
Внимание императора было приковано к правому флангу, когда вдруг, около семи часов, бой разразился на левом фланге. Вскоре ему донесли, что один из полков принца Евгения, 106-й, завладел деревней Бородино и ее мостом, который он должен был разрушить. Увлеченный этим успехом, он прошел мост, несмотря на крики своего генерала, и произвел нападение на высоты Горки, где русские истребили его огнем своего фронта и фланга. Обобщали, что генерал, командующий этой бригадой, был убит, и 106-й полк был бы совершенно уничтожен, если б 92-й полк, сам поспешивший к нему на помощь, не собрал поспешно его остатков и не увел их с собой.
Наполеон сам отдал приказ левому крылу броситься в такую бурную атаку. Может быть, он думал, что его послушаются только наполовину, или же он хотел отвлечь внимание врага в эту сторону. Теперь он еще умножил свои приказания, утрировал свои подстрекательства и затеял с фронта битву, которую сначала проектировал в косом направлении.
Во время этого действия император, думая, что Понятовский схватился с врагом на старой Московской дороге, дал сигнал к атаке впереди себя. Вдруг, в этой спокойной и мирной долине, среди безмолвных холмов показались вихри огня и дыма, за которыми следовали множество взрывов и свист ядер в воздух в различных направлениях. Среди этого оглушительного грохота Даву с дивизиями Компана, Дессе и тридцатью пушками во главе быстро двинулся на первый вражеский редут.
Началась стрельба со стороны русских, на которую отвечали только пушки. Пехота двигалась, не стреляя. Она торопилась поскорее настигнуть врага и прекратить огонь. Но Компан, генерал этой колонны, и лучшие из солдат упали раненые. Колонна, растерявшись, остановилась под градом пуль, чтобы отвечать на выстрелы, но тут прибежал Рапп, чтобы заменить Компана, и с ним его солдаты, которых он увлек за собой. Они бросились, выставив штыки, вперед, беглым шагом, прямо на вражеский редут.
Рапп первый приблизился к нему, но в эту минуту пуля настигла его. Это была его двадцать вторая рана. Третий генерал, который занял его место, тоже упал. Даву тоже был ранен. Раппа отнесли к императору, который сказал ему: «Как, Рапп, опять? Но что же там делают наверху?..» Адъютант ответил ему, что надо пустить гвардию, чтобы покончить с редутом. «Нет, - возразил Наполеон, - я не хочу, чтобы ее истребили, я выиграю битву без нее».
Тогда Ней, со своими тремя дивизиями, сократившимися до десяти тысяч человек, устремился на равнину. Он спешил поддержать Даву. Неприятель разделил огонь. Ней бросился туда. 57-й полк Компана, почувствовав поддержку, воодушевился и, сделав последнее усилие, настиг вражеские траншеи, взобрался на них и, пуская в ход штыки, оттолкнул русских, опрокинул их и истребил наиболее упорных; остальные обратились в бегство, и 57-й полк водворился в побежденном редуте. В то же время Ней с таким же азартом бросился на другие редуты и отнял их у врага.
Был полдень. Левый фланг русской боевой линии был, таким образом, разбит, и равнина открыта. Император приказал Мюрату броситься туда со своей конницей и прикончить дело. Достаточно было одной минуты, чтобы Мюрат очутился уже на высотах, среди неприятеля, который вновь появился там, так как на помощь первому явился второй русский строй и подкрепления, приведенные Багговутом и посланные Тучковым. Все они спешили к редутам, чтобы вернуть их, опираясь в своем движении на село Семеновское. У французов еще царил беспорядок после победы, поэтому среди них возникло замешательство, и они отступили.
Вестфальцы, которых Наполеон послал на помощь Понятовскому, проходили в это время через лес, отделявший Понятовского от остальной армии. Они увидали, среди пыли и дыма, наши отряды, которые отступали назад, и, приняв их - вследствие направления их движения — за неприятеля, начали в них стрелять. Эта ошибка, в которой они долго упорствовали, только усилила беспорядок.
Неприятельские кавалеристы мужественно использовали свою удачу и окружили Мюрата, который забыл о себе, чтобы собрать своих людей. Неприятель уже протянул руки, чтобы схватить его, но он бросился в редут и ускользнул от них. Но в редуте он нашел только растерявшихся солдат, которые бегали, испуганные, вокруг парапета и не в состоянии были защищать не только его, но и самих себя. Им не хватало только выхода, чтоб обратиться в бегство.
Присутствие короля и его крики сначала ободрили некоторых. Он сам схватился за оружие и одной рукой сражался, а другой, подняв свою каску, размахивал султаном, призывая всех своих людей и действуя на их мужество своим примером. В то же время Ней перестроил свои дивизии. Его огонь остановил неприятельских кирасиров, смешал их ряды, и они покинули свою добычу. Мюрат, наконец, был освобожден, и высоты вновь взяты.
Но Мюрат, только что избавившийся от одной опасности, тотчас же кинулся навстречу другой. Он бросился на неприятеля с кавалерией Брюера и Нансути и упорными повторными атаками опрокинул боевые линии русских, погнал их и отбросил к центру, закончив в один час полное поражение русского левого фланга.
Однако высоты разрушенного села Семеновского, где начинался левый фланг русского центра, оставались еще неприкосновенными. На них опирались подкрепления, которые Кутузов постоянно брал из своего правого фланга. Их непрекращающийся огонь обволакивал Нея и Мюрата и останавливал их победоносное движение. Необходимо было завладеть этой позицией. Сначала Латур-Мобур со своей кавалерией смел фронт неприятеля; Фриан, один из генералов Даву, следовал за ним со своей пехотой, Дюфур и 15-й егерский полк первыми взобрались на откосы. Они выгнали русских из этой деревни, развалины которой были плохо укреплены. Фриан, несмотря на рану, поддержал это усилие, воспользовался успехом и упрочил его. Это энергичное действие открывало нам путь к победе. Необходимо было поспешить туда. Но Мюрат и Ней были истощены. Они остановились и, собрав свои войска, потребовали присылки подкреплений. Тогда-то Наполеон испытал нерешительность, до сих пор ему неизвестную. Наконец, он отдал несколько приказаний своей молодой гвардии, но тотчас же отменил их, решив, что присутствия сил Фриана и Латур-Мобура на высотах будет достаточно, так как, по его мнению, решительный момент еще не наступил.
Но Кутузов воспользовался этой отсрочкой, на которую он не мог надеяться. Он призвал на помощь своему открытому левому флангу все свои резервы, вплоть до русской гвардии. Багратион, со всеми своими подкреплениями, перестроил свою боевую линию. Его правый фланг опирался на большую батарею, которую атаковал принц Евгений, а левый - на лес, ограничивающий поле битвы по направлению к Псареву. Его огонь расстраивал наши ряды. Его атака носила бурный, стремительный характер: пехота, артиллерия, кавалерия — все действовали одновременное величайшими усилиями. Ней и Мюрат напрягли все свои силы, чтобы выдержать эту бурю. Дело шло уже не о дальнейшей победе, а о сохранении того, что было достигнуто.
Солдаты Фриана, выстроившиеся против Семеновского, отразили первые атаки. Но на них обрушился такой град пуль и картечи, что они смутились. Один из начальников, устрашившись, скомандовал отступление. В этот критический момент к нему подбежал Мюрат и, схватив его за шиворот, крикнул: «Что вы делаете? » Полковник, показав ему на землю, усеянную ранеными и убитыми, отвечал: «Вы видите, что здесь больше нельзя держаться!» «А! - воскликнул Мюрат. — Но ведь я же остаюсь здесь!..»
Эти слова остановили полковника, и, пристально посмотрев на короля, он холодно проговорил: «Это правда! Солдаты, вперед! Дадим себя убивать!»
Однако Мюрат отправил Борелли к императору с просьбой о помощи. Этот офицер указал на облака пыли, поднимаемые атаками кавалерии на высотах, где было до этого времени спокойно после победы французов. Несколько ядер в первый раз упали почти к ногам Наполеона. Неприятель приближается! Борелли настаивал, и император обещал, наконец, послать свою молодую гвардию. Но едва она сделала несколько шагов, как он уже сам приказал ей остановиться. Тем не менее граф Лобо все-таки мало-помалу продвигал ее дальше, под предлогом проверки равнения строя; Наполеон заметил это и повторил свой приказ.
К счастью, артиллерия резерва подвинулась вперед в это время, чтобы занять позицию на завоеванных высотах. Лористон получил на этот маневр согласие императора, который сначала только дозволил его, но потом он показался ему настолько важным, что он поторопил его выполнение, причем в первый раз за все это время выказал нетерпение.
Неизвестно, что вызывало его неуверенность. Может быть, он сомневался в исходе битв Понятовского и принца Евгения, происходивших на правом и левом флангах? Можно сказать, наверное, что он опасался, как бы крайний левый фланг русских, ускользнув от поляков, не вернулся бы назад и не завладел бы полем битвы в тылу Нея и Мюрата. По крайней мере, это была одна из причин, почему он удержал свою гвардию для обсервации на этом пункте. Он отвечал тем, кто торопил его, что он хочет лучше видеть и что битва еще не начиналась, день еще велик, поэтому необходимо уметь выжидать, так как на все надо время и что время надо принимать в расчет во всем, так как оно является главным элементом, из которого все состоит! По его словам, ничто еще не было распутано. Он спрашивал, который час, и прибавлял, что час его битвы еще не наступил и что битва начнется через два часа!
Но она не началась тогда. Целый день почти он то садился, то опять вставал и медленно прохаживался то вперед, то немного влево от редута, взятого 5-го числа, на берегу овражка, вдали от сражения, которое он едва мог видеть, так как оно перешло за высоты. Он не выказывал ни беспокойства, когда снова увидел битву, ни какого-либо нетерпения и досады на своих или на неприятеля. Он только делал жест грустной покорности, когда ему докладывали ежеминутно о потери его лучших генералов. Он вставал, делал несколько шагов и снова садился.
Его окружающие смотрели на него с изумлением. До сих пор в таких серьезных столкновениях он всегда был деятелен и спокоен. Но теперь это было тяжелое спокойствие, вялая, бездейственная кротость. Многие готовы были видеть в этом упадок духа, обычное последствие сильных волнений. Другие же воображали, что он уже пресытился всем, даже сильными ощущениями битвы. Некоторые замечали по этому поводу, что спокойная твердость и хладнокровие великих людей в важных случаях с течением времени, когда годы возьмут свое и энергия истощится, переходят в равнодушие, в отяжеление. Самые ретивые объясняли эту неподвижность Наполеона необходимостью не слишком часто менять место, так как, когда командуешь на большом пространстве, надо знать, куда должны направляться донесения. Однако всего правильнее судили те, кто указывал на его пошатнувшееся здоровье, на тайное страдание и на начинающуюся серьезную болезнь.
Артиллерийские генералы, удивлявшиеся тому, что им приходится стоять неподвижно, поспешили воспользоваться разрешением вступить в бой. Они заняли батареями гребни холмов. Восемьдесят пушек сразу разразились выстрелами. Русская кавалерия первая разбилась об эту несокрушимую стену и поспешила укрыться за пехоту.
Русская пехота подвигалась плотной массой, в которой наши выстрелы проделывали большие и широкие пробоины. Однако она не переставала приближаться до тех пор, пока, наконец, французские батареи не разгромили ее картечью; целые взводы падали сразу. Видно было, как солдаты под этим ужасным огнем старались все-таки сплотить свои ряды. Они разлучались ежеминутно смертью и все-таки снова смыкали ряды, попирая смерть ногами!
Наконец, они остановились, не решаясь идти дальше и не желая отступать, оттого ли, что они точно окаменели от ужаса среди такого страшного разрушения, или оттого, что в эту минуту был ранен Багратион. Но может быть, после того, как не удалась первая диспозиция, их генералы не сумели ее изменить, не обладая, как Наполеон, великим искусством передвигать одновременно большие массы в строгом единстве и порядке. И вот эти инертные массы предоставили истреблять себя в течение целых двух часов, и единственным движением среди них было только падение тел. Это было ужасающее избиение, и наши доблестные артиллеристы не могли не восхищаться таким непоколебимым мужеством и слепой покорностью наших врагов!
Но победители первые утомились. Медленность артиллерийского боя вызывала их нетерпение. Боевые припасы начали у них истощаться, и тогда они приняли решение. Ней подвигался, растягивая свой правый фланг, который он заставил быстро идти вперед, чтобы обогнуть левый фланг нового фронта, выдвинутого против него. Даву и Мюрат оказали ему содействие, и остатки армии Нея сделались победителями над остатками армии Багратиона.
Битва прекратилась на равнине и сосредоточилась на оставшихся неприятельских высотах и против большого редута, который Барклай упорно отстаивал при помощи центра и правого фланга против атаки принца Евгения.
Итак, около середины дня все правое французское крыло - Ней, Даву и Мюрат, - опрокинув Багратиона и половину русской боевой линии, обратились на приоткрытый фланг остальной неприятельской армии, внутренность которой была им видна теперь вместе с ее резервами, оставленным без прикрытия тылом, вплоть до линии отступления.
Но, чувствуя себя слишком ослабленными, чтобы бросаться в это пустое пространство позади все еще грозной боевой линии, они стали громко звать гвардию: «Молодая гвардия! Пусть она издали следует за ними! Пусть она только покажется, заменит их на этих высотах! Тогда они в состоянии будут докончить!»
Они послали Бельяра к императору, которому он заявил следующее:
— С нашей позиции можно беспрепятственно видеть все, вплоть до дороги в Можайск, в тылу русской армии. Видна нестройная толпа беглецов, раненых и повозок на пути отступления. Овраг и небольшой редкий лесок еще отделяют их от нас, - это правда, но русские генералы в своем замешательстве не подумали воспользоваться этим, и теперь достаточно одного приступа, чтобы решить судьбу неприятельской армии и войны!
Но император все еще продолжал колебаться и сомневаться. Он приказал Бельяру еще раз пойти посмотреть и вернуться к нему с донесением.
Бельяр, удивленный, ушел, но очень быстро вернулся назад и сообщил, что враг начинает уже соображать и лесок окружается стрелками. Нельзя терять ни минуты времени, иначе будет упущен благоприятный случай и понадобится вторая битва, чтобы завершить первую!
Между тем вернулся Бессьер, который был послан Наполеоном на высоты высматривать поведение русских. Этот маршал объявил, что они находятся далеко не в беспорядке и уже удалились на вторую позицию, где они, по-видимому, готовятся к новой атаке. Тогда император сказал Бельяру, что еще ничего не выяснилось и что, прежде чем дать свои резервы, он должен хорошо видеть расположение фигур на шахматной доске! Это выражение он повторил несколько раз, указывая, с одной стороны, на Старомосковскую дорогу, которой Понятовский еще не мог завладеть, и, с другой — на неприятельскую кавалерийскую атаку в тылу нашего левого крыла, а также на большой редут, которым принц Евгений никак не мог завладеть.
Огорченный Бельяр вернулся к Мюрату и сообщил ему о невозможности добиться от Наполеона его резерва. По словам Бельяра, император оставался на том же месте: он сидел с унылым, страдальческим выражением. Черты лица его осунулись, взгляд сделался тусклым, и свои приказы он отдавал каким-то вялым голосом, среди ужасного грохота войны, которая казалась ему чуждой. Когда этот рассказ передали Нею, он вышел из себя и под влиянием своего пылкого, необузданного темперамента воскликнул: «Разве мы для того пришли сюда в такую даль, чтобы удовольствоваться одним сражением? Что делает император в тылу армии? Там он слышит только о неудачах, а не об успехах нашей армии! Если он уже больше не руководит военными действиями, если он больше не генерал и хочет везде играть только роль императора, то пусть возвращается в Тюильри и предоставит нам быть генералами вместо него!»
Мюрат был спокойнее. Он вспомнил, что видел, как император объезжал накануне линию неприятельского фронта. Император несколько раз останавливался, слезал с лошади и, опершись лбом о свои пушки, оставался стоять в этой позе, выражавшей страдание. Он знал, какие беспокойные ночи проводил император, которому мешал спать сильный и частый кашель. Мюрат понимал, что утомление и вредное влияние равноденствия на здоровье пошатнули его физические силы и в его ослабленном организме в критическую минуту деятельность духа была связана его телом, изнемогающим под тройной тяжестью утомления, лихорадки и болезни, которая из всех причин, быть может, скорее всего действует угнетающим образом на физические и нравственные силы человека.
Между тем у императора не было недостатка в возбуждающих моментах. Тотчас же после Бельяра явился Дарю, подстрекаемый Дюма и в особенности Бертье, и сказал шепотом императору, что со всех сторон кричат: «Пора уже двинуть гвардию! Момент наступил!» Однако Наполеон возразил на это: «А если завтра будет вторая битва, то с чем я буду вести ее?» Министр не настаивал больше, так как был очень удивлен тем, что император в первый раз сам откладывал на завтра и отсрочивал испытание своего счастья!
Однако Барклай вместе с правым флангом упорно боролся с принцем Евгением, который немедленно же после взятия Бородина перешел через Колочу, напротив большого неприятельского редута. Там в особенности русские рассчитывали на крутые вершины, окруженные глубокими и грязными оврагами, на наше истощение, на свои траншеи, вооруженные большими орудиями, и, наконец, на восемьдесят пушек, окаймлявших гребни холмов, сверкавшие сталью и огнем. Но эти грозные средства защиты, созданные искусством и природой, - они изменили им с первого же раза! Подвергшись первому натиску столь знаменитой французской атаки, они вдруг увидали солдат Морана около себя и, приведенные в замешательство, бежали.
1800 человек 36-го полка с генералом Боннами во главе совершили этот великий подвиг.
Тогда-то отличился Фавье, адъютант Мармона, только накануне приехавший из Испании. Он ринулся вперед, как волонтер, пешком и стал во главе самых передовых стрелков. Словно он хотел - как представитель испанской армии среди великой армии и воодушевленный соперничеством славы, которое создает героев, - показать всем эту армию, стоящую во главе и первой идущею навстречу опасности!
Он упал, раненный на этом знаменитом редуте. Победа была недолгая: в атаке не было единства - оттого ли, что была слишком велика стремительность первых нападающих или вследствие медлительности тех, кто за ними следовал. Надо было перейти овраг, глубина которого обеспечивала от неприятельских выстрелов. Уверяют, что многие из наших там остановились. Моран, таким образом, остался один перед русскими боевыми линиями. Было только десять часов. На правом фланге Фриан еще не атаковал Семеновское, а на левом - дивизии Жерара, Брусье и итальянской гвардии еще не выстроились на боевых позициях.
Впрочем, эта атака не должна была носить такого стремительного характера. Имелось в виду только удерживать и занимать Барклая на этой стороне, так как битва должна была начаться с правого крыла и развернуться вокруг левого. Таков был план императора, и никому неизвестно, почему он вдруг нарушил его в самый момент исполнения, так как это он, при первых же пушечных выстрелах, посылал к принцу Евгению одного офицера за другим, чтобы поторопить его с атакой.
Русские, оправившись после первого испуга, сбежались со всех сторон. Кутайсов и Ермолов повели их сами с решительностью, соответствовавшей великому моменту; 30-й полк, один против армии, осмелился броситься в штыки. Но он был окружен, раздавлен и выброшен вон из редута, где оставил треть своих солдат и своего неустрашимого генерала, пронизанного двадцатью ранами. Русские, ободренные этим успехом, не ограничились только защитой: они стали нападать. И тогда на одном этом пункте объединились все старания, искусство и свирепость, какие только могут заключаться в войне. Французы держались в течение четырех часов на склоне этого вулкана под свинцовым и железным дождем. Но для этого надо было обладать стойкостью и ловкостью принца Евгения. Для людей же, привыкших издавна побеждать, конечно, была невыносима мысль признать себя побежденными!
Каждая дивизия несколько раз переменила своих генералов. Вице-король переходил от одной дивизии к другой, смешивая просьбу с упреками и напоминая о прежних победах. Он уведомил императора о своем критическом положении, но Наполеон отвечал, что он ничего не может сделать! Это его дело побеждать и от этого зависит успех всего сражения! Принц соединил все свои силы, чтобы попытаться сделать общую атаку, когда вдруг со стороны левого фланга раздались яростные крики, которые и отвлекли его внимание.
Уваров, два кавалерийских полка и несколько тысяч казаков обрушились на его резерв. Возник беспорядок. Вице-король бросился туда и с помощью генералов Дельзона и Орнано прогнал это более шумное, нежели опасное войско. Но он тотчас же вернулся и стал во главе решительной атаки.
Как раз в этот момент Мюрат, вынужденный к бездеятельности на этой равнине, где он господствовал, в четвертый раз послал к Наполеону с жалобой на потери, которые терпит его кавалерия от русских, опирающихся на редуты, противостоящие принцу Евгению. Мюрат просил только помощь гвардии. Поддерживаемый ею, он сделает обход этих укрепленных высот и заставит их пасть вместе с армией, которая их защищает.
Император, по-видимому, согласился. Он послал за Бессьером, начальником гвардейской кавалерии. К несчастью, маршала этого не нашли, так как он по приказанию императора отправился наблюдать битву с более близкого расстояния. Император ждал его около часа, не выражая никакого нетерпения и не возобновляя своего приказания. Когда же маршал, наконец, вернулся, то он встретил его с довольным видом, выслушал спокойно его донесение и позволил ему подвинуться вперед так далеко, как он это найдет нужным.
Но было уже поздно! Нечего было думать о том, чтобы захватить русскую армию, а может быть, даже и всю Россию, оставалось только завладеть полем битвы. Кутузову дали время осмотреться. Он укрепился на остававшихся у него малодоступных пунктах и покрыл равнину своей кавалерией.
Русские, таким образом, в третий раз перестроили свой левый фланг в виду Нея и Мюрата. Мюрат призвал кавалерию Монбрена. Но Монбрен был убит, и его заменил Коленкур. При виде адъютантов несчастного Монбрена, оплакивающих своего генерала, он закричал им: «Идите за мной! Не оплакивайте его, а отомстите за него!..»
Мюрат показал ему на новый фланг неприятеля. Надо прорвать его до самого горла их большой батареи. Там же, в то время как егерский полк станет извлекать выгоду из своего успеха, он, Коленкур, повернет внезапно налево со своими кирасирами, чтобы атаковать с тыла этот грозный редут, фронт которого продолжает сокрушать кавалерию Мюрата.
— Вы меня увидите там тотчас же, живого или мертвого! - воскликнул Коленкур. Он бросился туда, повергая на своем пути все, что сопротивлялось ему, затем быстро повернул налево со своими кирасирами, проник первым в окровавленный редут. Там его настигла пуля и уложила на месте. Его победа была его могилой!
Императору тотчас же донесли об этой победе и об этой потере. Обер-шталмейстер, брат несчастного генерала, слышал это. Сначала он был сражен горем, но потом поборол себя, и если б не слезы, которые тихо стекали по его лицу, то можно было бы подумать, что он отнесся к этому безучастно. Император сказал ему: «Вы слышали? Хотите уйти?» При этом у него вырвалось восклицание глубокого огорчения. Но в этот момент мы уже двигались на врага. Обер-шталмейстер ничего не ответил императору, но не ушел, а только чуть-чуть приподнял шляпу в знак благодарности и отказа.
Пока происходила эта решительная атака кавалерии, вице-король уже почти настиг со своей пехотой жерло этого вулкана. И вдруг огонь его погас, дым рассеялся и вершина его засверкала двигающимися и блестящими медными доспехами наших кирасиров. Наконец-то, эти высоты, до тех пор находившиеся в руках русских, перешли в руки французов! Вице-король поспешил разделить эту победу, закончить ее и укрепиться в этой позиции.
Но русские все же не отказались от нее. Они продолжали упорствовать и сражались ожесточенно, смыкаясь перед нашими рядами с большой настойчивостью. Побежденные, они снова»возвращались, приводимые обратно своими генералами, и умирали у подножия воздвигнутых ими укреплений.
К счастью, их атакующая колонна явилась к Семеновскому и большому редуту без артиллерии. По всей вероятности, ее задержали в дороге овраги. Бельяр имел только время собрать тридцать пушек против этой пехоты, и когда она подошла к ним, то пушки разгромили ее так быстро, что она даже не успела развернуться и в сильном замешательстве тотчас же отступила. Мюрат и Бельяр говорили, что если б у них в этот момент были в распоряжении 10 000 пехотинцев резерва, то их победа была бы решительной, но, вынужденные ограничиваться только действиями своей кавалерии, они почли себя счастливыми, что сохранили поле битвы.
Со своей стороны и Груши своими многократными кровопролитными атаками на левый фланг большого редута утвердил победу и очистил равнину. Но он не мог преследовать остатка русских. Новые овраги, а за ними вооруженные редуты прикрывали отступление русских. Они яростно защищались до наступления темноты, прикрывая таким образом большую дорогу в Москву, их священный город, где находились их магазины, склады и который был их убежищем.
С этих вторых высот, занимаемых ими, они сокрушали своим огнем первые высоты, которые они нам отдали. Вице-король вынужден был спрятать свое запыхавшееся, измученное и сильно поредевшее войско в углублениях почвы и позади наполовину разрушенных траншей. Солдаты должны были стоять на коленях, согнувшись за этими бесформенными брустверами. Они несколько часов оставались в таком трудном положении, удерживаемые в нем неприятелем, которого они сами удерживали в свою очередь.
Только около трех с половиной часов была одержана, наконец, эта последняя победа. В этот день было несколько таких побед. Каждый корпус последовательно побеждал то сопротивление, которое находилось перед ним, не извлекая пользы из своего успеха для решения судьбы битвы, потому что, не получая вовремя поддержки, каждый останавливался, истощив свои силы. Но, наконец, все первые препятствия рушились. Шум выстрелов ослабевал и удалялся от императора. Офицеры прибывали со всех сторон. Понятовский и Себастиани, после упорной борьбы, тоже победили. Неприятель остановился и укрепился в новой позиции. День уже склонялся к вечеру, наши боевые припасы были истощены, и битва была кончена.
Тогда Бельяр в третий раз вернулся к императору. Страдания Наполеона, по-видимому, усилились. Он с трудом сел на лошадь и медленно направился к высотам Семеновского. Там он нашел поле битвы, не совсем еще отнятое у неприятеля, оспаривавшего его и засыпавшего своими ядрами и пулями.
Но даже среди этих боевых звуков и в присутствии Мюрата и Нея, воинственный пыл которых еще не успел остыть, Наполеон оставался таким же, голос у него был слабый и поступь вялая. Однако все же вид русских, свист пуль и ядер воодушевил его. Он подошел ближе к их последней позиции и захотел ее вырвать у них. Но Мюрат, указав ему на войска, почти истребленные, сказал, что для этого нужна гвардия. На это Бессьер возразил - не упуская при этом случая подчеркнуть, как он это делал всегда, значение этого отборного войска, — что расстояние, отделяющее от подкреплений, велико и что между Наполеоном и Францией находится Европа, поэтому необходимо сохранить по крайней мере эту горсть солдат, которые одни только отвечают за нее! А так как было уже около пяти часов, то Бертье прибавил, что уже слишком поздно. Неприятель укрепляется на своей последней позиции, и поэтому пришлось бы только пожертвовать несколькими тысячами человек без достаточных результатов!
После этого император ни о чем уже другом не думал и только рекомендовал победителям соблюдать осторожность. Затем он поехал назад, все время шагом, к своим палаткам, разбитым позади батареи, взятой два дня тому назад, возле которой он с утра оставался почти неподвижным свидетелем всех превратностей этого ужасного дня!
Он побрел туда и позвал Мортье, которому приказал, наконец, выдвинуть молодую гвардию, но ни в каком случае не переходить нового оврага, отделявшего его от неприятеля. Наполеон прибавил, что он поручает ему сохранить поле битвы — это все, что он от него требует. Пусть он сделает для этого все, что нужно, но не больше! Но вскоре Наполеон опять призвал его, чтобы спросить, хорошо ли он слышал, и в особенности рекомендовал ему не начинать никакого дела и только сохранить это поле битвы! А через час он снова повторил свое приказание, чтобы он не двигался вперед и не отступал, что бы ни случилось!
Когда Наполеон, наконец, пришел в свою палатку, то к его физическому упадку присоединилась еще глубокая печаль. Он видел поле битвы, и оно говорило красноречивее, чем люди! Эта победа, к которой так стремились и которая была куплена такой дорогой ценой, осталась неполной! Он ли это, всегда доводивший свои успехи до последнего предела? Почему он оставался теперь равнодушным и бездеятельным как раз тогда, когда судьба в последний раз оказывала ему свое покровительство?
В самом деле, потери были громадны и не соответствовали результатам. Все вокруг него оплакивали смерть кого-нибудь из близких, друга, родственника, брата. Роковой жребий в этой битве пал на самых значительных лиц. Сорок три генерала были убиты или ранены! В какой траур должен был одеться весь Париж! Какое торжество для его врагов! Какой опасный предмет для размышлений в Германии! И как в армии, так и в своей палатке Наполеон был одинок со своей победой, безмолвной и мрачной, даже не вызывавшей мести!
Те, кого он позвал к себе - Дюма, Дарю, - слушали его и молчали. Но их поза, их опущенные взоры, их молчание были достаточно красноречивы!
Было десять часов. Мюрат, пыл которого не могли угасить двенадцать часов непрерывной битвы, еще раз пришел к нему просить, чтобы он дал гвардейскую кавалерию. Неприятельская армия, по его словам, поспешно и в беспорядке переходила реку Москву. Он хочет захватить ее врасплох и нанести ей последний удар! Однако император отверг такой порыв неумеренного рвения и продиктовал бюллетень этого дня.
Те, кто не покидал его в страшный день, видели ясно, что этот победитель стольких наций, в свою очередь, был сражен жгучей лихорадкой и роковым возвратом мучительной болезни, которая возобновлялась у него после каждого слишком резкого движения и слишком долгих и сильных волнений. Они вспоминали слова, написанные им самим пятнадцать лет до этого в Италии: «Здоровье необходимо для войны и не может быть заменено ничем!», - а также его восклицание на полях Аустерлица, носившее, к несчастью, пророческий характер. Император вскричал тогда:
— Орденер одряхлел. Для войны есть свои годы. Меня хватит еще лет на шесть, а затем придется кончить и мне!
В течение ночи русские давали знать о своем присутствии докучливыми криками. Утром тревога произошла почти у самой императорской палатки. Старая гвардия должна была схватиться за оружие, что показалось оскорбительным после победы. Армия оставалась неподвижной до полдня. Вернее, впрочем, тут больше не было армии, а только один авангард. Остаток ее рассеялся по полю битвы, чтобы поднимать раненых, которых было 20 000. Их относили за две мили назад, в Колоцкий монастырь.
Главный хирург Ларрей собрал помощников во всех полках. Прибыли и походные лазареты. Но всего этого было недостаточно. Впоследствии он жаловался в напечатанной реляции, что ему не оставили ни одного отряда, при помощи которого он мог бы потребовать в соседних деревнях предметы первой необходимости.
Император объехал тогда поле битвы. Никогда еще ни одно поле сражения не имело такого ужасного вида! Все способствовало угнетающему впечатлению: угрюмое небо, холодный дождь, сильный ветер, обгорелые жилища, разрытая равнина, усеянная развалинами и обломками, а на горизонте унылая и темная зелень северных деревьев. Везде виднелись солдаты, бродившие между трупами и искавшие какого-нибудь пропитания даже в ранцах своих убитых товарищей. Ужасные раны (русские пули были толще наших), молчаливые бивуаки, нигде - ни песен, ни рассказов, унылое безмолвие, царившее кругом, — вот, что представляло это поле!
Около штандартов еще стояли уцелевшие офицеры и унтер-офицеры да несколько солдат, - едва столько, сколько нужно для защиты знамени. Одежда этих людей была изодрана в остервенении битвы, лица, испачканные кровью, почернели от порохового дыма, и все же в своих лохмотьях и среди окружающего их бедствия и разрушения они сохраняли прежний горделивый вид и при виде императора даже раздались крики торжества. Но крики все же были редкими и возбужденными, так как в этой армии, способной одновременно к анализу и к энтузиазму, каждый судил о положении всех.
Французские солдаты не обманывались. Они изумлялись тому, что так много врагов было перебито, так много было раненых и так мало пленных! Не было даже восьмисот! А только по числу пленных судили о победе. Убитые же доказывали скорее мужество побежденных, нежели победу. Если остальные могли отступить в таком порядке, гордые и не упавшие духом, то какая польза была в том, что поле битвы осталось в наших руках? В такой обширной стране, как эта, может ли не хватить русским земли, чтобы сражаться?
Среди этой массы трупов, по которым приходилось ехать, чтобы следовать за Наполеоном, нога одной из лошадей наступила на раненого и вырвала у него крик, последний признак жизни или страдания. Император, остававшийся до сих пор безмолвным, как и его победа, и подавленный видом такого количества жертв, не выдержал на этот раз. Он несколько облегчил свою душу возгласами возмущения и теми заботами, которые были оказаны этому несчастному. Кто-то, чтоб успокоить его заметил, что это русский солдат! Но император с живостью возразил, что после^обеды нет врагов, а есть только люди! Затем он разогнал офицеров, сопровождавших его, приказав им оказать помощь всем тем, чьи крики раздавались в разных концах поля.
В особенности много раненых было найдено в глубине рвов, куда было сброшено большинство наших и куда многие дотащились сами, ища защиты от врага и от урагана. Некоторые со стоном произносили имя своей родины или звали свою мать. Это были самые молодые. Старые же воины ожидали смерти с равнодушным или злобным видом, не произнося ни просьб, ни жалоб. Другие, впрочем, умоляли, чтобы их покончили сразу. Но мольбы этих несчастных оставлялись без внимания, и мимо них быстро проходили, так как ни у кого не хватало духу прикончить их и никто не чувствовал бесполезного сострадания, чтобы оказать им помощь!
Впрочем, один из этих несчастных, самый изувеченный (у него оставалось только туловище и одна рука), казался таким воодушевленным, полным надежды и даже веселости, что решено было попробовать его спасти. Когда его перенесли, то обратили внимание, что он жалуется на боль в членах, которых у него уже не было. Это часто наблюдается у калек и, по-видимому, служит еще одним доказательством целостности души, которая одна только может чувствовать, а не тело, не способное ни чувствовать, ни страдать.
Можно было заметить раненых русских, которые тащились к таким местам, где груды мертвых тел могли дать им какое-нибудь убежище. Многие уверяют, что один из этих несчастных прожил несколько дней в трупе лошади, разорванной гранатой, внутренности которой он глодал. Некоторые из раненых выпрямляли свои раздробленные ноги, крепко привязывая их к какой-нибудь древесной ветви и пользуясь другой ветвью вместо палки, чтоб дотащиться таким образом до ближайшей деревни. И они тоже не издавали ни единого стона!
Возможно, что вдали от своих они не рассчитывали на сострадание, но верно и то, что они более стойко переносили боль, нежели французы. И это не потому, что они мужественнее переносили страдание, но они действительно страдали меньше, менее чувствительные, как в физическом, так и в умственном отношении, что зависит от менее развитой цивилизации и от организма, закаленного суровым климатом.
Во время этого печального осмотра император тщетно старался создать себе какую-нибудь успокоительную иллюзию, заставляя пересчитывать оставшихся пленных и поднять несколько свалившихся пушек. От семисот до восьмисот пленных да около двадцати разбитых пушек - вот были единственные трофеи этой неполной победы!
Ф. Сегюр. Поход в Россию.
Записки адъютанта Наполеона I.
М., 1916. С. 119-155.
<< Назад Вперёд>>
