Из записок Н. Е. Митаревского. Бородинское сражение
Августа 22 числа, перешедши селение Бородино, наша рота со всей бригадой расположилась на правой стороне избранной позиции, подле рощи, недалеко от речки Колочи. Пришли мы после полудня и следующий день простояли там же. Слышны были пушечные выстрелы где-то в арьергарде, но так как они слышались почти каждый день, то мы и не обращали на них внимания. От нечего делать мы, офицеры, сначала гуляли в роще, потом направились к реке Колоча, увидели за ней большой господский деревянный дом и решились из любопытства побывать в нем. Там уже хозяйничали солдаты. Вошедши через садовое крыльцо в залу, увидели мы два разбитых зеркала, одно - на полу, другое - на стене; стулья и столы были разбросаны по комнате и большей частью поломаны; диваны и кресла ободраны; один солдат колотил палкой хрустальную люстру и забавлялся, глядя как летели осколки. «Зачем ты это делаешь?» - спросили мы. «Да так, ваше благородие, чтоб не доставалось французу». Во всех других комнатах было такое же разрушение. Добрались мы до комнаты, где помешалась библиотека. Часть книг была на полках, а большая часть разбросана по полу. Мы соблазнились книгами: все равно, пропадать же им, думали мы, и принялись перебирать и собирать их. Тут, кстати, случился наш денщик с мешком и мы нагрузили его книгами. Возвращаясь на бивуак, мы встретили какого-то генерала. «Что это у вас такое?» — спросил он. Мы сказали, что набрали книг в оставленном господском дом. «Напрасно господа!.. Худой пример — брать чужое. Лучше отошлите назад». Таким образом, мы и остались с носом. Все, что относилось до продовольствия людей и лошадей, позволялось брать, но строго было запрещено брать что-либо из вещей.
Поутру в субботу, 24-го числа, заняли мы настоящую позицию, против селения Бородина, между деревней Горки с правой стороны и люнетом или батареей на возвышении с левой; батарея эта занята была корпусом генерала Раевского. Вскоре загорелся дом, где мы брали книги. Говорили, что зажгли его нарочно, чтобы не засели там французы.
С самого прибытия к армии фельдмаршала Кутузова, распространился слух, что будет генеральное сражение. Теперь не было никакого сомнения, что настала решительная минута, чего с нетерпением ожидали и желали все, от генерала до солдата, тем более, что беспрестанное отступление наскучило до крайности. Все в один голос роптали: когда бы нас разбили - другое дело, а то даром отдают Россию и нас только мучат походами. Таков был общий голос.
Собственно наша позиция была следующая: селение Бородино находилось впереди нас, совершенно в виду; по правую сторону его, за речкой Колоча, покатая возвышенность была видна на большое расстояние; влево было видно почти так же далеко, как и вправо; открывалась и часть большой дороги за Бородино; к самым Горкам примыкали полки 7-й дивизии - Псковский и Московский, - при них легкая артиллерийская рота № 13-й, потом полки Либавский и Софийский и при них наша № 12 рота; егерские полки были расположены где-то особо; батарейная рота нашей бригады занимала батарею у Горок и также другую, по дороге к Бородино; далее клюнету примыкала 24-я дивизия со своей артиллерией. По правую сторону нашей позиции, за деревней Горками, видны были наши войска. Как расположено было левое крыло нашей армии - нам, за возвышением, где был люнет, не было видно.
Приготовлялись к сражению, но приготовлений у нас только и было, что ослабили заряды в ящиках, отправили назад запасные лафеты, дроги и очистили орудия. По обыкновенно, лафеты у нас были нагружены чем попало: мешками с овсом, сухарями, торбами, скребницами и сеном. Особенно дорожили мы овсом, давая его лошадям только в экстренных случаях. Так как нам нечего было делать, то артиллеристы и пехотные офицеры собирались в кружки и толковали о предстоящем деле. Все предполагали, что будет славное дело. Наполеон и его солдаты - не шутка! Ну, да какая надобность! Как будто мы и не видали их?.. Постоим и мы за себя... Бой под Витебском, бой под Смоленском, где мы сражались целый день, слухи о Валутинском деле невольно наводили на мысль: немного же взяли там французы, хотя всегда были в большем против нас числе; да и старик Кутузов, если бы не был уверен в успехе, то не дал бы сражения. Но, выхваляя одного, грешили мы против благородного Барклая де Толли. Тогда дела были темны, после все разъяснилось, и он получил от потомства воздаяние за свои заслуги. С самого приезда Кутузова как будто все переродилось: водворилась какая-то надежда и уверенность. Притом мы сроднились с мыслью о смерти, мало кто думал из этой войны выйти целым: не сегодня, так завтра убьют или ранят. В подобных толках проходило время.
В полдень послышались пушечные выстрелы, редко следовавшие один за другим, и за Бородином, по большой дороге, показалась наша кавалерия. Она шла на рысях. «Ну, говорили, видно порядочно прижали сердечных дружков!» И мы с минуты на минуту ожидали увидеть французов. Но французов мы не видали, а слышали только чаще и чаще повторявшиеся выстрелы, которые объяснились потом тем, что французы напали на Шевардинский редут. Подъехал к нашему корпусу фельдмаршал, и сел на складное кресло спиной к неприятелю между 7-й и 24-й дивизией. До этого времени я не видал Кутузова, а тут все мы насмотрелись на него вволю, хотя слишком близко и не смели подойти к нему. Склонивши голову, сидел он в сюртуке без эполет, в фуражке и с казачьей нагайкой через плечо. Генералы и штаб-офицеры из его свиты стояли по сторонам, ординарцы, вестовые и несколько спешившихся казаков расположились позади. Некоторые из его молодых адъютантов и ординарцев тут же уселись в кружок, достали карты и играли в штосс, а мы смотрели и смеялись.
Пальба беспрестанно усиливалась. Фельдмаршал все сидел водном положении; часто подъезжали к нему офицеры; он, казалось, что-то коротко говорил, был серьезен, но лицо имел покойное. Из престарелого вождя как будто исходила какая-то сила, воодушевлявшая смотревших на него. Полагаю, что это обстоятельство отчасти входило в число причин, почему армия наша, меньшая числом, потерявшая уверенность в успехе при беспрестанном отступлении, могла со славой выдержать битву с непобедимым до того времени неприятелем. Какие думы должны были занимать фельдмаршала?.. Сразиться вблизи Москвы с великим полководцем, не зная последствий решительного боя!.. Говорят, когда усилилась пальба, Кутузов отрывисто сказал: «Не горячись, приятель!»
Ночь настала холодноватая, небо то покрывалось облаками, то очищалось. Поужинавши у запасного лафета, обыкновенного нашего приюта, где хранились и припасы, мы полезли в свой бивуак или шалаш. Иначе нельзя назвать жилище, где мы, шесть офицеров, могли только лечь на соломе, друг подле друга; мы могли там и сидеть, но встать на ноги и выпрямиться было невозможно: таким невысоким было сделано наше жилье; один лишь ротный командир помещался особо. Полагали, что завтрашний день будет решение кровавой задачи и, разумеется, об этом только и толковали. «Не может быть, говорили, чтоб из такого дела все мы вышли живы и невредимы? Кому-нибудь из нас да надо же быть убитым или раненым». Некоторые возражали: «Не может быть, чтобы меня убили, потому что я не хочу быть убитым...» Другой замечал: «Меня только ранят...» Один молодой, красивый подпоручик сказал, указывая в открытую лазейку бивуака: «Смотрите, видите ли вы там, на небе, большую звезду? Когда меня убьют, я желал бы, чтобы душа моя переселилась туда». Этот офицер действительно был убит, но там ли его душа?... Однако же по настоящее время, как только взгляну на крайнюю звезду Большой Медведицы, я вспоминаю о своем юном сослуживце. Я доказывал, что в сражении обыкновенно из десяти убивают одного, а ранят двоих; следовательно, из нас шестерых должен быть убитым один или ни одного, а ранен будет кто-нибудь непременно. «И неужели я именно тот десятый, который должен быть убитым?» - говорили иные. Все мы были люди молодые, я же моложе всех. Один только штабс-капитан был старше нас. Этот добрый, благородный человек служил в прусской и турецкой кампаниях и только в двенадцатом году был переведен к нам в роту. Он сказал: «Полно вам рассуждать... молитесь Богу, да спите, а там Его святая воля». И мы, хотя были и не без грешков, однако же, славно заснули, как говорится, сном праведников.
25-го числа, рано утром, слышно было несколько выстрелов на левом фланге, но весь день прошел покойно, по крайней мере, для нас. После обеда мне пришлось ехать на фуражировку; для людей же наших сухарей и говядины было довольно. В это время носили по бивуакам икону Смоленской Божией Матери. В продолжение трех или четырех дней нашей стоянки под Бородином, фураж был подобран по ближайшим деревням и мне нужно было ехать, кажется, верст за десять. По дороге, искавши фуража, заходил я в некоторые помещичьи дома. Все они были пусты и опустошены под всеобщим предлогом — не доставайся французам. Возвратился я из фуражировки около полуночи, застал всех спящими, закусил на скорую руку, тоже залег спать и спал богатырским сном. Никогда, кажется, не спал я так приятно и никогда не был так здоров, как в двенадцатом году. Сухари, крупа, говядина и редька были нашей ежедневной пищей от самого Смоленска, а эта пища самая здоровая и необременительная; прочих роскошей мы не знали; чай пили очень редко. Редко имели свежий ржаной хлеб, а белый и того реже. Но без табаку не могли обойтись. Курили табак самый простой, малороссийский, и за тот с радостью платили маркитантам по восьмидесяти копеек ассигнациями, что по тогдашнему жалованью много для нас значило. Молодость, беспрестанное движение на свежем воздухе, веселое общество, душевное спокойствие, какая-то особенная снисходительность высшего начальства к нам, молодым офицерам, что переходило и на низших начальников - все это располагало нас к приятному настроению. В нашем корпус все, от начальника дивизии генерала Капцевича и начальника артиллерии генерала Костенецкого до корпусного командира генерала Дохтурова, были люди благородные и добрейшие. Кто бы мог сказать, хотя про Дохтурова, что он с кроткой, спокойной, доброй физиономией не соединял душу героя? Редкий день нам не случалось его видеть, и во все время только один раз видел его встревоженным, впрочем, от совершенно пустого случая, и один раз сердитым. При отступлении от Малоярославца к полотняным заводам, он всю ночь ездил по корпусу и кричал. Тут досталось и на мою долю. Если, бывало, начальники иногда и взыскивали, то всегда с какой-то отеческой добротой. Раз вот что случилось. При отступлении от Смоленска, не помню на каком переходе, был чрезвычайно жаркий день и пыль страшная: нельзя было смотреть без жалости на солдат и офицеров - так лица их были обезображены потом и пылью. Далеко уже за полдень приказано было армии остановиться для отдыха, где кто шел. Пехота составила ружья, а мы свернули с дороги и остановились, не отпрягая лошадей, около небольшой рощи. Впереди была речка и на ней мостик. Человек пять из нас сбросили шпаги и что было лишнего на лафеты и побежали к речке купаться. Бежали кто кого перегонит. Я подтолкнул кого-то и чуть не сшиб его с ног, а один офицер, считавшийся между нами порядочным шалуном, вскочил па плечи другому офицеру. В это время случайно взглянули мы направо и увидали, что в кустах сидят и смотрят на нас: наш дивизионный генерал Капцевич, дивизионный 24-й дивизии, старик Лихачев, и другие генералы с порядочною свитою адъютантов. Разумеется, мы сконфузились, сняли фуражки и ждали выговора. Лихачев, посмотрев на нас, ласково спросил: «Что, господа, верно купаться?» — «Точно так, ваше превосходительство». Престарелый генерал взволнованным голосом сказал: «С Богом, с Богом, господа!» — а у самого слезы показались на глазах. Вероятно, он подумал о счастливой молодости, которая, несмотря ни на что, не унывает. Да, бывало промокнешь, прозябнешь, недоешь и недоспишь, но все было нипочем. До настоящего времени я с наслаждением вспоминаю о двенадцатом годе, как о времени счастливом. Мало беспокоились о том, что не сегодня, так завтра убьют или ранят, хотя этого и каждый день ожидали.
На рассвете, 26 числа, в понедельник на левой стороне от нас грянул пушечный выстрел. «Ого! начинают!» - отозвался кто-то из офицеров. - «Не пора ли подыматься?» - «Нет, рано еще, сказал штабс-капитан: до нас еше дело не так скоро дойдет, можно и полежать». Это замечание, слышанное мной сквозь сон, было для меня очень приятно, потому что я поздно возвратился из фуражировки, и теперь мне страх как хотелось спать. Выстрелы начали усиливаться и приближаться. Фельдфебель подошел к бивуаку и объявил, что приказано запрягать лошадей и строиться. Тогда штабс-капитан сказал: «Ну и запрягайте!» - а сам все лежал. Подошел к нам наш дядька, то есть слуга штабс-капитана. «Вставайте-ка, - сказал наш хлебодар, — вишь, долежались, что уж ядра падают на батарею». — «Хорошо, встанем, а ты смотри, чтобы было нам чего поесть...», - сказали офицеры. - «Да это уже не ваша печаль. И без вас знаем свое дело». Одевшись, выползли мы из кучки и принялись за оставшуюся от ужина холодную говядину и всегдашнюю редьку. Водки мы почти не пили, но после, когда настала осень и холода, то научились пить и водку.
Пальба усиливалась, особенно на левом фланге и люнете. Собственно, против нашей позиции стреляла неприятельская батарея, стоявшая левее Бородина, но так как она была еще довольно далеко, то ядра и фанаты долетали до нас большей частью рикошетом.
За несколько дней до прихода к Бородину дали в нашу роту человек двадцать или тридцать из ополчения, взамен выбывших из строя солдат в сражении под Смоленском и заболевших в походе. Их поместили большей частью в обоз, к фурам, а фурлейтов из обоза взяли вместо ездовых. Из этих ополченцев офицер взял к себе одного вместо денщика. Это был старичок, который служил в Москве какой-то старой барышне, подавал ей самовар и варил кофе. «Ну, что ж, ты бы нам подал кофе! - сказали офицеры. - Барышне варил, а нам и не хочешь». Вместо ответа старый ополченец заплакал. «Чего же ты плачешь?..» — спрашивали его. «Как же мне не плакать, мои батюшки? Как посмотрю я на вас: какие вы молоденькие, какие вы пригоженькие, да ведут-то вас на убой, мои родные...» — «Отчего же непременно на убой?» - спрашивали мы. «Да как же, мои батюшки, ведь там до смерти бьют...» - заключил он.
Поевши и закурив трубки, мы вышли. Орудия были сняты с передков. Впереди сошлись мы с офицерами своих полков, стоявших направо и налево в батальонных колоннах. Рассматривали, на сколько было возможно, позиции, разговаривали, шутили и смеялись. Когда пролетало ядро над головами, говорили: «Прощай, кланяйся нашим, что стоят позади...»; другой, бывало, скажет: «До приятного свиданья», - и фуражку поднимет. Когда ядро летело рикошетом или катилось, обессиленное, по земле, то кричали, чтоб сторонились и береглись. Один из наших канониров посторонился к лафету, да неловко, так что ядро, по-видимому, обессиленное, с рикошета попало ему в бок. Он встал без посторонней помощи, но вдруг скорчился; его повели назад, но он не дошел и до перевязочного пункта - умер. Такую еще силу имеет ядро даже на земле. Бывали случаи, когда пролетит близко ядро, то кто-нибудь кивнет головой или пожмется; тогда насмешкам не было конца. А признаться, чувство страха невольно побуждало склонить голову или нагнуться, но стыд всегда удерживал. Денщики пока бродили сзади батареи. Один из них, молодой парень из рекрут, так кивнул головой, что у него и кивер офицерский свалился с головы. Мы всегда ходили в фуражках, а кивера наши под чехлами носили денщики; это делалось для того, чтоб они не мялись.
О нашем ротном командире, подполковнике, много говорить не стану. Человек он был, что называется, тяжелый. Он ходил по батарее один взад и вперед, заложивши за спину руки. Подполковник был порядочный эгоист, думал только о себе, а до офицера - будь он голоден или холоден - ему и надобности нет... Рота, правда, была у него исправна и хорошо обучена.
Между тем пушечная пальба усиливалась. Вдруг в Бородине началась ружейная трескотня, так что дым от выстрелов начал покрывать селение. Вскоре поднялась суматоха на выходе из Бородина, около моста; хотя это было в виду у нас и довольно близко, так что около нас просвистывали ружейные пули, однако за дымом, пылью и отчасти туманом трудно было рассмотреть, что там делается.
Стояло нас в кучке до десяти офицеров и артиллерийских, и пехотных. Один из пехотных офицеров опустился жм<олени и свалился на землю без крика и вздрагивания, даже в лице не заметили перемены. Мы заключили, что в него попала пуля. После довольно продолжительного осмотра заметили на виске, под волосами, небольшое кровавое пятно. Пуля пробила ему висок и засела в мозге. Офицеры взглянули один на другого и почти в один голос сказали: «Вот славная смерть»; потом, так как люди были еще свободны, приказали отнести убитого.
Скоро узнали, что неприятель вытеснил из Бородина расположенный там егерский гвардейский полк, что егеря 24-й дивизии ударили на неприятеля в штыки, прогнали его за речку и разломали мост. Мне, артиллеристу, показалось, что гвардейцы слишком скоро оставили Бородино, но пехотные офицеры судили о них строже; егерей же 24-й дивизии расхвалили. Всякое действие и атака тут же получали оценку; даже удачный артиллерийский выстрел не оставался без замечания. Не знаю, насколько была справедлива оценка, но должен заметить, что между армией и гвардией было мало ладов. Гвардию, как отборное войско, разумеется, больше берегли и доставляли ей больше удобств, но это-то и порождало зависть и недоброжелательство.
После занятия Бородина неприятель ближе подвинул свои батареи и стал стрелять ядрами и гранатами. Впереди шла сильная ружейная перепалка и пули во множестве летали к нам. Мимо нас проходила к Бородину толпа ратников с носилками подбирать раненых. Когда пролетали ядра, ратники мотали головами направо и налево, кланялись, крестились, а некоторые становились на колени. Это была большая потеха для солдат, и каких тут не было острот... «Кланяйся ниже, борода!.. Сними шапку!.. Крестись большим крестом!.. Бей поклоны, дурак!» - и тому подобное. Подумаешь, один и тот же русский народ мужик и солдат, а какая между ними разница. Один не скрывает внутреннего инстинкта самосохранения, а другой удерживается и стыдится показать свою слабость. Правда, что тогда были и солдаты обстрелянные: многим было за двадцать лет на службе. Некоторые знали Суворова, были в Аустерлицком сражении, Прусской и Финляндской кампаниях. Таким солдатам кланяться пред ядром не приходилось: не в первый раз встречались с ним.
Вскоре загремела сильная канонада на люнете. Нашей роте велено было взять шесть орудий на передки и идти к Бородину. Спустившись с возвышенности, мы повернули влево и, над довольно крутым, хотя и небольшим овражком, выстроились правым крылом к Бородину, а левым - к стороне люнета, снялись с передков и приготовились. Вскоре показались огромные неприятельские колонны; они шли прямо и стройно со стороны Бородина на люнет. Солнце ярко светило и блеск от ружейных стволов прямо отражался нам в глаза. Хотя батарея неприятельская со стороны Бородина порядочно осыпала нас ядрами, но мы на это не смотрели; все наше внимание обращено было на колонны, по которым тотчас же началась жесточайшая пальба. Стреляли мы, стреляли батареи левее нас, стреляли из люнета и из-за люнета. Ружейных выстрелов не было уже слышно, их заглушала канонада. Неприятельские колонны шли без выстрела. Кажется, одни только наполеоновские войска и могли наступать таким образом. Зато сколько их и легло на этом пути! По мере приближения к люнету в колоннах начало темнеть, и потом все скрылось в дыму и пыли, так что, постреляв еще в колонны почти уже наугад, мы поворотили свои орудия против неприятельских. Как отступали французы от люнета - мы не видали, но, конечно, не так уже стройно, как наступали. Вскоре стало известно, что неприятель был на люнете, что его оттуда прогнали, и даже прошел слух, что захватили Мюрата или какого-то генерала. Это был момент, когда несколько наших генералов бросились отбивать люнет. С ними бросился и наш начальник артиллерии незабвенный граф Кутайсов, молодой, прекрасный, благородный. Он пал в общей свалке. Мыоченьонем жалели, потому что все его любили, и он любил нас не менее. Он, обыкновенно, говаривал: «Всеми я доволен своими артиллеристами, одна беда: как только ночной поход, ни одного офицера не видно - все спят и гнезда свили себе на орудиях». Отчасти это была правда. Из нашей роты несколько людей и лошадей были убиты и ранены, самые же орудия, ротный командир, штабс-капитан, поручик и я остались невредимыми.
Вскоре мы заметили, что против нашего люнета и от него, по направлению к Бородину, в огромном количестве подъезжает, строится и начинает стрелять неприятельская артиллерия. Подскакавший к нам свитский офицер нашей дивизии сказал, что нам приказано идти к люнету и повел нас туда. Хотя мы стояли и близко от него, но за овражком нам нельзя было проехать прямо, а потому, взяв на передки наши шесть орудий, взъехали обратно на возвышение, где стояли вначале, и оттуда повернули вправо к люнету. Не доезжая его, переехали мы через небольшую впадину и построились у самого люнета, примкнув левым флангом к правой стороне его, а правым - к впадине. Во впадине, позади люнета, на самом люнете и впереди его, лежали наши и неприятельские трупы перемешавшись, и в таком количестве, что не было возможности их объехать. Мы ехали прямо, тем более, что торопились. Особенно много было тел во впадине, и во рву люнета; тут же валялись ружья, тесаки, кивера, и по всему было видно, что здесь происходила порядочная рукопашная схватка. На самом люнете орудий не было.
Заняв назначенную позицию, мы сняли с передков зарядные ящики, поставили их немного под прикрытием правого крыла люнета и приготовились действовать. Против нас стояла линия неприятельских орудий: вправо они протягивались к Бородину, и был виден конец их, влево же конца им не было видно за люнетом. Орудия их были уже в полном действии. Французы нас, кажется, сначала не заметили и дали нам, хотя и не совсем, но довольно спокойно выстроиться и приготовиться. Погода стояла чистая и ясная, с небольшим ветром, так что дым от выстрелов совершенно разносило. Не могу определить, на каком именно расстоянии были мы от неприятельских орудий, но мы могли наблюдать все их движенья; видели, как заряжали, как наводили орудия, как подносили пальники к затравкам. Вправо от нас, на возвышении, стояла наша артиллерия и действовала; внизу, над оврагом, где мы прежде стояли, была тоже наша артиллерия, в числе которой находились другие шесть орудий нашей роты; с левой стороны от нас тоже гремела артиллерия, но нам за люнетом ее не было видно. Вообще, что делалось на нашем левом фланге — мы ничего не видали. Слышался оттуда только гул от выстрелов до того сильный, что ни ружейных выстрелов, ни криков сражавшихся, ни стонов раненых не было слышно. Команду также нельзя было слышать, и, чтоб приказать что-нибудь у орудий, нужно было кричать: все сливалось в один гул. Пока мы готовились, у нас убили одного человека, выбили косяк у колеса и оторвало ногу у лошади, с которой успели, однако, снять хомут и привязать ее к передку. После было уже не до хомутов... Как только мы открыли огонь, на нас посыпались неприятельские ядра и фанаты; они уже не визжали протяжно, а только и слышно было над головой, направо и налево, вж... вж... вж... К счастью, позиция наша была такого рода, что впереди нас тянулась легкая возвышенность, так что линия направления наших орудий только проходила через нее, и неприятельские снаряды больше били в возвышенность и с рикошета перелетали через нас, гранаты же разрывало далеко назади. Если бы не это обстоятельство, нас уничтожили бы, кажется, в полчаса времени. Положение наших батарей с правой стороны, за впадиной на возвышении, было еще ужаснее. Артиллерийская батарейная рота, стоявшая там во время нашего приезда, скоро поднялась назад. На место ее построилась другая. Покуда она снималась с передков и выстроилась, сотни ядер полетели туда. Людей и лошадей стало, в буквальном смысле, коверкать, а от лафетов и ящиков летела щепа. В то время, когда разбивались орудия и ящики, никакого треска слышно не было, - их как будто какая-то невидимая рука разбивала. Сделав из орудий выстрелов по пяти, рота эта снялась; подъехала на ее место другая - и опять та же история. Сменились в короткое время роты три. И в нашей роте, несмотря на ее выгодную позицию, много было убито людей и лошадей. Людей стало до того мало, что трудно было действовать у орудий. Фейерверкеры исправляли должность канониров и подносили снаряды. У одного орудия разбило ось и лафетную доску; орудие упало, и людьми от него пополнили недостаток при других и тем немного поправились. У нас уже оставалось мало снарядов, но подъехали другие ящики, которые также скоро были расстреляны; послали вновь за снарядами, и, благодаря распорядительности артиллерийского начальства, их принесли немедленно. Общее распоряжение артиллерией было, кажется, неудовлетворительно. Люнет, на котором было достаточно места для 18 батарейных орудий, где они имели бы довольно хорошее прикрытие во все время, не был занят; впрочем, может быть, по причине его разрушенного состояния туда нельзя было поставить орудий, но в этом некогда было удостовериться. Но что могли сделать роты, которые ставили поодиночке на холму, по правою сторону от нас, против пятидесяти или даже ста орудий? Если бы поставить вдруг три или четыре роты и разом открыть огонь, то можно бы ожидать успеха. Места там было достаточно для них, да и артиллерии в резерве, говорят, было довольно. Вероятно, и в других местах были подобные артиллерийские распоряжения. Недаром фельдмаршал жалел о смерти генерала Кутайсова. В неприятельской артиллерии тоже заметно было сильное расстройство. Видно было, как и у них орудия ворочались на бок, и многие убирались назад.
Пехота, кажется, большей частью стояла сзади нас: видна была только часть ее в ложбине, вовражке и в прикрытии нашем, за люнетом, да и делать ей тут было нечего. Когда же встречалась надобность в пехоте, она как будто из земли вырастала: где выстрелит, где в штыки ударит. Кавалерии нам совсем не было видно, да некогда было и рассматривать, где кто стоит. Особенно что делалось на левой стороне — мы ничего не видали. Из генералов был у нас на батарее наш Костенецкий. Он объезжал батареи: постоит, что-нибудь скажет или прикажет ротному командиру и дальшенас он сказал своим звучным голосом: «Смотрите, господа, зарядов даром не терять, не торопиться и каждый выстрел наводить». И надо сказать правду, это выполнялось в точности. Говорят, на одной батарее у Костенецкого убило лошадь. Он равнодушно выкарабкался из под нее, снял мундштук и седло, которое положил себе на плечи. Когда командир роты предложил ему солдата, он сказал: «Не надо, солдат нужен, вам; я и сам донесу седло». Таким образом, Костененкий обходил батареи пешком с седлом на плечах. Так рассказывали; сам я не видал этого, но от него можно было ждать подобной выходки. Генерал Костенеикий был грозного вида, сильный и храбрый, как лев, но характер у него был очень добрый. Доброту его испытал почти каждый из нас на себе. Случалось иногда, что он вспылит, но всегда кончалось ничем; все это знали и мало от его вспышек тревожились. Мы прозвали его странствующим рыцарем. Где бы он ни послышал перестрелку, в авангарде или арьергарде, непременно туда явится. За ним ездил человек с хлебом и куском холодной говядины; где вздумается ему, там он остановится, поест и выспится. Канонада, между тем, продолжалась с обеих сторон своим порядком. В это время на правой стороне Бородина, за рекой Калача, показалась наша кавалерия в порядочных массах; она направилась прямо на Бородино. Я подошел к штабс-капитану и говорю ему: «Смотрите, вот наши идут на французов». - «Да, точно, наши идут в атаку, - отвечал он, - посмотрим, что-то будет». Солнце светило ярко; движения нашей кавалерии было совершенно у нас в виду. У неприятеля была заметна суматоха; французские солдаты, находившиеся впереди, на правой стороне Бородина, бежали к нему, а из него выходили в поле и через несколько времени образовалось несколько каре; блеск от ружей отражался к нам. Кавалерия наша пошла скорей, потом быстро устремилась вперед. Это так заняло меня, что я забыл о своей батарее. Мгновенно пришла мне мысль: все каре выстрелят, кавалерия бросится и сомнет их, а там и нам будет легче. Но наделе вышло не так: кавалерия подскакала на ружейный выстрел и вдруг поворотила и пустилась назад, так что каре и не выстрелили. «Видели?» - сказал подошедший наш штабс-капитан. — «Вот вам и атака!..» При этом мы им прочитали порядочную нотацию. Впрочем, может быть, мы и напрасно их бранили. Могли ли мы знать настоящие причины таких действий. Мы могли судить только наглядно.
Вдруг французская артиллерия страшно, усиленно загремела. Наш ротный командир велел зарядить и стрелять картечью. Нам отвечали тем же. При первых выстрелах ударило меня как будто палкой по левой ноге; я присел и увидел порядочной величины картечь, но уже на излете: она моей ноги не пробила, а только зашибла. Значит, мы были на близком расстоянии от неприятеля, когда из орудий в орудия могли стрелять картечью. Почти вслед за тем я упал подле орудия без всякого сознания и боли и, тоже без всякого сознания, очутился впереди зарядных ящиков. Вторым ударом меня совершенно ошеломило. Когда я опомнился и сел, то почувствовал резкую боль в левой стороне липа; приложил я руку к шеке, и на руке оказалась земля и кровь. В первое мгновение показалось, что мне всю щеку сорвало. Очувствовавшись, я увидел, что меня обдало землей от рикошета с ног до головы. На мундире и панталонах земля налипла комками, и, кроме того, землей разбило мне нос и губы до крови. Спустя несколько минут я почувствовал тупую боль в левой ноге у колена. За всем тем хотел было встать и идти опять к орудиям, но не мог подняться и упал от боли в ноге. Мне после говорили, что ядро упало впереди орудия, при котором я стоял, с рикошета обдало меня землей, потом ударило снизу в лафетную доску, разбило ее и осколком дерева ударило меня по ноге; от удара я упал, потом вскочил, пробежал к ящикам и опять упал. Как это все случилось — сам я решительно ничего не мог припомнить. Тотчас же за мной картечь ударила подполковника, и его увезли. После узнали, что ему картечь ударила в левую челюсть, раздробила ее и, пройдя около горла на правую сторону, остановилась в шее за кожей, откуда ее легко вынули. Рана была тяжелая, однако не смертельная. Подполковник приехал уже на другой год, после Светлого Праздника, в роту около Вильно, где мы остановились формироваться; рана его больше года не заживала... Я был в недоумении, что мне делать? Идти назад - не могу; чтоб отвести меня - людей осталось мало, хотя два орудия из шести лежали уже на боку; а между тем канонада с нашей стороны почти затихла. Я решился обождать. Верно, думаю, наши скоро пойдут назад и меня посадят на лафет.
Не успел я кончить своих рассуждений, как произошла у орудий суматоха. Бросились брать орудия на передки, и тут же из-за люнета показалась толпа наших егерей, в расстройстве перемешавшихся с артиллеристами. Вслед за ними гнались французские кирасиры в касках с конскими хвостами. За всем тем два орудия успели взять на передки, а два целых орудия и два с разбитыми лафетами и передками окружили и захватили французы. Наши спасались кто как мог, вертясь между орудий, а французы гонялись за ними с палашами, почти окружив их. При этой суматохе зарядные ящики поворотили в беспорядке назад, но из них несколько захватили. Все это происходило вокруг меня; мне не к кому было обратиться — всяк думал о себе, — и я больше на руках успел дотащиться до ложбины и там, поскользнувшись о запекшуюся кровь, повалился между трупами. Все разбежалось и как будто затихло. Оставался я тут недолго. Полежав немного, я сел; в это время с правой стороны, из-за люнета, показался конный артиллерийский фейерверкер с лошадью в поводу. Увидев меня, он сказал: «Садитесь, ваше благородие, налошадь... наших там сбили». Горько было мне узнать, что наших сбили, однако, слава Богу, вышло после не совсем так. Вблизи от меня упала фаната и горела подле нашего солдата, у которого часть внутренностей была наружи, значит, он находился в положении безнадежном, но какие усилия употреблял несчастный, чтоб отползти подальше - страшно было смотреть. Я прислонился за убитого, фанату разорвало, и меня не задело.
Это, кажется, было последнее занятие нашего люнета. Неприятельские ядра начали летать чаще и чаще по направлению уже от люнета к Горкам. В это время попалась мне на глаза толстая палка или кол, должно быть, от носилок для раненых. Я подполз к ней, взял ее и очень обрадовался, что с помощью ее мог идти, хотя и с большим трудом. Нога моя почти одеревенела, особенно больно было в изгибе колена. Немного подумав, потащился я назад. Мимо меня проскакал свитский офицер, чуть ли не господин Липранди, и сказал мне: «Не ходите, там уже французы; пробирайтесь туда...» - и, махнув мне рукой, он ускакал. Побрел я туда, куда махнул мне рукой свитский офицер, и под выстрелами поравнялся с люнетом. В ложбине, к которой вначале примыкали наши орудия, увидел я прилегшую нашу пехоту; через нее с шумом летела картечь и била в противоположную возвышенность, так что пыль взвивалась. Идти дальше нельзя было, проползти еще можно было как-нибудь. Я остановился. Вдобавок преогромное ядро или фаната с порядочную шапку пролетело мимо самых моих ног, ударило недалеко в землю и, сделав офомную рытвину, понеслось дальше. Тут сробел я и потерялся. Опершись на палку и повеся голову, стоял я и не знал, что и придумать. В эту минуту я испытал то, чего до того времени не испытывал. Страшно было быть при орудиях во время перестрелки. Куда ни посмотришь - там ранят, там убьют человека, да еще как убьют! - почти разрывало ядрами; там повалит лошадь, там ударит в орудие или ящик, беспрестанно перед орудиями рвет и мечет рикошетами землю; направо, на возвышенности, на наших глазах разносит артиллерию, а про визг ядер и говорить нечего. Ротный командир был на лошади, а у нас у каждого из офицеров было по два орудия. Убьют лошадь, убьют или ранят человека — нужно сделать распоряжение заменить их; нужно смотреть, чтобы не было остановки в снарядах; нужно обратить внимание, как ложатся снаряды, и приказать, как наводить орудия. Начиная от штабс-капитана, почти каждый выстрел поверяли сами офицеры, и могу сказать, что все исполняли свое дело как следует. Значит, страх не был таков, чтобы забывали свои обязанности и не исполняли их по мере возможности. Тут приходила мне мысль, что, пожалуй, ни при осаде города Трои, ни на Куликовом поле не было таких страстей. Там в рукопашном бою, может быть, и больше убивали людей, но, по крайней мере, видны были наносимые удары; а тут каждое мгновение должен ожидать, что разорвет тебя ядром в пух и прах. Опершись на палку, стоял я в таком безвыходном положении. Кругом французы, со всех сторон ядра... Вспомнил я о Боге и думаю: «Господи! Неужели мне здесь назначено умереть?» - и, кажется, заплакал. Вдвадцатьлетс небольшим при здоровье умирать не хочется. Мгновенно у меня в голове как будто просветлело и явилась решимость: Бог даст, поплетусь прямо к Горкам, по направлению неприятельских выстрелов. Между тем выстрелы как будто приутихли, но и тут еще не было конца моим испытаниям. Только что начал я взбираться на возвышенность, как показалась, прямо против меня по направлению от Горок к люнету, длинная и густая линия кавалерии; это были уланы, со значками на пиках; сперва я не узнал - наши это или неприятели, но потом заметил, что у них с правой стороны два наших зарядных ящика и кивера не наши. Первое мгновенное побуждение было бежать в сторону. Мне показалось, что уланы ехали не очень шибко, и если б не больная нога, то при моем росте и легкости никогда бы им меня не догнать, да и гнаться за мной не пришло бы им в голову. Нечего было делать, я лег на землю и, странная вещь, не потерялся нисколько, был в полном сознании; думаю: «Колоть меня не станут, но растопчут лошадьми». Я положил обе руки на голову, чтобы защитить ее от конских копыт, имея в виду, что, если попадет подкова по затылку, — тогда конец, а если только помнут, то все же я могу остаться жив. Хотя этобыло похоже на то, что утопающий хватается за соломинку, однако же я так и сделал. Только что кончил я свое рассуждение, как раздался ружейный залп и пули просвистели надо мной; не понимаю, как ни одна из них не задела меня. После, когда я уже был в отставке, рассказывал я об этом случае в приятельском кругу; теперешний мой сосед, подполковник, служивший тогда поручиком в Софийском пехотном полку, вскочил со стула и вскричал: «Это мы...
это мы лежали... Это мы их так попотчевали!..» Значит, это был Софийский полк. Потом раздался другой залп вправо от французов. Пехота наша была настороже; куда ни обращался неприятель, везде встречал ее. Я поднял голову и увидел, как несколько всадников валятся с лошадей, как задние лошади спотыкаются и падают через передних, а с улан валятся кивера. Но вдругуланы правым крылом начали заезжать, и я рассчитывал по направлению, принятому ими, что зарядные ящики должны непременно переехать через меня. Опустив голову, я опять до того потерялся, что даже не употребил никакого усилия, чтобы сколько-нибудь откатиться в сторону. Но, к счастью, ящики не задели меня и проехали не более, как на один шаг от моей головы. Кавалерия неприятельская в замешательстве, словно угорелая, промчалась, оставив люнет в правой стороне. Наша кавалерия тотчас же ударила на неприятельских уланов.
Возблагодарив Бога, я встал и побрел по возвышенности, где мы ночевали. Вся она была изрыта ядрами, кое-где торчали остатки наших бивуаков. В правой стороне от меня шли и строились наша пехота и артиллерия в длинную линию. Снаряды неприятельские опять стали сыпаться по месту, где я шел, по остаткам наших бивуаков, направляясь на наши строившиеся линии. Мысль, что я только что избавился от явной смерти, возродила во мне уверенность, что эти ядра уже не для меня; я о них не думал и ковылял преспокойно к Горкам. Пришедши к оврагу, отделявшему возвышенность от Горок и большой дороги, я спустился туда боком и там, совершенно свободный от выстрелов, перевел дух. Выбраться из оврага было гораздо труднее, и тут пришлось работать больше руками.
Таким образом добрался я до большой дороги. Вся она уставлена была подбитыми орудиями и ящиками, лазаретными фурами и разными повозками. Раненые тащились в беспорядке, иных несли на носилках. Тут же делали операции и перевязки. Клали раненых в фуры и повозки, которых много нагнали перед сражением. По дороге во множестве валялись бесчувственные и мертвые. Я встретился с польским уланским офицером в штаб-офицерских эполетах; он был без кивера. Мундир на нем был такой, какой я заметил на скакавших на меня уланах; воротник был отложен; на шее, около плеча, виднелась глубокая сабельная рана, из которой струилась кровь. Раненого поляка вел наш солдат. Он заговорил со мной первый и, между прочим, сказал: «Это меня так рубнул, псяюха, мой свояк; я свалился с коня и меня взяли в плен».
У дороги стояла расстроенная артиллерийская рота. Оказалось, что эта рота нашего корпуса, 24-й дивизии. Ротному командиру терли какими-то спиртами почти почерневшую ногу. Ядром ударило ему в стремя и зашибло ногу. Тут же приютили и меня. Фельдшер обтер землю с моего лица, обмыл запекшуюся кровь и примочил ногу. Меня даже подкрепили пищей.
Когда я отдохнул и вышел на дорогу, несколько солдат из нашей роты стояли с пушечным передком, с двумя лошадьми и с тремя или четырьмя зарядными ящиками из бывших при люнете. Я приказал отыскать кого-нибудь из офицеров; мне скоро дали знать, что немного впереди находится штабс-капитан с поручиком. Он был с двумя орудиями, несколькими зарядными ящиками и малым числом людей. Объяснилось, что тотчас после меня ранили нашего подполковника и что после его отъезда из-за люнета бросились прямо на наши орудия расстроенные егеря, а вслед за ними устремилась французская кавалерия. Может быть, успели бы увезти и все четыре целые орудия нашей роты, но егеря так сбились между орудий, что помешали взять их на передки, а вслед за тем французы почти окружили орудия. Штабс-капитан, увертываясь от французов, сорвал с себя шпагу; поручика окружили, прокололи ему палашами в двух местах спину и левую руку и, верно, положили бы на месте, если бы не подскакал французский офицер, который, взяв у него шпагу, махнул ему идти к стороне французов. Наш поручик пошел, однако, к своим и благополучно спасся от французов. Было несколько случаев и с солдатами. Один здоровый солдат из малороссов, вздумавший отбиваться банником, был исколот. Другой, уроженец Минской губернии, закричал: «Я естем поляк!» Его пощадили и велели идти к французам, он таким образом и отделался. Один егерь маленького роста, с голосом совершенно детским, но очень хороший и исправный солдат, когда его окружили, упал на спину, барахтался руками и ногами и так кричал своим писклявым голосом, что, сколько кавалеристы не понуждали лошадей своих подъехать к нему, все было напрасно: лошади отскакивали назад; вскоре подскочили наши кавалеристы и отогнали французов. Один ездовой с зарядным ящиком только что поворотил назад, как его окружили французы. «Я, - рассказывал он, - упал на шею лошади и поводья спустил! Ударили меня по спине плашмя раз и другой, я не шевелюсь; потом ткнули меня в зад палашом так больно, что я подпрыгнул и закричал. Лошади, испугавшись, бросились, пробились сквозь французов, и я ускакал. Слышно было только, что хохочут, шельмы». Много было происшествий в подобном роде. Вскоре нашлись и другие наши шесть орудий; у них были попорчены станины у лафетов и много колес. Поручика, бывшего при орудиях, ударило картечью в офицерский знак, в самый орел — офицерские знаки были тогда довольно большие, — и хотя не пробило его, но вогнуло так, что придавило грудную кость: офицер этот долго страдал грудью. Бедному подпоручику, который желал поместить свою душу на звезду, оторвало обе ноги, гораздо выше колена, и мы вскоре узнали, что он умер на перевязочном пункте. Другого подпоручика спас фельдфебель: заметив ядро или гранату, он схватил его за руку и только что сказал «берегитесь», как сам был поражен в голову, и его кровью и мозгом обрызгало подпоручика.
Наша рота потеряла два целых орудия, два подбитых, два передка и несколько зарядных ящиков. Один подпоручик был убит, подполковник тяжело ранен, один офицер исколот палашами, два контужены. Остались невредимыми штабс-капитан и один подпоручик; людей и лошадей потеряли наполовину.
Со времени нашего удаления с позиции канонада начала заметно затихать. Стало вечереть, и пальба почти затихла. Наши войска остались на прежней позиции. Так кончился для нас достопамятный день 26 августа.
Н. Е. Митаревский. Нашествие неприятеля на Россию.
Рассказы об Отечественной войне 1812 года.
Записки молодого артиллерийского офицера, который участвовал во всех действиях 6-го корпуса от самого начала войны до окончательного преследования неприятеля до Вильно.
М., 1878. С. 51-76.
<< Назад Вперёд>>
