XX
Один — правый — берег Хопра принадлежал князьям Волконским, а другой — левый — князьям Куракиным. На берегу Волконских был еще большой ценный лес, а берег куракинский почти что был обнажен, — он вырублен для топки имеющегося там большого винокуренного завода. Чрез имение Волконских протекала река Пяша, а чрез куракинские имения — река Сердоба. Резиденцией управления имениями Волконских было село Софийское, Репьевка тож, отстоящее от Хопра верстах в четырех, а Куракиных — в селе Преображенском, Куракино тож, на расстоянии от Хопра верстах в двух. Управляющие обоих имений и другие служащие и дворовые почти все были знакомы друг с другом. В некоторые праздники, особенно в Троицын день, составлялись общие пикники на берегу Волконских, на пространной поляне, близ пчельника, о котором я писал выше. В то время, как известно, существовал винный откуп, и нигде нельзя было брать вина, кроме как в заведениях, открываемых откупщиками. Его нельзя было получить из завода прямо, но чтобы получить его оттуда, был усвоен оригинальный способ: наливали известной емкости бочонок, закупоривали его плотно, припечатывали к нему перо и бросали в реку Сердобу. Этот бочонок плыл по течению Сердобы в Хопер, где его и вынимали. На место, избранное для пикника, устроители и посетители праздника приносили разные съестные припасы: ловили рыбу, били дичь и т.п., и начинался пир горой.
Никто из владельцев селения Куракина в то время не жил в великолепном дворце, построенном в начале прошлого столетия, но хор музыкантов все-таки содержался там. Управляющий Куракиных отпускал этот хор для общего веселья собравшихся из обоих имений служащих. Тут пели, плясали, водили хороводы и пили сколько душе угодно. В одном из таких собраний я познакомился с выписанным из Праги для хора Куракиных капельмейстером, Михаилом Дубным. Он был несколькими годами старше меня, но мы с ним близко сошлись и уходили от разгулявшейся компании в лес. Дубный, недавно приехавший из Праги, плохо говорил и писал по-русски, а потому пожелал, чтобы я его обучил по-русски писать и правильно говорить, а меня он предполагал обучить играть на скрипке. Летом, в воскресные и праздничные дни, когда я бывал в лесу, он приходил ко мне и приносил с собою скрипку, но больше мы сидели в пчельнике за книгами. Зимою же он часто приезжал ко мне на квартиру и проживал дня по два. Его учение русскому письму шло быстро, мое же учение на скрипке не подвигалось вперед, сколько он со мною ни бился: я не обладал музыкальным слухом и не имел горячего желания выучиться, так что он, однажды рассерженный моей бестолковостью, сказал: «Я такого бестолковый шаловек сроду не видал!», и таким образом мое музыкальное обучение прекратилось, хотя мы остались самыми лучшими друзьями.
В одно время я был откомандирован как секретарь или просто письмоводитель к управляющему Саратовской удельной конторой, сколько помню, Часовникову53, приехавшему ревизором имений Волконских и удельных Балашевского уезда. У него заболел его секретарь, и меня прикомандировали к нему взамен секретаря или, лучше, письмоводителя, и я проездил с ним около шести недель. Об этой командировке я не буду говорить. Теперь же скажу, что в это время капельмейстер, австрийский подданный, Михаил Дубный экстренно женился на премиленькой любимой им девушке, дочери крепостного приказчика. Когда я возвратился из сказанной командировки, он позвал меня к себе на новоселье, чтобы познакомить меня со своею молоденькою женою. Оба встретили меня весело, с распростертыми объятиями, но я никак не мог развеселиться. Это им было непонятно, — почему я не радуюсь такому счастливому событию?.. Его, Михаила Дубного, никто не предупредил, что в России существовал закон: кто бы ни женился на крепостной девушке, должен сделаться крепостным того владельца, кому принадлежала девица. Как известно, подобное событие разбило всю жизнь мою и моей матери. В первое время, не желая мешать их счастию, я ничего им не сказал об этом. При вторичном свидании я передал Дубному это, рассказав ему свою историю моего отрочества. Он страшно был взволнован этим известием и не знал, что делать. Писал князю Куракину в Петербург, прося выдать жене его вольную, обещал выкуп, что прежде часто практиковалось, но не получил никакого ответа. В это время управляющий куракинским имением, у которого Дубный учил детей музыке и был с ним в хороших отношениях, был уволен и заменен другим управляющим из военных, который вскоре показал Дубному свою начальническую власть. Мы крепко испугались, или, лучше, оба предались большему отчаянию и порешили, что он должен немедленно бежать в Богемию и оставить жену, которую после, может быть, как-нибудь удастся препроводить туда же. На расходы по этому предмету препровождения его жены он оставил мне собранные им 100 рублей. Чрез несколько дней он исчез и, имея заграничный паспорт, легко добрался до Праги. Оттуда писал мне, а чрез меня жене своей письма, полные отчаяния, и в них слезно Просил, чтобы я как-нибудь выслал жену до Варшавы.
После многих розысков и расспросов я познакомился с старообрядцем Духобором, устраивающим побеги десятками, большею частию в Бессарабию, своих единоверцев. Он взялся и Дубную отправить, но только в Галаш а не в Варшаву, за 100 руб. После переписки Михайло Дубный и на это согласился. В большую, известную и теперь, двухнедельную Покровскую многолюдную ярмарку в селе Бекове собиралось множество купцов разных национальностей. Туда у управляющего выпросилась Дубная, а оттуда Духобор отправил ее, я уже не знаю, каким образом, в Галац, до которого она с разными приключениями достигла сравнительно благополучно. Туда приехал ее муж с паспортом и для нее и быстро выехал из Галаца, уплатив еще агентству Духобора 25 рублей. Таким образом он и она избавились от крепостного ига и зажили, как они писали мне потом, довольно благополучно. Переписка наша длилась еще года три-четыре; письма эти, боясь дурных последствий, я уничтожал; хотя должен сказать, что жену Дубного даже и не искали чрез полицию или искали неусердно и, конечно, без последствий. Спрашивали меня, следовательно и на меня падало некоторое подозрение в побеге Дубновой. Теперь кажется невероятным, чтобы существовал такой жестокий закон; но он, опрокинувший всю мою жизнь, мог еще более жестоко отразиться на жизни Дубновых.
53 Имеется в виду надворный советник Николай Алексеевич Часовников.
<< Назад Вперёд>>
