Глава VIII. Служба на Дальнем Востоке
Проезд наследника Николая. Мои дальние поездки верхом. Общественная жизнь в Чите. Воспоминания о декабристах. Поездка с золотом в голодный 1890 год. С Приамурским генерал-губернатором в Петербурге. Забавная система назначений на окраинах. Мое назначение во Владивосток. Морское путешествие вокруг Азии с эшелоном новобранцев. Жизнь и служба в урочищах Дальнего Востока. Японско-китайская война 1894 г. Моя Маньчжурская экспедиция.

Начало моей службы в Забайкалье совпало с проездом через Сибирь наследника, впоследствии императора Николая II. Местные власти были всецело поглощены этим проездом, и все прочие вопросы и начинания, касающиеся жизненных потребностей края, были забыты либо отложены в долгий ящик. Патриотическая печать в Европейской России разукрашивала тогда этот проезд наследника, как событие чрезвычайно благодетельное для Сибири, где попутно, будто бы, были подняты и решены, в интересах Сибири, многие местные вопросы. В действительности все это было наоборот: никакие вопросы не были и не могли быть подняты, потому что лица свиты, сопровождавшие наследника*, отличались на редкость бездарностью, пустотой и невежеством, а деятельность местной администрации, как я заметил выше, была поглощена проездом и совершенно парализована в отношении нужд края. Напуганные «покушением» в Японии, местные власти были озабочены одной мыслью – как бы сошло все благополучно, поскорее бы проводить и сдать в соседнюю область.
Ждать что-нибудь от самого наследника, конечно, нечего было и думать. Да если бы даже он был десятью головами выше самого себя, он, все равно, не мог бы вынести ничего из своей поездки по Сибири, потому что он быстро промчался по тракту; во многих городах даже въезд и выезд были устроены для него не там, где все смертные въезжают и выезжают: где были пустыри – поставили досчатые заборы, притом разукрашенные.
В Чите, где из-за песчаного грунта нe принимается никакая растительность, постарались, все-таки, вокруг войсковой часовни возвести «сад», – насажены были елки и березы на время проезда. Видя эти древесные насаждения, адмирал Басаргин спросил казака-садовника: «Что же у вас эти деревья тут принимаются?» – «Как же, Ваше-ство, беспременно принимаются, как только проедут». Этот «принимающийся» садик, в сущности, представлял собою символическое изображение всего проезда наследника по Сибири. Все носило декоративный характер, — как в свое время проезд Екатерины II на юг России.
Вообще, у наследника должно было составиться неверное и превратное суждение даже о внешнем виде сибирских городов. А что касается ознакомления с жизнью и особенностями Сибири, то – вот пример: приамурским генерал-губернатором мне приказано было составить специально для наследника книжку о статистике, истории, этнографии и производительности Забайкалья, но... «без цифр, без пожеланий и без заключений»...
А, между тем, впоследствии, будучи царем, Николай II мнил себя знатоком Сибири.
В нашей военной жизни, зимой 1889 г., выдающимся событием явилась наша дальняя поездка верхом из Читы в Стретеиск и обратно, под предлогом приноса старых знамен, а в действительности просто в виде спорта. Дело в том, что газеты тогда прогремели на всю Россию о приезде верхом из Благовещенска в Петербург амурского казака Пешкова. Брусилов под Варшавой тоже совершал верховые поездки. Словом, была мода тогда на дальние поездки верхом, чтобы демонстрировать выносливость строевых лошадей и людей.
Барон Корф, войсковой наказный атаман, протелеграфировал нашему Хорошхину: «Смотрите каковы амурские казаки! Что же забайкальцы?»
Забайкальцам тогда захотелось побить всякие рекорды: и я, совместно с взводом казаков и оркестром трубачей, пустился верхом из Читы в Стретенск при морозе в 25 градусов, при сильном встречном ветре, который, как ножом, резал лицо и руки. Отмахали мы, таким образом, 720 верст, делая в день 45-60 верст, с одним только двухдневным отдыхом в Стретенске.
Только забайкальская лошадка да наши молодые годы могли проявить такую выносливость!
Впрочем, забайкальскую лошадь приучают к такой выносливости довольно диким приемом: зимой подвергают лошадь хорошей гонке – до потения, потом окачивают водой и так оставляют на привязи под открытым небом; лошадь покрывается тонкой ледяной скорлупой, и потом никакой мороз ей нипочем.
В нашей общественной жизни в Чите стоит отметить весьма добрый почин моей жены, которая, совместно с женой медицинского инспектора, доктора Алексеева, основала благотворительный кружок, имевший целью снабжать теплой одеждой жен и детей проходящих каторжных партий. Благодаря служебному положению мужей, нашим дамам открыт был всегда доступ в тюрьмы, и они приносили обездоленным судьбой, вместе с теплым платьем, теплое участие и утешение в их мрачной жизни. Кружок наш получил известность и в Москве, и в Англии, откуда стали присылать обильные пожертвования натурой; так что наши дамы с трудом могли управиться со своей задачей, работая очень усердно.
Я был первым офицером Генерального штаба, появившимся на службе в Забайкалье, поэтому начальство пожелало использовать мою подготовку для исследования края. Мне поручено было обрекогносцировать и составить описание сибирского тракта в пределах Забайкалья. Это была работа месяца на два, и, для сокращения расходов, – чтобы не жить на два дома, — я решил пуститься в эту поездку вместе с женой; а чтобы не тратиться на прогоны, купил за выданные прогонные деньги собственную тройку лошадей. В этой моей политической экономии я забыл сущий пустяк – что лошадей надо будет кормить; поэтому в результате я потерпел финансовый крах.
Все же результатом моей поездки был печатный труд, в который, между прочим, я включил статью о климатологии Забайкалья, – выводы из найденных мною зарегистрированных наблюдений декабристов и ссыльных поляков за 35 лет.
Во время этой поездки я, между прочим, был гостем в Онинском «дацане» (буддийский монастырь у бурят), где для меня устроено было торжественное богослужение, — даже с чаепитием в храме; буддийские ламы в дацанах, как и магометанские муллы в кумирнях, не прочь побаловаться чайком во время богослужений. В дацане мне показали все – даже и то, что скрыто от глаз богомольцев, а именно: отделение богов – «докшитов»; это изображение бурханов, одержимых сладострастными пороками в таких диких, фантастических видах, которые может придумать только необузданно-пылкое воображение азиатов.
Зимой 1890 г. приамурский генерал-губернатор барон Корф отправился в Петербург с большой свитой. Вскоре и меня вызвали в Петербург, куда я отправился с караваном золота, состоявшим из 13 троечных кошевок, по 25 пудов золота в каждой. Эта памятная поездка зимой, о которой я уже сказал несколько слов выше, оставила жуткое воспоминание на всю жизнь. Достаточно сказать, что когда мы прибыли в Тюмень, конечный пункт путешествия на лошадях, то ехавший с нами есаул Иванов, измученный, как и я, бесконечной ездой на лошадях, войдя в вокзал Екатеринбурго-Тюменской железной дороги, настолько ошалел от радости, что стал обнимать и целовать колонны и стены вокзала.
Увы! Мне предстояло еще вспомнить добром это минувшее путешествие на лошадях по сибирскому тракту, когда мне пришлось в Екатеринбурге снова пересесть в сани, чтобы добраться до Златоуста. Тут-то я вспомнил записки декабристки Фраицевой: «Злая Сибирь-то не по ту, а по сю сторону Урала!»
Ограничиваюсь этой краткой характеристикой, не вдаваясь в подробности пережитых личных невзгод. Но не могу не упомянуть здесь об ужасном голоде, свирепствовавшем тогда в Западной Сибири и во многих местах Европейской России. Это была знаменитая, недоброй памяти, зима 1890-1891 гг. Почти на всех почтовых станциях Западной Сибири нас осаждали изголодавшиеся просители, которым мы постепенно роздали все имевшиеся у нас запасы.
Чтобы судить о том, как власти справились с задачей по оказанию помощи голодающему населению, я приведу следующие факты, которым я был очевидцем.
По дороге в Екатеринбург я задержался на несколько дней у известного богача Поклевского-Козелл. Ожидался туда приезд высочайше-уполномоченного, светлейшего князя Голицына, который должен был решить на месте все вопросы о голоде, распорядиться о заготовках и т. п. И вот, при мне Поклевский-Козелл получает телеграмму от пермского губернатора, в которой губернатор в завуалированном виде просит «ориентировать» князя Голицына и «показать» ему голод...
Соль этой телеграммы заключалась в том, что Поклевский сам вел тогда обширные хлебные заготовки для снабжения зерном своих водочных заводов, составлявших основу его богатства; ему поэтому очень интересно было «показать» голод Голицыну в желательном виде. Пермскому губернатору это отлично было известно, и он не мог не знать, что «ориентирование» Поклевского будет заведомо односторонним.
И действительно, сам я был очевидцем, как в Омской и Тобольской губерниях, отличавшихся всегда баснословной дешевизной жизненных продуктов и завидной зажиточностью населения, теперь изголодавшиеся жители толпами выходили на тракт, чтобы выпросить кусок хлеба у проезжающих. А Голицын, вместо хлеба и помощи, наделял всех ругательствами, называя голодных крестьян лодырями и лентяями, зарящимися на даровой казенный хлеб.
В Златоусте я увидел другую печальную картину. Туда распоряжением губернатора согнали около полутора тысяч подвод для вывозки ожидавшегося по железной дороге хлеба. Вся местность около вокзала была запружена санями и лошадьми. Чиновники, однако, плохо рассчитали время прибытия зерна но железной дороге, и собрали подводы слишком рано. Между тем фуражный голод свирепствовал тогда еще сильнее хлебного. Лошади стали падать от бескормицы. Иные крестьяне заливались горючими слезами, видя, как падает одна лошадь за другой.
А в то же время тут же, на вокзале, шло разливанное море шампанского: инженеры и чиновники чествовали обедом другого высочайше-уполномоченного, флигель-адъютанта полковника Александровича, который в ярко освещенной зале, за столом, уставленным всевозможными яствами и бутылками, заплетающимся языком повторял все одну и ту же фразу: «вы только, пожаальста, леба нам поскорее дайте, – хлеебааа»...
Это был настоящий пир во время чумы.
В январе 1892 г. я прибыл в Петербург. Барон Корф был тогда в большом фаворе у Александра III, несмотря на то, что он носил немецкую фамилию, которые не считались тогда авантажными. Как только освобождалась какая-нибудь министерская вакансия, сейчас же Корф являлся первым кандидатом. Ушел тогда министр путей сообщений, и сейчас же выдвинута была кандидатура Корфа, хотя все его знания в этой области ограничивались тем, что он начал службу в саперах. Можно, однако, быть уверенным, что если бы назначили Корфа хозяином не только всех наших сообщений, но в какое угодно ведомство, он бы всюду управился с любым делом.

Это был администратор с большим государственным умом, умевший схватывать на лету любые сложные вопросы. Возник, например, тогда вопрос о введении воинской повинности среди бурятского населения. Мне поручена была разработка этого проекта, над которым я трудился несколько месяцев. Получился весьма объемистый фолиант, с которым барон Корф не был, конечно, знаком. Накануне заседания междуведомственной комиссии, в которой Корф должен был председательствовать, я пытался ознакомить его с выработанным проектом, но помешали какие-то спешные дела, и только перед самым заседанием комиссии, в какие-нибудь 30-40 минут, Корф уловил, казалось, кое-что из составленного мною проекта. Оказалось, однако, что Корф сумел схватить и усвоить всю суть дела настолько, что во время заседания можно было думать, что не я, а он разработал этот проект.
Замечу мимоходом, что из моего проекта ничего не вышло. Пронюхали как-то буряты о готовящейся грозе и прислали в Петербург депутацию, хорошо снабженную всем необходимым в этом случае, и проект канул в Лету. Несколько раз я спрашивал барона Корфа об участи проекта, и однажды получил ответ: «А мы его в песок».
Помимо всего, барон Корф был в высшей степени симпатичным начальником, любимым всеми подчиненными, в нужды которых он входил с отеческой заботливостью. Понадобилось для поправления здоровья послать на юг одного из адъютантов, а средств для этой поездки у него нет — и Корф командирует этого офицера в Крым... «для изучения виноделия и культуры винограда». Это для Амура-то, где и капуста иногда не вызревает за ранними утренниками! Меня тоже Корф командировал на Дон, для изучения мобилизационного дела в Донском войске, что одинаково полезно было как для службы, так и для меня лично, ввиду необходимости лечить жену в Сакках.
Прошло уже месяцев восемь, как Корф со своей многочисленной свитой сидел в Петербурге, якобы для «проталкивания» разных проектов по управлению Приамурским краем; а в действительности, конечно, потому, что гораздо интереснее сидеть в Петербурге, чем в Хабаровске. Вспомнило об этом «Новое Время» и открыло травлю весьма коварным вопросом: Если приамурские администраторы сидят по 8 месяцев в столице, да на путешествие туда и назад требуется 4 месяца, то когда же они управляют своим краем?
Пришлось всем нам взяться за укладку чемоданов.
Но не успел еще Корф уехать из Петербурга, как туда приехал генерал Хорошхин, забайкальский губернатор, тоже имея в багаже целый ворох проектов для реорганизации своей области. Меня снова задержали в Петербурге, против чего я, конечно, ничего не имел.
Это было забавное административное толчение воды в ступе, с немалым, однако, изъяном для казны и для дела. Высшие администраторы, при назначении в Сибирь, и в особенности на Дальний Восток, получали очень большие прогонные, подъемные и пр., с обязательством за то службы на местах в течении трех лет. Если бы эти администраторы доподлинно высидели на местах полные три года, то и тогда эти прогоны и подъемные составили бы весьма солидную прибавку к многотысячным окладам, которые они получали; но в действительности получался оборот несравненно более выгодный. Получив 7-10 тысяч прогонных и подъемных, администратор приезжал в свое воеводство не ранее 5-6 месяцев после своего назначения; время это уходило частью на предварительное «ознакомление с краем» в министерствах, частью на продолжительное путешествие в «дальнюю сторонку». Затем, по прибытии на место, первый год знакомятся с краем, собираются материалы, второй год пишутся проекты о реформах края, который, так сказать, стал уже близким, изученным и известным во всех подробностях. А в начале третьего года, т. е. ко времени окончания трехлетней выслуги, везутся проекты в Петербург, – опять, конечно, за прогоны и прочее.
Удастся или не удастся протащить проект в министерствах, что, разумеется, длится всегда очень долго, это неважно; главное то, чтобы остаться подольше в Петербурге, сохраняя все время свой привилегированный большой оклад окраины.
Когда дело близится к исходу третьего года, забывают совершенно про выработанные проекты, которые должны были облагодетельствовать высочайше вверенную окраину, и начинаются хлопоты о собственном благополучии: получить новое назначение, потому что трехлетняя выслуга уже кончилась.
Следует назначение нового администратора, и начинается та же сказка про белого бычка, – точное повторение пройденного.
За мою службу на Амуре, пять с половиной лет, там переменилось два генерал-губернатора и по два губернатора в каждой области; причем все они точно повторили, один за другим, одну и ту же погудку – предварительное ознакомление, дальнейшее ознакомление, проектов составление, представление на усмотрение и получение нового назначения. При этом ни один из подобных проектов, привезенных в Петербург, в багаже, не избег тихих похорон в кладбищенских архивах разных министерств.
Такие же трехлетние выслуги установлены были законом и для низших рангов, для всех офицеров. Но в этих случаях закон соблюдался строго, даже с лихвой: служили не три, а трижды три года, ежедневно подмазывая тарантас, как выражались на Амуре, т. е. не расставаясь с издали мелькавшей надеждой, так или иначе, вернуться в Россию. Получалась такая аномалия: на высших должностях, где, конечно, требовалось более продолжительное время для ознакомления с обширной областью, администратор покидал край как раз в то время, когда едва успел в нем ориентироваться, тогда как служаки рангом пониже, в особенности строевые офицеры, работа которых всюду одинакова, были фактически закрепощены на далекой окраине.
Но такова уже была у нас гармония прежнего порядка: – высшим все блага земные и всякие преферансы; низшим — присяга, долг, надежды и – «будет с вас».
В январе 1893 г. я получил новое назначение – начальника военной канцелярии при военном губернаторе Приморской области, которым тогда был Унтербергер. Забегая вперед, я должен сказать, что вот должность, на которой буквально нечего было делать! Ну буквально нечего – никакой работы! Все это хорошо знали, но начальство удерживало эту должность, чтобы на этой вакансии производить лишнего капитана. Откровенное злоупотребление штатами, о чем скажу дальше.
К новому месту служения, во Владивосток, я отправился с эшелоном новобранцев в 1600 человек на пароходе добровольного флота «Саратов», кругом всей Азии. В этом морском путешествии, продолжавшемся 43 дня, полагаю уместным отметить следующую черточку, характеризующую прежнее отношение к солдату. Это феерическое путешествие по южным морям и океанам, с заходом в разные порты, с посещением разных стран, преисполнено было, конечно, всевозможных прелестей. При заходе в попутные порты пассажиры, как и офицеры эшелона, сходили на берег, осматривали новые города, делали экскурсии и прочее. Это разрешалось всем, кроме... солдат и новобранцев, которых, согласно данной мне инструкции, выпускать на берег нельзя было. Сорок три дня эти люди томились в трюмах и на палубе, не смея выходить на берег, притом на виду крайне заманчивой и притягательной новой природы, новых мест, новых людей. Тяжесть этого лишения понятна только тем, которые испытали продолжительные морские путешествия, когда, после длительного пребывания в море, является непреодолимое, чуть ли не физическое, желание хоть на час-другой стать ногами на твердой земле.
И вот солдатам это почему-то было запрещено. По каким мотивам? Едва ли и составители инструкции могли дать разумный ответ. В этом просто сказался придушенный отголосок неизжитых крепостнических отношений к нашему простолюдину: что, дескать, нужно этим темным людям – на кой прах им там нужны эти Индии, Китай, Япония, – еще напьются, чего доброго, не оберешься хлопот. Таким образом, ради собственного призрачного спокойствия, держать 1600 человек в злой тюрьме в течении сорока трех дней.
Осенью 1893 г. я отправился в Никольск-Уссурийский, в 5-й Восточно-Сибирский стрелковый батальон для цензового командования ротой. Принял я роту от капитана Лечицкого, впоследствии сильно выдвинутого судьбой, не талантами, даже на пост главнокомандующего во время Великой войны.
Казармы батальона представляли собою обычные стоянки войск в Южно-Уссурийском крае, которые называются там урочищами. В зародыше эти урочища представляют собою простые биваки: двигается батальон походным порядком к намеченному пункту; пришел на место; командируется «состав»; приступают к рубке леса и постройке временных бараков и землянок; затем одна за другой вырастают казармы, офицерские флигеля, хозяйственные постройки, солдатская слободка, является несколько китайских лавчонок, и с течением времени вырастает, почти изолированное от всего мира, батальонное гнездо, где копошится незатейливая жизнь о бок с заурядной службой.
Я упомянул сейчас о солдатской слободке. Стоит сказать два слова об этих слободках, которые в прежнее время, отчасти и теперь, придают своеобразный колорит батальонам на Амуре.
Это не те солдатские слободки, которые ютятся около некоторых полков на Кавказе, где оседали отслужившие свою срочную, а иногда и сверхсрочную службу полковые инвалиды. На Амуре слободки эти выросли благодаря тому, что, в интересах колонизации края, новобранцам разрешалось брать с собою своих жен. Таким образом, по соседству с каждым батальоном вырастала его солдатская слободка, которая причиняла начальству немало хлопот, потому что прекрасные обитательницы в идиллических белых домиках манили постоянно людей из роты к романтическим приключениям; а эти приключения часто кончались жалобами на «кума».
В отношениях солдатских начальников к своим подчиненным тоже обнаруживалась часто романтическая подкладка. Наконец, начальство часто вынуждено было прибегать к медицинским осмотрам тех солдатских жен, которых, по солдатской поговорке, «вся рота хвалит».
Во время моего командования ротой вспыхнула Японско-китайская война. Я давно уже мечтал пополнить мою академическую военную подготовку подлинной практикой военного дела. Война происходила тут, под боком, в близком соседстве. Случай казался очень подходящим, и я обратился с ходатайством по начальству, чтобы меня командировали на театр войны, без расходов казны. Мне ответили глухо, что надо сначала окончить годичное командование ротой. А когда кончилось мое командование – кончилась и война.
Во время моего командования ротой, зимой 1893 г., получил вдруг от своего прежнего начальства, генерала Хорошхина, из Ташкента, предложение перейти на службу в Туркестан, на что я охотно согласился, после чего сейчас же последовал высочайший приказ. С Амура, однако, меня не отпускали; вновь прибывший приамурский генерал-губернатор, генерал Духовский, предложил мне отправиться с особой экспедицией в Маньчжурию. Цель этой экспедиции была отчасти научная – составление первой карты Сунгарийского края, отчасти военная – осмотреть незадолго перед тем возведенные китайцами укрепления на реке Сунгари, отчасти торговая – оживить торговые сношения с Китаем.
Время для этой экспедиции оказалось удобным: правительство наше воспользовалось тогда благоприятно сложившимися политическими обстоятельствами, чтобы выговорить себе от Китая надлежащую компенсацию за помощь, оказанную Китаю при заключении с Японией Симоносекского договора.
Для экспедиции мне дали пароход «Телеграф», 18 конных казаков, чиновника-топографа, переводчика генерал-губернатора и еще китайского профессора для тонкостей китайского диалекта. Торговая часть этой экспедиции предоставлена была двум купцам, отправившимся вместе со мною: русскому купцу Богданову и известному на Амуре китайцу Тифонтаю.
Полагаю излишним вдаваться здесь в описание этой весьма интересной экспедиции, чреватой многими благотворными результатами: достаточно указать на выбор мною места для постройки города Харбина. Описание экспедиции дано было мною в свое время в официальных и неофициальных изданиях («Приамурские Ведомости», «Военный Сборник», «Исторический Вестник» и др.). Здесь ограничусь только краткими набросками бытовой стороны Маньчжурии того времени.
Китай теперь стал чуть ли не центром мировых событий, в которых особенно замешана наша Россия. Но что такое Китай, и какую цену имеют обуреваемые им события? Конечно, все то, что происходит на наших глазах, что не отошло еще в область истории – представляется нам всегда в преувеличенно-тревожном виде. В действительности, в теперешних китайских событиях, в сущности, мало нового.
Уже свыше полувека Китай притягивает к себе усиленное внимание всего мира; а между тем и поныне, как и прежде, он остается для всех все тем же неразгаданным сфинксом, жизнь которого и в прошлом, и в настоящем так мало похожа на все, что пережито и переживается остальным человечеством.
Не касаясь вовсе важнейших исторических моментов в жизни Китая, толкнувших Поднебесную республику совсем не по тем путям, как это в аналогичных случаях бывало с другими народами, достаточно указать на события, совершающиеся на наших глазах. Какие только катаклизмы, внутренние и внешние, не пророчат Китаю, видя, как эта гигантская мировая руина, скрывающая в себе целую треть населения всего земного шара, качается во все стороны при слабом даже прикосновении иноземных вооруженных сил. И, при всем то, все в Китае остается по-прежнему на своих местах.
Все говорят о мертвящей рутине, царящей в экономической жизни Китая, об окаменелых формах административного строя и т. п. И что же – в какие-нибудь 6-7 лет после восстаний 1900 года Китай выдержал дважды нашествие иноземных завоевателей и успел в то же время из своей действительно разворованной казны выплатить европейским государствам огромные военные контрибуции с такой аккуратностью, как это в свое время давалось лишь богатой Франции.
А теперь? Засорившаяся веками, одряхлевшая, расшатанная машина государственного устройства все еще таит в себе достаточно стойкости, чтобы противостоять беспрерывной гражданской войне и народным движениям.
Исключительный интерес представляет для нас теперь Маньчжурия, которая в лице убитого Чан-Тсо-Лина и захвата Восточно-Китайской железной дороги привлекает всеобщее внимание, полагаю уместным поделиться здесь сведениями, вынесенными из Маньчжурии, которые мало устарели для нашего времени, потому что они коренятся в вековых обычаях, нравах и традициях Китая. А Китай не такая страна, где подобные вещи меняются хотя бы по капризам прогресса**.
Как известно, в Китае и шагу ступить нельзя без ведома местных властей. Это справедливо даже относительно туземцев, а иностранцу тем более не обойтись без поддержки или противодействия «нойонов» (чиновников). Все эти чиновники, как и всюду, меняются, конечно, более или менее часто, но все они — одного поля ягоды. По всему, что я читаю и слышу теперь про китайских чиновников и мандаринов, приходится все более и более убеждаться в том, что мало что изменилось там по сравнению с тем, что я видел во время моей экспедиции в Маньчжурию.
За редким исключением все эти нойоны отличаются продажностью и круглым невежеством в смысле какого бы то ни было, хотя бы элементарного, понимания явлений природы. Образование многих, даже высших нойонов, мандаринов, занимающих видные административные посты, не идет дальше простой грамотности; а встречаются иногда и совсем неграмотные. Умственный кругозор ограничивается узким пониманием своих непосредственных интересов. Чтобы составить себе понятие о невежестве даже высших китайских администраторов, с которыми мне приходилось знакомиться в Манчжурии, приведу следующие факты. Во время парадного обеда, которым чествовали меня в Сансине, местные администраторы во главе с «фудутуном» (губернатором), завязывали разговор о Японско-китайской войне; при этом мои собеседники обнаружили крайне смутное представление о японцах и Японии – несмотря на близкое соседство, расовое сродство, сходство культуры и языка и частое соприкосновение в течение многих веков. Главный помощник фудутуна, мандарин с красным шариком, значит 2-го класса, стал уверять, что японцам помогали какие-то «черные люди», которые высаживались вместе с японскими войсками в Инкоу. Трудно было разуверить мандаринов, что на материке Азии, по соседству с Японией, нет черных людей.
– А не знаете ли где царство лилипутов? – спрашивает меня сам фудутун.
– Как далеко от вас (т. е. России) «царство женщин»? – под которым, как оказалось, китайские мандарины разумели Англию, где царствовала тогда королева Виктория.
– Какие государства находятся по соседству с вами?
– Что находится после всех государств – вода? Некоторые из моих собеседников обратились ко мне
за разъяснением вопроса, вызванного рассказами того же главного помощника фудутуна о существовании государства, в котором живут люди с собачьими головами, уверяя, что он сам видел картинку, на которой изображены люди с собачьими головами.
На все мои доводы автор государства с собачьими головами сделал мне лишь небольшую уступку, признав, что такое государство несомненно существует, но государство, правда, маленькое – такое маленькое, что даже ученые люди не все знают про это государство. Это последнее было сказано, чтобы не обидеть мою ученость, потому что мое официальное звание перед китайскими администраторами значилось – «цанлинг-гуань», т. е. ученый чиновник.
Многие китайские чиновники обнаружили туманное представление о том, какому государству принадлежит Амур — английскому, французскому или какому другому. Впрочем, различать некоторые европейские государства, хотя бы по названиям, могут лишь наиболее ученые и развитые; прочие же, к которым принадлежит большинство, наравне с массой китайского народа, знают всех европейцев под одним названием «янгоузы» (заморские черти). Один начальник уезда (чжи-сян) очень удивился, когда узнал, что я с французскими миссионерами в г. Баян-Сусу разговаривал не на русском языке, а на каком-то другом: этот бюрократ был уверен, что все ян-гоузы говорят на одном и том же языке...
Такое круглое невежество со стороны китайских чиновников может показаться непонятным в стране, где первой ступенью всей иерархической лестницы служит, как будто, образовательный ценз. Но такие анахронизмы являются основой всего строя современного Китая, насильно разбуженного европейскими выстрелами, вытащенного на арену совершенно новой, чуждой для него жизни.
Общий внешний вид китайского мандарина, в его широчайших «паудза» и курме, с широчайшими висячими рукавами, производит впечатление крайней неуклюжести, которая, однако, требуется с точки зрения китайского этикета, для приданий пущей внушительности сановитой важности мандарина.
При выезде китайского чиновника его сопровождает всегда многочисленная дворня служилых людей, между которыми распределены разные обязанности: одни разгоняют толпу длинными хлыстами, другие носят особые веера и зонтики с надписью «дай дорогу»; одни из свиты шествует с трубкой «даженя» («великого человека»), другой – с визитной карточкой и т. д. Все это окружено толпой конвоя, вооруженного большей частью допотопным хламом.
Эта нелепая церемония парадного выезда ревниво оберегается китайцами, по возможности, при всех случаях, даже при необычайной обстановке. Отдавая мне визит в Бодунэ, фудутуну нужно было проехать в лодке небольшое расстояние в 30-40 шагов, до парохода; сделать это при помощи моей пароходной шлюпки оказалось несогласным с китайским этикетом, так как «великий человек» очутился бы без зонтиков, вееров, алебард, пик, мечей и прочего сонма атрибутов его величия; поэтому фудутун распорядился доставить к месту переправы огромный, в высшей степени неуклюжий плашкоут, для управления которым требовались десятки рабочих.
На этот плашкоут поставили большой стол, покрытый грязно-красным сукном, полинялым и обтрепанным, а рядом поставили гигантских размеров кресло, нечто в виде трона, на котором «дажень» уместился с поджатыми, вывернутыми наружу ногами; позади столпились знаменосцы, с большими грязными флагами, алебардисты, пиконосцы и тому подобные воины в разнообразном обтрепанном обмундировании и с еще более пестрым вооружением, напоминавшим бутафорские принадлежности провинциальной сцены.
Впереди всех выдвинулся воин с зонтиком, раскрытым над головой фудутуна, а поодаль группировалась многочисленная свита чиновников с почтительно наклоненными головами, сложенными руками, погруженная в полное безмолвие. Вокруг всей этой толпы, застывшей в своей напыщенной важности, кипела работа грязных полуголых перевозчиков, которые бегали и суетились по краю плашкоута, подвигая этот ковчег невероятно медленным черепашьим шагом, при помощи длинных шестов.
Знание обычаев и нравов в Китае имеет весьма существенное, а иногда и практическое значение, так как от этого часто зависит успех деловых переговоров, не говоря уже про то, что незнание этих обычаев ставит иногда гостя в неловкое положение. Вспоминаю свой первый визит к китайскому фудутуну в Сан-Сине: встреченный многочисленной толпой чиновников, с самим фудутуном во главе, я вошел во внутренние покои и, не дожидаясь особых приглашений, сел за ближайший столик; за этим же столиком сел и сам фудутун; вслед затем слуга принес обычную при визитах чашку чаю, с которой направился прямо ко мне. Каково же было мое удивление, когда старик фудутун, вскочив со своего места и взяв поставленную около меня чашку чаю, поднес ее сидевшему за другим столом переводчику и сделал выговор прислуживавшему чиновнику за нарушение обычаев. Я спросил, что это значит. Оказалось, что при официальных приемах гости занимают места по степени их важности. Каково бы ни было значение гостей, внимание им оказывается в зависимости от того, какое ими занято место, которое, в смысле почета, представляет собою само по себе, так сказать, величину постоянную, независимо от того, кто там сидит.
Среди многих странностей китайского этикета нельзя не отметить необходимости обязательного опаздывания с визитом против назначенного часа. Приехать своевременно считается дурным тоном, и, в зависимости от степени напускной важности, требуется опоздать на полчаса, час, два и т. д.
Как у всех восточных народов, никто не может самовольно войти в жилую половину двора: требуется предупредить хозяина о своем посещении, послать визитную, и тогда лишь выходит хозяин, встречая гостя иногда у ворот. Затем, перед входом в каждую комнату, разыгрывается неизбежная утомительная сцена взаимных поклонов и упрашиваний войти первым.
Китайцы – народ очень гостеприимный, но лишь с казовой стороны, т.е. щедры на угощение лишь людей нужных, от которых можно ожидать реванш в той или иной форме. Искреннего, радушного гостеприимства у них нет и быть не может, так как оно было бы в совершенном противоречии с затаенной враждой, которую китайцы питают ко всем «янгоузам», вломившимся к ним насильно, в виде друзей или культуртрегеров.
Как бы то ни было, а мне лично, во время моей экспедиции, пришлось выдерживать бесконечный ряд званных обедов. При этом необходимо заметить, что званный китайский обед тянется 3-4 часа; так что, не желая отклонять поступавшие иногда с разных сторон приглашения, приходилось отбывать эти обеды с 7 часов утра до позднего вечера. В сервировке и внешней отделке блюд китайские повара большие мастера. Это одинаково относится как к обедам изысканным, так и к убогой трапезе простолюдинов: мне пришлось однажды видеть приготовление обеда китайской рабочей артели, в которой дневное продовольствие человека обходилось в одну копейку (20 чох); и при всем том морковь и свекла нарезаны были так художественно, что трудно было верить что это сделано было руками человека, а не машиной. Зато вся эта художественная стряпня была окутана таким душу выворачивающим смрадом, что непривычному человеку невозможно было тут задержаться больше одной минуты.
В отношении изобретательности китайские повара тоже далеко перещеголяли своих европейских собратов. Мне пришлось однажды быть случайным гостем одного китайского чиновника средней руки. Несмотря на неожиданность моего посещения гостеприимный хозяин умудрился-таки угостить меня обедом из 24 блюд, которые все, без исключения, приготовлены были из одного поросенка: кажется, даже копыта были пущены в ход; а из крови каким-то способом приготовлены были два блюда в виде весьма красивых грибков.



* Молодые гвардейские офицеры: князь Кочубей, князь Оболенский и Волков.
** Все же напоминаю, что приводимые ниже наброски относятся к характеристике китайских администраторов в Маньчжурии 35 лет тому назад.

<< Назад   Вперёд>>