Об авторстве записок Ивана Дмитриевича Путилина, первого начальника сыскной полиции Петербурга. Исследование рассказа "Убийство Миклухи-Маклай"

В своей статье петербургский филолог Константин Васильев поднимает вопрос об авторстве «Записок Ивана Дмитриевича Путилина» (И.Д. Путилин - первый начальник сыскной полиции Петербурга, с 1866 по 1889 г.), которые вышли пятью отдельными книжками в 1904 году. Автор, сомневаясь в полной достоверности того, что написано в рассказе «Убийство Миклухи-Маклай», восстанавливает картину преступления, используя адрес-календари, справочники и газеты девятнадцатого века.

В своей статье петербургский филолог Константин Васильев поднимает вопрос об авторстве «Записок Ивана Дмитриевича Путилина» (И.Д. Путилин - первый начальник сыскной полиции Петербурга, с 1866 по 1889 г.), которые вышли пятью отдельными книжками в 1904 году. Автор, сомневаясь в полной достоверности того, что написано в рассказе «Убийство Миклухи-Маклай», восстанавливает картину преступления, используя адрес-календари, справочники и газеты девятнадцатого века. Статья примыкает к расследованию «Убийство Людвига фон Аренсберга: историческая правда под толщей вымысла».

1. Издатель известен. А кто автор?

Читая «Записки Ивана Дмитриевича Путилина», напечатанные И. А. Сафоновым пятью отдельными книжками в 1904 году, пролистывая что-либо другое, где Путилин выставлен главным действующим лицом, мы не знаем и никогда не разберёмся, в какой степени реальные события приправлены домыслами и приукрашены вымыслами. Кроме «Записок», публикуемых позже с переделками и под другими названиями, в разбивку и в новых сборниках, появлялись издания, вроде бы основанные на устных рассказах Ивана Дмитриевича. Выбрасывались на рынок и пользовались спросом у невзыскательной публики произведения, полностью сочинённые, грубо говоря, высосанные из пальца, но прочно закрепившие за Путилиным звание гений русского сыска. В своё время бойкий литератор Роман Добрый, он же Р. Л. Антропов, наплодил с полсотни брошюрок, в коих приписал Путилину множество невероятных подвигов и приключений; достаточно взглянуть на заглавия, чтобы заподозрить откровенную бульварщину: «Гроб с двойным дном», «Одиннадцать трупов без головы», «Нижегородская кровавая баня»... Впрочем, и в исходных «Записках», представленных как подлинные воспоминания первого начальника Петербургской сыскной полиции, встречаются не менее завлекательные названия: «Безумная месть», «Парголовские черти», «Труп в багаже» ― это наводит на мысль о том, что Иван Дмитриевич оставил черновые наброски, и они, попав в руки книгоиздателя Сафонова, были раздуты в объёме за счёт, как сказал бы Антон Павлович Чехов, бумагомарательных излишеств, их подвергли существенному стилистическому приглаживанию с очень понятной целью: подать в привлекательном виде литературную поделку, лёгкую для усвоения, расширить круг покупателей, увеличить продажи, заработать деньги.

Лично у меня есть сомнения, что после Путилина вообще остались какие-то дневники и черновики. В сафоновском издании 1904 года имеется туманное предуведомление по поводу записок: ещё при жизни Иван Дмитриевич «уже и принялся было за них. Привёл в порядок многие бумаги, набросал план и распорядок записок, принялся за их детальную разработку. Но как раз в то время, как он желал приступить к печатанию своих записок, смерть неслышно подкралась к нему и унесла его в могилу».

Если человек взялся было за какую-либо работу, обязательно следует или напрашивается продолжение: что-то помешало ему, и работа была отложена, не завершена, собственно, даже и не начата толком. Однако нас тут же заверили, что Путилин всё-таки кое-что сделал. Правда, его писательские усилия ограничились планом и каким-то распорядком. За детальную разработку, что бы это ни значило, он, опять же, только принялся. Следом прозвучало заявление, которым предыдущие путаные показания опровергаются: Путилин желал приступить к печатанию. Следовательно, имелся сборник очерков, полностью готовый к публикации? И только смерть, неслышно подкравшись, помешала автору обратиться в издательство, так надо понимать?

Иван Дмитриевич скончался, как сказано в предисловии, 18 ноября 1893 года в семь часов вечера у себя в деревне. Его записи да груда всяких интересных материалов достаются неназванным наследникам. Представим: людям попала в руки завершённая рукопись. Нет сомнений, что они тут же предлагают её какому-либо публикатору, и тот сразу же кидается печатать детективные рассказы, предвидя денежную прибыль. Этого не произошло. Объяснение одно: наследники самостоятельно или с привлечением третьих лиц в течение десяти лет сочиняли путилинские истории, возможно, пользуясь той самой грудой материалов и ещё какими-то источниками, выискивая подходящие сведения в старых периодических изданиях, таких, как «Санкт-Петербургские ведомости», «Биржевая газета», «Новое время» и «Ведомости Санкт-Петербургского градоначальства и столичной полиции».

Издатель Сафонов, доказывая подлинность путилинских воспоминаний, объяснил неуклюже их происхождение. Сегодня некоторые литераторы и журналисты, уверенные в своём писательском даровании, вкупе с предпринимателями, вложившими деньги в книгопечатание, не видят нужды в каких-либо оговорках, когда дело касается гения русского сыска. Они не проверяют дошедшие до них сведения, часть которых не более чем красочные байки и пустая болтовня, им недосуг что-то выяснять и уточнять. Самые торопливые заявляют, например, что Путилин, удалившись от дел и укрывшись в своём деревенском имении, сразу взялся усердно за литературную работу и незадолго до смерти закончил биографическую книгу. Спросим: какую именно? Нам бодро ответствуют: «Сорок лет среди грабителей и убийц» ― исказив по каким-то соображениям или без соображений (в спешке, по небрежности, из-за редакторской невнимательности и корректорского недосмотра) первоначальное название, в котором был иной порядок слов: убийцы предшествовали грабителям. Нам указывают столь же уверенно место первого издания: Москва, и год: 1889. На самом деле означенный сборник с неуклюжим заглавием, вобравший в себя некоторые рассказы из сафоновских «Записок», тиснули в 1916 году в Риге и почти сразу переиздали в Петербурге (в двух томах).


Рижское издание 1916 года. В современных перепечатках в названии сборника слово "грабители" обычно предшествует "убийцам."

Кто-то переспросит меня или возмутится: что неуклюжего в широко известной книге? Я говорю сейчас только о названии, не затрагивая содержание (которое напрашивается на более резкие оценки). Человек, не знающий толком, кто такой Путилин, слышавший о нём что-либо отрывочное и неопределённое, покупая или выбирая в библиотеке указанное произведение, имеет основания предполагать, что ему предстоит выслушать исповедь бывшего преступника, который четыре десятилетия вращался в уголовной среде.

В течение своей службы Иван Дмитриевич не обретался среди грабителей, убийц, воров и мошенников, он выступал против них.

Удивительно, что некоторые исследователи, пишущие о дореволюционной полиции, в том числе сыскной, обсуждая деятельность Путилина, подвёрстывают порой в качестве документального доказательства выдержки из художественного вымысла, которому предаются литераторы более ста лет, сочиняя новые и новые приключения с участием русского Шерлока Холмса. Недавно Путилину придумали ещё одну звучную кличку: он всё так же Шерлок Холмс, только теперь ещё и курский. Почему? Для тех, кто недоумевает, имеется незатейливое объяснение: потому что Иван Дмитриевич родился в Курской губернии! Меня особенно озадачивает и, в зависимости от настроения, удручает или умиляет, когда научный изыскатель из среды правоведов и историков, рассуждая на ту же тему, то есть повествуя, как у нас возникли и развивались органы внутренних дел, делает ссылки, по научным требованиям оформленные, на совершенно недостоверные писания Романа Доброго.

2. Жертвой был не мужчина, убили женщину

В «Записках Ивана Дмитриевича Путилина», в тех, подчёркиваю, которые напечатал в 1904 году И. А. Сафонов, в пятом выпуске (составленном из двух книг, пятой и шестой), между «Финалом любви» и «Шайкой атамана Стеньки Разина» тогдашним читателям предлагалось «Убийство Миклухи-Маклай». Сегодняшней публике эта история преподносится под тем же заголовком с небольшой орфографической переделкой: говорится, что убили Миклухо-Маклай, или даже Миклухо-Маклая ― как будто жертвой преступления был мужчина. Фамилия (во всех трёх написаниях) подразумевает связь со знаменитым путешественником: Николай Николаевич Миклуха придумал её для себя и пользовался ею для своей выгоды. Однако носитель фамилии умер естественной, а не насильственной смертью (в апреле 1888 года). С точки зрения грамматики, идёт речь о женщине: убили какую-то Миклуху-Маклай, непременно состоявшую в родстве с исследователем Новой Гвинеи.

Исследователь был женат на австралийке Маргарет Робертсон, он привёз её в Петербург летом 1887 года, они сняли квартиру на Галерной улице... После смерти мужа Маргарет (Margaret-Emma Miklucho-Maclay) вернулась вместе с детьми в Австралию, жила она ещё очень долго. Кого же убили? Если, конечно, леденящий кровь рассказ не выдуман от начала до конца.

3. Лужи крови на груди у жертвы, свежие чернила и кое-что ещё из области приключений

Бойкое изложение и затёртые речевые шаблоны не оставляет сомнений в том, что к черновикам Путилина (если они существовали) приложил руку человек или люди, имевшие опыт в собственном сочинительстве и в обработке чужих материалов, предназначенных для широкого читателя. Как вам нравятся следующие словесные красивости в рассказе об убийстве Миклухи-Маклай: в прихожей полицейские чины видят труп горничной — миловидной девушки, «но с лицом, искривлённым судорогами огромного физического страдания». И далее в таком же духе: «Горло её было перерезано глубоко. Огромные лужи крови совсем залили её грудь, плечи... Глаза, полные невыразимого ужаса, были широко-широко раскрыты. Раскрыт был также и рот. Ослепительно белые зубы выделялись особенно ярко на этом красном кровавом фоне».
Мне видится литературный ремесленник, профессионально вкраивающий в текст штампованные заготовки: если ужас, он невыразимый, если убийство, оно зверское, если зубы, они ослепительно белые, если удар ножом, так страшный... Впрочем, наблюдаются и самобытные творческие потуги ― при описании мёртвого тела: оно огромными лужами залито. Труп, согласимся, может лежать в луже, будь там вода, кровь или иная жидкость, но чтобы лужи заливали его ― это же надо так выразиться!

Повествование ведётся от первого лица, как будто Путилин собственнолично окидывает взглядом место преступления: «В зале <...> на <...> письменном столе лежали грудой бумаги. Я <...> стал рассматривать их. На верхнем листе <...> значилось: Две тысячи рублей <...> послать управляющему приказ о расширении... ― Я впился глазами в эти строки... Чернила ещё не просохли... Местами виднелись чернильные пятна, свежие. Очевидно, она только что писала».

Она — вторая жертва, Александра Васильевна Миклуха-Маклай, хозяйка квартиры.
Непросохшие чернила — явное ухищрение ремесленника от литературы: по его придумке, гений русского сыска таким образом сразу смекнёт, что убийство совершено недавно!

Рассудим: женщина только что водила пером по бумаге, чернила свежие ― значит, Александра Васильевна отложила или выронила ручку за несколько минут до того, как на место преступления примчался русский Шерлок Холмс. Получается, Путилин каким-то образом догадался или его известили о готовящемся злодеянии, он, покинув свой кабинет в сыскной полиции на Офицерской улице, заранее прибыл с подчинёнными, но, вместо того, чтобы устроить засаду и обрегать хозяйку, они таились где-то в подвале или на чердаке, дожидаясь, когда её зарежут. А потом, когда зарезали, они врываются, сразу обнаруживают миловидную девушку, залитую лужами крови, затем, в зале, Путилин впивается глазами в груду бумаг... Если так, если на документах не высохли чернила, значит, убийца ещё в квартире: разделавшись с прислугой, перешагнув через её труп в прихожей, он прикончил хозяйку, только что водившую пером по бумаге. Тело хозяйки обнаружили, однако, не в зале, а в спальне, где «Комод во многих местах был забрызган кровью. Ящики его были выдвинуты, и в них всё перерыто вверх дном, ящики другого письменного стола, стоящего тут же в спальне, тоже были раскрыты...» Мы делаем вывод, что преступник довольно долго рылся в вещах, отыскивая деньги. Почему оперативники во главе с гением сыска не застали убийцу и не задержали его с поличным?

Из-за смысловых неувязок, из-за писательского недомыслия И. Д. Путилин выставлен в глупом свете, тогда как его способности в розыскном деле не требовали прикрас. И они не вызывают сомнения, достаточно вспомнить характеристику, данную известным судебным деятелем А. Ф. Кони: «По природе своей Путилин был чрезвычайно даровит и как бы создан для своей должности. Необыкновенно тонкое внимание и чрезвычайная наблюдательность, в которой было какое-то особое чутьё, заставлявшее его вглядываться в то, мимо чего все проходили безучастно, соединялись в нём со спокойной сдержанностью...»

Похвальный отзыв Анатолия Фёдоровича о Путилине хорошо известен, он повторяется многими, в том числе теми, для кого гений русского сыска стал темой быстро состряпанного газетного очерка или книжного детективного рассказа, источником дохода от продажи путилинских историй. Выше я высказал мнение, что Иван Дмитриевич сам ни одного рассказа не написал, и после него могли остаться разве что разрозненные черновые наброски, но сегодня преобладают противоположные мнения; кто-то утверждает, повторяю, что в 1889 году вышла его автобиографическая книга «Сорок лет среди убийц и грабителей», кто-то добавляет с видом знатока: «Известно, что в течение своей карьеры Иван Путилин вёл дневник, где записывал наиболее интересные дела и отдельные наблюдения. При этом, как отмечал известный юрист Анатолий Кони, он был не лишён литературного таланта».
Допускаю, что кому-то известно больше, чем мне. Готов согласиться, что не обладаю достаточным умением разыскивать первоисточники: указанный дневник не попадался мне в руки. Что касается литературного таланта ― здесь, как я понимаю, в качестве доказательства притягивается следующее место в очерке А. Ф. Кони: «Он умел отлично рассказывать и ещё лучше вызывать других на разговор и писал недурно и складно». По-моему, Анатолий Фёдорович, чьи знания и судебный опыт я ни в коем случае не подвергаю сомнению, оценил Путилина как отличного рассказчика не столько по личному общению, сколько под влиянием книжки с названием «Из области приключений». Её автор, Михаил Викторович Шевляков, принадлежал к пишущей братии, которая смело берётся и лихо справляется с любой темой. Соперничая с Михаилом Пыляевым в собирании всяческого занимательного мусора, он потчевал читателей схожими байками: «Русские лгуны», «Русские остряки и остроты их», «Знаменитые дуэли в России»... Есть у него, предсказуемо, о Пушкине, ибо какой бумагомаратель воздержится от того, чтобы приткнуть себя к Александру Сергеевичу, вернее, присоседить его к себе! Понятно, что творческие усилия Шевлякова в данном случае свелись к подаче нашего известнейшего поэта в конфетной обёртке, как лакомое и легко усвояемое блюдо: «Пушкин в анекдотах».

Неутомимый и плодовитый Михаил Викторович выдал на гора объёмистый сборник «Женщина, жизнь и любовь», где, надёрганные из газеток и журнальчиков, свалены афоризмы, мысли, софизмы, цитаты и изречения великих и невеликих людей, и среди афоризмов мы находим, помимо многочисленных опечаток, корявые, подчас невразумительные переводы из иностранных авторов, среди коих преобладают невеликие, а некоторые мысли являются пределом пошлости. Шевляков настрочил для театра ряд шуточных комедий и фарсов, их названия свидетельствуют о таланте и вкусах нашего, так сказать, драматурга: «Любви все возрасты покорны», «День из жизни покойника», «Каприз сердца», «Ночь г-жи Монтессон»... Какая связь с Путилиным? Такая, что, развлекая читателей анекдотами о лгунах, остряках, дуэлянтах и Пушкине, веселя любителей оперетты водевилями о шансонетках и сердцеедах, Михаил Викторович сработал в перерыве упомянутую книжку «Из области приключений»: она вышла в Петербурге в 1898 году с подзаголовком: «По рассказам бывшего начальника С.-Петербургской сыскной полиции И. Д. Путилина» (второе дополненное издание осуществило в 1901 году московское товарищество И. Д. Сытина).

Очерк А. Ф. Кони о Путилине появился позже (он напечатан в «Русской старине» в 1907 году). Повторяю: мнение Анатолия Фёдоровича о том, что гений русского сыска был отличным рассказчиком, сложилось под впечатлением баек, скроенных Шевляковым, на Кони произвела впечатление их бойкая подача. Тогдашних читателей уже нет возможности предостеречь, а нынешним следует скептически относиться к тому, что настрочил о Путилине всеядный Шевляков, тем более, что он и не настаивал на точной передаче путилинских речей, думая больше о том, как доставить удовольствие широкому кругу читателей чем-нибудь из области приключений. То, что начальник сыскной полиции писал недурно и складно ― я полагаю, Кони сделал вывод, ознакомившись с теми самыми «Записками Ивана Дмитриевича Путилина», неизвестно кем сочинёнными и увидевшими свет в 1904 году стараниями издателя Сафонова.

4. Столбняком поражённый полковник, окаменевший дворник и остолбеневшие полицейские чины

Если верить человеку, который повествует (лучше скажу, который смачно расписывает), как расследовалось убийство Миклухи-Маклай, преступление было совершено утром, незадолго до того, как в квартиру, ровно в девять тридцать, позвонил отставной полковник В*. Никто не отвечал, дверь не отворялась, полковник удивился:
«Что бы это могло значить? <...> Неужто спят? Странно. Александра Васильевна встаёт рано, да к тому же она просила меня приехать к девяти часам утра...» Полковник недоумевал: где горничная? Оказалось, что дверь и не заперта. Он вошёл и — «вдруг остановился, словно поражённый столбняком».

Другие писаки в таких случаях вворачивают как громом поражённый, молнией поражённый, впавший в оцепенение... Правда, Ф. М. Достоевский, которого не назовёшь писакой, в схожей манере, такими же языковыми средствами передаёт подчас оторопь или растерянность своих литературных героев. «Секунд десять продолжалось молчание, точно столбняк нашёл на всех» — это в романе «Преступление и наказание» (1866), когда красильщик Миколка, вздумавший взять на себя двойное убийство, падает на колени в полицейском участке и кается: «Виноват! Мой грех! Я убивец! <…> Алёну Ивановну и сестрицу ихнюю, Лизавету Ивановну, я... убил... топором». Неожиданное признание могло озадачить сотрудников полиции, но они, много всего повидавшие, не стали бы застывать на месте и надолго терять дар речи. По воле Фёдора Михайловича даже Порфирий Петрович впал в мгновенное оцепенение, тогда как он, пристав следственных дел, насмотревшийся на увёртки и выверты правонарушителей, не мог не сталкиваться с неуравновешенными личностями вроде Миколки, которые время от времени являются с самооговором.

Достоевский вспомнился мне, потому что у него, как у Путилина, происходит одновременное убийство двух женщин, и события разворачиваются в городских кварталах, примыкающих к Сенной площади, где серединные петербургские улицы и переулки между Садовой улицей и Большой Мещанской перевиты Екатерининским каналом, и тесно застроенные земельные участки рассечены сверху вниз и наискось Вознесенским проспектом.


Сенная площадь (Marché au foin). Литография по рисунку Фердинанда-Виктора Перро (1808-1841)

Отложив Достоевского с его художественным вымыслом, который не основан, а лишь навеян отдельными тогдашними преступлениями, мы возвращаемся к путилинскому рассказу, где, по идее, должна быть голая правда и ничего, кроме правды, изложенной с протокольной чёткостью. Вместо этого нашему вниманию предлагается чуть ли не буффонада. Полковник В*, посетовав театрально, почему дверь ему не отворяют, и по какой причине его не встречают, переступает порог. В следуюшей сцене, ещё более театральной, он столбенеет, шалеет, вопит...

«У дверей, ведущих из прихожей в залу, он усмотрел распростёртую, окровавленную фигуру прислуги Надежды.
Несколько секунд продолжался столбняк ошалевшего от ужаса полковника. И когда, наконец, он прошёл, страшный крик огласил квартиру Миклухи-Маклай:
― Убили! Зарезали!»

Утренний посетитель, от столбняка оправившись, бросился на улицу, разыскал и сообщил дворнику: «В квартире госпожи Миклухи-Маклай убийство. <...> Девушка лежит в прихожей зарезанная». Дворник от испуга как бы окаменел. Положим какое-то время на то, чтобы человек с метлой вышел из окаменелого состояния. Ещё четверть часа, если не больше, ушла на поиски конторщика. Конторщик отправил в полицию своего подчинённого — того же самого дворника. И — «через несколько минут приставу 4-го участка Спасской части было сообщено, что в доме Яковлева в квартире вдовы статского советника Миклухи-Маклая обнаружено убийство».

5. Литературные, краеведческие и филологические разыскания с привязкой к тяжкому преступлению

Полковник В*, усмотрев убитую девушку, пришёл в неописуемый ужас, даже заголосил, и возникает вопрос: устрашившись чуть ли не до потери сознания, как наш воин определил, что горничная зарезана, а не, предположим, зарублена? Придираясь к логическим несуразностям и стилистическим вычурам, я не забываю о цели своего разыскания и беру сейчас на заметку детали, которые кажутся подлинными и после проверки могут оказаться таковыми: Александра Васильевна унаследовала редкую (вернее, единственную в своём роде) фамилию от мужа. Не она, а некий статский советник Миклуха-Маклай был связан родственными узами со знаменитым путешественником. Второе: дом, где убита вдова, находился в пределах городского района, известного в то время как Спасская часть (до 1865 года она была 3-й Адмиралтейской), и границы поиска значительно сужаются, так как указан определённый полицейский участок, четвёртый, не такой уж большой по площади. Прозвучала фамилия домовладельца, он Яковлев.
Сопоставляя прошлое с настоящим, для начала прогуляемся мысленно от Сенной площади по Садовой улице в сторону Юсуповского сада (именуемого тогда и до недавнего времени Юсуповым). Издали завидев каланчу, мы минуем сад, пересекаем Вознесенский проспект, и в двух шагах от перекрёстка, в двух минутах ходьбы от него, мы останавливаемся около пожарной части. К ней примыкает слева 2-й отдел полиции по Адмиралтейскому району. Оба учреждения имеют № 58 на адресных табличках. В царское время приметное здание ― с каланчой, пристройками и каретными сараями ― было известно как съезжая, где тогдашние укротители огня (трубники и топорники) не просто соседствовали с правоохранителями, первые и вторые были равноправными совладельцами съезжего дома. На момент обсуждаемого преступления здесь находилось полицейское начальство Спасской части (частный пристав со своей канцелярией), и какие-то помещения занимал ему подчинённый офицер, надзиравший за четвёртым полицейским участком.


Уличная сцена: толпа у решётки Юсупова сада на Садовой улице. На заднем плане каланча на съезжем доме Спасской части. Рисунок А. А. Чикина из журнала «Всемирная иллюстрация».


Не берусь судить, насколько официальным в 1880-е годы было название съезжий дом. Мне не помогли объяснения от Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, издателей, включивших в свой «Энциклопедический словарь» статью «Съезжая изба» с немедленной отсылкой к другому тому (вышедшему в 1894 году): «Изба приказная или съезжая ― см. Воевода <...>. Впоследствии съезжей избой, съезжим домом или просто съезжей называлась полицейская расправа в каждой части города, с пожарными служителями при ней».

Наречие впоследствии не позволяет определить точные границы во времени. Существительное расправа сбивает с толку. Академический «Словарь церковнославянского и русского языка» (1847) помимо значений суд и наказание, даёт под третьим номером следующее определение расправы: «Присутственное место для поселян казённого ведомства». Петербургская городская полиция не имела отношения к поселянам. Так или иначе, мы получаем подтверждение, что в присутственном месте на Садовой улице сотрудники пожарной охраны несли службу бок о бок со стражами закона.

Слово съезжая довольно часто встречается в старой художественной литературе. Например, в романе «Пошехонская старина», напечатанном в 1888 году (что совпадает по времени с убийством Миклухи-Маклай), автор, а именно М. Е. Салтыков-Щедрин, использует его в высказываниях повитухи: «Благой у меня был муж, ― говорила она, ― не было промеж нас согласия. Портным ремеслом занимался и хорошие деньги заработывал, а в дом копеечки щербатой никогда не принёс ― всё в кабак. <…> Моё дело такое, что всё в уезде да в уезде, а муж ― день в кабаке, ночь ― либо в канаве, либо на съезжей...»

Сегодня вместо на съезжей мы скажем, что пьяница или дебошир провёл ночь в отделении, и слушателям будет понятно, что имеется в виду не почта, не больничный приёмный покой и не филиал какого-либо банка. Во времена Достоевского было также в ходу и на слуху слово контора ― так называли (в официальных документах и в быту) отдел полиции или полицейский участок. Привожу объяснение дворника, который явился, в «Преступлении и наказании», к Раскольникову и «молча протянул ему серую, сложенную вдвое бумажку, запечатанную бутылочным сургучом.

― Повестка, из конторы, ― проговорил он, подавая бумагу.
― Из какой конторы?
― В полицию, значит, зовут, в контору. Известно, какая контора...»

Как выяснилось, серая бумажка была из квартала, то есть от квартального надзирателя. Если я не ошибаюсь, эта должность была упразднена к тому времени, когда оборвалась жизнь Миклухи-Маклай: в 1888 году в Петербурге городские части (районы) делились уже не на кварталы, а на участки. Дворник в «Преступлении и наказании» выполняет поручение квартального надзирателя, а в путилинском рассказе конторщик из яковлевского дома посылает своего дворника с известием об убийстве к должностному лицу, которое именуется участковым приставом.

Достоевский описал скрупулёзно хождение Раскольникова в квартал. Мне кажется, что Фёдору Михайловичу хорошо запомнилось то или иное отделение, куда его вызывали или куда он сам обращался по месту жительства в Адмиралтейской и Казанской части, он делится с нами личными впечатлениями. Читая о переживаниях Родиона Романыча, я верю, что именно так чувствует себя человек, который имеет, очевидно, какие-то преступные наклонности или, по меньшей мере, предаётся преступным мечтаниям, но не является прирождённым хладнокровным преступником. Раскольников совершил убийство вследствие сложных умствований, толкавших под руку, его тянуло испытать себя: «надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! <…> Тварь ли я дрожащая или право имею...» И, конечно, сказались, не могли не сказаться жалкие бытовые условия: бывший студент ютился, по его собственным словам, в конуре, где потолок и стены душу и ум теснят, у него дурной был паёк ― как тут не придти к мысли, что можно улучшить своё положение за счёт чужого добра, успокаивая себя тем, что, украв, употребишь бóльшую часть украденного для пользы человечества.

Получив повестку, Раскольников, нервный человек, как определил его следователь Порфирий Петрович, отправляется пешком к квартальному надзирателю ― в контору, которая неподалёку от его жилья, до неё с четверть версты, «она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвёртый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках: дворник, значит; значит, тут и есть контора, и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чём не хотел. <...> Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях. Все кухни всех квартир во всех четырёх этажах отворялись на эту лестницу и стояли так почти целый день. Оттого была страшная духота. Вверх и вниз всходили и сходили дворники с книжками под мышкой, хожалые и разный люд обоего пола ― посетители».

Крутая узкая лестница и кухонные двери дают понять, что попасть в участок можно было со двора и с чёрного хода ― предназначенного для прислуги (вроде Надежды Торопыгиной, служившей у Миклухи-Маклай), используемого для доставки дров, воды и продуктов, для выноса мусора. Тогда как для чистой публики имелся парадный подъезд. Раскольников, подозревая, что полиция уже установила его причастность к убийству, по дороге и особенно оказавшись в стенах конторы, «чувствовал во всём себе страшный беспорядок. Он сам боялся не совладеть с собой. Он старался прицепиться к чему-нибудь и о чём бы нибудь думать, о совершенно постороннем...»

Выяснилось, что волновался он напрасно: по случайному совпадению, без какой-либо связи с убийством в квартал на него поступила жалоба как на должника, с требованием взыскать деньги по заёмному письму.

А когда Родион Романыч говорит Разумихину, своему приятелю: «Надо бы в часть заявить» (о том, что он был одним из закладчиков у Алёны Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы) ― под частью следует понимать не городской район, а, на сегодняшнем языке, районный отдел полиции. Если уж нам постоянно вспоминается «Преступление и наказание», заметим, что, как пишут литературоведы, именно в Спасскую часть Порфирий Петрович вызвал Раскольникова — естественно, не по поводу денежного долга, а по делу об убийстве регистраторши, в связи с тем, что у неё обнаружились вещи, Раскольниковым заложенные: «старые отцовские серебряные часы и маленькое золотое колечко с тремя какими-то красными камешками». В данном случае лучше сказать, что пристав не вызвал, а пригласил молодого человека, по знакомству (через Разумихина) и вроде как для частной беседы. Но тому чего только не подумалось и не померещилось:

«Когда на другое утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников вошёл в дом —й части, в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не принимали его <…>. А по его расчёту, должны бы были, кажется, так сразу на него и наброситься».

Сам Фёдор Михайлович до ссылки в Сибирь, в 1846-1849 годах, жил на Большой Мещанской, на Большой Подьяческой, на Вознесенском проспекте (в доме Шиля на углу проспекта и Малой Морской улицы, где его арестовали в ночь на 23 апреля 1849 года по делу петрашевцев), и, как я понимаю, в 1840–х годах большинство указанных улиц относилось не к 3-й, а ко 2-й Адмиралтейской части (в 1865 году ставшей Казанской) с полицейским начальством в съезжем доме на Офицерской улице. После Сибири, когда писатель в 1864–1867 годах снимал квартиру в доме Алонкина на Малой Мещанской, эта улица (ныне Казначейская) была приписана к той же Казанской части, ко второму участку. Считается, что Фёдор Михайлович поселил Раскольникова рядом с собой в Столярном переулке, так что, возможно, когда литератор отправлял своего героя на встречу с Порфирием Петровичем, ему рисовалась в воображении знакомая контора на Офицерской улице, а не на Садовой. Утверждать что-либо не берусь, ибо я считаю, что события в романе Достоевского, вопреки мнению некоторых маститых литературоведов, далеко не всегда имеют точную привязку к реальным петербургским ориентирам.

По ходу дела замечу, что, читая Гоголя, Достоевского, Толстого, Помяловского и других писателей, живших и творивших в девятнадцатом веке, мы не можем составить точного представления об упоминаемых ими дореволюционных полицейских учреждениях, должностях и чинах. Мы не поймём, какая разница, и есть ли она, между городничим и градоначальником (и в чём названные должности отличаются от должности полицеймейстера). Нам не определить, в какой период за порядком на улицах следили будочники, в какой период городовые. Мы можем только гадать, кого имел в виду Достоевский, когда упомянул хожалых, описывая путь Раскольникова в контору, и что такое городовой сержант у Крестовского в известном романе «Петербургские трущобы». В чеховском рассказе «Хамелеон» (1884) я ещё в школе читал: «Через базарную площадь идёт полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником...» Став взрослым въедливым чтецом, я рассуждаю: Очумелов, несомненно, служит в полиции, он начальник по отношению к городовому, но какая у него должность? Он надзиратель квартальный, околоточный или какой другой? Понятно, что он надзирает не за арестантами в тюрьме, и не за учащимися в гимназии, помогая классным наставникам. Отыскивая другие примеры с полицейским надзирателем, я выхожу снова на Антона Павловича, теперь на его знаменитую «Палату № 6»: судебный пристав Громов «встретил около почты знакомого полицейского надзирателя, который поздоровался и прошёл с ним по улице несколько шагов...»

Не приходится ждать документальной точности от писателей, включая классиков, ибо они не протоколы составляли казённым языком с правильным указанием должностей, чинов и званий, они смело предавались художественному вымыслу. И уж совсем нельзя делать какие-то выводы, наталкиваясь на разного рода историзмы в произведениях советских и сегодняшних авторов, выпекающих книжки про старые времена.

Помяловский в своём (незавершённом) романе «Поречане» (1863) описывает городское предместье, которое с административной точки зрения являлось кварталом, имевшим полицейского офицера, городового, хожалых и бутарей. Похоже, что Николай Герасимович напутал, просто ошибся, делая различие между городовыми и будочниками ― именуемыми в народе бутарями. В «Записках Ивана Дмитриевича Путилина» (1904), взятых мной за основу разыскания, имеется список слов и выражений из так называемой музыки, то есть условного языка петербургских мошенников, я нахожу здесь жаргонное бутырь с объяснением городовой.

Сверим с тем, что было напечатано в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона (в томе IVa, вышедшем в 1891 году): «Ныне будочник, в большинстве городов, называется городовым». В этом же справочнике мы находим, что «Городовой ― низший чин полицейской стражи».
Мне кажется, что хожалый тоже указывает на городового, будучи его прозвищем: он, рядовой полицейский, делает обход своего участка, он ходит по вверенной ему территории, наблюдая за порядком и пресекая правонарушения. Достоевский упомянул хожалых, описывая контору, куда Раскольников вызван по повестке. В собрании сочинений (в 15-ти томах), у меня имеющемся, я не нахожу, в примечаниях к «Преступлению и наказанию», объяснение, кого имел в виду Фёдор Михайлович. В сегодняшних справочниках хожалый определяется как рассыльный, служитель при полиции для разных поручений. Мы додумываем: поскольку человек не в полиции, а при полиции, он не является полноценным блюстителем порядка, а если и числится штатным сотрудником, его используют как курьера и дают время от времени разные поручения. Следующий пример из романа «Петербургские трущобы» (полностью изданного в 1867 году), на первый взгляд, подтверждает это толкование: «Часу в четвёртом, только что прилёг было Селифан Ковалёв на свою лежанку задать доброго храпака и затем стряхнуть с себя всю эту блажь похмельную, над ухом его раздался звонок. Хожалый принёс ему повестку ― явиться назавтра к одиннадцати часам утра в ―скую часть к следственному приставу».

Мы сразу сравнивает с тем, как Раскольников получил серую, сложенную вдвое бумажку, запечатанную бутылочным сургучом ― в «Преступлении и наказании» дворник доставил по указанному адресу письменный вызов к квартальному надзирателю, и теперь, по схожей сцене у Крестовского, мы вроде бы убеждаемся, что хожалые были гражданскими лицами, выполнявшими распоряжения того или иного полицейского начальника.

Вы заметили, наверно, что Селифану Ковалёву предписано явиться к следователю в тот же час, который был назначен Раскольникову для встречи с Порфирием Петровичем. Скорее всего, это случайное совпадение.

Поскольку у нас в руках «Петербургские трущобы», пробежим глазами насколько глав и убедимся, что хожалого нельзя считать разносчиком повесток и уведомлений и ограничивать его деятельность разными поручениями. Крестовский описывает, как на Сенной площади происходит очередное безобразие, и хожалый выступает полновластным стражем правопорядка, пресекающим беспорядки: «Что это за крики и что за толпа? На что она смотрит и порою разражается таким поощрительным рыготаньем? Пьяная драка... клочья... кровь... Вон раздаётся призывной свисток полицейского-хожалого, которым он зовёт на помощь подчаска, а в эту самую минуту, с противоположной стороны, у Полторацкого переулка, новые крики...»

Дальше события могли развиваться по зарисовке Некрасова в стихотворении «Вор» (1850): задержанного доставят в квартал, то есть передадут квартальному надзирателю.

Пришёл городовой, подчаска подозвал,
По пунктам отобрал допрос отменно строгий,
И вора повели торжественно в квартал.

Обратившись к словарю В. И. Даля, я убеждаюсь в следующем: в каких-то российских областях хожалым называли человека бывалого, который много походил по свету и много повидал; в каких-то случаях это был, действительно, рассыльный в какой-либо конторе, сегодня таких сотрудников обычно называют курьерами. Но применительно к полиции, как написано у Владимира Ивановича, хожалый значит полицейский солдат, городовой.
Так что Помяловский, называя отдельно городовых и хожалых, ввёл нас в заблуждение: это одно и тоже.

Мы начали вроде бы что-то прояснять для себя, но вопрос снова несколько запутывается, потому что в «Петербургских трущобах» нам встречается городовой сержант. Мы усвоили, что городовые были низшими чинами полицейской стражи, они ― солдаты, а сержанты принадлежали к младшему командному составу, к унтер-офицерам.

Мошенники, а именно Серж Ковров и Николай Чечевинский, выдававший себя за венгерского графа Каллаша, а также Ян Владислав Карозич, он же Казимир Бодлевский, задумали вытрясти деньги из французского иезуита, обвинив его в соблазнении баронессы фон Деринг, которая на самом деле дворовая девка Наташа, служившая когда-то у Чечевинских. Двое из вышеназванных, Ковров и Каллаш, будучи коноводами, обрядились в полицейские мундиры и явились на дом к иезуиту в тот момент, когда он угощает мнимую баронессу, к нему подосланную, изысканными блюдами. Карозич-Бодлевский прикидывается оскорблённым мужем, требующим призвать к ответу соблазнителя его жены. Иезуит сильно пугается: «Весь дрожащий и ошалелый от страха, патер поднял глаза свои по направлению руки мнимого мужа и с ужасом увидел русского полицейского офицера и, за ним, городового сержанта».

Нас сейчас интересуют не мошенники с их дерзкими проделками, а последний из названных чинов ― сержант (которого разыгрывает весьма удачно гримированный граф Каллаш, то бишь Николай Чечевинский). Чуть ниже он назван хожалым сержантом. Крестовский указал должность или звание? Я уже утвердился во мнении, что городовые, низшие чины полицейской стражи, надзирали за порядком в общественных местах, то есть на улицах и площадях, в парках и где угодно на открытом воздухе, вне жилых и нежилых помещений, их можно сравнить с сегодняшними сотрудниками патрульно-постовой службы. Предшественниками городовых были будочники, приставленные, так сказать, к сторожевым будкам, по всему населённому пункту размещённым. Будка, из которой имелся обзор охраняемого участка, защищала постового с алебардой от непогоды, иногда она была достаточно большой кирпичной караулкой со всем необходимым для проживания. Будки отжили свой век (возможно, не оправдав себя), алебарды ушли в прошлое (они, похоже, служили только для устрашения и как символ правопорядка). Городовые в будках не стояли, в караулках не проживали, они выходили из полицейского участка на дежурство, делали пеший обход вверенной территории, отсюда, как я сказал, их прозвище хожалые.

Если городовой ― низший чин, если он солдат, почему Крестовский говорит о сержантах?
Будучи филологом, я не могу удержаться от следующих рассуждений: когда Всеволод Владимирович в своих «Петербургских трущобах» использует сержант (оправданно или произвольно) по отношению к городовому (хожалому), он, по-моему, привлекает (обоснованно или безосновательно) французское sergent de ville, где ville значит город, а существительное sergent следует понимать не как воинское звание сержант, оно использовано здесь в старом значении пристав (то есть человек, приставленный к определённой работе, в данном случае к защите горожан и охране их имущества). Французы, называя sergent de ville понятием устаревшим, объясняют его как (вооружённый) член городской стражи, обеспечивающей мир и спокойствие. Я принимаю это к сведению, и, обратившись к французско-русскому словарю, составленному К. А. Ганшиной, ожидаю увидеть перевод: 1. стражник, караульный. 2. городовой (низший полицейский чин). Но Ганшина даёт, с пометой устаревшее, одно толкование: полицейский. Мне видится здесь упрощение. Французы приводят для sergent de ville синоним: gardien de la paix. Я понимаю это как правоохранитель, сотрудник правоохранительных органов. Но Ганшина считает, что gardien de la paix значит просто полицейский (в Париже).

Хотелось бы большей точности, но мы не находим её ни в филологии, ни в литературоведении, ни в краеведении, ни в истории... Перечисляя, я чуть было не добавил в список правоведение, но воздержусь от такого заявления, ибо в означенной дисциплине ничего не смыслю. Не выходя за рамки своего образования, добавлю, что английские словари объясняют французское gardien de la paix как police officer, то есть полицейский, и я снова подозреваю упрощённый подход, правильным соответствием, по-моему, будет law enforcer.

И городовой сержант, и хожалый сержант в романе Крестовского кажутся мне маслом масляным, как если бы сегодня я назвал сотрудника патрульно-постовой службы патрульным постовым, а его коллег полицейскими ментами. Когда Помяловский написал, что в квартале кроме полицейского офицера имелись городовой, хожалые и бутари, я понимаю так, что три наименования указывают на одну и ту же должность. В квартале был офицер (поручик, подпоручик) и под его начальством несколько низших чинов, которых я бы назвал одним словом: городовые.

6. Как долго высыхают чернила, если их сразу не промокнуть?

Я увлёкся чрезмерно литературным разбором и лингвистическими исследованиями. Возвращаюсь в границы своего разыскания и первым делом высказываюсь по поводу чернил, считая своё суждение верным (хотя я филолог, а не криминалист): пусть даже все лица, в истории с убийством Миклухи-Маклай упомянутые (полковник, дворник, конторщик, затем опять дворник), торопились, стремглав бегали, тут же бросались и кидались выполнять поручения, требуется, в целом, не менее часа на то, чтобы сообщение об убийстве достигло ушей полицейского пристава, возглавлявшего 4-й участок Спасской части. Поскольку шла речь о тяжком преступлении, пристав дал знать в сыскную полицию — на Офицерскую улицу (в съезжий дом Казанской части), где в кабинет Путилина, если верить литератору, сработавшему обсуждаемый рассказ, вдруг врывается помощник в таком волнении и сообщает с такими восклицаниями об убийстве в доме Яковлева, как будто случилось нечто, с чем сыскная полиция никогда не имела дела!

Нас уверяют, что Путилин лично взялся за расследование и сразу отправился на место преступления. В других историях, выдаваемых за его записки или воспоминания, он тоже немедленно и тотчас развивает кипучую деятельность (тогда как в жизни полицейские чины не особо торопятся выезжать на вызов). За всё время, за несколько часов с момента убийства, любые чернила высохли бы. Тем более что Александра Васильевна, имея письменный прибор, не могла не иметь пресс-папье с промокательной бумагой, и, составляя какие угодно документы, она не могла не пользоваться им. Путилин, как нам сказали, увидел груду бумаг на столике в зале. Если бы госпожа Миклуха-Маклай положила грудой свои денежные расчёты и деловые распоряжения, не промокнув чернила, всё написанное тут же смазалось.

Или её убили, тихо подкравшись, в тот момент, когда она склонилась над столом и водила пером по бумаге? Нет, документы покоятся на столе в самой большой комнате, называемой в рассказе залой, а хозяйку зарезали в спальне, куда она удалилась, закончив с указаниями и подсчётами (приложив, естественно, пресс-папье ко всем записям). Чернильные пятна и пятна крови были обнаружены в разных помещениях.

С непросохшими чернилами понятно — пишущий недомыслил или, скажем так, перемудрил. Огромные лужи крови, заливавшие грудь бедной прислуги, чьё лицо искривлено судорогами огромного физического страдания, — литературная безвкусица. У нас, однако, имеются зацепки, вроде бы позволяющие отыскать дом Яковлева, расположенный недалеко от полицейского управления Спасской части, и выяснить, жила ли там женщина с очень редкой фамилией Миклухо-Маклай, точнее, Миклуха-Маклай.

7. Где убили, кого убили?

Поставленная цель кажется достижимой, разыскания не представляются особо сложными: в самом начале рассказа повествователь, кем бы он ни был, прямо указывает на место, где произошло убийство.

«Кто из петербуржцев не знает знаменитого дома Яковлева, известного более под именем Яковлевки? Эта каменная громада, построенная по всем правилам допотопной архитектуры, грязная, тёмная, с всевозможными дворами и лабиринтами, красующаяся и доныне, выходит на три улицы. Одной своей частью — на Садовую улицу, другой — на Екатерингофский проспект и третьей — на Вознесенский.
В этом доме бесчисленное множество квартир.
В некоторых, наиболее грязных, выходящих во двор, так называемых полуподвальных, ютилась и ютится столичная беднота в лице мастеровых, мелких торговцев <...>. Но были в этом доме квартиры и более барские, аристократические. <...> В одной из этих квартир жила вдова статского советника Александра Васильевна Миклуха-Маклай, фамилия которой стала известной всей грамотной, интеллигентной России благодаря известному путешественнику Миклухо-Маклаю. Дело о зверском убийстве, которое я теперь заношу в мои записки, произошло в 1888 году, в апреле. Оно взбудоражило весь Петербург, прибавив лишнюю известность и без того популярной Яковлевке».

Если каждый петербуржец знал Яковлевку, если она была так популярна, отзвуки былой славы или бесславия должны бы донестись до нашего времени. Прислушиваемся — и ничего не слышим. Ищем в книгах, журналах, газетах... И не находим ни одного упоминания. Листаем впустую современные публикации, где нам рассказывают, иногда очень даже подробно, историю каждого дома на каждой из трёх названных петербургских улиц, по которым много раз прошлись краеведы, останавливая внимание на каждом жилом и нежилом сооружении.

Изучаем по карте треугольный квартал, указанными улицами образованный. Один угол, где Садовая улица пересекается с Вознесенским проспектом, занят приметным административным зданием со шпилем — это Дом городских учреждений, воздвигнутый в первом десятилетии двадцатого века. Он и сегодня используется многочисленными государственными организациями и службами. Его адрес: Садовая, № 55-57 ― номер двойной, поскольку на земельном участке ранее находились два отдельных строения, частное и казённое, их выкупили и снесли, при этом власти решили не менять нумерацию по всей протяжённости улицы.


Дом городских учреждений на углу Садовой и Вознесенского проспекта. Изначально и до сих пор его адрес: Садовая улица, № 55-57.

Если двигаться от перекрёстка по Садовой по направлению к Сенной площади, на втором углу, почти заострённом, находится так называемый дом Адама ― пятиэтажное многоквартирное здание. Одной стороной, парадной, оно обращено к Юсуповскому саду, и мы видим на фасаде адресную табличку с № 51; его второе крыло вытянулось вдоль проспекта Римского-Корсакова, бывшего Екатерингофского, здесь этот же дом значится под № 2. Третий угол квартала прямой, на нём расположена школа с № 4 по проспекту Римского-Корсакова и № 38 по Вознесенскому.
Что было раньше на месте школы? Краеведы и историки о том умалчивают, не располагая сведениями или не имея ничего интересного для рассказа. Если верить описанию в путилинском рассказе, Яковлевка была каменной громадой с множеством дворов и лабиринтов. Где и как она, громада, здесь помещалась? Главное: каким образом она могла выходить на все три названные улицы?

У известного путешественника были родственники, но мы не обнаруживаем среди них статского советника с фамилией Миклуха-Маклай. Младший брат, Владимир Николаевич, во всех документах значился просто Миклухой: морской офицер, дослужившийся до капитана первого ранга, он погиб в 1905 году, так что Александра Васильевна, убитая, как мы узнаём из «Записок», в апреле 1888 года, никак не могла быть его вдовой. Третий брат, Михаил Миклуха, посвятивший себя геологии, умер в советское время, оставив после себя трёх детей от женщины, чьё имя история не сохранила... Мы обратили внимание, и нас даже заинтересовало, что Александра Васильевна и путешественник скончались не только в один год, но и в один месяц. Не будем, однако, уподобляться людям с нездоровым сознанием, которые во всём выискивают несуществующую мистическую связь. Смерть настигла двух дальних родственников с разницей в две недели ― что в этом странного, загадочного, необычного? Только пока что у нас нет ни одного свидетельства о родственных связях, будь они близкие или дальние.

8. Литературная выдумка?

Хозяйку квартиры обнаружили в последней комнате, спальне: «У письменного стола <…> лежала Миклуха-Маклай. Её белое платье-капот было буквально всё залито кровью, так что оно походило скорей на ярко-красное одеяние. Лежала она так же, как и прислуга её, Надежда Торопыгина, навзничь, на спине, только руки её не были распростёрты, а судорожно притиснуты <…> к горлу, которое страшным ударом было почти совсем перерезано...»
Мне снова приходят на ум литературные сравнения: у Путилина — варварски зверское двойное убийство, которое, как нас уверили, взбудоражило весь Петербург. Есть рассказ Эдгара По о кровавой бойне на улице Морг, там — неслыханное по жестокости убийство всколыхнуло весь Париж. Американский сочинитель пишет о двух зарезанных женщинах, тоже с сильными ударами по горлу, причём, когда наткнулись на старшую, — её так хватили бритвой, что при попытке поднять труп голова отвалилась. Сразу обнаружилось орудие преступления: «На стуле лежала бритва с окровавленным лезвием».

У нашего рассказчика вместо бритвы ― кухонный нож, который валялся на полу, и возникает простой, обоснованный вопрос: почему преступник не унёс его, сунув под одежду, почему не избавился от него по дороге, швырнув в Екатерининский канал? Меня удивляет также невнимательность людей, которые, по специфике своей службы, должны быть предельно внимательны. Вспомним: Путилин со своими агентами, прокурор, судебный следователь, полицейский врач, полковник В* входят в квартиру. Пока врач осматривает убитую девушку, Путилин направляется внутрь помещений, он отмечает, что в первых трёх комнатах всё было в совершенном порядке, затем в зале он рассматривает деловые бумаги — те, что якобы с непросохшими чернилами, далее следует описание спальни, где закончилась жизнь Александры Васильевны: комод забрызган кровью, его ящики выдвинуты, у письменного стола ящики тоже раскрыты... И только потом один из агентов обнаружил нож, не спрятанный где-нибудь под шкафом, не брошенный под кровать или диван: орудие убийства лежало на полу в коридоре около прихожей. До этого все топтались у входа и — большой окровавленный нож сразу не заметили? Там же, на полу коридора, валялась коробка с папиросами ― на неё, получается, тоже никто не обращал внимания, пока Путилин после обстоятельного осмотра комнат не вернулся в прихожую, и они, папиросы, по придумке литературного обработчика, давали возможность гению русского сыска лишний раз продемонстрировать свои блестящие детективные способности: он уверенно заявил остальным участникам обыска, что в квартире побывал не убийца, а убийцы: они явились в открытую, не таясь, вроде как по делу, и прежде всего отослали прислугу, Надежду Торопыгину, в лавку за куревом.

Вместо того, чтобы сунуть в карман папиросы, прислугой принесённые, преступники бросили их на пол? Я придираюсь? Нет, я слежу за логикой повествования. Путилин уверен, что хозяйка знала посетителей: она сама провела или пригласила их в спальню. Ничего из платья, из серебра и золота не было похищено, и гений русского сыска делает вывод: «Убийство совершено лицами, хорошо знающими как покойную, так и распорядок её жизни и те места, где у покойной хранились деньги».

Дальнейшие умозаключения чем-то похожи на дедуктивные выводы Шерлока Холмса в историях, придуманных Артуром Конан Дойлем: они звучат убедительно, они завораживают, как все истории, далёкие от жизненной правды, но при критическом рассмотрении их легко опровергнуть. Мы снова в спальне Александры Васильевны, мы внимаем Путилину:
«Обратите внимание: в письменном столе открыт и выдвинут как раз тот ящик, который меньше всего заметен и не бросается в глаза. Опыт многих лет и многих розысков доказал мне, что грабители прежде всего раскрывают большой средний ящик письменных столов, а уж потом принимаются за боковые ящики. Тут, как видите, как раз наоборот. <…> В комоде ― то же самое. Средний и нижний ящики хотя и раскрыты, но в них убийца даже не потрудился рыться. Он всё внимание устремил на левый верхний ящик...»

Теперешнее описание несколько не согласуются с той картиной, которую нам нарисовали выше: в комоде и письменном столе всё было перерыто вверх дном.

Подозрение сразу падает на некую Королёву, ранее служившую кухаркой у Миклухи-Маклай. Представители власти быстро наводят справки, узнают, что у кухарки есть муж и сын двадцати трёх лет, парень без определённых занятий. Путилин направляет чиновника Шереметьевского на квартиру Королёвых: «Произведите у них самый тщательный обыск и арестуйте их даже в том случае, даже если у них и не окажется ничего подозрительного!» Фраза театральная, но в ней прозвучала фамилия чиновника, на самом деле существовавшего: в справочной литературе упоминается Л. А. Шереметевский — в 1892 году, после описываемых событий, он помощник начальника, а в 1898 году — начальник сыскной полиции Петербурга.

Шереметьевский, или Шереметевский, «в сопровождении помощника пристава 3-го участка Казанской части Значковского отправился к Королёвым. Жили они в доме № 87 по Екатерининскому каналу. <…> Это было типичное обиталище бедных, полуголодных людей. Невозможно грязный двор. Ужасный ретирад заражал его своим отвратительным зловонием. Сделав несколько шагов вниз, по ступеням, залитым помоями, они остановились у двери, обитой ветхой, истлевшей клеёнкой».

С одной стороны, точное указание фамилий, званий и адресов, с другой стороны ― литературщина, некоторое подражание Достоевскому в описании грязного людского жилья и жалкого быта. Раскольников ютился в тесной комнатёнке, напоминавшей сундук, и бывший студент называл её не иначе как конурой: «Ты ведь была в моей конуре, видела... А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру!» Или в какой норе прозябали Мармеладовы — в одном из домов где-то там же на Екатерининском канале: «Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, была отворена. Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной; всю её было видно из сеней. <…> Через задний угол была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать...»

Шереметьевский застаёт Королёву за стиркой в прачечной. Среди белья — рубашка её сына, и во многих местах на ней виднелись большие кровяные пятна. Полицейские обнаруживают также следы крови на пиджаке и башмаках Михаила Королёва. Тот утверждает, что порезался, из пальца текла кровь. Проверили: порез, действительно, есть. При обыске обнаружены деньги — их совсем немного, но Королёв все равно пугается, утверждает, что деньги не его. Парня прижали, он рассказал об убийстве, уверяя, что совершил его вместе со старшим дворником яковлевского дома...

Преступник, судя по тому, что мы прочитали, был быстро найден. Только нам никак не удаётся отыскать Яковлевку, и объяснить, откуда у Александры Васильевны фамилия Миклуха-Маклай.

9. Миклухо-Маклай из рода Миклух

В «Адресной книге города Санкт-Петербурга на 1892 год» есть Михаил Николаевич Миклуха, проживавший на Васильевском острове (21-я линия, д. 2). Это геолог, брат Николая Николаевича, известного этнографа, антрополога, путешественника — того, чьё имя присвоили, в 1947 году, ленинградскому Институту этнографии (ныне он петербургский Институт этнологии и антропологии). Не берусь судить, велик ли вклад Миклухо-Маклая в перечисленные науки, но, по-моему, Николаю Николаевичу лучше всего подходит определение искатель приключений. О людях такого склада говорили в старину: смельчак — это было вполне официальное именование, не просто разговорный одобрительный отзыв. В биографических сведениях, необходимых для публикации его работ, Николай Николаевич сообщал обтекаемо (о себе в третьем лице), что «был определён матерью своей <…> во 2-ю С.-Петербургскую гимназию. Из 6-го класса он перешёл вольнослушателем в С.-Петербургский университет».
Вольнослушатель не значит студент. Не вдаваясь в подробности, тем более что они противоречивы, повторю слова одного из ранних исследователей его жизни: Миклуха не получил в России официального диплома об окончании своего образования. Я вовсе не подкапываюсь или осуждаю смельчака: мне очень понятно его нежелание протирать в течение многих лет штаны на школьных и институтских скамейках, потом для начала карьеры корпеть над переписыванием бумаг в какой-нибудь затхлой канцелярии ― переписывать старые бредни и глупости господ столоначальников, как выразился Н. В. Гоголь (22 мая 1829 года, объясняя по почте почтеннейшей маминьке своё нежелание поступать в Петербурге на службу). Николай Миклуха отправился в Европу и затем в дальние края, дабы своими глазами увидеть и своими руками пощупать то, что большинство гимназистов и студентов зазубривало по учебникам и рассматривало на картинках. Не удивительно, что искатель приключений помимо некоторого образования приписал себе и дворянство (всё так же говоря о себе в третьем лице): «Отец естествоиспытателя-путешественника Миклухо-Маклая был дворянин Черниговской губернии. Потомственное дворянство было дано прадеду его, Степану, который, состоя хорунжим в одном из казацких полков, отличился при взятии Очакова в 1772 году. Отец Николая Николаевича получил образование сперва в Нежинском лицее...»

Напомню: Николай Ильич, отец естествоиспытателя, был просто Миклуха. В «Малороссийском родословнике» В. Л. Модзалевского дворян с указанными фамилиями, одинарной или двойной, нет, точно так, как в британских родоводах не обнаружишь Маклаев. По легенде, придуманной, скорее всего, самим путешественником, в семнадцатом веке шотландский дворянин Маклай, воевавший на стороне поляков против запорожских казаков, попав в плен, женился на девушке из семейства Миклух... Короче говоря, за границей, выдавая себя за титулованную особу, наш смельчак стал подписываться, по-английски, Maclay, что должно читаться по-русски Маклей; в любом случае, среди шотландских баронов не было и Маклеев. Мнимый дворянский титул, каждому искателю приключений просто необходимый, — не наше дело, нам бы узнать, каким образом и когда Н. Н. Миклуха стал официально Миклухо-Маклаем. По идее, любой человек, в том числе в наши дни, может обратиться лично с заявлением в соответствующую службу и поменять имя, отчество, фамилию — по отдельности или все составляющие одним махом. Изменения, сопряжённые с большими хлопотами и расходами, ибо придётся менять многие другие, уже имеющиеся документы, будут оформляться должным образом на основе представленных удостоверений и справок с занесением всех данных в регистрационные книги. Я не нашёл в доступных публикациях ничего об официальной, так сказать, перерегистрации Николая Миклухи. Скорее всего, фамилию Миклухо-Маклай вписали ему при оформлении паспорта за границей, как говорится, со слов заявителя.

А потом по личному заявлению некий статский советник, муж Александры Васильевны, переименовал себя в Миклуху-Маклая?

Упомянутый выше Михаил Николаевич, брат путешественника, оставался Миклухой до своей смерти в 1927 году — разве что ему приписывали по незнанию двойную фамилию. Как приписывали её и третьему брату, морскому офицеру Владимиру Николаевичу Миклухе, погибшему в 1905 году в Цусимском сражении, во всех документах он значился как Миклуха, в таком написании его имя указано на мемориальной доске в церкви Спаса-на-Водах, что в конце Английской набережной, на небольшом Ново-Адмиралтейском острове, мы сходим и удостоверимся... Виноват, удостовериться не представляется возможным: храм, воздвигнутый как памятник для вечного поминовения моряков, убиенных в русско-японскую войну, при советской власти был уничтожен.

Задним числом даже Николая Ильича Миклуху, отца перечисленных братьев, именуют обычно Миклухо-Маклаем. Например, в списке тех, кто закончил в 1835 году Лицей князя А. А. Безбородко (бывшую Гимназию высших наук), Николай Ильич фигурирует как Миклуха-Маклай, с пояснением Н. В. Гербеля: «Умер 20 декабря 1857 года в Петербурге. <…> Отец известного путешественника и учёного Ивана Николаевича Миклухи-Маклая».

Приписав Н. И. Миклухе, главе семейства, двойную фамилию, Гербель сделал вторую ошибку, назвав его сына, известного своими похождениями в Новой Гвинее, не Николаем, а Иваном!
Гербель, тоже, кстати, Николай, только по отчеству Васильевич, ― плодовитый поэт и переводчик, также учившийся в указанном лицее. Что для нас интереснее, среди выпускников 1834 года мы обнаруживаем Фёдора Егоровича Миклуху, жившего потом в Петербурге, где он работал младшим бухгалтером по хозяйственной части в Главном управлении путей сообщения. Как сообщает Гербель, этот Миклуха умер в чине надворного советника. А в 1851 году в 25-м лицейском выпуске указан Василий Ильич Миклуха, коллежский секретарь, служивший по железнодорожной части. Он приходился дядей нашему путешественнику.

Или не дядей? Некоторые краеведы, историки и особенно любители лишь бы чего написать утверждают, что у Миклухо-Маклая был родной дядя Григорий, и, как установили исследователи, именно Григорий Ильич учился и дружил с Николаем Васильевичем Гоголем, он рассказывал Гоголю об участии далёких предков Маклаев в борьбе с польской шляхтой, поведав заодно, как молодой казак Назар Макуха полюбил некую вражескую барышню, что стало у Гоголя сюжетом для «Тараса Бульбы». А прадед путешественника, Степан Макуха по прозвищу Маклай, отличился во время русско-турецкой войны, императрица Екатерина II лично вручила ему дворянскую грамоту, именно он сменил фамилию Макуха на Миклуха, посчитав её более благозвучной... Такая вот белиберда. Такая вот окрошка, где ночь перед Рождеством перемешана с Тарасом Бульбой и густо сдобрена записками сумасшедшего.

Оставим в покое происхождение, жизнь и приключения Н. Н. Миклухо-Маклая. Расследуя историю с убийством Александры Васильевны, мы со временем найдём-таки ответы на поставленные вопросы, а что касается нашего смельчака — в его биографии загадки, не поддающиеся разгадке, там столько чудес, что упомянутый по ходу дела великий сочинитель Н. В. Гоголь развёл бы руками и воскликнул: «Чёрт знает что такое!» Добавив: «Ничего решительно не понимаю!»

10. От поиска ковалёвской квартиры к поиску Яковлевки

Коллежский асессор Ковалёв в известном произведении Н. В. Гоголя проживал на Садовой улице. К чему нам вымышленный персонаж, если мы разыскиваем факты? К тому, чтобы на сравнении с вымыслом нагляднее показать, какими трудными или безуспешными бывают поиски непридуманного человека (особенно жившего в прошлые века), хотя нам известны его фамилия, имя и отчество (в случае с Александрой Васильевной и дата смерти). Гоголевский Ковалёв, предпочитавший называть себя майором, а не коллежским асессором, «имел обыкновение каждый день прохаживаться по Невскому проспекту. Воротничок его манишки был всегда чрезвычайно чист и накрахмален...» Слышу второе замечание: зачем автор очерка отвлекается на предметы мужской одежды? Подождите, и одежда иногда имеет существенное значение; например, разыскивая пропавшего человека или беглого преступника, полиция в своих объявлениях указывает, иногда весьма подробно, во что разыскиваемая личность была одета.

С вашего позволения я зачитаю ещё небольшой отрывок из повести «Нос». Встретив на улице бабу, торгующую (очевидно, с лотка) новыми манишками, коллежский асессор говорил обыкновенно: «Послушай, голубушка, <…> ты приходи ко мне на дом; квартира моя в Садовой; спроси только: здесь ли живёт майор Ковалёв? ― тебе всякий покажет».

Поставлю себя... Нет, лучше поставлю вас на место бабы. Отягощённые лотком, вы, оставив своё натоптанное торговое место на Невском, шагаете, поначалу бодро, по названной улице, длина которой более четырёх километров. Около каждого жилого дома останавливаясь, вы обращаетесь к прохожему с вопросом по полученному предписанию: здесь живёт майор Ковалёв? Всякий, вместо того, чтобы тут же показать, качает головой, пожимает плечами, и при этом, вполне возможно, произносит в ваш адрес, мысленно или вслух, что-нибудь нелестное. Вы беспокоите дворников в многочисленных внутренних дворах и жильцов, там же встретившихся, простодушно выспрашивая по той же инструкции: меня звал к себе майор Ковалёв ― у него квартира в Садовой. Дворники бросают подозрительный взгляд, видя в вас шутника или мошенника с неясным преступным замыслом. А вы ни то ни другое, вы оказались в роли простака, приехавшего из деревни, где, в отличие от огромного города, всего пять или пусть десять хат, и достаточно произнести фамилию человека (или имя), чтобы сразу установить его местожительство.

На столичной Садовой улице, возможно, вы пересечётесь, в конце концов, с личностью, в данный момент ничем не занятой и склонной поболтать, но даже она, праздная личность, попросит, чтобы вы всё-таки назвали номер дома. В гоголевские и путилинские времена имел значение не столько номер, сколько имя домовладельца.

Ежели Ковалёв встречал какую-нибудь смазливенькую лоточницу, он, как написано у Гоголя, «давал ей сверх того секретное приказание, прибавляя: Ты спроси, душенька, квартиру майора Ковалёва». Согласитесь: наш кавалер, сообщая таким образом свой адрес, и от обычной торговки никогда не дождётся манишек, и смазливенькая баба, даже если польстится на нечто секретное, никогда не разыщет Ковалёва по одной фамилии. Гоголь не сообразил, что, заводя разговоры с бабами, его герой должен был, по крайней мере, называть также имя с отчеством: он Платон Кузьмич.

Двадцать пятого марта неназванного года Ковалёв, проснувшись утром, посмотрел в зеркало и обнаружил, что у него вместо носа совершенно гладкое место. Цирюльник Иван Яковлевич, из-за которого случилось в Петербурге сие необыкновенно странное происшествие, проживал на Вознесенском проспекте. Если бы торговки, желавшие сбыть майору товар или выполнить его секретное приказание, услышали про Вознесенский, они не стали бы волочиться через весь город от Михайловского замка до Старо-Калинкина моста, они бы сузили значительно поиск, смекнув, что Ковалёв брился у цирюльника, чьё заведение (с вывеской, где изображён господин с намыленной щекой) находится недалеко от квартиры, майором занимаемой, они бы донимали дворников и жильцов в доходных домах по обе стороны перекрёстка: напротив Юсупова сада, где Садовая ведёт к Сенной площади, или в противоположной стороне, где улица тянется после пересечения с Вознесенским к Крюкову каналу.

Мы ищем не Ковалёва, но, как ни странно, присматриваемся к тому же кварталу, который Гоголем в повести «Нос» обозначен ― правда, сочинитель по рассеянности не привязал ни цирюльню, ни майорское жильё к более определённым ориентирам, чтобы уличные торговки всё-таки имели возможность сбывать ему манишки и выполнять секретные приказания. В этой округе мы уже выделили Спасскую часть (точнее, съезжий дом Спасской части) с приметной каланчой; в такой же мере на виду и на слуху была Управа благочиния, историю которой я изложу в двух словах, ибо она находились здесь же на Садовой, в границах четвёртого полицейского участка.

Управа во главе с обер-полицмейстером была основана в 1782 году при Екатерине II. По «Уставу благочиния» (утверждённому в том же году 8 апреля), Санкт-Петербург разделили на части, которые в свою очередь были разбиты на кварталы; полицейское управление в каждой части возглавлял частный пристав, в кварталах — ему подчинённые квартальные надзиратели. Павел, воцарившись, упразднил екатерининский административно-полицейский орган, но его восстановили в 1802 году при Александре I. С 1866 года началось второе упразднение, закончившееся к 1874 году полной ликвидацией Управы.

Повесть «Нос» создавалась в 1832-1833 годах. Соотнесём выдуманную историю с официальными сведениями, открыв «Городской указатель или адресную книгу на 1850 год», полезный справочник, составленный Н. И. Цыловым, откуда я делаю следующую выписку: «Управы благочиния 1-й Департамент: Большая Садовая улица, близ Вознесенского проспекта, собственный дом». И строкою ниже напечатано: «Управы благочиния 2-й Департамент: Большая Садовая улица и Вознесенский проспект, дом Шабишевой».

Поскольку в повести «Нос» преобладает безудержная фантазия, сочинитель мог бы поселить своего майора на проспекте или в проулке с выдуманным названием, но, если уж он упомянул Садовую и Вознесенский, ему следовало добавить в речь Ковалёва два-три слова, без которых его общение с лоточницами на Невском проспекте видится приставанием к бабам с непонятной целью. Уж если Ковалёв действительно желал купить у них манишки или секретно пообщаться у себя на дому, он выражался бы чуть пространнее, но точнее: моя квартира в Садовой по соседству с Управой, или: живу я напротив Юсупова сада, или: через дорогу от съезжей, спросите Платона Кузьмича, всякий покажет... В «Городском указателе» Цылова мне попался на глаза Адресный стол, и я на всякий случай взял на заметку, что он находился здесь же «В Большой Садовой улице, в доме 1-го Департамента Управы благочиния».

Отложив справочник Цылова, оторвавшись от изучения старых городских карт, прервав кабинетные размышления, давайте дойдём до пересечения улиц и проспектов, названных в путилинском рассказе, чтобы взглянуть на месте, что там находится, и как оно там расположено, ― следуя совету, который был подан когда-то Гоголем: если попристальнее вглядеться, что-нибудь прояснится, вдруг выступит само собою.
Не каждый откликнется на моё приглашение, проживая на окраинах Петербурга или вдали от него, мне же не составит труда выйти из дома и пешком прогуляться: я живу на Измайловском проспекте недалеко от Фонтанки, откуда рукой подать до всех только что упомянутых достопримечательностей.

11. Неточные адресные сведения, выдаваемые за точные

Первые визуальные наблюдения несколько озадачивают (не имея, впрочем, отношения к убийству Миклухи-Маклай). Например, Нос майора Ковалёва ― ему создан памятник, как действующему лицу в гоголевской повести, он, так сказать, увековечен в мраморе и висит на боковой стене углового дома, где Вознесенский пересекается с Екатерингофским, простите, с проспектом Римского-Корсакова, как ныне он официально именуется. Нос, доска с его выпуклым изображением, находится на здании под № 36. У меня с собой путеводитель по городу, и ещё описание гоголевских мест в Петербурге, и другие справочники ― в одном из них, написанном вроде как сведущим краеведом, чёрным по белому напечатано: Нос прикреплён к фасаду дома под № 11 по Вознесенскому проспекту. Так тридцать шесть, как мне видится, или одиннадцать, как утверждается в справочнике? Верить глазам своим или принять слепо то, что исходит от краеведа, вернее, от книги, которую редактировали в издательстве и сочли нужным напечатать в типографии?

Эта путаница поддаётся распутыванию. Памятная доска с мраморным изваянием Носа прикреплена к торцу старинного строения, известного как дом Ф. Н. Челищева (М. В. Кольбе). Торец, если кто не знает, это боковая сторона прямоугольного сооружения, она обычно короткая и часто глухая, то есть не имеющая окон. Нумерация, извините за переход на казённый слог, производится вдоль улицы, на которую выходят фасады дом. Фасад челищевского дома обращён на проспект Римского-Корсакова, и вот там, на лицевой стороне, имеется адресная табличка с двумя чётко выведенными единицами.

В другом справочнике, богато иллюстрированном, сообщают, что адрес Носа — № 38 по Вознесенскому. Мраморный Нос, мы уточнили, действительно, повёрнут лицом и взирает, если можно так выразиться, на Вознесенский, но дом Челищева со своим фасадом, со своим торцом и своим настенным памятником никак не тридцать восьмой. Такой номер имеет школа, памятными досками не увешанная, с Гоголем и его литературными героями не связанная, старчеством не отягощённая: общеобразовательное учреждение было построено в советское время.

Стоя на перекрёстке, имея за спиной дом Челищева, мы смотрим на школу, которая, повторяю и уточняю, значится под № 38. Здание, будучи угловым, имеет также табличку с № 4 по проспекту Римского-Корсакова. Можно предположить, что школу, довольно большую, возвели не месте Яковлевки. Но дом Яковлева в очерке от убийстве Миклухи-Маклай назван каменной громадой со всевозможными дворами и лабиринтами, и, главное, нам сказали, что одной стороной он выходил на Садовую. А школа с Садовой улицей никак не связана, она никаким боком к ней не повёрнута.

12. Разносторонний треугольник в Спасской части с разнобоем в адресах и домовладельцах

Теперь уже не мысленно, теперь наяву мы обходим квартал. Он плотно сбит, дома в нём большие, но их мало. По проспекту Римского-Корсакова к школе (под № 4) боком примыкает и весь острый угол квартала занимает уже упомянутый дом Адама (под № 2) со своим вторым (главным) фасадом по Садовой улице. О нём много всего пишут. У нас с собой, кроме прочих изданий, есть «Петербург Достоевского», где мы читаем, что Фёдор Михайлович жил недалеко отсюда — нужно пройти по Садовой и, не доходя до Сенной площади, свернуть налево на Кокушкин мост и в Столярный переулок. В справочнике, который мы держим в руках, целая глава посвящена поэту А. Н. Майкову с указанием местожительства ― как раз в доме Адама:
«Квартира Аполлона Майкова (Садовая ул. 51): Поэт А. Н. Майков — ровесник и ближайший знакомый Достоевского <…>. С 1840-х годов, когда Достоевский впервые с ним познакомился, и до смерти Фёдора Михайловича поэт прожил в доме Адама напротив Юсуповского сада».
Правда, другие пишут, что Майков и его отец снимали жильё в доме Шеффера. А по словам самого Аполлона Николаевича, в 1840-х годах он квартировался у Аничкова.

В «Путеводителе» 1854 года, где 60000 адресов из Санкт-Петербурга, упомянут Николай Аполлонович Майков, майор в отставке, он же живописец и отец поэта, проживающий по адресу: Екатерингофский пр., № 1.54. Сам поэт, сын живописца и друг Достоевского, если верить «Путеводителю», зарегистрирован на Большой Подьяческой, в доме № 1. Какое-то несовпадение с тем, что мы видели в книге о Достоевском. Другие краеведы указывают на дом И. В. Аничкова, он через дорогу и влево от Адама, на противоположной стороне Садовой улицы и ближе к Сенной площади, при они ссылаются оправданно на воспоминания поэта о том, как однажды явился к нему Ф. М. Достоевский и повёл довольно опасные речи:
«Приходит ко мне однажды вечером Достоевский на мою квартиру в дом Аничкова, — приходит в возбуждённом состоянии и говорит, что имеет ко мне важное поручение.
— Вы, конечно, понимаете, — говорит он, — что Петрашевский болтун, несерьёзный человек и что из его затей никакого толка выйти не может. А потому из его кружка несколько серьёзных людей решились выделиться (но тайно и ничего другим не сообщая) и образовать особое тайное общество с тайной типографией, для печатания разных книг и даже журналов, если это будет возможно. <…> Хотите ли вы вступить в общество?
— Но с какой целью?
— Конечно, с целью произвести переворот в России. <…>
— Я не только не желаю вступить в общество, но и вам советую от него отстать. Какие мы политические деятели? Мы поэты, художники, не практики, и без гроша. Разве мы годимся в революционеры?»

Из письма А. Н. Майкова к П. А. Висковатову в 1885 году мы узнаём, когда примерно состоялся этот разговор: «Раз, кажется, в январе 1848 года, приходит ко мне Ф. M. Достоевский, остаётся ночевать — я жил один на своей квартире — моя кровать у стены, напротив диван, где постлано было Достоевскому. И вот он начинает мне говорить <…>. А решили они завести тайную типографию и печатать и т. д...»

В марте 1860 года А. Н. Майков обращается к Ф. А. Кони, приглашая его, театрального критика, принять участие в составлении «Энциклопедического лексикона». Содержание письма мы опускаем, ибо нас интересует только обратный адрес: «Если согласитесь, тотчас бы вошли в состав редакции. Живу я: в Большой Садовой, против Юсупова сада, в доме Куканова, 3-й подъезд от угла Екатерингофского проспекта, в 3-м этаже».

Мы услышали три, нет, четыре разных адреса и фамилии трёх, нет, четырёх разных домовладельцев: Адам, Аничков, Шеффер, Куканов. Как это понимать?
В другом письме, от 24 сентября 1867 года, A. H. Майков потревожил К. Д. Кавелина с просьбой помочь денежно Ф. М. Достоевскому, который истратил полностью гонорар от «Преступления и наказания» на уплату долгов: «Обращаюсь к Вам как к члену Комитета для пособия нуждающимся литераторам. <...> В настоящее время один из первоклассных наших писателей находится чуть не на краю гибели. Это Ф. М. Достоевский <...>. Теперь он совсем без денег. Друзья выслали ему что могли, но это не много <…>. Если Комитет найдёт возможным что-нибудь для него сделать, прошу меня уведомить по адресу: в Большой Садовой, против Юсупова сада, в доме Шеффера».

Выше мы представляли, как лоточницы в повести «Нос», отыскивая местожительство майора Ковалёва, метут подолами всю четырёхкилометровую Садовую улицу. Теперь мы имеет в своём распоряжении вроде как точные адреса, но не можем уверенно показать, где жил Аполлон Майков. В 1848 году он принимал у себя Достоевского в доме, хозяином коего назван Аничков. А затем поэт переехал от Аничкова на другую сторону Садовой улицы, в жилое здание, которое против Юсупова сада, где обустроился рядом с отцом?

Конечно, жильё перестраивалось, продавалось и покупалось, переходя из рук в руки, менялась нумерация... Прежде всего о владельцах: пишут, что в начале девятнадцатого века земельный участок и строение на углу Садовой улицы и Екатерингофского проспекта (в 3-й Адмиралтейской части) принадлежали Гавриилу Романовичу Державину, известному государственному деятелю и поэту. После его смерти в 1816 году недвижимость перешла к вдове Дарье Елексеевне (в девичестве Дьяковой). Она скончалась в 1842 году. По адресному календарю 1844 года на участке проживает в собственном доме генерал-майор Егор Андреевич Адам, но официальной владелицей значится его супруга, Корнелия Мартыновна Адам. В августе 1852 года она продаёт дом, заложенный и просроченный, купцу А. И. Полосухину. В 1862 году владельцем числится уже некий Куканов ― его фамилию мы слышали от Аполлона Майкова. После Куканова здание, видимо, было перекуплено Шеффером?
Теперь о нумерации. Она кардинально поменялась в 1858 году, когда в Петербурге правую сторону сделали нечётной, а левую чётной. В справочнике 1854 года адрес Н. А. Майкова, майора в отставке и живописца, был, напомню, Екатерингофский пр., № 1.54, то есть первый по указанному проспекту и пятьдесят четвёртый по Садовой, после 1858 года он стал № 2 по проспекту... И, видимо, № 47 по Садовой улице? Во «Всеобщей адресной книге» на 1867–68 годы сообщается, что Шеффер (в написании Шефер) владел домом № 47 по Большой Садовой улице. И адрес Майковых указан именно в этом доме: Николай Аполлонович, отец поэта, значится в квартире № 24, сам поэт — по соседству, в квартире № 26. Мы вроде как убеждаемся, что Шеффер приобрёл у Куканова жилое здание, принадлежавшее ранее Полосухину, а до него Корнелии Мартыновне Адам. Какие стремительные купли-продажи... Что-то вроде как начало проясняться, но тут же вернулось замешательство. Просматривая в той же «Всеобщей адресной книге» сведения о петербургских домовладельцах, я нашёл фамилию Куканова с указанием недвижимости, ему принадлежавшей: во-первых, «Екатерингофский проспект, д. № 2». Это всё тот же дом Адама, его малое крыло; во-вторых: «Большая Садовая, д. № 49».
Почему сорок девять, а не сорок семь? Куканов продал Шефферу дом Адама или остался его владельцем? С этими петербургскими адресами, домами и домовладельцами — просто чёрт знает что такое! — как часто восклицали литературные герои, выведенные Гоголем в разных произведениях, включая Аксентия Поприщина в «Записках сумасшедшего».

13. Писатели и издатели

Увлёкшись просмотром имён во «Всеобщей адресной книге» на 1867–68 годы, я вычитал, что в доме № 49 по Большой Садовой улице проживал Фёдор Тимофеевич Стелловский, издатель музыкальных и литературных произведений, торговец нотами и книгами, владелец типографии, по этому же адресу расположенной. Любопытно, что Стелловский напечатал четырёхтомное собрание сочинений А. Ф. Писемского (в 1861–1867 годах). А что такого любопытного? Объясняю: мы, обогнув по часовой стрелке угол квартала, стоим на Садовой и прямо у нас над головой, на доме Адама, на том фасаде, который обращён к Юсуповскому саду, имеется мраморная памятная плита с надписью: «В этом доме с 1858 г. по 1863 г. жил Алексей Феофилактович Писемский. Здесь он написал драму Горькая судьбина».

Слава этого плодовитого литератора давно прошла, сегодня его мало кто помнит, вряд ли кто-то с интересом читает. Ф. Т. Стелловский, купец второй гильдии, взявшийся издавать ноты и книги ради денежной прибыли, был бы совсем забыт, если бы не его деловые отношения с другим писателем, Достоевским. В 1865–1870 годах Стелловским было выпущено «Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского» в четырёх томах, но особенное впечатление производит история с романом «Игрок», из-за которой Фёдору Тимофеевичу обеспечено, конечно, не бессмертие, но долгая посмертная память. Привожу объяснения Е. И. Кийко, сотрудницы Пушкинского дома, взятые мной из примечаний к названному произведению:
«Летом 1865 года, теснимый кредиторами, Достоевский вынужден был продать спекулянту и довольно плохому человеку Ф. Т. Стелловскому право на издание собрания своих сочинений. ― Но в контракте нашем была статья, ― рассказывал Достоевский в письме к А. В. Корвин-Круковской от 17 июня 1866 года, ― по которой я ему обещаю для его издания приготовить роман, не менее 12-ти печатных листов, и если не доставлю к 1-му ноября 1866 года (последний срок), то волен он, Стелловский, в продолжение девяти лет издавать даром, и как вздумается, всё, что я ни напишу, безо всякого мне вознаграждения.

Увлечённый работой над «Преступлением и наказанием» Достоевский не принимался за новый роман до начала октября 1866 года. Когда же времени на выполнение обязательства осталось меньше месяца, он вынужден был пригласить стенографистку Анну Григорьевну Сниткину (ставшую впоследствии его женой) и продиктовал ей текст романа в течение 26 дней, с 4 по 29 октября. <…> Рукопись романа, переданного 1 ноября 1866 года Стелловскому, была названа «Рулетенбург», то есть «Город рулетки». Однако издатель потребовал, чтобы название это было заменено на какое-нибудь другое, более русское <…> Достоевский согласился, и роман был напечатан в 3-м томе Полного собрания сочинений Достоевского, изданного Ф. Стелловским (СПб., 1866), под названием «Игрок»...

В 1859 году, как раз в период, указанный на памятной доске, Писемский в послании к А. Н. Островскому, сообщая обратный адрес, называет владельцем своего дома не Адама и не Шеффера: «Пиши ко мне прямо на квартиру: на Садовой, в доме Куканова, против Юсупова саду». Мы помним, конечно: и Майков говорил в послании к Ф. А. Кони о домовладельце Куканове. Литератор П. Д. Боборыкин в своих воспоминаниях «За полвека» (издававшихся в 1906–1913 годах) утверждал, что дом был не пятиэтажный, как сегодня, а трёхэтажный: «Писемский квартировал в те годы до самого своего переселения в Москву в том длинном трёхэтажном доме (тогда Куканова), что стоит на Садовой против Юсупова сада, не доходя до Екатерингофского проспекта. Дом этот по внешнему виду совсем не изменился за целых с лишком сорок лет, и я его видел в один из последних моих приездов, в октябре 1906 года, таким же; только лавки и магазины нижнего жилья стали пофрантоватее».

Если перемещаться по Садовой со стороны Сенной площади, по возрастанию номеров, не доходя до Екатерингофского проспекта дом Куканова находиться не может. Боборыкин, очевидно, приближался к нему с противоположной стороны, двигаясь от Вознесенского. Поэт Майков и литератор Писемский были соседями? Издатель Стелловский снимал квартиру и разместил типографию в том же кукановском доме? Может быть, два соседних дома, под № 47 и № 49, соединили когда-то и перестроили в едином стиле, и мы сегодня называем домом Адама (под № 51) то, что от сращения и перестройки получилось?

14. Адресный стол

В девятнадцатом веке здесь, в треугольном квартале, который мы обходим уже который раз, присматриваясь к фасадам и адресным табличкам, находился, при Управе благочиния, городской адресный стол. Жаль, что он не дотянул до наших дней — вместе со сведениями о петербургских жителях того времени. Рядом пребывая, мы бы в означенное учреждение обратились, и через две минуты нам бы подсказали, где искать Майкова и Писемского, нам бы указали точный адрес, где квартира и где типография Стелловского, и, главное, мы бы узнали, наконец, какой дом по соседству принадлежал Яковлеву, и числилась ли в нём жилица с фамилией Миклуха-Маклай.

Откуда уверенность, что ответ был бы получен за несколько минут, а не в течение часа или нескольких часов? Кто-то заметит резонно: такая быстрая обработка запросов была невозможна в те дни. Сейчас я просто повторил слова Разумихина из романа «Преступление и наказание»: он живо, сумбурно и с преувеличениями расписывает, как разыскивал безуспешно своего друга Родю, то есть Родиона Раскольникова, и затем обратился в адресный стол: не прошло, как он выразился, и двух минут, как ему выдали справку!
«Видишь, Родя <…>. Когда ты таким мошенническим образом удрал от меня и квартиры не сказал, меня вдруг такое зло взяло, что я положил тебя разыскать <…>. Уж я ходил, ходил, расспрашивал, расспрашивал! Эту-то, теперешнюю квартиру я забыл <…>. Ну, а прежнюю квартиру, — помню только, что у Пяти углов, Харламова дом. Искал, искал я этот Харламов дом, — а ведь вышло потом, что он вовсе и не Харламов дом, а Буха, — как иногда в звуках-то сбиваешься! <…> Рассердился да и пошёл, была не была, на другой день в адресный стол, и представь себе: в две минуты тебя мне там разыскали. Ты там записан».

Наши поиски в чём-то схожи с хождениями и расспросами Разумихина. Мы прочитали в одном документе, что такой-то дом принадлежал Куканову, но по другому справочнику он вовсе и не Куканова, а Шеффера, или наоборот, и показания современников между собой не увязываются, и номера, до какого-то года чётные, став нечётными, перепутываются с нечётными, которые стали чётными... Люди, в нашем случае краеведы и составители справочников, тоже иногда сбиваются ― не только в звуках, но и в буквах, и в числах. И я, перечитывая чуть ли не в сотый раз черновые варианты своего очерка, вдруг обнаружил, что Вознесенский проспект в одном случае был назван мной Воскресенским. В другом месте не написание со звучанием у меня сбились, я допустил ошибку, утверждая, что Михаил Николаевич, брат путешественника, до конца жизни оставался просто Миклухой: на самом деле он с женой, точно как некий статский советник и его супруга Александра Васильевна, удвоили себе фамилию, присовокупившись, так сказать, к славе своего родственника Миклухо-Маклая. Я повторил без проверки сведения из «Адресной книге города Санкт-Петербурга на 1892 год», где указан адрес Михаила Миклухи на Васильевском острове, а много позже мне попалась на глаза ссылка на архивный документ, название которого я перечитывал несколько раз, пытаясь отгадать: почему в женском роде фамилия написана не так, как в мужском? Пожалуйста: «Дело о страховании имущества совладельцев Миклухи-Маклая Михаила Николаевича и Миклуха-Маклай Марии Васильевны <…> по адресу Подольская ул., № 28, с приложением планов участка».
Алексей Греч, сын куда более известного писателя Николая Ивановича Греча, составил справочник «Весь Петербург в кармане», указав в нём и адресный стол — со следующим хвалебным отзывом, который я зачитываю по второму изданию (1851): «Новое, весьма полезное учреждение, которым могут пользоваться частные лица, желающие узнать чьё-либо место жительства. Стол этот, или целое отделение, находится на углу Большой Садовой улицы и Вознесенского проспекта, в доме Управы Благочиния».

Греч утверждал, что для скорейшего отыскания нужного человека достаточно обозначить его прозвище и звание. Мы бы и обозначили: Александра Васильевна Миклуха-Маклай, вдова, добавив вроде как для пользы дела: она где-то здесь по соседству с вашей конторой проживает, в доме Яковлева.


Здание, в котором размещалась столичная Управа благочиния (упразднённая в 1875 году). Своим фасадом Управа была обращена на Большую Садовую, её дворовый флигель, занятый частично полицейским архивом, имел выход на Вознесенский проспект. Фотография 1890-х годов, когда строение было под № 55.

Мы уже вернулись к тому месту, откуда начали свой обход, к административному зданию со шпилем, мы снова на пересечении Садовой и Вознесенского, где, по только что зачитанному утверждению Алексея Греча, находился когда-то адресный стол. Привыкшие к тому, что нас то и дело вводят в заблуждение, мы перепроверяем, и убеждаемся, что уважаемый Алексей Николаевич не совсем точно выразился, обозначив его местонахождение на углу. Угловым был дом титулярного советника Шабишева (в 1851 году он под чётным № 60). Изучая «Городской указатель» Н. И. Цылова, мы приняли к сведению, что Шабишев сдал его в аренду Второму департаменту Управы благочиния. Адресный стол (называемый также адресной конторой) размещался рядом, бок о бок с ним, в казённом доме (под № 58), в Первом департаменте той же Управы, он находился не на самом перекрёстке, а, как правильно сказано в «Городском указателе», близ Вознесенского проспекта.

Пётр Дмитриевич Боборыкин, к воспоминаниям которого мы обращались недавно, отодвигает Управу с адресной конторой на Екатерингофский проспект. Он неверно указывает её местонахождение, хотя и оставляет в пределах нашего квартала. Рассказывая о петербургском периоде в жизни Писемского, он пишет: «Тогда, в начале 60-х годов, по соседству с ним на углу Екатерингофского проспекта помещалась управа благочиния, одно имя которой пахло ещё николаевскими порядками. При ней значился и адресный стол».
Боборыкин утверждает, что, посетив столицу в 1906 году, он побывал на Садовой улице, где в шестидесятые годы снимал жильё Писемский. Мы читали об этом выше: «Дом этот по внешнему виду совсем не изменился за целых с лишком сорок лет, и я его видел в один из последних моих приездов, в октябре 1906 года, таким же...» Трёхэтажное жилое строение, если верить Боборыкину, ещё существовало в начале двадцатого века, но Управу благочиния, оба департамента, к тому времени снесли. Пётр Дмитриевич, сообщая о соседстве Писемского с учреждением, пахнувшим николаевскими порядками, должен был бы говорить о Садовой улице, а не указывать на угол Екатерингофского проспекта. Мы согласились, что не следует искать исторической точности в художественных произведениях, но её нет и в документальной прозе: одни исследователи, изучая и затем знакомя нас с чужой биографией, что-то неизбежно путают или намеренно искажают, а кто-то, рисуя свой портрет в автобиографии, прибегает к приглаживанию, приукрашиванию и умолчаниям. Как правило, люди предаются воспоминаниям через десятки лет, подчас в преклонном возрасте, когда в памяти образовались провалы. Любые мемуары, составленные своей старческой рукой или доверенные предприимчивому борзописцу ― это вам не полицейский протокол, составляемый по свежим следам на месте преступления, и не адрес-календарь, ежегодно обновляемый. Впрочем, и адресные справочники, включая официальные, готовятся в печать людьми, которым свойственно ошибаться; какие-то сведения в новом выпуске будут не совсем точными, некоторые фамилии, адреса и даты будут перенесены без проверки из предыдущих изданий, хотя что-то изменилось за год: какая-то недвижимость перешла в другие руки, кто-то из жильцов переехал на другую квартиру, кто-то из жителей умер...

Кстати, во «Всеобщей адресной книге» за 1867–68 годы адресный стол значится в доме № 51 по Большой Садовой на углу с Екатерингофским проспектом ― точно так, как сказано у Боборыкина, так что, возможно, Пётр Дмитриевич, взявшись писать о том, что было увидено и испытано им за полвека, освежил, так сказать, память, заглянув в означенный справочник и выписал оттуда сведения ― то ли ошибочные, то ли устаревшие из-за изменения в нумерации домов.

В другом «Путеводителе», в том, где шестьдесят тысяч петербургских адресов, даётся иное указание: адресный стол — на Большой Садовой у Вознесенского проспекта в собственном доме № 58. Приходится снова напомнить, что этот «Путеводитель» был выпущен в 1854 году, до того, как чётная сторона петербургских улиц стала нечётной; на Управе благочиния в 1858 году сняли № 58, заменив на № 55; угловой дом титулярного советника Шабишева вместо № 60 получил № 57. В 1901 году городские власти выкупили земельный участок со строением у наследников Шабишева, освободили от учреждений здание, где ранее размещалась Управа благочиния и Адресная экспедиция (прекратившая своё существование в 1887 году), оба строения снесли и, расчистив площадку, возвели в 1904-1906 годах внушительное Здание городских учреждений. Увенчанное шпилем, издали видное, оно и сегодня взгляды притягивает и наш Адмиралтейский район украшает.

Мне не удалось обнаружить место, где могла бы находиться каменная громада с выходами на три стороны квартала, на три разные улицы. Перерыв изрядное количество старых и новых изданий, я встречал многократно имена бывших домовладельцев: Челищев, Державин, Адам, Аничков, Куканов, Шеффер, Шабишев... Ни в одном справочнике не упоминался Яковлев. Можно ли считать, что поиски знаменитой Яковлевки ничем не увенчались? Если мы не обнаружили место, где было совершено убийство, следует, видимо, признать, что, как выражаются юристы, отсутствует событие преступления.

15. Вот эти улицы, вот этот дом

Можно до бесконечности совершать круги, двигаясь, но как будто топчась на месте, можно сочетать прогулки с чтением новых и новых документов, складируя на полках памяти новые и новые сведения, но не приближаясь к ответу на поставленный вопрос. Сейчас, покинув пересечение Садовой и Вознесенского, мы вернёмся на прямоугольный перекрёсток, где мраморный Нос майора Ковалева ждёт нас на боковой стене челищевского дома, глядя свысока на пешеходов, мимо проходящих, на водителей, в обе стороны проезжающих, и, если бы он умел говорить, он сказал бы по-гоголевски про обилие в Петербурге всякого рода строений, департаментов, полков, канцелярий, адресных столов и экспедиций, и что великие предприятия оканчиваются зачастую ничтожными следствиями.

Наше предприятие не то что великое... А следствие ничтожно? Несмотря на видимый неуспех, есть ощущение, что загадка разрешима. Мне, как и многим искателям, исследователям, дознавателям и следователям, можно поставить в пример Путилина с его тонким вниманием и чрезвычайной наблюдательностью. Означенные качества заложены в человеке от рождения, они природные, их не удастся привить себе и развить какими-либо тренировками, они не приходят с опытом. Поставив цель, дав себе определённое задание, я отвлекался на литературу и писателей с их произведениями и героями, на устаревшие слова и неверно понимаемые выражения, я обременял свой очерк попутными наблюдениями и предавался сопутствующим рассуждениям. Тогда как изначально имелась зацепка, и, полагаю, Иван Дмитриевич, имевший особое чутьё, сразу бы её обнаружил и за неё ухватился.
Беру заново и листаю то, что много раз держал в руках и просматривал.

Карл Михайлович Нистрем (чьё происхождение неизвестно) составил, по официальным сведениям и документам, очень полезный «Адрес-календарь санктпетербургских жителей», напечатанный в 1844 году в трёх томах. Мне следовало обратить внимание, что на углу, где сейчас мы видим среднюю школу № 241, при жизни Нистрема находился дом, владельцем которого указан Панфилов. Кто такой? Когда-то я только скользнул взглядом по незнакомой фамилии, не запомнил, не сохранил в памяти, ― видимо, по той причине, что в голове прочно засели и роились имена, многажды встречаемые в известных справочниках и краеведческих исследованиях: Адам, Челищев, Аничков и другие, выше по нескольку раз упомянутые.
Панфиловский дом значился под № 5 по Екатерингофскому проспекту и под № 35 по Вознесенскому. На другой схеме, правда, указано, что домовладельцем является некий Бушин. Заново рассматривая Большую Садовую улицу, тот отрезок, который приходится на наш квартал, я снова вижу фамилию Панфилова ― под тогдашним № 56, между домами Адама и Управой благочиния. А я долго и, следует признать, бесполезно топтался здесь, пытаясь разобраться, но так и не понял, что здесь принадлежало Куканову и Шефферу, у кого из них снимали жильё Майков, Писемский, Стелловский...

В своём «Адрес-календаре», в конце первого тома, Карл Михайлович привёл список тогдашних петербургских домовладельцев с кратким указанием, на каких улицах и под какими номерами находилась их недвижимость. Я отыскиваю Панфилова и сразу отсеиваю из семи адресов те, которые за пределами 3-й Адмиралтейской части (ставшей в 1865 году Спасской). Подтверждается, что Панфилову принадлежал угловой дом № 5 на Екатерингофском проспекте, числившийся под № 35 по Вознесенскому. Подтверждается, что Панфилов владел домом № 56 по Большой Садовой. Приходит осознание, что мы имеем дело не с тремя или двумя отдельными строениями: весь школьный угол и вся середина квартала были большим жилым строением, со всевозможными дворами и лабиринтами, и одним крылом строение выходило на Садовую, вклинившись между Адамом и Управой благочиния (почему-то такой вариант не приходил мне в голову). Это и есть каменная громада, как назвал её человек, составивший рассказ об убийстве Миклухи-Маклай; для него, писавшего в конце девятнадцатого века, это был образец допотопной архитектуры. Устанавливать год постройки я не берусь ― уже хотя бы потому, что возраст Яковлевки не имеет значения; по крайней мере, мы убедились, что дом уже существовал в 1844 году.

Но есть ли уверенность, что на момент убийства разлапистое здание принадлежало какому-то Яковлеву?

Необходимы связующие звенья, и я открываю, опять же, далеко не в первый раз, «Атлас 13 частей Санкт-Петербурга», составленный Н. Цыловым и напечатанный в 1849 году, только теперь я ищу целенаправленно, не скашивая глаза на куда более известные столичные районы и кварталы со всеми их достопримечательностями и сопутствующими историческими событиями.
Цылов тщательно расчертил каждую петербургскую улицу. Мы исследуем Екатерингофский проспект, ограничиваясь только его началом. Самым первым стоит дом Адама. За ним, под № 3-5, домовладение Бушина, имеющее по Вознесенскому № 35. Фамилию Бушина мы видели в справочнике Нистрема, она накладывалась один раз на фамилию Панфилова. Можно предположить, что Бушин арендовал часть панфиловской недвижимости. А можно не предаваться догадкам, просто принять к сведению, что в 1849 году Бушин, а не Панфилов, владел зданием, на месте которого сейчас стоит школа, и он же, Бушин, указан владельцем дома № 56 ― того, который высовывается, так сказать, на Садовую между Адамом и Управой благочиния. Только это не отдельное строение, а часть всё той же громады.

Всё панфиловское домовладение перешло в руки одного человека, Бушина.
Теперь разыскание продвигается в правильном направлении. Когда доходит очередь до «Табеля домов и улиц» за 1888 год, мы проходим твёрдым шагом, точнее, просматриваем уверенным взором новую схему Екатерингофского проспекта: в начале, конечно, дом Адама, только теперь он значится по чётной стороне, под вторым номером, и принадлежит наследникам Куканова. Следующий, номер четыре, — дом Яковлева. На Вознесенском проспекте снова пропечатан Яковлев, здесь на фасаде его дома красовалась адресная табличка с № 30, теперь тоже чётным. Осталось сделать осмотр со стороны Садовой улицы. От угла до угла перечислены: номер 47 — дом Шеффера, номер 49 — Куканов, его наследники, следующий, под № 51, снова Яковлев! Последние сомнения отпадают: мы нашли каменную громаду, в какое-то время панфиловскую, затем бушинскую, к 1888 году ставшую яковлевской.

Вновь всплыли Шеффер и Куканов. Похоже, пятиэтажное жилое здание, известное сегодня как дом Адама, было в какое-то время двумя разными постройками... На попутные гадания и предположения я больше не отвлекаюсь и в добавочные разыскания не пускаюсь. Литератор, писавший рассказ об убийстве Миклухи-Маклай, утверждал, вроде как вопрошая: «Кто из петербуржцев не знает знаменитого дома Яковлева...» Судя по всему, мы слышим сильное преувеличение: в огромном столичном городе кому-то был известен домовладелец Адам, отчасти благодаря квартиросъёмщикам вроде поэта Майкова, но публика услышала о существовании Яковлевки только из газет после громкого убийства. Неказистая каменная громада, неизвестно когда построенная, была снесена в неизвестно каком году, на её месте, расчистив внутренние дворы и лабиринты, в советское время возвели школу.


Школьное здание на углу Вознесенского проспекта и проспекта Римского-Корсакова. На этом месте в 1888 году находился доходный дом А. П. Яковлева.

После сноса брешь, которая образовалась на Садовой между домовладением Адама и Домом городских учреждений, была, так сказать, заделана невзрачным многоэтажным строением без архитектурных излишеств — его воздвигли, как я понимаю, в тридцатые годы двадцатого века. Впрочем, некоторое зодческое украшательство на линейно-прямоугольном фасаде присутствует — в виде барельефов из шестерни с молотом, символизирующих созидательный труд советского народа. Сейчас здесь гостиница (под № 53 по Садовой улице); в некоторых путеводителях расписывают, что она расположена в бывшем доходном доме, построенном в семидесятых годах девятнадцатого века, владелицей называют некую даму по имени Елизавета Перно... Это выдумки. Строения обрастают домыслами и легендами, точно как люди. Как, например, путешественник Н. Н. Миклухо-Маклай — прямо-таки человек-легенда!


Здание с нынешним № 53 по Садовой улице. Сюда, в промежуток между Домом городских учреждений и домом Адама, выходило в описываемый период крыло знаменитой Яковлевки.

16. Письмо из Бейтензорга

В июне 1873 года Николай Михлухо-Маклай пишет матери из Бейтензорга: «Я живу здесь со всевозможным комфортом в отдельном павильоне бюйтенцоргского дворца генерал-губернатора Ост-Индейских колоний. <...> Одно небольшое неудобство: приходится по вечерам к столу натягивать фрак и белые перчатки <…>; того требует этикет, который у голландцев очень соблюдается <…>. Генерал-губернатор здесь играет роль короля и имеет очень большую власть. Мне здесь хорошо живётся, могу отдохнуть без хлопот после Новой Гвинеи и работать спокойно».

Бюйтенцорг, как называет его путешественник, он же Бейтензорг по написанию в нынешних справочниках, он же Богор, как его переименовали после того, как Индонезия стала независимой, ― летняя резиденция голландскго генерал-губернатора на острове Ява, она расположена в живописном месте, в пятидесяти километрах от Джакарты, бывшей Батавии. Загородный дворец с ухоженными парками можно сравнить с потсдамским Сан-Суси, построенным для прусского короля Фридриха Великого, для его отдохновения и увеселений, ― сопоставление напрашивается уже хотя бы потому, что французское sans souci и голландское buiten zorg переводятся на русский одинаково как без забот. Описание резиденции мы находим в другом письме Миклухо-Маклая, где он делится новостями с другом, князем А. А. Мещерским, объясняя заодно название через немецкое ohne Sorgen, что тоже значит без тревог, без волнений: «Дворец бюйтенцоргский обширен и раскинут. Я принял приглашение <…>. Теперь я живу у губернатора около месяца, и мне действительно хорошо; соответственно названию Buitenzorg (ohne Sorgen) у меня нет никаких Sorgen относительно помещения, стола, прислуги и т.п. и т.п. Кроме того, много европейского комфорта, коляска и карета в каждое время к услугам, верховая лошадь...»

В письме к матери, в обратном адресе, наш смельчак именует себя Н. де Маклай — чтобы по корреспонденции, приходившей из России на его имя, голландские колониальные чиновники, от почтальона до губернатора, знали, что их гость — аристократ. В посланиях к разным людям Николай Николаевич представлялся по-разному, в зависимости от необходимости, учитывая ранг и положение того, к кому он обращается; для родственников и друзей вроде Мещерского он Миклухо-Маклай, для иностранных представителей власти: Baron Miklouho-Maclay, Nicholas de Miklouho-Maclay, N. de Maclay, M. de Miklouho-Maclay, Mr. N. de Maclay… Как я понимаю, всесильный губернатор, играющий роль короля в голландских владениях в Юго-восточной Азии, пригласивший нашего соотечественника пожить без забот в роскошном Бейтензорге, вряд ли обратил бы внимание на какого-то европейца, ведущего какие-то антропологические исследования, а вот русским бароном можно было пополнить избранное общество высокопоставленных и титулованных особ, гостивших во дворце и являвшихся к вечерней трапезе во фраках и белых перчатках... Впрочем, вернёмся к семейному вопросу: в июньском послании есть приписка, для нашего разыскания полезная и проливающая свет, в конце концов, на вопрос о местожительстве Александры Васильевны Миклухи-Маклай. Сын Николай обращается к матери: «Для разнообразия в следующем письме напишите мне о <…> Василии Ильиче и даже, пожалуй, о Феодоре Егоровиче».

Текст воспроизводится мной по академическому изданию с его подробными примечаниями, где Василий Ильич назван дядей путешественника. Напомню: это тот Миклуха, который закончил в 1851 году Лицей князя Безбородко в Нежине, и потом, проживая в столице, имел чин коллежского секретаря и служил по железнодорожной части. По поводу Феодора Егоровича люди, готовившие к печати шеститомное «Собрание сочинений» Н. Н. Миклухо-Маклая (1996), признаются: «ничего определённого выяснить не удалось». А мы кое-что о Фёдоре Егоровиче услышали краем уха по ходу своего расследования. Во-первых, он учился в том же лицее, Гербель назвал его среди выпускников 1834 года. Перебравшись, как и Василий Ильич, в Петербург, он служил в департаменте хозяйственных дел при Главном управлении путей сообщения. В 1859 году Фёдор Егорович имел должность младшего бухгалтера и чин коллежского асессора. В адрес-календаре на 1870 год его имя мелькнуло среди сотен и тысяч чиновных особ — он в штате Государственного контроля с должностью младшего ревизора и чином коллежского советника.

Уж если Фёдор Егорович упомянут в письме Миклухи-Маклая, следует заново и более внимательно присмотреться к нему, только, конечно, он интересует нас уже не как чиновная особа, а как петербургский житель, чьё местожительство хорошо бы выяснить: где человек был прописан, как говорили в советское время, или зарегистрирован, как говорят сейчас.

Я снова изучаю «Всеобщую адресную книгу» за 1867–68 годы, снова выискиваю Миклух. Первый: Василий Ильич Миклуха, дядя, он проживал на Никольской улице. Второй — Даниил Егорович Миклуха, коллежский секретарь с квартирой на Лиговке. Третий — Фёдор Егорович Миклуха, коллежский советник... В прошлые разы, не имея тонкого внимания и чрезвычайной наблюдательности, которыми обладал Путилин, я только скользнул взглядом по этому Миклухе, потому что по отчеству, будучи Егоровичем, человек явно не находился в прямом родстве со знаменитым путешественником Николаем Николаевичем или его отцом Николаем Ильичом, он, возможно, являлся дальним родственником и не мог иметь от рождения двойную фамилию. Сейчас, при повторном внимательном чтении, я впиваюсь глазами, как выразился литератор, сочинивший рассказ об убийстве Александры Васильевы, в адрес Фёдора Егоровича: Большая Садовая улица, дом 51, квартира 134. Владельцем этого дома, как мы установили, в 1888 году был Яковлев.

Теперь нам известен даже номер квартиры, в которой проживала и погибла Александра Васильевна, вдова Фёдора Егоровича Миклухи, дослужившегося в канцелярии на бумажной работе до статского советника. Правда, в справочнике за 1870 год он коллежский советник, а Н. В. Гербель утверждал, что он умер надворным советником. Статский выше и надворного, и коллежского. Может быть, сам Фёдор Егорович или, вполне возможно, его вдова, так сказать, повысила в чине усопшего супруга, и, как я понимаю, он, непрямой родственник, в какой-то момент, без каких-либо оснований взял себе, или, опять же, его вдова оформила себя родственницей прославившегося Николая Николаевича, чтобы приобщиться к его известности.

17. Что писали газеты?

Мы листаем газеты за 1888 год, и в апрельских номерах нам начинает часто встречаться знакомая фамилия. «Санкт-Петербургские ведомости» в № 94 поместили извещение о смерти: Н. Н. Миклухо-Маклай умер 2 апреля в клинике Вилье на 42 году своей жизни. В № 97 от 7 апреля пишут, что оставшиеся после скончавшегося путешественника Н. Н. Миклухи-Маклая материалы будут переданы для разборки в русское географическое общество. Есть заметка о нём и 8 апреля: в географическом обществе почтили память Миклухи-Маклая. Затем, 13 апреля, «Санкт-Петербургские ведомости» доводят до сведения своих читателей, что выпущен очерк жизни покойного Н. Н. Миклухи-Маклая. Через три дня: «Недавно скончавшийся Н. Н. Миклуха-Маклай успел перед смертью закончить два объёмистых тома своего дневника». Семнадцатого апреля всё того же 1888 года: «Супруга покойного Н. Н. Миклухи-Маклая на днях выезжает из Петербурга в деревню в Киевской губернии. Г-жа Миклуха-Маклай рассчитывает остаться в России для воспитания детей. Брат покойного Н. Н. Миклухи-Маклая живёт в Радомысльском уезде, близ м. Малина».

Видимо, намечалась поездка к брату-геологу, которого звали Михаил? Сегодня пишут, что он долго проживал в указанном местечке, точнее, неподалёку от него, в небольшом имении, купленном в 1873 году Екатериной Семёновной, женой Николая Ильича Миклухи и матерью пяти его детей. Но сразу возникает противоречие, поскольку мы видели Михаила столичным жителем на Васильевском острове, затем владельцем дома на Подольской улице. Судя по всему, в газетной заметке говорится о другом Миклухе по имени Сергей, о старшем сыне Николая Ильича и Екатерины Семёновны: он, получив юридическое образование в Петербурге, предпочёл сразу переехать в деревню, то есть в упомянутый Малин Радомысльского уезда Киевской губернии. Мы не опровергаем сведения о том, что и Михаил много лет находился в Малине, но его отъезд из столицы, вызванный какими-то обстоятельствами, состоялся, видимо, во второй половине 1890-х годов.

Интересно, для чего госпожа Миклухо-Маклай, она же Маргарет Робертсон, отправилась в Киевскую губернию ― только повидаться со старшим братом своего покойного мужа или у неё были планы обосноваться в деревне... По какой-то причине Маргарет не задержалась ни в малороссийском местечке, ни в столице Российской империи, где она вроде бы рассчитывала воспитывать детей. Вдова установила на могиле мужа, на петербургском Волковом кладбище, гранитную плиту, где под его именем и годами жизни выбиты два коротких текста по-английски из Евангелия от Матфея, после чего она поехала обратно в Австралию, на край света...


Портрет Н. Н. Миклухо-Маклая, напечатанный в апрельском выпуске журнала «Всемирная иллюстрация» (1888 год, том 39, № 1004). Гравюра В. Матэ по фотографии К. Шапиро.

В «Санкт-Петербургских ведомостях», в номере за 24 апреля, опять мелькнула знакомая фамилия — в разделе «Хроника»: «В нашей газете уже сообщалось об убийстве А. В. Миклухи-Маклай, тётки покойного Н. Н. Миклухи-Маклая. Двадцать второго апреля, арестованный и содержащийся в управлении петербургской сыскной полиции, убийца крестьянин Королёв покушался на самоубийство...»

В те годы в газетах не было аршинных заголовков, привлекающих внимание к особо важным или скандальным материалам, так что, пролистывая «Ведомости», где обилие плотно свёрстанных статей и заметок с неброскими заголовками, я просмотрел, опять же, за отсутствием путилинского тонкого внимания, предыдущее сообщение об убийстве в знаменитой Яковлевке.

Для сравнения и проверки берём «Новое время», где в № 4364 от 22 апреля писали: «Сегодня, в десятом часу утра, разносчик газет, позвонив в квартиру вдовы статского советника Александры Васильевны Миклухо-Маклай и, найдя дверь отпертой, вошёл в переднюю и с первого же шага наткнулся на труп прислуги Миклухо-Маклай, крестьянки Надежды Ивановой Торопыгиной, лежавшей в перерезанным горлом <...>. При осмотре квартиры во внутренних комнатах найдена зарезанной также и хозяйка, старушка Миклухо-Маклай, лет 60. У обоих горло перерезано поварским ножом. <...> Через три часа после происшествия сыскная полиция нашла виновного...»

Мы вспоминаем, сравниваем и недоумеваем: почему в рассказе «Убийство Миклухи-Маклай» вместо почтальона выведен какой-то отставной полковник В*? И в газете, в отличие от рассказа, не говорится, что расследование велось лично Путилиным.

«Биржевая газета», тоже называя Александру Васильевну родной тёткой знаменитого путешественника, подтверждает, что убийство было обнаружено случайно почтальоном. Полковник в «Записках Ивана Дмитриевича Путилина» является однозначно литературной выдумкой. В газете сообщают, что преступление совершено 20 апреля, около 12 часов.

В «Ведомостях Санктпетербургского градоначальства и столичной полиции» (№ 93 за 22 апреля) указан адрес убитой: Екатерингофский проспект, дом № 4. На первый взгляд, мы ошиблись, установив после долгих разысканий, что вдова проживала на Большой Садовой улице, в доме № 51, но ошибки и противоречия нет: ведь доступ в каменную громадину, как мы тоже выяснили, был и с Садовой, и с Екатерингофского (в дополнение к подъездам и лестницам со стороны Вознесенского проспекта). Заметка в «Ведомостях столичной полиции» согласуется со сведениями в «Биржевой газете»: Королёв совершил преступление 20 апреля в полдень. Значит, журналисты из «Нового времени» ввели читателей в заблуждение, сообщая, что тела были обнаружены сегодня, то есть 22-го числа (скорее всего, материал был готов двадцать первого числа, но попал в печать только на следующий день). Так или иначе, пресловутые чернила на документах уж точно просохли бы к тому моменту, когда полицейские вошли в квартиру и начали осматривать место преступления, даже если бы Александра Васильевна забыла их промокнуть.


Четвёртый участок Спасской части (бывшей 3-й Адмиралтейской) на плане Санкт-Петербурга 1899 года. В треугольном квартале между Садовой, Вознесенским и Екатерингофским указана Адресная экспедиция, хотя она была упразднена ещё в 1887 году. Экспедиция размещалась в здании бывшей Управы благочиния (её Первого департамента). Под № 51 на Садовой мы видим дом Адама, но во «Всеобщей адресной книге» за 1867–68 годы сообщалось, что в здании № 51 по Большой Садовой, на углу с Екатерингофским проспектом, находится адресный стол. В своём расследовании мы установили, что в 1888 году дом Яковлева имел № 51 на том крыле, которое выходило на Садовую улицу. Мы рассматривали жилые дома под № 47 и 49 с привязкой к изучаемому кварталу, но на карте они находятся за его пределами, ближе к Сенной площади. Разночтения и несостыковки подобного рода неизбежно сказываются на точности и достоверности краеведческих исследований и публикаций.

Подтверждаются наши подозрения, что в «Убийстве Миклухи-Маклай» много придуманного, но мы убеждаемся, что само событие — не выдумка. Если излагать только факты, их наберётся на полицейский протокол и на небольшую газетную заметку. Но людям, сочинявшим «Записки Ивана Дмитриевича Путилина», и книгоиздателю Сафонову требовались многостраничные детективные рассказы, публика жаждала того же, посему пошли в ход выдумки и, повторю Чехова, бумагомарательные излишества. Преступление, совершённое в полдень 20 апреля, было передвинуто на утро следующего дня. По каким соображениям? Чтобы действие развивалось без длительных пауз: пусть будет так, что рано утром убили, в десять часов обнаружили, через три часа поймали! Потом, если воспроизводить так, как было на самом деле, придётся отказаться от непросохших чернил, а они, по задумке литератора, сотрудничавшего или трудившегося на Сафонова, давали возможность Путилину проявить себя гением сыска: он, впившись глазами в документы, по свежим чернильным пятнам сразу смекнёт, что хозяйка квартиры только что писала, следовательно, преступление совершено недавно! Вместо прозаического почтальона, который, очевидно, только испугался и сразу обратился в полицию, в список действующих лиц включили придуманного полковника, снабдив его театральными репликами, заставив впадать театрально в столбняк и дурашливо вопить.

Если говорить о «Записках» в целом, они все являются фантазиями, возникшими на основе реальных событий (впрочем, это тоже следует проверять и вряд ли удастся проверить). Будучи фантазиями, они, словно народные легенды и сказки, начали самостоятельную жизнь, от первых сказителей не завися. Рассказ «Убийство в Гусевом переулке», увеличенный в объёме, появился в сборнике «Сорок лет среди убийц и грабителей» под более броским названием «Страшное дело кровавой красавицы», «Двойное убийство» переиначили в «Кровавый миллион», сильно переработанная «Мёртвая петля» стала «Человеком-сатаной»... Рассказ «Убийство Миклухи- Маклай» в сафоновском издании заканчивался словами: «Окружным судом Михаил Иванов был приговорён к 12 годам каторги». В газетах мы прочитали, что фамилия убийцы была Королёв, и это подтверждается делом, сохранившимся в архиве, оно датировано декабрём 1888 года, в нём документы об отправке на каторгу М. Королёва за убийство вдовы Миклуха-Маклай.

Я сомневаюсь, что И. Д. Путилин занимался лично расследованием двойного убийства в знаменитой Яковлевке. Он, начальник сыскной полиции, отдавал распоряжения из своего кабинета на Офицерской улице. В 1888 году Иван Дмитриевич был в возрасте, он уже увольнялся один раз с работы по состоянию здоровья, и вообще служить ему оставался всего год до полной отставки — ему ли бегать на осмотр квартир и участвовать в оперативной работе? Но издатель Сафонов вкупе с нанятым бумагомарателем, готовя к публикации путилинские воспоминания, не мог не приписать ему непосредственное и активное участие в истории с убийством Александры Васильевны.

В «Биржевой газете» приводилась трогательная деталь: «Несчастная госпожа Миклухо-Маклай лежала на спине, ногами упёршись в письменный стол, на груди у неё безотлучно находились четыре собачки, не подпускавшие никого к трупу».

Почему бы сочинителю не включить в рассказ верных собачек, не отходивших от мёртвой хозяйки и не подпускавших к трупу посторонних людей? Сочинитель, видимо, рассудил так, что собачки не впишутся в придуманный сюжет, по которому Путилин, с ходу установив, что преступление совершено недавно, в то же утро, перемещается в спальню, где, снова проявляя свои незаурядные способности, восстанавливает уверенно картину происшествия: «В письменном столе открыт и выдвинут как раз тот ящик, который меньше всего заметен и не бросается в глаза. Опыт многих лет и многих розысков доказал мне, что грабители прежде всего раскрывают большой средний ящик письменных столов, а уж потом принимаются за боковые ящики...» Гений русского сыска авторитетно вещает, сопровождающие лица почтительно внимают... «В комоде <…> средний и нижний ящики хотя и раскрыты, но в них убийца даже не потрудился рыться. Он всё внимание устремил на левый верхний ящик...» Если оставить собачек, о которых в 1888 году писали в газетной хронике, с ними нужно возиться, утихомиривать, от трупа отгонять... Они будут мешать! Они своим лаем не дадут Путилину спокойно высказаться, из-за них слушатели пропустят часть его рассуждений... Так что сочинитель решил не портить своё повествование тем, что было на самом деле.

Читайте также:
Констатин Васильев. Убийство Людвига фон Аренсберга: историческая правда под толщей вымысла.

Источники

Адрес-календарь санктпетербургских жителей. Т. 1. Сост. К. Нистрем. СПб., 1844.
Адрес-календарь. Общая роспись всех чиновных особ в государстве, на 1858–1859 год. СПб., 1858.
Адресная книга города С.-Петербурга на 1892 год. СПб., 1892.
Атлас тринадцати частей С.-Петербурга. Составил Н. Цылов. СПб., 1849.
Васильев К. Б. Убийство на Миллионной. Журнал «История Петербурга», № 2. СПб, 2013.
Васильев К. Б. Убийство Миклухи-Маклай. Журнал «Север», № 7-8. Петрозаводск, 2016.
Весь Петербург в кармане. Справочная книга, составленная Алексеем Гречем. Изд. 2. СПб., 1851.
Всеобщая адресная книга С.-Петербурга. СПб., 1867–68.
Гимназия высших наук и лицей князя Безбородко. Изд. 2-е. СПб., 1881.
Голомолзин Е. В. Неизвестный Петербург. М., 2013.
Городской указатель или адресная книга на 1850 год. Сост. Н. И. Цылов. СПб., 1849.
Записки Ивана Дмитриевича Путилина. Кн. 1–6. СПб., 1904.
Лурье Л. Я. Петербург Достоевского. Исторический путеводитель. СПб., 2012.
Миклухо-Маклай Н. Н. Собрание сочинений в шести томах. Т. 5. М., 1996.
Петербургский некрополь. Т. 3. СПб., 1912.
Путеводитель. 60000 адресов из Санкт-Петербурга. СПб., 1854.
Сорок лет среди убийц и грабителей. Записки первого начальника Петроградской сыскной полиции. В 2 томах. Пг.–М., 1916.
Табель домов и улиц города Санкт-Петербурга. Изд. 4-е. СПб., 1888.
Шевляков М. В. Из области приключений: По рассказам бывшего начальника С.–Петербургской сыскной полиции И. Д. Путилина. СПб., 1898.

Просмотров: 1305

statehistory.ru в ЖЖ: