Александр I в июле 1812 г.

Отрывок из книги С.Э. Цветкова "Александр I", в которой рассказывается о Александре I в июле 1812 г.

Книга С.Э. Цветкова "Александр I" вышла в издательстве "Директ-медиа" в 2020 году.

Приезд Александра 11 июля в  Москву вызвал всеобщее воодушевление. С  рассветом Кремль наполнился народом. Выйдя в  девять часов на  Красное крыльцо, Александр был растроган видом восторженной толпы, кричавшей, заглушая звон колоколов:

— Веди нас куда хочешь, веди, отец наш: умрем или победим!

Поклонившись народу, он  открыл торжественное шествие к  Успенскому собору. Процессия продвигалась очень медленно, так как на  каждой ступеньке Красного крыльца сотни рук хватали ноги и  полы мундира царя, целуя их  с  благоговейными и  восторженными слезами. Один мещанин из толпы, посмелее, вскочил на крыльцо прямо перед Александром и  сказал ему:

— Не  унывай! Видишь, сколько нас в  одной Москве, — а  сколько же по  всей России? Все умрем за  тебя!

Свита пыталась силой раздвигать ряды людей, но  Александр остановил эти попытки:
— Не троньте, не  троньте их, я  пройду.

Генерал-адъютант граф Комаровский вспоминал, что свита вынуждена была «составить из  себя род оплота, чтобы довести императора от  Красного крыльца до  собора. Всех нас можно было уподобить судну без  мачт и  кормила, обуреваемому на  море волнами... Это шествие продолжалось очень долго, и  мы  едва совершенно не  выбились из  сил. Я  никогда не  видывал такого энтузиазма в  народе, как в  это время».

При  вступлении Александра в  собор певчие, по  распоряжению епископа Августина, запели: «Да  воскреснет Бог, и  расточатся врази его». Сам Августин приветствовал царя пышной речью: «Оружием ты  победил тысящи, а  благостию — тьмы. Ты  и  над  нами победитель, ты  торжествуешь и  над  своими. Царю! Господь с  тобою: Он гласом твоим повелит бури, и  станет в  тишину, и  умолкнут воды потопные. С  нами Бог! Разумейте, языцы, и  покоряйтеся, яко с  нами Бог!»

15 июля в  Слободском дворце состоялось собрание дворянства и  купечества Москвы, на  котором те  и  другие соревновались в  пожертвовании денег и  рекрутов. Александр сообщал фельдмаршалу Салтыкову: «В  Смоленске дворянство предложило мне на  вооружение 20 тысяч человек, к  чему уже тотчас приступлено. В  Москве одна сия губерния дает мне десятого с  каждого имения, что составляет до  80 тысяч, кроме поступающих охотою из  мещан и  разночинцев. Денег дворяне жертвуют до  трех миллионов, купечество же слишком до  десяти. Одним словом, нельзя не  быть тронутым до  слез, видя дух, оживляющий всех, и  усердие и  готовность каждого содействовать общей пользе».

Возвратясь из  собрания в  Кремль, Александр сказал Ростопчину, что поздравляет себя с тем, что посетил Москву и  назначил ей  такого генерал-губернатора; с  этими словами он  поцеловал Ростопчина в  обе щеки. При  этой сцене присутствовали Балашов и  Аракчеев. Когда царь вышел, Аракчеев поздравил Ростопчина с  получением высшего знака благоволения и  с  досадой добавил:

— Я, который служу ему с  тех пор, как он  царствует, никогда этого не получал.

Балашов шепнул Ростопчину:
— Будьте уверены, что Аракчеев никогда не  забудет и  никогда не  простит этого поцелуя.

Ростопчин рассмеялся, приняв эти слова за  шутку, но  в  скором времени ему пришлось убедиться, что Балашов был прав.

Весь день 15 июля Александр сиял: он  чувствовал себя не  неудачным военачальником, выгнанным из  армии, а  русским царем. За  большим обеденным столом он  обратился к  присутствующим:

— Этого дня я никогда не забуду.

В  ночь на  19 июля он  отправился в  Петербург. Прощаясь с  Ростопчиным, просившим высочайших указаний, Александр сказал:

— Я  даю вам полную власть действовать, как сочтете нужным. Как можно предвидеть в  настоящее время, что может случиться? Я  полагаюсь на  вас.

Царское доверие скорее озадачило, чем ободрило Ростопчина. «Он, — писал Федор Васильевич, — оставил меня полновластным распорядителем, вполне облеченным его доверенностью и  в  чрезвычайно затруднительном положении покинутого импровизатора, которому дали задачу: Наполеон и  Москва».

Посещение Александром Москвы имело важные последствия — для  хода войны, для  всего русского общества и  для  самого царя. До того война, пусть и  ворвавшаяся вглубь России, казалась всем войной обыкновенной, похожей на  прежние войны, которые велись против Франции и  Наполеона. Мало кто задумывался над  ее истинными причинами и  характером. Мнение большинства не  было ни  сильно потрясено, ни  напугано этой войной, которая, подобно волне, должна была вознести Россию на  самый гребень истории. Вначале у нее имелись не  только горячие сторонники, но  и  ироничные противники, призывавшие не  тягаться понапрасну силами с  гениальным человеком. С приездом Александра в  Москву война приняла характер народной. Все колебания, все разногласия в  оценке войны исчезли, вместе с  мыслью о  возможности мира с  грозным врагом. Все сословия и  состояния русского общества слились в  одном, крепнувшем с  каждым днем чувстве, что надо защищать Россию, ценой любых жертв спасать ее от  нашествия. Причем чувство это не  было мимолетной вспышкой казенного патриотизма, всеподданнейшим угождением желаниям и  воле государя. Нет, это было проявлением сознательного духовного единения между народом и  царем, торжественного и  радостного чувства общей принадлежности к  великому делу справедливости и  истины, которое выше и  больше каждой отдельной судьбы.

В  Москве Александр увидел мощь русского народа, материальную и  духовную, которая ранее была скрыта от  него. Отныне его восторженное состояние росло с  каждым днем. Он испытал нечто вроде Божественного откровения о  своем отечестве и  своем народе и, значит, о  самом себе, и  душа его всецело отдалась Провидению; его сердце и  его ум стали ощущаться им  как бы даром небес, тончайшими органами познания Божественного замысла о  мире и  о  России; то,  что прежде было скрыто во  мраке, чудесным образом прояснилось и  наполнило его душу радостной благодарностью Творцу. Так, по  крайней мере, Александр объяснял себе это настроение и  впоследствии неоднократно говорил и  писал о  душевном перевороте, произошедшим с  ним в  Москве летом 1812 года. Видимо, с  этих пор и  появились в  нем зачатки позднейшего мистицизма и  тех чувств, которые привели к  созданию Священного союза.

Конечно, перемена его настроения произошла не  сразу. В  разговоре с  фрейлиной Стурдзою, состоявшемся по  приезде в  Петербург, Александр, поведав о  триумфальных московских днях, добавил:

— Мне жаль только, что я  не  могу, как бы желал, отвечать на  преданность этого чудного народа.
— Как же это, государь? Я  вас не  понимаю.
— Да, этому народу нужен вождь, способный вести его к  победе, а  я,  к  несчастью, не  имею для  того ни  опытности, ни  нужных дарований. Моя молодость протекла под  сенью двора; если бы тогда меня доверили Суворову или  Румянцеву, они образовали бы меня для войны, и, может быть, я  сумел бы предотвратить бедствия, которые угрожают нам теперь.
— Ах, государь, не  говорите этого, — ужаснулась фрейлина. — Верьте, что ваши подданные знают цену вам и  ставят вас во  сто крат выше Наполеона и  всех героев в  свете.

Александр слабо улыбнулся на  эту неприкрытую лесть.
— Мне приятно верить этому, потому что вы  говорите это. У  меня нет качеств, необходимых для  того, чтобы исправлять, как бы я  желал, должность, которую я занимаю, но,  по  крайней мере, у  меня не  будет недостатка в  мужестве и  в  силе воли, чтобы не  погрешить против моего народа в  настоящий страшный кризис. Если мы  не  дадим неприятелю напугать нас, этот кризис может разрешиться к  нашей славе. Неприятель рассчитывает поработить нас миром, но я  уверен, что, если мы  настойчиво отвергнем всякое соглашение, то,  в  конце концов, восторжествуем над  всеми его усилиями.

— Такое решение, государь, достойно вашего величества и  единодушно разделяется народом, — заверила его Стурдза.

— Это и  мое убеждение, — заключил Александр. — Я  требую от  него одного: не  ослабевать в  усердии приносить великодушные жертвы, и  я  уверен в  успехе. Лишь бы не  падать духом, и  все пойдет хорошо.

Эти слова прозвучали, как самозаклинание. Александр пытался осмыслить и закрепить свою новую роль, свое место и значение в общем духовном подъеме.

Похожие мысли он  высказал и  при  встрече с  г‑жой де Сталь, приехавшей в  это время в  Петербург. Известная писательница, исколесившая всю Европу в  поисках того человека, той силы, которая могла бы сокрушить Наполеона, нашла этого человека и  эту силу в  России — Александра и  русский народ. Вот как описывает она свои впечатления от  продолжительной беседы с  царем:

«Наконец я  увидела этого монарха, неограниченного как в  силу закона, так и  в  силу обычая, и  столь умеренного по  своим личным наклонностям. Сначала я  была представлена императрице Елизавете, и  она показалась мне ангелом-хранителем России... Когда я  разговаривала с  императрицей, дверь раскрылась, и  сам император Александр оказал мне честь, придя побеседовать со  мною. Что прежде всего поразило меня в  нем, так это выражение доброты и  величия, до  того сильное, что оба эти качества представляются нераздельными, и  кажется, точно он  слил их  в  одно. Я  была также очень тронута благородной простотою, с  которою он  коснулся, с  первых же слов, обращенных ко мне, великих интересов Европы. Я  всегда считала признаком посредственности это опасение рассуждать о  серьезных предметах, которое сумели внушить большинству европейских государей; они боятся произнести слово, которое имело бы действительный смысл. Император Александр, напротив того, разговаривал со мною так, как это сделали бы государственные люди Англии, полагающую свою силу в себе самих, а  не  в  преградах, которыми можно окружать себя. Император Александр, которого Наполеон старался представить в  превратном виде, удивительно умный и образованный человек, и  я  не  думаю, что он  мог найти в  своей империи министра, более сведущего, чем он, во  всем, что касается суждения о  делах и  их  направлении. Он не  скрыл от  меня, что сожалеет о  восторгах, которым предавался в  своих отношениях к  Наполеону. Дед Александра точно также увлекался Фридрихом II. В  подобного рода иллюзиях, возбужденных необыкновенным человеком, независимо от  того, какие бы заблуждения не  могли последовать от  этого, всегда таится какое-нибудь великодушное побуждение. Однако император Александр с  большой проницательностью обрисовал впечатление, произведенное на  него беседами Бонапарта, в  продолжение которых тот высказывал самые противоположные мысли, как будто следовало постоянно восхищаться каждой из них, не  думая о  том, что они противоречат одна другой. Он рассказывал мне также об уроках в  духе Макиавелли, которые Наполеон счел удобным преподать ему. “Видите ли, — говорил он  Александру, — я стараюсь ссорить между собою моих министров и  генералов, чтобы они выдавали друг друга, я  поддерживаю вокруг себя безграничную зависть, достигая этого моим способом обращаться с  окружающими меня: один день один считает себя предпочитаемым, а  завтра другой, и никто никогда не может быть уверенным в  моей милости”».

«Убедившись в  чистосердечии отношений императора Александра к  Наполеону, — продолжает г‑жа де Сталь, — я  в  то  же время уверилась, что он  не  последует примеру несчастных государей Германии и  не  подпишет мирный договор с  тем, кто настолько же является врагом народов, как и  врагом королей. Благородная душа не  может быть дважды обманута одним и тем же лицом. Александр дарит и  лишает своего доверия с  величайшей осмотрительностью. Его молодость и  счастливая внешность одни лишь могли, в  начале царствования, дать повод подозревать его в  легкомыслии; но  он  серьезен, как только может быть серьезен человек, изведавший горе. Александр выразил мне свое сожаление, что он  не  великий полководец; на  это проявление благородной скромности я  ответила ему, что государь представляет более редкое явление, чем генерал, и  что поддерживать своим примером дух своего народа равносильно выигрышу самого важного сражения... Император с  восторгом говорил мне о  своем народе и  о  том, чем он способен сделаться в  будущем. Он выразил мне желание, которое всем известно, улучшить положение крестьян, еще находящихся в  крепостной зависимости. “Государь, — сказала я  ему, — ваш характер является конституцией для вашей империи, а  ваша совесть служит гарантией этого”. — “Если бы это и  было так, — ответил он, — я  был бы ничем иным, как счастливой случайностью”. Чудные слова, первые, как мне кажется, в  таком роде, произнесенными каким-либо самодержавным государем! Сколько нужно нравственных достоинств, чтобы судить о  деспотизме, будучи деспотом, и  для  того, чтобы никогда не  злоупотреблять неограниченной властью, когда народ, находящийся под  этим правлением, почти удивляется столь большой умеренности».

Словом, Александр, умевший быть, по  словам Сперанского, «сущим прельстителем», полностью очаровал знаменитую гостью. Это была не  просто обычная светская любезность; г‑жа де Сталь представляла «великие интересы Европы», о  которых Александр никогда не забывал.


Просмотров: 3736



statehistory.ru в ЖЖ:
Комментарии | всего 0
Внимание: комментарии, содержащие мат, а также оскорбления по национальному, религиозному и иным признакам, будут удаляться.
Комментарий:
X