Елабужская старина

Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги В.Ф. Кудрявцева "Старина. памятники, предания и легенды Прикамского края" ( Вятка: Губернская Типография, 1898. — Вып. 1-4.), посвящённый городу Елабуге и его окрестностям.

--
XIV
Город Елабуга. — Дорогая родина. — Ситуация города; вид Елабуги с реки; перспектива окрестностей. — Огражденное село Трехсвятское, как начало колонизации в этой местности. — К вопросу об основании Елабуги. — Предположение Шишкина; заслуживает ли оно вероятия. — МестнСг предание. — Оправдывается ли оно историею. — Предполагаемый мною год основания Елабуги. — Первая Елабужская церковь. — Старинная царская икона. — В какой части предание имеет силу достоверности.

В прошлом году в своем очерке я остановился в 7-и верстах от Елабуги; теперь подхожу к этому городу.
Елабуга... В звуках этого слова заключается для меня нечто отрадное и священное для воспоминания. Это моя родина, колыбель в моей жизни. Путешествие на родину, изредка совершаемое из Москвы, доставляло мне всегда большое удовольствие. При виде Елабуги и ее окрестностей, я невольно испытываю то, что выразил поэт Жуковский в двух стихах: «Поля, холмы родные, что вашу прелесть заменит?». Да, эти родные места пленительны и дороги по вызываемым ими воспоминаниям о юных днях и отчем доме, хотя к этим воспоминаниям присоединяется невольная грусть об утрате многих уже близких для сердца лиц... Но пора и к делу...

Город Елабуга, отстоящий от Москвы в 1001 версте, находится при впадении речки Тоймы в Каму. Расположен он на одной береговой террасе, которая образует небольшую, но довольно высоко приподнятую над низиной равнину. По этой низине и протекают две названные реки; в половодье вся низина затопляется водою, доходящею до подножия приподнятой террасы.
С парохода Елабуга, рельефно выдающаяся из-за прибрежной понизи, выглядит хорошо ранжированным и нарядным городком. Нарядность эта сообщается каменными постройками церквей и домов, украшающих Набережную улицу; а ранжировка — прямолинейностью расположения города. Вид из города на окрестности отличается богатством перспективы. Среди видов этих окрестностей первое место занимает, разумеется, течение Камы, удаленной от города на полторы версты. Кама представляется отсюда в виде широкой полосы, и все пароходы и суда, идущие по ней, ясно видны. Вторым предметом, привлекающим внимание зрителя, служат западные холмы, замыкающие низину. Ряд этих холмов, с Чертовой горой в конце, высоких, обнаженных, пересекаемых глубокими изрезами, поражает дикостью своего величия. Хороши и живописны и закамские дали, с их округлыми холмами, синеющимися лесами и белеющимися церквами сел уфимских. Справа виднеется здесь село Прости, а слева — Бетьки и Бережные Челны, церкви которых стоят точно рядом, несмотря на десятиверстное расстояние между ними. На пути к с. Прости есть ближайшее Собалеково, но оно, как стоящее на низине левого берега Камы, по условиям перспективы, скрыто для вида. Вообще надо сказать, что Елабуга не лишена живописных видов, которые открываются взору ее жителей.
Елабуга — один из старых городов Прикамского края. Образовался этот город из села Трехсвятского. Как поставленное в земле беспокойных инородцев и близкое прежде к Восточной степной украйне, селение это, надо полагать, с самого же своего основания, ограждено было деревянною стеною, валами и рвом. Признаки этих валов были заметны еще в половине нынешнего столетия, а о стене и башнях упоминается у здешних летописцев. Такое укрепление давало право Трехсвятскому именоваться с первых же пор не селом, а городом, как это понималось в старину. Несомненно, что укрепленное Трехсвятское, представлявшее некоторую защиту от нападений инородцев, было первым в этой местности и в то же время центральным: только под прикрытием этого городка стали в его соседстве возникать другие русские поселения.

Время основания Трехсвятского с достоверностью неизвестно. По местному преданию, оно основано в тот же год, в который покорена была Казань. Но Шишкин, автор «Истории Елабуги», старается отнести основание Трехсвятского к более раннему времени. По его предположению, оно существовало задолго еще до покорения Казани и было почти современно основанию Хлынова (по Вят. лет. в XII веке).

В подкрепление своего предположения Шишкин приводит следующие соображения. 1) Построившие в XII веке новгородцы на Каме городок (?) могли не все уйти с Камы на Вятку; некоторые из них, видя привольные места, могли остаться и поселиться на Каме, следовательно, и в здешней местности. Могло ли это случиться — читатель поймет, прочтя VI главу моей статьи. 2) Часть ушкуйников, организовавших, в 1364 году селения по Волге и Каме, могла «при возвращении восвояси остаться и присоединиться к своим прежним туземцам» (?). Как известно, ушкуйники и вятчане, при своих нападениях, делая Каму и Волгу объектом одного грабежа, никогда и не помышляли о том, чтобы завести на берегах этих рек русское поселение. 3) Великая рать Иоанна III, возвращавшаяся из-под Котельнича по Каме в Пермь, а оттуда через Устюг в Москву, могла также не вся удалиться; часть ее могла остаться и присоединиться к прежним русским поселениям в Елабуге. Из истории, однако, не видно, чтобы в княжение Иоанна III, или еще раньше этого, было основано русское поселение на нижнем течении Камы. Вообще, предположение Шишкина об основании Елабуги задолго до покорения Казани, как не обоснованное ни на чем, нужно признать не заслуживающим никакого вероятия.

Большее значение имеет предание, сохранившееся у жителей Елабуги. В первый раз оно было сообщено еще Рычковым, в прошлом столетии. С большею подробностью предание это приводится в «Энциклопедическом словаре» Старчев-ского. Под словом «Елабуга» значится следующее: «Царь Иван IV Васильевич, после покорения Казани, отправился по реке Каме в Соликамск, но на пути сделался болен и принужден был остановиться при устье Тоймы, на том месте, где теперь стоит город Елабуга. По воле Иоанна, здесь заложена Покровская церковь, и им пожертвована икона трех святителей, отчего Елабуга первоначально и называлась селом Трехсвятским. Этот образ хранится в Елабуге до сих пор в Покровской церкви. Живопись его не пострадала от времени и принадлежит к древнему греческому стилю. Близ села был построен также царем Иоанном Грозным монастырь, существовавший 213 лет. Место, где он находился, известно под именем Чертова городища».

Такое предание имеет, по-видимому, большую правдоподобность за собою, но, к сожалению, оно не оправдывается историческими данными.
По взятии Казани 2-го октября 1552 г., царь Иоанн IV, не выезжавший из нее, пробыл в ней только десять дней, посвятив это время на превращение татарской столицы в русский город. Оставив воеводам письменный наказ и пять тысяч войска, царь поспешил 12 октября выехать из Казани в Москву. Благоразумные вельможи, однако, советовали царю остаться до весны, до времени совершенного покорения всех диких народов и для устройства новозавоеванного края; но царь Иван Васильевич не внял этому разумному совету. Семейное чувство взяло верх над политическими соображениями: молодой царь, со славою победителя, спешил в Москву к молодой царице Анастасии Романовне, имевшей вскоре сделаться матерью. В Москву царь прибыл 29 октября, получив еще на пути радостную весть о рождении сына-первенца Димитрия.
Впоследствии царю пришлось раскаяться в поспешности выезда из Казани, далеко еще не замиренной. И казанские татары, и ногаи, и подстрекаемые ими инородцы — черемисы, мордва, чуваши и вотяки, начали при всяком удобном случае убивать русских, разрозненных по местам, и, видимо, лишенных в отсутствие царя объединяющего всех образа действий. Никто из поволжских и при-камских жителей, подвластных прежде казанцам, не хотел платить ясака и дани русским; башкиры выражали явную к ним враждебность. Вести из Казани приходили в Москву одна за другой печальнее. В виду таких обстоятельств, заседавшими в царской думе боярами поставлен был ребром вопрос — не нужно ли, для блага России, отказаться от бедственной для нас Казани и вывести оттуда все русские войска. Но царь заявил презрение к такому малодушию. Ему, разумеется, было жаль тех многочисленных и как бы втуне принесенных жертв, которыми сопровождалось взятие Казани. Под Казанью действительно убито было много русских храбрых воинов, способствовавших спокойствию и славе России и достойно ею почтенных. Притом отказ от завоеванной Казани был бы равносилен сознанию своей несостоятельности и бессилия пред казанцами. Можно вполне сказать, что удержанием в руках Казанского царства мы обязаны только настойчивости царя Иоанна IV в достижении намеченной им цели. Но сам царь, способствовавший всеми силами покорению и удержанию Казани, не ездил уже в нее. Он отправлял резервы на помощь русским в Казани, награждал храбрых воевод и воинов установленными в первый раз в России медалями. По повелению царя, русские воеводы пять лет не опускали меча, избивая мятежников и подчиняя русской власти непокорных инородцев. Рать московская, ради достижения последней цели, ходила и на Вятку и на Каму, верст за двести выше ее устья, и, стало быть, побывала и на местах близ Елабуги. Но сам царь, ни после взятия Казани, ни после усмирения мятежников, не ездил да, видимо, и не намеревался ездить по Каме в Соликамск. Таким образом, предание в тех частях, где говорится о заложении лично царем Иоанном IV Трехсвятского в год взятия Казани, не подтверждается историею.

Точно также не подтверждается предание об основании тем же царем Иоанном IV монастыря на Чертовом городище. Рычков, по слухам, сообщил, что царь Иоанн основал этот монастырь в знак благодарности за множество побед, одержанных им в Казанском царстве. На самом же деле этот монастырь, по документам, основан был уже в XVII веке, при царе Михаиле Федоровиче. Об этом монастыре будет подробнее сказано в одной из следующих глав (в XXIV).
За всеми указанными неточностями, в общем характере местного предания, относящего основание Трехсвятского к царствованию Иоанна IV, заключается, по моему мнению, большая степень достоверности. Полагаю, что начало Трехсвятскому положили русские добровольные колонисты в царствование Иоанна IV. Но в какой же год это случилось? Вопрос об основании Елабуги не лишен важности не только для Елабуги самой, но и для всего Прикамского края, в отношении его колонизации. В деле колонизации с устьев Камы, как надо полагать, Елабуга послужила четвертою центральною степенью или стадиею: сначала Лаишев, затем Чистополь, Мамадыш и, наконец, Елабуга. Но так как документов об основании Елабуги не сохранилось, то вопрос об этом можно решать только приблизительно. Чтобы посодействовать такому решению, я выскажу свое предположение о времени основания Елабуги.

Прежде всего, я не полагаю, чтобы русская колонизация, начавшаяся заложением на Каме в 1557 г. города Лаишева, шла от устья этой реки быстрыми шагами. Открывшиеся с покорением Казани привольные волжские пространства могли русских поселенцев манить более, чем далекий и мало знакомый Прикамский край. По моему мнению, русское поселение в Елабуге могло основаться не ранее восемнадцати лет после покорения Казани. К этому только времени туго подвигающаяся русская колонизация могла подняться с устья до сих мест. Как бы ни велика была кучка русских поселенцев, она, однако, не отважилась бы селиться на новом месте, не чувствуя вблизи по течению русского соседства, скачков в заселении русскими (напр, из Лаишева прямо в Елабугу) не делалось, во всяком случае. После Лаишева, русские поселенцы стали группироваться около Чистополя, потом около устьев Вятки (гор. Мамадыш), а далее и на месте Елабуги.

Помимо этого соображения, у меня имеется одно данное для подтверждения моего предположения. Как известно, русские поселенцы в сравнительно большем числе ставили, по существующему набожному обычаю, у себя в селении деревянную церковь. Вот на постройке первой церкви, хотя и не точно по времени определенной, я и усматриваю одно из данных.
Первою церковью в Трехсвятском, как свидетельствуют предание и местные записи, была, несомненно, Покровская церковь. Это, разумеется, не нынешняя каменная Покровская церковь, а прежняя деревянная, которая, по сообщению о. Кулыгинского, стояла по правую сторону нынешней. Как сообщили о. Кулыгинскому старожилы еще в сороковых годах, — церковь эта была срублена из соснового леса, стоявшего за логом, на месте Ерзовки. Следов этого леса уже не существует, да и самая деревня Ерзовка слилась уже с городом Елабугою. Прежний антиминс Покровской церкви, по свидетельству того же священника, дан был в 1670 году митрополитом Казанским Иоасафом, при Московском патриархе Иоакиме. Но этот антиминс для Покровской церкви был уже вторым по счету, «ибо первый — говорит о. Кулыгинский — в продолжение ста лет, считая от основания храма, мог обветшать и, после церковных узаконений, должен был замениться новым». Если это мнение о. Кулыгинского принять в соображение, то и выйдет, что первоначальная Покровская церковь построена была в 1570 году. А это именно тот самый год, в который, как я полагаю, основана была Елабуга.
Для подтверждения местного предания о заложении лично царем Иоанном IV Трехсвятского и церкви при нем жители Елабуги обыкновенно ссылаются на икону трех святителей, пожертвованную этим царем. Икона эта, сохраняемая при нынешней Покровской церкви, действительно старинная, судя по стилю ее написания. Вышиною эта икона 17, а шириною 14 вершков. Живопись на ней древнего греческого письма и довольно хорошо еще сохранилась. Три венца на святителях серебряные, вызолоченные и с бирюзою. Тонкая серебряная риза с позолотою была наложена не на одежды святителей, а на те места, где нет живописи, так сказать на фон образа. Доска иконы назади оклеена холстом, во многих местах уже стершимся. На киоте, в которой икона находилась, сделаны девять глав с крестом вверху. Эта девятиглавая киоть, на мой взгляд, более указывает на то, что эта икона составляет дар именно Иоанна IV, чем указание о. Кулыгинского, что эта икона тезоименна имени как царя Иоанна, пожертвовавшего ее, так и отца его Василия III. По крайней мере, можно с большим основанием полагать, что девятиглавые церкви стали появляться в России со времен именно Иоанна IV, заложившего, в память покорения Казани, в Москве Покровский девятиглавый собор на рву (церковь Василия Блаженного).

Но эта ссылка жителей на пожертвованную икону далеко еще не утверждает всей полноты местного предания. Если царь Иоанн IV пожертвовал эту икону при самом построении церкви то, думаю, эта церковь или один из ее приделов были бы посвящены имени трех святителей. Но этого-то и не было. Церковь освящена во имя Покрова Богородицы, а придел при ней, позднее построенный отдельно от церкви, был посвящен имени пророка Илии. Только уже в 1808 году духовенство и жители Елабуги пожелали, в памятование царского дара, иметь при Покровской церкви особый придел во имя трех святителей. Такое желание и было благословлено вятским епископом Гедеоном. Новая каменная Покровская церковь, с двумя приделами, была освящена при другом уже епископе, Неофите, 1 октября 1810 года.
Отрицать ту часть предания, в которой упоминается о пожертвовании царем Иоанном IV иконы Трехсвятскому, не имеется никаких оснований. Напротив, это и есть, по моему мнению, настоящее ядро предания, а все прочее — не больше как наслоение, происшедшее от времени. Только это пожертвование совершилось не лично царем, а чрез присылку означенной иконы в селение, прозванное Трехсвятским. Иоанн IV естественно мог интересоваться ходом русской колонизации в завоеванном им крае. Узнав об основании нового русского селения, как бы уже пограничного в этой части Камы, он, в соответствие данному уже поселенцами наименованию села, посылает в него икону трех святителей. Об этой-то присылке иконы, как царского дара, у здешних жителей и сохранилось воспоминание, перешедшее по времени в предание.

XVIII.

«История Елабуги», изданная на память потомству. — Предисловие к книге. — Обозрение двух первых глав. Содержание последующих глав. — Наезд бунтовщиков, Акая и Алдар-бея на Елабугу. Чудо. Нашествие в большом числе пугачевцев. Новое чудо. — Приближение самого Пугачева к Елабуге; изреченный им приговор и мысленная отмена оного. Вступление Пугачева в Елабугу и отданный им приказ. Слепота Пугачева и его чудесное прозрение. Один ли Шишкин подтверждает это. Страх полчищ при переходе мимо елабужской Спасской церкви — Чудесный ореол, окружающий Елабугу. Последняя глава истории. Краткая оценка труда Шишкина. Личность автора. Шишкин и историк Голиков.

Объяснение того, почему Пугачев прошел чрез Трехсвятский городок или Елабужск, не тронув в нем никого из жителей, мы найдем в «Истории Елабуги», изданной Шишкиным в 1871 году. Ознакомиться с содержанием этой истории, на которую я неоднократно уже ссылался, необходимо.
В книге Шишкина 54 страницы. В своем предисловии автор указывает, что он «хочет на память потомству рассказать историю своего родного города», к составлению которой служило «единственным побуждением его естественная любовь к родине». Но другая оговорка автора, что он не претендует на звание ученого, совсем уже излишняя, ибо всякий, кто прочитает не совсем грамотно составленную его книгу, и без этой оговорки не припишет ему такового звания.
В первых двух главах, при помощи выписок из прочитанных статей, идут сообщения о происхождении Чертова городища и о начале Елабуги. Принимая на веру всякого рода предположения, высказанные в печати, автор допускает, что на месте городища стоял прежде скифский город Гелон, потом основался здесь булгарский город Бряхимов. По разорении этого города русскими, образовалось здесь языческое капище и, наконец, появилось на месте Елабуги русское поселение, а в 1552 г. и монастырь на Чертовом городище. Поселение русских, по мнению Шишкина, совершилось задолго еще до покорения Казани и было почти современно основанию Хлынова. Я уже ранее указал, какими шаткими соображениями автор подкрепляет такое предположение.

Затем, с третьей и до последней главы начинается повесть о нападениях на Елабугу разных бунтовщиков. Эта повесть дает некоторое представление о тех опасностях, которым подвергалась Елабуга в прошлом столетии. Думаю, что для Ела-буги, основанной в земле беспокойных инородцев, опасностей этих было несравненно больше, особенно в XVII столетии. Но выслушаем и о тех немногих, которые сохранились в памяти жителей и приводятся в книге автора.

Сперва, в начале прошлого столетия, наезжал на Елабугу башкирский вождь Акай, происходивший, по преданию татар, из княжеского рода Гиреев. Тогда он соединился с полчищами другого вождя Алдар-бея, то сделался грозным для всей Оренбургской губернии и для здешнего, как соседнего края. По сообщению автора, целью Акаевского бунта в 1709 г. было восстановление Казанского царства. Пожары и кровь обозначали следы бунтующих Татар и Башкир. Оба разбойника успели уже ограбить и выжечь много русских селений, в том числе и город Мензелинск. Спасаясь от злодейских шаек, русские бросали сжатый хлеб на полях и переплавлялись чрез Каму. Тех же русских, которые оставались и укрывались на родных своих местах, Акай ловил и без пощады мучил, выпытывая, где скрыты сокровища, и потом умерщвлял. Слыша об успехе Акая, живущие в соседстве Ела-буги магометане высоко подняли голову и выказывали явную враждебность к русским. После переправы Акая чрез Каму, у Пьяного Бора, многие из них соединились с его полчищами.

Ко времени приближения Акая к Елабуге в ней скопилось из окрестных селений много русских, которые надеялись здесь найти, под защитою укрепления, безопасность. Акай и Алдар-бей приблизились к этому городку. Начальник Елабужского укрепления, готовый, по словам Шишкина, умереть за родину, но неизвестный по имени, попытался выйти навстречу врагу. В четырех верстах от Трехсвятского он потерпел поражение от многочисленных скопищ бунтовщиков. «Остатки разбитого войска» прибежали в Трехсвятское и заперлись в укреплении. Хищники следом за ними подступили к городку, в котором поднялся плач. Надежды отстоять укрепленное село не было никакой: все жители его «считали себя заживо мертвыми». Чудо спасло городок. Среди ясного солнечного дня вдруг в стороне мятежников появился густой дым и чад, который, «врезавшись сверхъестественною силою в глаза их, затемнил их». В расположившемся на лугах стане мятежников собственно никакого пожара и не было, но этот чад и дым, по объяснению Шишкина, представляет собою соединенное целое всех произведенных ими пожаров, что-то особенно чудесное, заставившее полчища их, вместо победных криков, кричать «алла!». «Недавние победители — прибавляет Шишкин — были поражены, и чем же? своим исчадием» (стр. 20). Это исчадие разбойников (надо догадываться, чад) и спасло и Елабугу, и монастырь, на которые они смотрели прежде как на богатую и верную добычу.
Воспоминанию Пугачевщины отведено Шишкиным самое видное место на страницах книги: о событии этом рассказывается в пяти рубриках. Отмечу из его сообщений то, что является или новым или выдающимся. Несмотря ни на какие угрозы, жители Елабуги оставались геройски верны присяге, данной Императрице. Первые угрозы застрельщиков заставили елабужан только позаботиться о лучшем укреплении своего городка и поставить караулы днем и ночью. Притоном пугачевцев сделалась Танайка, в 7 верстах от Елабуги. Главными коноводами мятежных танаевцев были крестьяне Рябышевы, «на племя которых перст Божий положил печать свою», ибо «род их в презрении у мирян и едва едва поддерживает свой быт».

Эпизод нападения пугачевцев на Елабугу рассказан с иными и большими подробностями. При приближении к городку пугачевцев, состоящих из казаков, башкир и татар, все окружающие Елабугу селения, как-то: Челны, Сарали, Качка и Танайка, сдались самозванцу и вынуждены были принимать участие в нападениях на Елабугу, которая гордо отказалась от присяги самозванцу. Имея целью разбой и грабеж, пугачевцы окружили Елабугу, время от времени делая приступы на городок. Майор Пермский (Перский), присланный якобы нарочно на помощь из Казани, отражал эти приступы, ободрял жителей, предлагая им вооружиться, чем возможно. Но жители Трехсвятского, не надеясь на свои силы, уповали на чудотворную икону Спасителя, которую и носили по улицам городка, служа пред нею молебны. Между тем число пугачевцев возрастало, и они приготовились к решительному приступу. Положение осажденных сделалось вполне беспомощным. Когда ружья и пушки, по недостатку пороха, прекратили устрашающее пугачевцев действие, совершившееся чудо избавило елабужан от грозящей опасности. Вдруг «поднялась вьюга, метель и буря, все это ударило в глаза осаждающих; дело про-исходило во время великого поста. Они отряхали свои одежды от снега, протирали глаза, но по причине сильной бури на шаг ничего не могли видеть. Вертелся каждый на своем месте; назади все для них было ясно, а впереди — тьма непроницаемая! Наконец, не могши терпеть пронзительного ветра со снегом, который ужасно резал им глаза, они вскричали: «Это что-то не просто!»... и со страхом побежали нечестивые «ни единому же гонящу». Это был последний приступ. Всего же приступов со стороны пугачевцев было, по сообщению Шишкина, до 12, и все они оказались безуспешными.

Наконец в Елабугу приезжает с громадными полчищами и сам Пугачев. Еще будучи в Саралях, он обрек всех жителей Трехсвятского на истребление за их сопротивление его власти в течение полугода и за убийство многих его сторонников. Чудо снова спасает Елабугу от рук этого злодея-разбойника. По сообщению Шишкина, как только он изрек в Саралях свой страшный приговор, он вдруг неожиданно почувствовал себя нездоровым: «болезнь не давала ему успокоиться во всю ночь: он то ложился, то вставал; какие-то грезы мучили его. Такое мучение и беспокойство он счел следствием своего кровавого приговора, и когда мысленно отменил его, стало ему легче» (стр. 31). Автор не сообщает, однако, откуда он заимствовал такое близкое знакомство с физико-психическим состоянием Пугачева накануне вступления последнего в Елабугу.

Вот это душевное беспокойство самозванца и было причиною того, что он милостиво обошелся с вышедшими ему навстречу елабужанами. По его приказанию, никто из разбойников не должен был во время становища полчищ его входить в Трехсвятский городок. О том, как совершилась встреча Пугачева, я передал уже в предыдущей главе подлинными словами автора. Но читателю не известно еще то новое чудо, которое совершилось с Пугачевым на другой день после встречи.

Благодушие и мирное настроение духа не долго удерживалось у атамана разбойничьей шайки. Переночевав на лугах елабужских, Пугачев утром снова обратил свой кровожадный взор на Трехсвятское. Один этот взор или, лучше сказать, помышление о разграблении городка стоил ему дорого. Едва только возникло у него дурное намерение на счет Трехсвятского, как он тотчас же почувствовал затемнение в глазах, завершившееся потом слепотою. Приближенные его, заметившие эту слепоту, ужаснулись. Весть о несчастии с Пугачевым успела обежать всю толпу его сброда: шум и крики прекратились и все с трепетом поглядывали на Елабугу, особенно на храм Спасителя. Пугачев посылает своего ординарца отслужить молебен о здравии его пред той иконою, которую вынесли ему накануне, при встрече. По его приказанию, ординарец служил молебен в Спасской церкви о здравии не раба Божия Емельяна, а о здравии императора Петра III, не бывшего уже тогда в живых. И — о чудо! Пугачев прозревает. Таким образом, милость Божия и благодать исцеления посетила Пугачева за ложь и обман, которые он употребил даже при молебствии Богу. Плохо что-то верится в такое чудо.

Впрочем, не один Шишкин воспроизводит подобный рассказ. Еще раньше его о. Кулыгинский, в своей статье: «Пугачев и пугачевцы в Трехсвятском-Елабуге в 1773-74 годах» писал то же, что после него сообщает и Шишкин. «Когда в соборе — говорит о. Кулыгинский — отслужили молебен за здравие императора Петра, то Пугачев прозрел». Сообщение это вызывает со стороны г. Дубровина такой сильный упрек: «и это пишет священник!».
Случившееся с Пугачевым чудо заставило его быть благосклонным и даже любезным в отношении жителей Елабуги. Испросив у них позволение пройти чрез их городок, он постарался поскорее вывести отсюда свой сброд. Чрез отворенные Никольские ворота и конные, и пешие толпы Пугачева прошли не только мирно, но и, видимо, с невольным страхом. «Проходя мимо храма Спасителя, — говорит Шишкин — крещеные бунтовщики снимали шапки, крестились и молились; самые же татары и башкиры кланялись и говорили: «Алла!»

Хотя в мемуарах современников нигде не упоминается о слепоте Пугачева и его чудесном прозрении, однако Шишкин подтверждает этот факт всеобщею якобы молвою об этом чуде.
Из всех сообщений Шишкина видно, что Елабуга находится под особым покровительством, ибо была никогда и ничем неуязвимым извне городом. Для недобрых, со злыми умыслами, людей Елабуга скрывается даже в какой-то непроницаемой темноте. По крайней мере, Шишкин указывает на это в трех местах 1) «назади для бунтовщиков все было ясно, а впереди (Елабуга) — тьма непроницаемая» (стр. 27); 2) у Пугачева, осмелившегося обратить на нее кровожадные взоры, тотчас потемнели глаза и он ослеп (стр. 32); 3) крестьяне, участвовавшие в нападении пугачевцев на Елабугу, сильнее испытывают эту таинственную силу. «Они рассказывали после, — говорит Шишкин — что чем ближе подходили к селу, тем более оно скрывалось от глаз их. Оно было для них окружено какою-то мглою, туманом, и они вперед не видели, а, оборотившись, ясно видели дорогу, по которой пришли, и она как будто манила их возвратиться, что они и делали. Напрасно казаки, догоняя их, хлестали нагайками по спинам. Это придавало еще более быстроты возвращаться, и они бежали без оглядки» (стр. 26). Что окрестных крестьян, помогавших разбойникам в нападении на Елабугу, могла мучить совесть и они могли испытывать страх при этом — это еще естественно, но удивительным мне кажется то, что и иноверцы, и инородцы, не видавшие еще никакого чуда, испытывают почти такой же страх при приближении к Елабуге, ибо в истории говорится: «иноплеменники с каким-то страхом приближались к Трехсвятскому» (стр. 26). Как можно думать, Шишкин, из любви к своей родине, желает, видимо, окружить Елабугу каким-то чудесным ореолом. Жаль только, что этот ореол вышел темным, а не светлым.

Последняя глава его истории, под рубрикой «Современное состояние города», одна из лучших, хотя и не без обычных недостатков в языке. В этой главе находится краткое описание четырех более старинных церквей, сообщение о постройке в Елабуге других церквей и общественных учреждений, воздвигнутых благотворительностью здешних жителей из купечества. При этом указывается, где они, и кроме Елабуги, строили часовни и церкви. В этой же главе есть краткие сообщения о торговле и промышленности города. Не забыл автор упомянуть и о том, сколько медалей получили здешние граждане за пожертвования в Крымскую войну. Заключается глава сообщением народонаселения Елабуги (5 701 челов.), не по народностям, однако, а только по сословиям, из коих исчисляются собственно купцы и мещане. В конце своей книги автор высказывает пожелание, чтобы традиции благотворительности на пользу города со стороны богатых его граждан сохранялись навсегда и поддержали то цветущее состояние города, в каком он находился при Шишкине.

Труд его, при полном отсутствии прагматизма, представляет собою собственно летописное сказание о городе Елабуге. Как старожил Елабуги, Шишкин передал о ней все, что знал, слышал и читал. Первую его попытку дать хотя летопись о своем городе нельзя не признать похвальною. В его время (да едва ли и не теперь) многие уездные и даже губернские города не только не имели исторического описания, но и подобного летописного сказания о старине своего города. Не будь летописных сообщений о. Кулыгинского и Шишкина об этом городе, многое из старины его, несомненно, исчезло бы навсегда из памяти елабужских жителей. В книге Шишкина описываемая встреча Пугачева проникнута заметно живым чувством.
Личность автора «Истории Елабуги», покойного Ивана Васильевича Шишкина, насколько я знаю, была весьма почтенная и, надо сказать, резко выделявшаяся из числа прежнего провинциального купечества. Помимо набожности и патриотизма, покойный выделялся честностью в своих и общественных делах и своею любознательностью: питал любовь к чтению книг исторического содержания, интересовался живописью и археологиею. Так, в бытность его городским головою, по его именно инициативе, елабужане сохранили древний памятник — башню Чертова городища; он же был участником первых раскопок как этого городища, так и Ананьинского могильника.

Хотя Шишкина нельзя приравнять к Голикову, даровитому историку прошлого столетия, тем не менее, я усматриваю много общего между двумя этими лицами. Как тот, так и другой, были купцы, выучившиеся только читать и писать, но оба обладавшие любознательностью, которая заставляла их с жадностью читать все, что относилось к любимому ими предмету. Для Шишкина этим предметом служила его родина — Елабуга, и эта привязанность заставила его собирать материалы и издать их под громким именем истории Елабуги. Голиков питает особенное расположение к Петру I, и это заставило его интересоваться всем, что относилось к жизни великого монарха. Когда же купеческий сын Голиков, при Екатерине II освободился, ради имени уважаемого им государя, из тюрьмы, куда он был посажен за долги, то любовь его к памяти Петра Великого достигла такой степени, что он всенародно поклялся написать его историю. И, разумеется, клятву эту он исполнил свято. Бросив торговлю (Шишкин в последние годы также не занимался ею), Голиков стал собирать все материалы на русском языке, изустные и письменные, заставлял других переводить для него все, что иностранцами было писано о Петре I, посещал и сам все места, где был этот государь, с надеждою узнать что-нибудь о нем же. Плодом таких усилий было то, что он, через шесть лет, в 1788 г., издал в 12 томах книгу: «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России». Но этим труд его не окончился. Через 11 лет после того он издает дополнения к прежней книге и также в 12 томах. Кроме того, он отдельно издал «Анекдоты о Петре Великом» и описал жизнь Лефорта и Гордона, как лиц, деятельно вспомоществовавших Великому Петру. Несмотря на некоторые недостатки изложения (неправильный образ выражения, витиеватость и проч.), издание Голикова было драгоценностью для истории; все позднейшие историки почерпали свои сведения об этом государе из этой именно сокровищницы. Нет надобности прибавлять, что ореол, которым Иван Голиков увенчивает Петра I, был иного свойства... и, во всяком случае, не темный, которым окружает Шишкин свой родной город.

XIX.

Возможность неверного представления о Елабуге. — Прикамский край прежде и теперь. — Современная Елабуга. — Сознание выгод географического положения города; предприимчивость жителей его; их торговля и общий оборот оной. — Устройство и украшение города; богатство храмов. — Благотворительность елабужан на пользу общую. — Время процветания капиталистов Елабуги. — Предречение одного статистика о Елабуге; оправдывается ли оное. — Прирост населения. — Улучшенное среднее благосостояние жителей; желательный идеал в будущем Елабуги. — Деятели, вышедшие из Елабуги. — Несколько слов в память художника Шишкина.

Из сообщений о занятиях жителей Елабуги в прошлом столетии читатель, совсем не знающий Елабуги, может, пожалуй, вывести заключение, что это город бедный, славящийся одним луком, который жители сбывают в другие города. Такое мнение о городе было бы крайне ошибочным. С целью восстановить иной, более верный взгляд на Елабугу, я нахожу нужным кратко познакомить читателя с современным положением Елабуги, указание на которое я все-таки, по своей манере обращаться к старине, соединю, где нужно, с прошлым.
Как можно думать, все прикамские города не только в прошлом, но и в начале нынешнего столетия, не отличались богатством. На это именно указал в своем стихотворении и князь Вяземский, сказав, что для прикамских городов, с их суровою природою, открыт «в царство злата бедный вход». Как написавший свое стихотворение в 1807 г. поэт был вправе сказать это, глядя на жалкие, покрытые соломой, лачужки тех прикамских городов, которые он встречал на своем пути. Но в три четверти столетия многое изменилось в положении прикамских городов. Города Чистополь, Сарапул и Пермь стоят в иных уже условиях. Везде видны каменные постройки прекрасных домов, везде заметна забота об удобствах и приспособлениях к лучшей обстановке жизни. Если бы Вяземский был жив и проехал теперь по Каме на одном из блестящих пароходов, принадлежащих прикамским же жителям, он, наверное, не узнал бы прежнего, как бы уже несчастного Прикамского края и, невероятно, вместо сожаления об убожестве этого края, воспел бы ему хвалебную песнь... Не входя в обсуждение причин благоприятной перемены, зависящих, главным образом, от самих же жителей этого края, я скажу, что Прикамскому краю, наравне со всеми другими, представлена полная возможность идти и впредь по пути его процветания.

Жители Елабуги едва ли не первые из прикамских жителей сознали все выгоды географического своего положения. По крайней мере, четверть столетия назад Елабуга, как богатый и торговый город, занимала одно из видных мест по всей камской системе. Этим она обязана была предприимчивости своих жителей. Пользуясь судоходною рекою, жители завели торговые сношения с Рыбинском, Москвою и Сибирью, скупая в соседстве хлеб в разных видах и сортах, они отвозили его в Рыбинск, отсюда направлялись в Москву, где закупали мануфактурные товары, сахар и проч. Помимо распродавания этих последних товаров по местным ярмаркам, они отвозили их в Сибирь и на азиатскую границу, где обменивали их на чай, хлопок, индиго и проч. В предмет моей статьи, согласно заглавию, не входит торгово-промышленная сторона и потому скажу кратко, что постоянная торговля с Сибирью и Москвою значительно обогащала маленький городок Елабугу, с шеститысячным ее населением. По сообщению Шишкина, торговый оборот здешнего купечества простирался в 1870 году свыше десяти миллионов рублей, а по «Вятской Памятной Книжке» того же года — 11 миллионов рублей. Думаю, одного этого сообщения достаточно для того, чтобы счесть Елабугу богатым городом.
Для указания современного состояния города важно знать, что сделано жителями для устройства и украшения города и на пользу ближнего.

Место для города Елабуги выбрано, хотя и песчаное, но неудобное по множеству логов и оврагов, пересекающих город в разных направлениях. Но елабужане, можно сказать, победили эти неудобства и сумели хорошо обставить свой город. Один из логов они засыпали землею, а чрез глубокий овраг, образуемый течением ручья Буга, перекинули мосты. Воздействие на природу сказалось здесь в осушении болот и гнилых озер, стоявших прежде на близ лежащей понизи. Благодаря этому, климат Елабуги считается теперь здоровым. Возвышенная материковая полоса террасы, как ровная и удобная, дала возможность жителям провести три продольные улицы, из коих две застроены, по преимуществу, каменными домами. Кроме этих трех улиц, есть, разумеется, и другие, но более уже короткие и косые. От Камской пристани устроена на низине хорошая дамба, освещаемая фонарями; крутой, неудобный прежде спуск из города на низину обращен в пологий, хорошо утрамбованный, въезд.

Но усердие здешних коммерсантов выразилось всего более в постройке храмов и заботе о благолепии их. По богатству утвари, ценности материалов и иконописи, некоторые из елабужских церквей признаются лучшими по всему Прикамскому краю, хотя собственно в архитектурном отношении заставляют желать весьма многого. В Никольской, например, церкви царские врата и напрестольная одежда сделаны из чистого серебра. На иконостасе Покровской церкви прекрасная итальянская живопись, исполненная лучшими художниками-академиками. Лучшею из церквей считается Спасский собор. Высокая пятиглавая церковь эта не выдается снаружи ничем в архитектурном отношении; зато внутренняя сторона храма поражает гармониею частей и правильностью рисунка орнаментов. Колонны, антаблемент и пилястры сделаны в стиле коринфского и ионического орденов, иконостас в стиле рококо, алтарь овальной формы. Все вместе — богатство ризницы и утвари, чеканная серебряная одежда престола, стройное сочетание линий в лепных и узорных работах придают изящество многовместительному храму уездного городка.

Кроме этих церквей, частного единичною благотворительностью здешних купцов выстроены другие, например, Троицкая кладбищенская церковь, красивее всех по архитектуре, также церковь приюта, богаделенная, тюремная, училищная церкви, женский монастырь с высокою каменною церковью, стоивший его соорудителю И.И. Стахееву, с обеспечением оного на вечные времена, полмиллиона рублей. Много церквей и часовен строили здешние купцы и в других местах. Особенно в этом отношении отличались Ф.Г. Чернов и Ив. И. Стахеев. Первый положил капитал на вечные времена, из процентов которого чрез каждые пять лет должна созидаться церковь в селении крещеных инородцев. Как устроенный им приют для девочек-сирот, так и эту заботу о младшей братии — инородцах, сливающихся с Россиею в одно целое, надо признать полезнейшим из учреждений. Второй из них строил церкви по преимуществу на Афоне. Благотворительность здешних граждан распростерлась и на другие стороны: гостиный двор, водопровод, фонтаны, казармы, также богадельня, городская больница построены на иждивение частных благотворителей. К числу полезных введений нужно причислить и основание общественного банка, при учреждении которого постановлено навсегда уделять известный процент на пользу бедных жителей. Не мало уже сделано здешними жителями на пользу просвещения. Частная благотворительность выразилась в устройстве школ, этих действительно, по выражению педагога Аммоса Коменского, «мастерских человечности». В числе таковых построены здания приходского, уездного, земского, духовного училищ, равно женской прогимназии и реального училища. Двухэтажное здание женской прогимназии, с церковью при ней, выстроены К. и П. Ушковыми. Ф.Г. Гирбасов устроил ремесленное училище, с обучением в нем шести ремеслам, также основал убежище слепых с школою при нем. Не мало также устроено в различных селах Елабужского уезда разного типа школ. Большая часть устроенных заведений обеспечена и капиталом на содержание оных. Ради данных для истории, я должен сказать, что дух устройства школ повеял в Елабуге, главным образом, в недавнее время: лет сорок-тридцать назад благотворительность жителей обращалась почти исключительно на устройство одних только храмов. Взвешивая все то, что сделано в маленьком уездном городке на пользу общую, надо подивиться тому высокому духу благотворительности, который отличал доселе елабужских жителей, особенно его богатое купечество.

Начиная с сороковых и до восьмидесятых годов, Елабуга, как торговый город, славилась числом капиталистов и количеством купечества, почти равного губернскому городу, несмотря на то, что население ее было в пять раз меньше губернского города. Такое положение заставило вятского статистика предполагать, что Елабуга со временем будет одним из первых городов по всей камской системе. К сожалению, эти возлагаемые надежды не оправдались. Пермь и Чистополь давно уже превзошли Елабугу в торгово-промышленном отношении. По заключению многих, Елабуга начинает даже падать в торгово-промышленном отношении. Высказавшие подобное мнение ссылаются на крайне ограниченное число капиталистов в городе и на отсутствие промышленности: вместо множества разнообразных заводов, в Елабуге теперь фигурируют одни пивоварни и винные заводы. Но думаю, что без статистических данных утверждать этого падения нельзя, хлебная торговля ведется и теперь в больших размерах, ибо, по газетным сообщениям, Елабуга каждогодно отправляет на Волгу до 400 000 четвертей хлеба и продолжает торговые сношения с Сибирью и Кяхтой.
Лично для меня важнее не число капиталистов, а среднее благосостояние города. Что в этом отношении имеется успех, за это говорит и прирост населения: в 25 лет население города увеличилось вдвое — вместо 6 тысяч почти на 12. Кроме того, при прежних капиталистах, сколько я помню, была масса бедняков и рядом с каменными палатами находилось много бедных хижин. Теперь же среднее состояние жителей значительно улучшилось в экономическом отношении. На поднятие нравственного уровня в городе указывает сознанная уже потребность к учению и масса учащихся и учившихся в школах. В образовании жителей, в развитии в них человечности и заключается желаемый мною идеал в будущем по отношению к Елабуге.
Что маленький городок Елабуга в состоянии выдвигать деятелей не в одной только области торгово-промышленной — для этого существуют довольно веские указания. Здесь родились и умерли два летописца, о. Кулыгинский и Шишкин. С трудом последнего я уже познакомил читателя, с характером статей первого я найду еще случай познакомить его. Здесь родились известный литератор Д.И. Стахеев и И.И. Шишкин, художник.

Здесь, после отставки, провела большую часть жизни и умерла девица-кавалерист Надежда Дурова, наделавшая в свое время немало шуму в Петербурге. Каким-то образом этой девице удалось, под именем Александрова, зачислиться в кавалерийский полк на службу, получить звание офицера и за отличие в одной из битв удостоиться получения Георгия за храбрость. С этим орденом, так необычайным для женщины, она не расставалась уже никогда, прикрепляя его к своему сюртуку, в который она одевалась до конца своей жизни. Помимо военных качеств, эта девица, достигшая старости, обладала литературными дарованиями. Кроме своей автобиографии, написанной по преимуществу эпизодически, она писала романы и повести, в стиле Гофмановских произведений.

В области искусства живописи высоко выдвигается художник Шишкин, сын местного летописца, умерший в нынешнем году. Имя Ивана Ивановича Шишкина, офортиста и профессора живописи, известно почти всей России, ибо пейзажами лесов этого поистине «поэта природы» любуются все любители изящного. Мне случилось повидать много произведений его кисти, и скажу, что каждое из них, несомненно, отмечено печатью природного таланта. Все его художественные произведения дышат как живые, вызывая в зрителе ту же любовь к природе, которою проникнуты они. Несмотря даже на то, что он писал последние произведения в преклонных летах, они носят характер юношеской свежести; от них так и веет раздольем лесов и полей, сочностью диких трав, особенно при изображаемых им болотцах, над которыми ниспускают свои сучья и ветви, зеленеющие и как бы смотрящиеся в зеркало воды деревья. Начнет ли он изображать ряд стройных, прямых высоких сосенок, возьмется ли за изображение ветвистого узловатого или дуплистого дерева, откроет ли нам на картине упавшее от бури или старости великан-дерево, лежащее в глубине леса и поросшее уже мхом и грибами, — все так див-но выходит из-под кисти этого маститого художника, полюбившего таинственные сени природы. Один из сотрудников «Недели», сообщавший некролог Шишкина, так отзывается о любви покойного к природе: «Шишкин жил своими деревьями и травами. Мне представляется, что он должен был разговаривать с ними. Вот такое сочувствие образованного человека к умершему я вполне понимаю. Это, несомненно, самая лучшая оценка таланта художника. Не раз при взгляде на картины его, показываемые в Москве на передвижных выставках, являлось у меня желание — эх, хорошо бы бежать из этой душной и пыльной столицы, соприкоснуться с природой, забравшись в глубину тенистого леса, и отсюда, из чащи разъединенных вершин деревьев, взглянуть на клочок синего, почти безоблачного неба (каким чаще изображал его Шишкин) и сказать себе словами поэта: А там-то голову закинь-ка да взгляни: Какая чистота и глубина над нами!»

XX.

Новое сочинение о Елабуге. — Кто его составил. — Признаки, по которым можно догадываться, что речь идет о Елабуге. — Общий характер этого литературного произведения. — Каким городом была Елабуга в самом начале шестидесятых годов. — Отзывы елабужан о своем городе. — Внешняя сторона благочестия. — Сгруппированные мною по книге г. Стахеева отношения елабужского купечества к равным себе, к подвластным, к инородцам и крестьянам. — Предъявляемые автором требования. — Даваемое прежде сыновьям и дочерям воспитание. — Заметка автора и мое мнение по поводу оной. — Содержание рассказа «Извоз». — Содержание повести «Благоприобретение». — Человеческая жертва, принесенная демону корыстолюбия. — Уменье наживать капиталы. — Благотворительность и покаяние преступника. — Общий облик героя повести. — Маленькое дополнение о жизни описываемого лица. — Недостатки и достоинства книги г. Стахеева; заслуга автора. — Одной ли Елабуге свойственны замеченные автором не-совершенства и недостатки. — Отзыв иностранца XVII века о русских.

Есть еще одно сочинение о Елабуге, хотя и не исключительно посвященное ей. С этим новым литературным памятником, как более других интересным, читатель, полагаю, непременно пожелает познакомиться. Это уже не история Елабуги и не исследование о ней, а книга, знакомящая с бытом и характером ее жителей, притом в самой живой форме. Носит эта книга название: «На память многим» и составлена здешним уроженцем Дмитрием Ивановичем Стахеевым. Книга эта есть собственно ряд очерков, касающихся по преимуществу Сибири и в частности Прикамского края. Хотя автор в своем предисловии и говорит, что для своих материалов он не берет какую-либо местность, но этому заявлению мы можем и не поверить. Первые четыре очерка: «Благоприобретение», «Уездный город», «На базаре» и «Извоз» исключительно относятся к Елабуге, которую автор называет Черемисовым, подобно тому, как и Щедрин-Салтыков называет г. Вятку Крутогорском. Что в этих очерках идет речь о Елабуге, автор делает довольно ясные указания: называет, например, две реки К... (т. е. Кама) и Пойма (Тойма), именует бере-зовую рощицу Козьей Горкой. Этим именем назывался прежде нынешний Александровский сад. Да и помимо этих указаний, каждый елабужанин легко догадается по многим другим признакам, что предметом указанных очерков служит елабужское общество. Вот об этой-то книге г. Стахеева, не касаясь других его произведений, я и буду говорить в этой главе.

Автор книги не питает, подобно Шишкину, слепой привязанности к родине, и потому ему в Елабуге далеко не все кажется хорошо, приятно и благочестиво. Сочинение его, по преимуществу, сатирического характера. Автор обладает, несомненно, большою наблюдательностью, остроумием, либеральным взглядом, уменьем почти фотографически схватить и воспроизвести характерные стороны своего города. Для своих очерков он взял представителей купечества шестидесятых годов, имевшего в Елабуге большое значение, как самого богатого сословия. Знакомый с детства с этим сословием, автор бойкою и размашистою кистью набросал его типы. Из его сатиры легко понять, что не все то золото, что блестело прежде в Елабуге. Он подметил и недостатки в обстановке города, ущемил, так сказать, больные места в жизни его обитателей. Отражая в своем произведении, как в зеркале, общественные и частные недостатки и несовершенства, г. Стахеев несомненно проникнут был желанием блага не только Елабуге, но и всему купечеству, как «могучему среднему сословию».
По его кратким, но весьма выразительным очеркам легко можно составить представление, каким городом была Елабуга в шестидесятых годах. Все сообщаемое мною я буду брать из книги: «На память многим». Город этот отличается хорошо украшенными храмами и роскошными палатами богатого купечества, и тем не менее относительно удобств и санитарной стороны был скверно обставленный город. Видимо, о лучшем благоустройстве города никто и не подумал тогда. Ни фонтанов, ни прилично устроенного ввоза или въезда в город не было. На торговой площади стояла непролазная грязь; у единственного сада, Козьей Горки, сваливается всевозможный навоз; от берегов р. Поймы исходила страшная вонь по случаю свалки туда всякого рода падали. Несмотря на такое явное неблагоустройство города, купцы, видимо, и не нахвалятся своим городом.

— У нас, — говорит один из них, — можно сказать благоденственное и мирное житие... Вон и губернатор, когда приезжал, говорил: первеющий, говорит, можно сказать, под моим начальством город; а его преосвященство так не нахвалится просто, — рыбная, говорит, сторона, благодатная... Вот оно как!
Лучшей лести не было для купцов, как похвалить их город и назвать его благочестивым.
— Я вот все сижу да думаю, вздыхая, начала странница (пришедшая за подач
кой к богатому купцу): какой у вас прекрасный, можно сказать, Господу Богу угодный город! В храмах Господних, какое благолепие и убранство, сребра и злата многоценного сокровищ какое неописанное множество!
— Н-да-с! Оживляясь, перебил купец, — если теперь наш город сравнить с
другими, так, небось почище будет, пожалуй, что и губернскому-то за нашим не
угоняться.
Посмотрим же на этот благочестивый город, в котором было прежде благоденственное и мирное житие.

С внешней стороны он действительно может показаться таковым. Жители города кормят нищую братию, особенно в дни поминовения усопших родственников; украшают иконы и храмы; богатые купцы строят сами часовни и церкви.
Для благочестивых жителей оказывается обычных церковных служб даже мало: они отправляют еще особое молитвословие, так называемый акафист, на который, по особому звону собираются купцы с семействами и выгоняемыми ими из лавок приказчиками. Для благолепия церковных служб они выписывают из столицы певчих, которые, услаждая слух горожан своим пением, только и делают, что пьянствуют да валяются на площадях. С целью, вероятно, придать более торжественности церковному служению, купцы выписывают из Лыскова особенно горластого дьякона. Этот дьякон, по сообщению г. Стахеева, одним своим возгласом чуть не уморил до смерти одну помещицу, ставившую в это время свечку образу! Зато он высотою своего голоса, по всей вероятности, умилил купеческие сердца...

Что в выражаемом купцами благочестии не было самого главного — честного и человечного отношения к другим, своим ближним — это как нельзя более ясным представляется из книги г. Стахеева. Из его очерков я постарался сгруппировать все эти отношения к окружающим, и читатель вполне оценит неприглядность оных.

По отношению к равным мы видим здесь ложь, обманы и плутни разного вида. Так Семен Иванович, хотя и почитывает Сираха из Библии, не прочь плутовать: вместо продаваемого сала ввернуть покупателю кишок. Андрей Митрич нарочно подбирает ухватов-приказчиков для мошенничества. Эти приказчики в Рыбинске ловко умеют присчитывать продаваемые ими кули, рублей так на 50, а если зазевается приемщик — то и того больше. Обычным делом богатого купца Федора Белова было по вечерам спрашивать приказчика, кого и на сколько обсчитал и надул он? Михаиле Асафыч ловко обсчитывает на весах крестьян, считая покупаемое у них: двадцать девять, двадцать десять, тридцать и т. далее. Обмеривая и обвешивая безбожным образом, этот Асафыч так быстро считает, что мера и вес готовы уже прежде, чем крестьянин разведет руками и скажет: «Как же это у нас, в деревне, бабы-то насчитали больше».
Г. Стахеев приводит и беседу между собравшимися купцами на Козьей Горке. Когда речь зашла о плутнях некоторых елабужских купцов, один из них справедливо заметил, что вести так коммерцию не честно, да и вообще грешно так поступать. На это ему другие отвечали: «где без греха-то?» или: «так уж спокон века ведется». Вот оно где процветало-то азиатское право торговли!

По отношению к подвластным, каковыми являлись приказчики, обращение купцов не имело и тени гуманности. Приказчиков держат в тесных помещениях, заставляют иногда производить совсем ненужные работы для того только, чтобы они даром хлеб не ели. Обращение с ними прямо уже деспотическое. Это были своего рода рабы, которых купцы могли до полусмерти бить. Но главное, разумеется, зло заключалось в том, что некоторые купцы прямо развращали приказчиков, приучая их с молодых лет обманывать и мошенничать ради обогащения своего хозяина. Не думайте, однако, чтобы купцы понимали все то зло, которое они причиняли своим подвластным. Они, напротив, видимо, склонны были думать, что обретут спасение своей души, когда будут заставлять своих подвластных чаще молиться Богу. С этою целию они высылали своих приказчиков слушать акафисты, заставляли их, на сон грядущий, читать молитвы. Один, например, купец посылает прислугу узнать, молятся ли вечером его приказчики — «Коли они не мо-лятся — говорит он — да табак еще, прости Господи, сосут, так прогнать их по шеям». Участь приказчиков, таким образом, зависела от того или другого донесения прислуги. К счастью их, прислуга принесла благоприятный для них ответ, и купец чуть ли не с умилением говорит: «Может нам хоть это на том свете зачтется, что мы о спасении их душ заботимся».
С инородцами и крестьянами, на счет которых купцы, главным образом, живут и наживаются, обращение самое возмутительное, скупая у них хлеб, их обсчитывают, обвешивают и на низкие поклоны их о милости над ними смеются, издеваются. Для работающих на купцов крестьян и не существует иных названий, как мужичье, ослы, дураки, хамы, свиньи, немытые образины. Надменность и кичливость своим богатством купцов пред крестьянами воздвигают какую-то стену между этими двумя сословиями, нуждающимися, однако, друг в друге. Когда один крестьянин вошел в переднюю купца, чтоб поговорить об условиях извоза, купец набросился на него, как он смел грязными ножищами топтать паркеты купца.

Из рисуемого г. Стахеевым положения здешнего купечества ясно видно, сколько пустой надутости своим богатством и вместе косности показывало оно. А между тем автор предъявляет к ним такие требования, которые можно обращать только к просвещенным лицам, например, предложение размыслить, что такое богатство и зачем нужно стремиться к нему (страница 43). Или же такое требование, которое хорошо понятно чрез высказываемое автором отрицание: «Никогда не западала в них (купцах) мысль о человеческих обязанностях, о благе общем, о несовершенстве их общественной и частной жизни, о средствах к ее улучшению» (страница 44). Ставя подобные требования, автор, значит, был уверен в возможности осуществления оных среди вообще купечества и в частности елабужского. Такая вера в совершенствование купечества делает, разумеется, честь автору.

По выведенным, однако, г. Стахеевым типам смело можно сказать, что здешние купцы не только не имели человечных отношений к другим, но и к своим собственным детям. Даваемое ими воспитание своим детям по своей жестокости далеко превосходило пределы Домостроя Сильвестра (XVI века). Пощечины, зубо тычины и побои до омертвления служили единственными средствами воспитания детей. Отцы не только не заботились об умственном развитии детей, но и всеми силами старались искоренить в юношах всякую любознательность, которая иногда заставляла их тайком от родителей читать книги. Найденные родителями у детей книги кроме церковных, сжигались немедленно, точно еретические. Даже сочинения поэта Кольцова невежественные родители считали, по выражению г. Стахеева, похабщиной. Не мудрено, что под ферулою такого воспитания или, вернее сказать, полного его отсутствия, из детей купцов нередко выходили или бессмысленные идиоты, или пьяницы и саврасы без узды, умевшие только дебоширствовать: разбивать в слободках оконные рамы, орать там во все горло многолетие, изощрять свои способности в кулачном бою или же таскать на ногах двухпудовые гири. На все это есть указания в очерках г. Стахеева.

Обучение дочерей ограничивалось часословом. «Да и на что им эта грамота» — говорит один богатый купец, — почитали бы оне только мужа да молились Богу. — А и вправду ты говоришь, Степан Кузьмич, поддакивала ему супруга, — чего девку понапрасну ученьем томить, знала бы только молитвы. Вот и мы с тобой, благодаря Бога, живем не первый десяток, и от Бога не обижены, и от людей в почете, а тоже грамоте не больно учены». И подобно своим родителям, девушка оставалась безграмотною и коснела в невежестве. Обращение родителей с дочерьми было не лучше: та же потасовка и волосянка служила вразумлением дочерей. Автор указывает, что девушка, осмелившаяся поговорить с соседом чрез тын огорода, была протащена отцом за косы чрез весь огород и двор. Теремная жизнь, в заперти, была здесь в полном ходу. Здесь, именно в Елабуге, я слышал следующую пословицу: «девушка, что денежка: всякий бы знал ее, но не всякий видел». Разумеется, при недостатке общественного образования и подобное изречение имело практическую основу.

Приводя примеры даваемого прежде купцами воспитания детей, г. Стахеев находит нужным вставить следующее свое замечание: «Эти будущие купцы не понимали и не могли представить всю неизмеримую глубину невежества их почтенных родителей. Они чувствовали боль и нравственную тяжесть, высказывали ее между собой в безыскусственной жалобе (один из таких диалогов приводится в книге), и с бараньей покорностью, всосанной с молоком матери, несли свой тяжелый крест тяжелого, гнетущего, подавляющего рабства. И шла их жизнь томительной дорогой; вместо сыновней любви был только страх и опасение за потасовку, вместо откровенности и искренности была только скрытность да обманы. Потребность свободы давилась при первом своем проявлении, и таким образом в душной атмосфере деспотизма и самодурства вырастали будущие торговые деятели — «могучее среднее сословие» (страница 41).
Разделяя с автором взгляд на неискренность отношений между родителями и детьми, созданную неправильной постановкой домашнего воспитания, я не могу согласиться с общею тенденциею автора. Не входя в подробное обсуждение его тенденции, я только спрошу автора: а что было бы, если бы дети, юноши и взрослые, по чьему-либо научению или вразумлению не только могли представить, но и сознать невежество своих родителей и, вследствие этого, перестали бы питать к ним сыновнее чувство или, как он называет, «баранью покорность?» Сделались ли бы дети от того лучше, образованнее, умнее? Во всяком случае, общая непокорность детей своим родителям, хотя бы и невежественным, как нарушение заповеди Божией, никогда не делала еще детей счастливыми. Что дети вырастали в душной атмосфере деспотизма, это ясно видно из книги и без особого замечания автора, которое, кстати сказать, кажется мне совершенно лишним, а по духу своему, в общем характере произведений этого литератора, каким-то диссонансом. Думаю, что я ни в чем не погрешу против уважаемого мною автора, если сочту некоторые слова его замечания простою обмолвкою, своего рода lapsus calami.
Автор, несомненно, владеет способностью чертить и рисовать факты и лица так, что с его стороны не нужны и комментарии к ним. Таков, например, рассказ «Извоз». В нем нет никаких тенденций и умозрений автора, и, тем не менее, этот рассказ весьма грациозен. Основною идеею этого рассказа служит, несомненно, желание автора показать, как ложно здесь понимали благочестие.

В «Извозе» он выводит тип богатого купца Лопатова, имевшего в Черемисове каменный дом с подъездом. Этот купец, при найме извозчиков из деревни Маркваш, прижимает их елико возможно, хорошо зная, что эти бедняки должны будут согласиться на поставленную им низкую цену для провоза товара из Черемисова до Бугульмы. За расстояние в 150 верст он дает им только по 12 копеек с пуда. Удивленные такой дешевизной извозчики просят прибавить, накинуть, хотя из милости, копеечку или даже полкопеечки на пуд, но купец и разговаривать с ними не хочет и гордо удаляется в свои покои, хотя извозчики ему и весьма нужны. Потолковали между собою бедняки и, в конце концов, принуждены были согласиться на предложенную им плату, хотя, и не уверены были, хватит ли им денег на харчи и корм лошадей. Риск, к которому приводит нужда извозчиков, мог усугубиться еще от непредвиденных обстоятельств, например, падение лошади во время пути, болезнь извозчика и прочее. Между тем, замечу уже от себя, такие прижимки бедняков св. Иоанн Златоуст, в одной из своих бесед, называет не только хищением, но и прямо разбоем. А такой разбой, не сумняся нимало, допускал Лопатов, который, по рассказу, был даже строителем за свой счет церквей. Что он был мало в душе благочестив, а был только богомолен и суеверен, в этом убеждает и последующее. В то время, когда он устраивает прижимку крестьян, к нему входит ловкая странница. Польстив купеческому самолюбию, она начинает рассказывать о небесном якобы ей видении, и Лопатов, умиляясь при мысли, что его посещают такие святые люди, не жалеет вручить ей сотенную ассигнацию, — чем странница, обиравшая простоватых, осталась еще недовольной. Читатель и без объяснения или замечаний автора легко догадается, каково это благочестие, вытягивающее из горла трудолюбивых мужичков копейки и гроши и бросающее сотни рублей на поощрение проходимцев-тунеядцев. Рассказ, написанный с явным сочувствием к притесняемым, производит сильное впечатление и на читателя.

В другом очерке, «Благоприобретение», г. Стахеев воплотил в живом рассказе сильно распространенную в Елабуге молву об одном богаче, нечестно нажившем громадное состояние. За правдоподобность этого рассказа, несомненно, сфантазированного, ручаться нельзя, но с содержанием оного я считаю нужным познакомить читателя.

Некто мещанин Белов (псевдоним) служил поверенным по откупу в селе Челнокове (Бережные Челны). Собрав однажды со всех подведомственных ему кабаков деньги, в количестве 15 тысяч рублей, он задумал прикарманить их. Сделать это пред всемогущим тогда акциозно-откупным комиссионерством было весьма трудно, но Белов придумал для этого средство, и средство, надо сказать, отчаянное. Притворившись больным, он отправляет в город жену сказать, что все деньги им собраны и чтобы контора прислала доверенное лицо для получения их, так как он сам, по нездоровью не может отвезти их. Неподозревавшая злого умысла, его жена глубоко вздохнула при этом, в предчувствии какой-то беды, но в чем оная заключалась — она не знала. Отправляясь в город, она не разбудила даже своего сынишку Гришу, чтобы проститься с ним. Верно, материнский инстинкт не подсказал ей, что она видит ребенка в последний раз, ибо его отец решился принести его в жертву демону корыстолюбия.
По отъезде жены, Белов положил деньги в валеный сапог и потом зарыл его в укромном местечке. Ночью, после некоторого колебания, он решается совершить черное дело. Дрожа как в лихорадке, он зажег свое жилище извне, с одного из углов. Шумевший и рвавший с домов крыши ветер как нельзя более благоприятствовал его злому предприятию. Войдя в избу, Белов, искоса взглянув на спящего своего ребенка, лег спокойно на кровать близ окна. Огонь от зажженного угла мало-помалу пробрался и во внутренности избы. Дым изъел глаза спавшего на полу ребенка, и он, задыхаясь, начал громко плакать и бессильно метаться. Белов лежит себе раздетый и не хочет пальцем пошевелить для спасения своего кровного детища... С улицы стал доноситься шум и крики сбежавшегося на пожар народа. Надсаженные крики ребенка стали стихать и заменились предсмертным хрипом... Тут только окаменевшее сердце родителя дрогнуло и он было бросился на спасение своего первенца, но было уже поздно... Пламя охватило и его самого, и Белов, с силою выбив оконную раму, выскочил в одном белье, с опаленными волосами, и брякнулся оземь в обмороке... Придя в чувство, он заявил толпе, что и сын его там... и деньги акцизные, пятнадцать тысяч. Толпа естественно пожалела не мертвые деньги, а сгоревшее живое человеческое существо. — «Черт с ними — акцизные! А вот грех-то — паренек-от сгорел; ох, наказание Божеское!»

Благодаря вскоре пролившему дождю, пожар ограничился одним только домом акцизного откупа.
Приехавшая на другой день жена Белова, узнав о нечаянной смерти своего любимого Гришеньки, неутешно рыдала и в отчаянии рвала на себе волосы. В своей глубокой скорби она осыпала своего мужа упреками: спасая себя, он не позаботился о спасении своего собственного ребенка. Несчастная и не подозревала, что ее муж был сознательным орудием гибели своего собственного ребенка.

Никому, разумеется, и в голову не приходило заподозрить в поджоге Белова, который и сам лишился всего добра и собственного детища. После произведенного следствия, которое ничем не могло подтвердить виновности Белова, дело, по резолюции старых судов, было предано воле Божией. Откуп ограничился только тем, что отказал Белову от службы.
Только полгода богатый Белов крепился, перебиваясь кое-как в Челнокове. Уехав отсюда уже на почтовых в Черемисов, он начал быстро обогащаться на украденный им капитал. Здесь он занялся торговлею, скупая на базаре все, что можно было потом с барышом продать. Дело скорого обогащения пошло как по маслу... Вскоре у него в городе появился свой благоприобретенный дом, а потом и двухэтажный, с бемскими стеклами, каменные палаты, разубранные всевозможными растениями и цветами. Тут только сметливые люди сообразили, откуда вдруг появилось у Белова так скоро многотысячное богатство...

Белов показывал всем пример, как надо вести торговлю, чтоб быть капиталистом. Богатея, он и обмеривал, и обсчитывал тех, у кого покупал товары; никогда не давал сполна рабочим установленной платы. Слыша нередко их брань и проклятия, он и в ус себе не дул. «А черт вас побери... Брань — не чад — глаза не ест», — думал Белов и продолжал свое дело.
Дела его шли в гору и делались все лучше и лучше. Федор Григорьевич (имя, даваемое ему автором) сделался богат и славен. Лавки и амбары его были полны товарами; на пристани у судоходной реки (Камы) кипит работа: тысячи кулей хлеба, овса, ячменя, гороха перегружаются из амбаров на его собственные коноводки. Сотни рабочих двигаются взад и вперед, десятки приказчиков наблюдают за работами и покрикивают на поденщиков. Работа кипит на пристани, работа идет и на его канатном заводе. Белов устроил в городе прекрасный фруктовый сад, усыпал песочком его дорожки и украсил его разнообразными беседками.

Достигнув такого блестящего положения, ведет ли он хотя теперь честно свои дела? Нет, привычка, говорят, вторая натура. Будучи и богатым, он по-прежнему не додает рабочим условленной платы, приказывает своим приказчикам обсчитывать, покупать или подпаивать других приказчиков, от которых получался товар.

Но видно нелегко доставалась ему эта жизнь, исполненная хищения и неправды. Подозрительность и недоверчивость к людям были отличительным его свойством; богатство не давало ему счастья. Да и кому же хорошо живется с камнем мучений совести? Автор описывает так портрет Белова: «Время изменило его: он сгорбился и поседел, длинная белая борода покрывает почти всю грудь. Голос его сделался глухим — точно из бочки раздается, глаза вечно смотрят исподлобья, вечно он нахмурен и ни на минуту не престает поводить из стороны в сторону густыми, тоже поседевшими бровями».

В семейном отношении Белов был несчастлив: вновь рождавшиеся дети умирали, только второй сын, Димитрий, был жив, да и он был не на радость родителю. Из Мити вышел забитый до идиотизма молодой человек, умевший только пьянствовать. В надежде, что сын его женится — переменится, Белов женил его на богатой невесте и справил свадьбу роскошно, с торжественною помпою. Но эта перемена выразилась, по словам г. Стахеева, только в том, что прежде Митя пил по полуштофу, а, женившись, — начал выпивать по целому штофу. Жена Мити зачахла с горя и чрез пять лет умерла, за ней вскоре последовала и жена Федора Григорьевича — вероятно, до смерти не перестававшая тосковать о безвременно погибшем своем первенце, милом Гришеньке.

Белов, выделив ни к чему неспособного своего сына, Митю, остался доживать свой век один в богатых и больших хоромах. Пуста и тяжела для него стала жизнь... Вот в это-то время, как я полагаю, и начались в более сильной степени угрызения совести, при мысли о Боге и Его правосудии. Несомненно, внутренняя борьба с самим собою началась уже и, в конце концов, привела его к тому, что он стал понемногу расставаться с своим кумиром — богатством, которому он прежде так усердно покланялся. Г. Стахеев, быть может, и хорошо делает, что, рассказывая быль, не заглядывает во внутренний мир своего героя повести и ограничивается только констатированием фактов, и мне, как передающему содержание этой были, придется следовать по его пути. Чем старее делался Белов, тем чаще стала западать ему мысль о спасении своей грешной души. С этою целью он прекратил все свои торговые дела и обратился к душеспасительным средствам. Он стал воздвигать по берегам судоходной реки часовни, церкви, выстроил в городе Кладби-щенскую церковь, жертвовал в городские храмы разные вклады, делал на иконы серебряные ризы, отдал в вечное владение и свой фруктовый сад детскому приюту, им же основанному и выстроенному. Готовясь к смерти, Белов, для большего покаяния, устроил при основанной им церкви склеп, поставил в нем гроб и, спускаясь сюда, оплакивал здесь свое согрешение.

Заканчивает свой рассказ г. Стахеев так:
«Прошло после устройства могилы лет пять. Старик все ожидает смертного часа, но смертный час не приближается. Федор Григорьевич потерял зрение, согнулся в дугу и все живет и живет».
«Славою в народе, почетом и уважением от сограждан пользуется седовласый старец. Дожидает он своего смертного часа, а смертный час что-то замедлил, и время еще более сгибает в дугу седовласого семидесятилетнего старца, почетного гражданина и кавалера».
Не откажу себе в удовольствии сказать несколько слов по поводу этого литературного произведения. Рассказ г. Стахеева свеж, жив и занимателен; как вылившийся в минуту вдохновения, этот рассказ, отличаясь и своею законченностью, производит целостное впечатление на читателя. Хотя автор не углубляется в анализ выводимого им лица, но от этого драматизм содержания не уменьшается и фигура Белова рельефно выдвигается пред читателем со всеми ее недостатками и достоинствами. Несомненно, Белов, каким он мне рисуется по рассказу, натура сильная, выдающаяся, с настойчивой волею и сильным характером. Что он был делец первой руки и человек энергичный и предприимчивый — это указывает в нем то, что, начав торговлею с 15-ти тысячами капитала, он сделался миллионером, чего другой, и со 150 тысячами и даже вдвое более этого, не в состоянии был бы достигнуть. Молодому Белову не доставало только крыльев, в виде денег, чтобы полететь по пути предприимчивости, и вот этот служака-мещанин, чтоб иметь таковые, решается на преступление, жертвуя даже, для достижения своей цели, своим собственным сынишкой. Хитро задуманная, тяжелая, не без борьбы с собою, жертва была принесена, — и Белов начинает расправлять свои крылышки... Предприятие за предприятием, инициатива за инициативой следуют в его действиях и совершаются зрело, обдуманно и потому увенчиваются, при его высокой сообразительности, всегдашним успехом. На коноводки, с целым городом баржей, горожане могли только любоваться издали; Белов, развивая свое торговое и промышленное дело, заводит свои собственные. В северо-восточном городке не было ни одного фруктового сада; Белов, как бы в пример другим, рассаживает прекрасный цветущий сад, в котором при надлежащем уходе созревают различные плоды и ягоды. Как видно из многих его созданий, Белов не лишен был природного вкуса и стремления к изяществу, и тем глубже, вероятно, была его печаль о своем преступлении. За что он ни возьмется, дело кипит в его руках и доводится до желаемого конца по задуманному им предварительно плану. Он царит, как король, по Каме, по части хлебной торговли. Бывшему неведомому мещанину, с его высокой практической смышленостью, оказываются почести, его расположения заискивают чиновники и купцы. Взгляд Белова исподлобья видит все и над всем наблюдает. Изучив натуру людей, он не позволит обмануть себя ни в чем, но сам, когда только захочет, проведет любого... И он продолжает, по привычке, обижать других, не додавая условленной платы рабочим и приказывая своему приказчику подпаивать нужных ему людей, хоть и ответственных пред своими хозяевами. Впрочем, мне сдается, что эти мелкие плутни, к каким прибегал он, проистекали в нем не от жадности или скупости, а имели целью отвести глаза подозрительности других, или же делаемы были с какой-либо суеверной целью.
Белов достигает, наконец, возможного апогея величия; сундуки его ломятся от золота. Суда земного он не боится, ибо уверен, что никто не может доказать его виновности в прошлом. И при всем этом внешнем благополучии он всегда угрюм, сосредоточен и вечно на стороже. Чего же он опасается и отчего внутренне трепещет? Он страшится одного — суда Божия, о котором он прежде и не помыслил, совершая преступление. Когда и как это случилось, — но он, видимо, стал сильно думать о правосудии Божием, и скоро после этого — «Сила вся души великая в дело Божие ушла, Словно сроду жадность дикая не причастна ей была».
Таким мне представляется этот Белов и по рассказу г. Стахеева, и по личному своему впечатлению.

Кстати сказать, я застал еще в живых это описываемое г. Стахеевым лицо. Портрет, нарисованный автором, как нельзя более верен с действительностью. Был ли этот Белов преступник — я не знаю, но что он был глубоко сокрушающийся христианин — это я могу вполне подтвердить. Я видел его, будучи еще мальчиком, в приютской церкви. Он был тогда весь седой, сгорбленный несколько при его высоком росте, слепой, но далеко еще не дряхлый человек. Он внушал мне невольный страх и возбуждал детское любопытство, которое заставляло меня издали следить за ним. К этому побуждало меня казавшееся странным поведение этого богомольца среди других. Он, что называется, изнывал на молитве, и это-то покаяние и казалось странным мне, еще мальчику. Белов очень часто предварял первыми словами пение певчих — «Единородный Сыне»..., «Иже херувимы»..., «Достойно и праведно есть»... раздавались слова среди церкви, произносимые громким, но глухим и каким-то гробовым голосом. Остальные слова он договаривал уже полушепотом. В звуках его голоса слышалось и стенание скорбящей души. Его неприятный голос, подобного которому я и не слыхивал, служил полною противоположностью певшим на клиросе детским нежным голосам призреваемых малюток-девочек. Случалось, что он, при некоторых молитвословиях, с глухим стоном валился на помост церковный и здесь или лежал неподвижно, или стукал головою о пли-ты церковные. То, что прежде казалось мне странным, теперь кажется ясным: это была мольба покаяния, сокрушение о грехах, искреннее и глубокое...

Из народной молвы об этом человеке я слышал, что он, будто бы, обращался к одному из иерархов за советом, чем ему, помимо дел благотворительности, умиротворить свою мятежную совесть, и что этот иерарх посоветовал ему, в очищение совести, принести публичную исповедь в церкви. Хотя Белов, за давностью времени совершенного преступления, и не подлежал уже уголовной каре, но подобная жертва была для него прямо уже не по силам. Ему, миллионеру и кавалеру (последнее было тогда большою редкостью в купечестве), привыкшему десятки уже лет к почестям, открыть пред народом свои внутренние язвы, сознать себя убийцею своего ребенка... это составляло уже великий в его положении подвиг, для совершения которого у бедного не хватило христианского мужества... При том не было никого, кто бы пострадал невинно за его собственную вину. И он, взамен этой публичной исповеди, усилил еще более дела благотворительности, которые, кстати сказать, вел с большим уменьем, не рассыпая свои деньги направо и налево в поощрение тунеядцам, и в то же время начал каяться одному только Богу и изливать скорбь своей души в могильном склепе, где он становился в свой собственный будущий гроб... Это ли еще не подвиги покаяния? Во всяком случае, я никогда не решусь бросить камень осуждения в этого глубоко кающегося человека. Жалеть же, даже дважды, о том, что Бог не посылает ему смерти, я также бы не стал. Белова можно сожалеть как несчастного человека, хотя, по-видимому, и достигшего внешнего благополучия... Но видно, говоря словами преступного Манфреда из Байрона:

Ничто не может облегчить страданья
Души, познавшей тяготу греха.
Нет муки в будущем, чтоб сравниться
С тем осуждением, что произносит
Он над самим собою.

Если Белов, согласно молве, и совершил преступление, то он, несомненно, еще здесь понес за него наказание в своем внутреннем мире. Получил ли он помощью покаяния, умиротворения своего страдавшего духа — эту тайну он унес с собой в могилу.
Книга «На память многим» не свободна, разумеется, от некоторых недостатков. В один из таковых нужно поставить автору то, что он, выводя здешних купцов в не-выгодном свете, называл некоторых из них по собственному их имени и отчеству, изменив только их фамилию. При таком характере его литературное произведение теряет многое в достоинстве (лица уже, а не типы) и самая его сатира в беспристрастном читателе вызывает подозрение, не вмешалась ли в дело его личная эгоистическая цель, не имеющая ничего общего уже с литературой как искусством.

Помимо купечества, он вывел в своих очерках и некоторых лиц духовенства. Но попытка изобразить это сословие как мало знакомое ему явно не удалась, по крайней мере, в книге «На память многим». Впрочем, из числа духовенства он вывел только трех лиц: протопопа, с важностью читающего акафист, дьякона, едущего со своей супругой на базар закупать решета, и дьячка, ходящего с заплетенной и скрученной косой, наподобие ливерной колбасы. При заметном желании автора поиронизировать над ними, все эти лица вышли вовсе не смешны. Кто исполняет порученное ему дело, хотя бы и с важностью, достоин в моих глазах почтения. Духовные лица, как и другие, закупающие на базаре необходимое для них, не заслуживают в этом отношении и тени упрека.

Другим недостатком г. Стахеева в его книге служит увлечение автора модными течениями тогдашней журналистики, отражение которой замечается в книге «На память многим». Как известно, журналистика шестидесятых годов набрасывалась и оплевывала вместе с недостатками и то, что было достойным и заветным для народа, составляло, так сказать, его устои. Разрушая всякие авторитеты, эта журналистика отличалась странным деспотизмом по отношению к сочинителям. Не мудрено, что г. Стахеев, написавший эту книгу в молодые годы, подвергся ее влиянию, от которого потом начал понемногу освобождаться. Более поздние его произведения отличаются большей обдуманностью, серьезностью и глубиною мысли. Кто, например, из читателей не любовался его прелестною «Бабушкою» и не заметил в таких крупных произведениях, как «Не угашайте духа», типичности образов и глубины идеи?
Да и в книге «На память многим», написанной в молодые годы, заметна сила остроумия автора и его высокое дарование. Помимо указанных недостатков, в ней сохраняется масса достоинств, всецело покрывающих их. Из всех его очерков рассказы, касающиеся Елабуги, самые лучшие, как написанные живо, увлекательно и до некоторой степени картинно. Очерки же, касающиеся Сибири, представляются мне бесцветными, как мало характеризующие природу и жителей того края. В большую заслугу автору нужно поставить то, что он, своею сатирою произведя операцию, с надрезом некоторых затухших и загноившихся частей в общественном организме, принес тем пользу не только Елабуге, но и всему Прикамскому краю, заставив многих оглянуться на себя и на свои деяния. На мой взгляд, поучительность его книги стоит вне всякого сомнения.

По возможности из нового литературного источника я исчерпал все то, что, по моему мнению, относилось к Елабуге. Положим, это старина не высокая, и всему тому, что было прежде, нельзя придать больше сорока лет, но эта старина настолько характерна в бытовом отношении, что я счел нужным занести ее на страницы своей статьи. Думаю, что эта бытовая сторона не исключительно принадлежала Елабуге, а была общею для всего Прикамского края. С развитием просвещения в массе народа мелкие плутни в торговле, разумеется, исчезнут, если уже и теперь не исчезли, и общественное самосознание выработает иные идеалы и не станет следовать порочному, в силу того только, что так «спокон века ведется». Если же здесь, в Елабуге, и совершилось единичное преступление, то это, во всяком случае, не может быть осуждением или укором какому-либо обществу или городу, ибо, где же они не соверша ются? Что касается исполнения религии с одной только внешней, обрядовой стороны, без всякого проникновения духом милосердия, кротости и любви, указываемых религиею, то это составляет уже едва ли не общее свойство всего русского народа, замеченное образованным иностранцем Олеарием еще в XVII столетии.

XXI.
Замечательный памятник старины. Верное замечание местного летописца. Место, занимаемое Чертовым городищем. Что представляла башня до ее реставрации. Сохранение памятника. Форма, материал и способ древней постройки. В каком виде представлялся весь памятник в прошлом столетии. Замечание Рычкова об искусстве древних обитателей. Раскопки. Скрытая в земле цитадель с башнями и полубаги.ня-ми. Древняя стратегия, выраженная как в выборе места, так и в способе ограждать оное. Рвы и валы. Калитка, выходящая на край утеса. Плато Чертовой горы. Прекрасный сторожевой пункт.

В полутора версты от Елабуги находится замечательный памятник старины. Это — Чертово городище.
Нахожу совершенно верным высказанное местным летописцем о. Кулыгинским следующее замечание: «Из камских жителей одни только жители Елабуги могут по справедливости сослаться как на предания давно минувших времен, так и на памятник их — развалины города, древле существовавшего».
С этими развалинами, самыми примечательными по всему Прикамскому краю, я и намерен подробно познакомить читателя.
Почти у самой пароходной пристани вы увидите почти утесистую гору, на одной из крайних выступов которой стоит одиноко каменное здание, в виде башни. Эта башня и есть Чертово городище, а гора, на которой она стоит, удержала название Чертовой горы. Нужно заметить, что эта башня с железной крышей уже реставрирована. Тем не менее, она-то и привлекает особое внимание каждого путешественника по всей Каме.

Сколько я помню, башня эта, до ее реставрации, представлялась скелетом какого-то древнего здания, изъеденным временем. В ней можно было заметить полукруглую дверь и такое же вверху окно. Руины этого памятника снаружи изображали каменную, но губчатую уже массу. Но внутренние стены башни сохраняли большую твердость. Между прочим, в одной части стены находилась небольшая и сравнительно гладкая площадка, которая оканчивалась четырьмя параллельно идущими кругловатыми отверстиями. Это единственное место, в котором замечались следы отесанности камня. Для человека, совсем незнакомого с этой уединенной развалиной, пришлось бы повторить, при виде оной, вопрос Тургенева, изумленного одной развалиной в Италии: «Чем она была прежде: гробницей, чертогом, башней?..». Хотя эта развалина при ветре не качалась и не дрожала, тем не менее, близость ее скорого конца была ясна: подверженная стихиям природы, она могла сразу рухнуть. Елабужское общество позаботилось о сохранении этого памятника. В предотвращение башни от окончательного разрушения, оно, в 1867 году, обложило ее известью и покрыло сверху железной крышей. Такой способ хранения оказался лучше, чем оковывание железными обручами высокой башни в Волгаре. По крайней мере, башня и доселе сохраняется невредимою.

Башня городища имеет круглую форму, с диаметром в две сажени; в ней заметны два этажа. Строена она, видимо, без всяких претензий на красоту, но зато прочно. Камни употреблены крупные, неотесанные (так называемые валуны) и нагромождены друг на друга без особого искусства. За прочность и стародавность постройки говорит то, что цемент в ней так затвердел, что сделался крепче самых камней, скрепляющим камни цементом служила известь, смешанная с алебастром.

Башня городища служит только частью неизвестного каменного городка, развалины которого покоятся уже в земле. Рычков, посетивший Чертово городище в прошлом столетии, успел повидать еще многие остатки этого городка или крепости. Кроме башни, имевшей при нем в верхнем этаже шесть окон, он видел каменную стену на 13 сажен протяжения и заметил на плато горы ров, глубиною в два аршина, и «изрядные» валы, вышиною в 2 Vi аршина. Стена из белого камня имела при нем высоту более двух сажен. Помимо сохранившейся высокой башни, им замечены еще две другие круглые башни, которые выдавались из стены на подобие полукружия, но эти полуразрушенные башни не превышали уже стены. По поводу замеченных остатков старины Рычков говорит: «Хотя не видно тут никаких других зданий, кроме каменной стены, но сие тем большого заслуживает внимания: ибо оная стена так порядочно построена, что ни самая древность не могла еще истребить удивительного искусства древних сего места обитателей. Она построена вдоль крутой и почти неприступной горы и соответствует течению р. Тоймы».

На существование здесь городка указали раскопки 1855 г. Они произведены были Шишкиным по просьбе Невоструева, собиравшего материалы для своей статьи: «О городищах древних Волжско-Болгарского и Казанского царств». Этими раскопками засвидетельствовано нахождение здесь целой цитадели, фундамент которой заложен в глубине пяти четвертей в земле. Сооружение крепостцы представляло собою почти квадратный четвероугольник, обнесенный по углам четырьмя башнями, из коих одна, южная, имела треугольную форму. Все башни имели один диаметр с сохранившеюся башнею, т. е. две сажени. Кроме того, по средине каждой из стен явно замечены наделанные полубашенки, вырезавшиеся из стены полуовалом. Толщина стены один аршин; состоит она из мелкого дикого камня с тем же, как и в башне, связующим цементом. В окружности каменная стена имела 90 сажен.

Судя по описанию сохранившихся следов городища, можно думать, что неизвестные жители, сооружавшие эту крепостцу, были большие стратеги. Самый выбор места, как бы укрепленного самой природой, на то указывает с восточной стороны утес, с южной — крутой обрыв горы, у подошвы которой течет р. Кама, на западе, где часть Чертовой горы соединяется с хребтом соседних гор, рос прежде лес; по северо-западной стороне идет глубокий овраг; по северной стороне находится скат с горы, но настолько крутой, что нет возможности въехать на него на лошади. Предполагается, что этот скат был прежде также обрывистым утесом и, если не было на нем каких-либо механических приспособлений, подъем на него был мало доступен и для пешехода. От опадения горы вверху скаты теперь уже не обрывисты. Более уязвимою для нападения была юго-западная сторона плато горы; ее-то древние жители и постарались более всего оградить. Здесь они и ставили, как показали раскопки, три вала и окопали их рвами. Первые два вала, длиною в 60 саж., шли параллельно друг другу, а третий, длиною в 70 саж., выходил к юго-западу острым углом, близ вершины которого было небольшое каменное здание, вроде будки. Таким образом, прежде чем добраться до крепостцы, нужно было овладеть этим брустве-ром. Да и на случай крайности — возможного овладения крепостцою, приготовлена была, как можно предполагать, лазейка. Чрез проделанный в башне наружу выход они могли, незаметно для неприятеля, выбежать из цитадели и искать себе спасения под горою. Сохранившаяся башня, как стоящая у краю утеса, и могла выполнять подобное назначение: в ней устроены были внизу сквозные ворота. Несмотря на то, что они были при Рычкове уже закладены жившими здесь, как он полагает, монахами, он все-таки заметил эту закладку, как позднейшую уже.

Что неизвестным обитателям Чертовой горы приходилось принимать сильные меры ограждения — объясняется тем, что их жило на горе немного. Если у них не было посада под горой, то этот городок, по своей малой вместимости, не мог иметь большого количества жителей, ибо плато Чертовой горы не велико: в ширину оно не более 55 сажен, а в длину втрое более. Казанский профессор Эрдман, посетивший Чертово городище, по сообщению о. Кулыгинского, в 1825 году, решительно утверждает, что здесь не могло быть никакого города. Но так как развалины каменной стены и при нем были еще заметны, то он, как потом и г. Спицын, стараются придать древней постройке иное назначение, о котором будет сказано мною в свое время. В настоящей же главе я делаю только археографическое описание памятника, без всякого указания чьих бы ни было заключений о нем, ибо для всякого читателя, особенно для любителя археологии, важнее всего составить целостное представление о памятнике, помимо всяких суждений об оном.

Был или нет здесь в старину город, все-таки нужно признать, что эта каменная четырехугольная ограда с башнями, обнесенная, сверх того, валами и рвами, выполняла в древнее время роль крепости. Занимая среди окрестностей командующее положение, она могла служить прекрасным сторожевым пунктом. С Чертовой горы открывается обширный вид на три стороны: отсюда видны город Елабуга, течение по луговой понизи Тоймы и Камы, с которой и можно было древним поселенцам опасаться прихода более сильного неприятеля. Течение Камы видно отсюда верст на сорок, если не более.

XXII.
Почему некоторые селитьбища называются Чертовыми городищами. — Придаваемый народом Елабужскому городищу фантастический характер. — Предание о пустыннике, заставившем бесов быть строителями церкви. — Провалившаяся бесовская сила. — Следы Чертовой ладони и пальцев. — Этническая заметка по поводу верования народа в исчезновение в полночь нечистой силы. — Предположение о времени составления местного предания. — Указание на новое летописное предание.

Селитьбищ, с названием Чертова городища, встречается в разных губерниях России (Вятской, Уфимской, Нижегородской, Московской и др.) около десятка. Несомненно, такое название дано было поздними поселенцами, занявшими необитаемые уже места. Увидев искусно сделанные постройки или даже просто следы оных и не зная, кто их сооружал и для чего, эти поздние поселенцы, отчасти по суеверию, отчасти просто по невежеству, приписали их действию сверхъестественной силы — сам черт нагородил их. Отсюда и получилось прозвание их чертовыми городищами. В таком названии нельзя не заметить некоторого сходства с понятиями древних греков, которые также называли сохранившиеся постройки пелазгов циклопическими, т. е. сооруженными титанами-циклопами.

Елабужское Чертово городище, сохранившее не только признаки строения, но и здания башен и стены, должно стоять во главе всех селитьбищ с подобным наиме-нованием. С этим памятником древнего зодчества действительно связывается одно предание и одно сказание, коими придается этому городищу вполне фантастический характер, ибо как в том, так и в другом, отводится не малая роль бесовской силе.

Местное предание, слышанное мною не раз и оповещенное мною в печати еще в 1877 году, существует такого рода. На Чертовой горе, близ протекавшего прежде здесь источника, жил некогда пустынник. Суровый и благочестивый образ жизни поселившегося здесь анахорета не понравился дьяволам, которые и принялись смущать его покой разного рада искушениями. Но пустынник не поддался ни одному из соблазнов. Бесы, однако, не унимались: они стали сулить ему всевозможные мирские наслаждения, богатство и славу. Пустынник же, давно уже оценивший все ничтожество и непрочность земных благ, оставался глух к этим соблазнам. В желании унаследовать блага вечной жизни, обещаемые праведникам, он продолжал в целомудрии и смирении нести свой подвиг самоотречения. Неудачи в деле искушения сильнее озлобили бесов против отшельника-аскета. Желая изгнать его отсюда в мир, бесы принялись действовать на него страхом. Они стучали ночью в дверь и окно его кельи, подымали дранцы на крыше и не давали ему сосредоточиться на молитве. Эта борьба с искусителями сделалась, наконец, в тягость пустыннику. Он задумал воспользоваться бесовскою силою к прославлению имени Бо-жия. Поддаваясь, по-видимому, на их соблазны, он объявил бесам, что хочет предварительно испытать их силу. Бесы изъявили на то свое согласие. Тогда пустынник предложил, в доказательство их могущества, построить в одну ночь каменную церковь. Обрадованная нечистая сила тотчас же, в темноте ночи, принялась за работу, добывая камни из самых недр горы, скоро выведен был фундамент, поставлены каменные стены здания, проделаны окна и двери — церковь была почти готова. Оставалось, по условию, водрузить на верху ее металлический крест. Призадумались ли бесы над этим препятствием, или металла в горе не хватало, — только пока они изыскивали способы преодолеть это затруднение — пропел петух. Этот полночный крик петуха, возвещающий окончание владычества на земле нечистой силы, был страшен для них. По первому же крику петуха дьявольская сила тотчас же провалилась сквозь землю, в тартарары, в преисподнюю. От происшедшего при этом сотрясения повалилась и колокольня церкви.

О дальнейших искушениях пустынника предание умалчивает. Вероятно, нечистая сила, показавшая свою слабость и несостоятельность, навсегда оставила в покое отшельника.
Сохранившаяся круглая каменная башня и есть, по преданию, та недоконченная церковь, которая сооружена была руками дьяволов. Поэтому-то она и называется Чертовым городищем или иначе чертовою постройкою. На гладкую площадку с четырьмя дырами, заметную до реставрации башни, мне указывали как на следы чертовой ладони с четырьмя втиснутыми прямо в камень пальцами. В детстве я видел стоявшую неподалеку от башни избенку и против самой башни раскиданную по скату горы груду камней, несомненно, осыпавшихся от разрушения верхней части башни. На эту избенку, далеко еще не ветхую, мне указывали как на бывшую келью отшельника, а груду камней называли остатком разрушенной колокольни церкви, сооруженной бесами.

Из этого местного предания, равно и из других народных сказаний, видно, что нечистая сила мгновенно исчезает с лица земли в полночь, при пении петуха. На чем основывается подобное верование? Судя по нему, можно думать, что и для дьявола существуют наши земные сутки, с переменою дня и ночи, есть и для его деятельности свободные, равно и несвободные часы, границу которых не позволяется перейти ни на одну секунду. Ясно, что это хотя и народное, но не христианское уже верование. Основание верованию в провал нечистой силы, по чудодейственному как бы крику петуха, надо искать в языческой вере нашего предка-славянина. Древний язычник хорошо различал область света и тьмы и в неведомых причинах, производящих то и другое, усматривал два различные божества — светлых и благодетельных духов и темных, вредоносных. Во главе благодетельных божеств стояло солнце, как дающее свет и тепло, и олицетворяемое им в Хорее или Дажь-боге. К нему-то, как и Перуну, богу грома и молнии, направлялись мольбы древнего язычника, приносившего в жертву Дажь-богу белого петуха. В одной из детских песенок, почти повсеместно распространенной по России, сохраняются следы этого моления солнцу или Дажь-богу. Эта песенка, произносимая речитативом, начинается так:

Солнышко-матушка,
Выгляни в окошечко:
Твои детки плачут,
На камешке скачут и проч.

С уходом солнца или закатом начинали, по верованию язычников, действовать другие уже силы или злые божества, которые первым делом облагали землю мраком. Но владычеству этих темных, нечистых сил в верованиях язычника отведена была граница, начинавшаяся по времени значительно ранее появления солнца; этой границей, переступить которую нельзя уже было, служила полночь. «Пение петуха — говорит Покровский, — как вестника утра, заставляло трепетать темное царство, потому что с появлением светлой благодетельной силы кончалось владычество тьмы». С введением христианства в России, петух, служивший достойным предметом жертвоприношения и Перуну, одному из главных божеств, потерял всякое религиозное значение. Но по двоеверию, удержавшемуся и доселе в простом народе, провал нечистой силы в полночь, по крику петуха, остался; только прежняя темная сила или нечистые божества заменены уже бесовскою силою. Вот откуда, полагаю, идет верование народа в исчезновение нечистой силы в полночь. С распространением в массе христианских понятий старые верования мало-помалу или совсем уничтожаются, или же заменяются другими, более как бы подходящими к христианству. Так и в этом веровании. По одной из народных былин, указываемых г. Садовнико вым, объяснение провалу нечистой силы дается уже иное: она исчезает в полночь потому, что в это время начинает ходить по земле Дух Святый.
Приведенное мною выше местное предание, несомненно, новейшего происхождения и составлено, как я полагаю, по упразднении уже стоявшего на Чертовой горе монастыря. Есть, однако, другое предание о Чертовом городище, более древнее, которое я и сообщу в следующей главе. До сих пор оно приводилось в истории Елабуги, в «Вятской Памятной Книжке» и газетах по свободному рассказу Рычко-ва, но я приведу его в подлиннике из летописного сказания, написанного на древнерусском книжном языке.

XXIX.
Неизвестный Елабуге первый ее летописец. — Краткие биографические сведения об о. Кулыгинском. — Его любовь к истории и археологии. — Предметы его летописных сообщений. — Игнорирование имени о. Петра Кулыгинского автором истории Елабуги. Благодушие о. Петра. — Язык и слог его сочинений. — Один из отрывков его сочинения. — Кто пользовался статьями о. Кулыгинского. — Маленькое сравнение двух ела-бужских летописцев по их сочинениям. — Лепта их по отчизноведению.

Из предыдущей главы читатель немножко познакомился с характером статьи о. Кулыгинского. В добавление к этому я хочу сказать еще несколько слов об этом авторе, как первом елабужском летописце. Прочитав в книге Невоструева выдержку из статьи о. Кулыгинского, я заинтересовался ею и пожелал более познакомиться с трудами моего сородича. Но на мои расспросы о его статьях у духовенства и у знавших покойного при жизни лиц я получал ответ, что они даже и не слыхали, чтобы отец Петр писал что-либо о Елабуге или о чем другом. На мою просьбу, обращенную к зятю о. Петра, также священнику, доставить мне для прочтения печатные или рукописные сочинения о. Кулыгинского, тот ответил, что таковых не сохранилось в семействе покойного. Пришлось искать статьи о. Кулыгинского помимо Елабуги, в других уже местах.

Из биографических сведений о. Кулыгинского мне пришлось узнать только немногое. Петр Никитич Кулыгинский был долгое время священником поочередно при двух церквах в городе Елабуге; под старость свою он, подобно отцу своему, получил сан протоиерея. В Елабуге сохранилось о покойном доброе воспоминание. Знавшие его лица отзываются о нем, как о человеке весьма умном и в то же время весьма кротком по характеру. Он настолько был скромен, что решительно ничем не старался выделяться в обществе, как это делали другие протоиереи города, которых прежде из экипажа высаживали и вели под руки в церковь причетники. Один из священников, о. Александр Левашов, теперь тоже умерший, отзывался об отце Петре, как о святом по жизни человеке.

Высокие качества о. Кулыгинского отражаются и в его сочинениях. Он, несомненно, любил просвещение и был дилетантом истории и археологии в лучшем понимании этого слова. Он интересовался успехами православной церкви, исто-риею вообще и стариною своего города в частности. В особенности его внимание привлекали развалины Чертова городища, принадлежавшие неведомому народу. По этим развалинам он заключает, что тут стоял древле какой-то город и этот го род непременно был булгарским городом Бряхимовым, о котором упоминается в летописях. Понимая значение находок древних вещей для науки, он, видимо, сожалеет, что крестьяне эти древние металлические вещи переливали на колокольцы к дугам и на подсвечники. В его время, как и теперь, никто из богатых жителей города не заботился скупать эти древние находки для коллекции и тем предупреждать их уничтожение. Собирая всякого рода предания, о. Кулыгинский первый сообщил сведения и о прежде существовавшей в Елабуге крепости, и о первой в ней старинной церкви (Покровской), равно как и о пребывании Пугачева в Елабуге.

Свои статьи и заметки о. Петр печатал в «Вятских Губернских Ведомостях», по преимуществу в сороковых еще годах. Нельзя было думать, чтобы никто уже в Елабуге не читал его статей, в которых он делал сообщения о своем городе. Об одном весьма внимательном читателе можно догадываться. Это был И.В. Шишкин, который не только прочитывал все его статьи, но и делал из них выписки, имея в виду составление «Истории города Елабуги». Эту историю он издал уже по смерти о. Кулыгинского. Но, пользуясь статьями о. Кулыгинского, как материалом, Шишкин не только не разобрал их критически, как следовало пищущему историю (т. е. оценить значение их), но нигде, ни в тексте, ни в примечании, не упомянул и имени о. Кулыгинского. Иногда Шишкин находит только нужным сказать: «в местной летописи значится» или: «местный летописец говорит». Но какая это местная летопись и кто это местный летописец — читатель «Истории Елабуги» так никогда и не узнает. Видимо, Шишкин имел личный интерес игнорировать имя о. Кулыгинского, как своего предшественника, давшего летописные сообщения за четверть века ранее составления его истории.

Не так поступает по отношению к нему о. Кулыгинский. Узнав от Шишкина предание об основании царем Иваном Васильевичем Трехсвятского-Елабуги, во время путешествия этого царя по Каме в Соликамск (предание это, как я указал в XIV главе, не подтверждается историею), о. Кулыгинский так возрадовался этому, что в чувстве благодарности за сообщение, он в печати превозносит не только самого И.В. Шишкина, но и весь род его, состоящий из людей «почетных и любознательных». На мой взгляд, одно уже это указывает как на благодушие о. Петра, так и на его любовь к старине, ради которой он дорожил каждым словом предания, которые он и вносит в свою летопись.

Да и по своему умственному развитию и познаниям о. Кулыгинский стоял, несомненно, выше Шишкина. В противоположность последнему, он хорошо владел языком. Свои летописные сообщения о Елабуге о. Кулыгинский вел просто, без всякой тенденции расхваливать свой родной город — Елабугу. Только в тех местах, которые, видимо, более всего его интересовали, слог его приподнят. Для примера приведу отрывок из его статьи, где он рисует картину распространения христианской религии в завоеванном Казанском царстве.
«Иоанн IV сильною рукою ниспроверг царства Казанское и Сарайское (т. е. Астраханское), — и отверзлась пространная дверь небесная для стран Волжских и Камских, где, как в центре их могущества, лежали их темные владения. Там, где приносились жертвы языческие и лилась кровь человеческая, стала приноситься бескровная жертва; там, где с высоких минаретов оглашался воздух неистовым криком мусульман, сзываемых для прославления лживого пророка, ныне раздается стройное благовестие, по коему текут христиане в храмы, посвященные истинному Богу. — На величественной картине христианства, расстилающейся по странам Волжским и Камским, хотя еще виднеются темные пятна язычества и магометанства, но они не могут отнять блеска у светлой, благолепной картины» и проч.

Из этого блестящего описания, сделанного в начале сороковых годов, нельзя не заметить в авторстве воодушевляющего его чувства радости, вызываемой успехами православной церкви в завоеванных двух мусульманских царствах.
Статьями о. Кулыгинского, как материалом, пользовались Невоструев и Шишкин. Предполагается, что и проф. Эрдман, приезжавший в Елабугу, по сообщению о. Петра, в 1825 г., пользовался или рукописью, или личными указаниями о. Кулыгинского относительно водоворота на Каме, служившего волхвующим жрецам одним из средств их обаяния.
Со своей стороны, пользуясь для своего очерка трудами и о. Кулыгинского и Шишкина, я невольно обратил внимание на воззрения того и другого летописца на некоторые предметы. Носимое при жизни их звание — одного священника, другого купца, отражаются и в их сочинениях. Так Шишкин, касаясь некоторых священных предметов, выдвигает на первый план материальную сторону. Например, он указывает, сколько тянет по всему среброзлащенная риза чудотворной иконы Спасителя, находит нужным сказать, что исцеления, получаемые пред этой иконой, доставляли немалый доход казне. Но этим еще дело не ограничивается. Он переносит вопрос о купле и продаже и в область чудесного. Так, рассказывая предание о происхождении елабужской чудотворной иконы, Шишкин говорит, что святой муж, являвшийся в сновидении Остальцеву, будто бы говорил ему, что возьмет за написанную икону дешево, «отдаст ее за малую цену». Затем, когда Осталь-цев съездил за этой иконой в село Красное, Шишкин прибавляет: «неизвестно, на каких условиях иконописец отдал икону». Интересоваться подобно ему везде и во всем, прежде всего денежною стороною, может быть, и полезно для потомства, для которого он, как он говорит в своем предисловии, написал свою книгу; но дело в том, что описываемое явление святого мужа в роли убеждающего купить икону подешевле, за малую цену, не согласуется с характером христианских сказаний о явлении людям святых. Отец же Петр Кулыгинский ничего подобного не сообщает ни в преданиях, ни в легенде о чудотворной иконе; о священных же предметах он, как священник, говорит с подобающею строгостью, по преимуществу возвышенным даже слогом, причем старается взвешивать не материальную их стоимость, а их идейное значение, — что, между прочим, легко заметить из предыдущей главы, в которой я привел многое из его подлинных слов. Во всех статьях о. Кулыгинского сквозит присущая ему черта — глубокая религиозность.
Отметив чисто индивидуальный взгляд Шишкина на некоторые предметы, я должен прибавить, что признаю относительную ценность составленного им летописного сказания о Елабуге, изданного под названием истории Елабуги. Как о. Петр Кулыгинский, так и И.В. Шишкин, внесли свою лепту по отчизноведению Вятского края. Но в моих глазах труд отца Кулыгинского, как первого елабужского летописца, гораздо более почтенен, чем таковой же Шишкина.

Просмотров: 15722

Источник: Кудрявцев В.Ф. Старина. памятники, предания и легенды Прикамского края. Вятка: Губернская Типография, 1898. — Вып. 1-4.—

statehistory.ru в ЖЖ: