Дональд Томпсон: американский свидетель великих русских потрясений

В 1915 году, прибыв по заданию своей редакции на Восточный фронт, американский журналист Дональд Томпсон удивлялся: огромная русская армия почему-то ещё не взяла Берлин. В феврале 1917 года Томпсон снова в России, в Петрограде, он снова собирается на фронт, и вдруг становится свидетелем того, как недовольство народа в столице Российской империи выливается в уличные бои, которые перерастают в восстание и приводят к свержению монархии, но на этом дело не заканчивается: следуют бесконечные митинги и демонстрации, Временное правительство не владеет положением, брожение умов и бунтарские настроения усиливаются, и никто не может спасти страну от новых драматических потрясений и ещё более кровавых событий.

Попытка уразуметь неразумное



Журналистов, освещавших события Первой мировой войны, было немало. Некоторые из них никогда не выезжали на фронт, другие, выезжая, предпочитали собирать сведения о боях и потерях на безопасном расстоянии от передовой. Особо выделяются те, кто, рискуя жизнью, лезли в самое пекло, желая увидеть всё собственными глазами, увидеть и, как в случае с Дональдом Томпсоном, американским газетчиком, ещё и запечатлеть, заснять на плёнку, установив на треноге свой громоздкий фотоаппарат, — ради одного или нескольких снимков, которые не обязательно дойдут до редакции, ради репортажа, из которого, может, в печать попадёт несколько строк… Первый раз Томпсон, уже набравшийся опыта и впечатлений в боях за бельгийские города, получивший ранение и даже побывавший в немецком плену, оказался в России зимой 1915 года; мы обнаруживаем его в Карпатах, и первые размышления иностранного журналиста — о том, что русские могли бы давно победить, но почему-то не побеждают: «Прибыв на фронт и увидев огромные массы солдат, я ожидал, что через несколько недель вслед за армией войду в Берлин. <...> Там, похоже, были миллионы солдат, и я не мог понять, почему они не отбросят немецкую армию и не двинутся, куда им заблагорассудится».

Томпсон задал свой простой вопрос — почему русские ещё не взяли Берлин? — офицеру казачьего полка. Тот ответил, что «Их генералы подкуплены, боеприпасы идут не туда, куда надо, и, как следствие, они теряют тысячи солдат в неудачных сражениях».

Офицер поделился с Томпсоном своими соображениями: большая ошибка в том, что в самом начале войны не упрятали за решётку немцев, живущих в России. Немцы, будучи русскими подданными, сохраняли германское гражданство; в Петрограде они, имея большие деньги, подкупали, кого считали нужным. Американец Томпсон услышал от русского офицера о немецких происках и немецких деньгах. То, что он видел, как будто подтверждало существование заговора и подкупа: «Когда поступали боеприпасы на один участок, оказывалось, что снаряды не подходят к пушкам, а нужные для этого фронта снаряды были отправлены куда-то в другое место, где пушкам не годились. <...> Я видел, как воюет русский солдат, и он показался мне таким же смелым, как любой другой солдат в Европе. <...> Я побывал на нескольких фронтах, и везде высказывались те же опасения, что немецкие происки в один день разрушат всё, чего удалось достичь за несколько месяцев упорных боёв» [3, p. XV].

По прошествии целого столетия хотелось бы сказать, вспомнив проигранную Крымскую войну и поражение в Русско-японской войне, что главной причиной были безалаберность и неоправданная бравада при отсутствии должной военной подготовки, когда, до начала боевых действий, русские военные хвалились закидать шапками противника; но в данном случае приходится признать, в качестве дополнительной разрушающей силы, деятельность внутренних врагов. Например, Зинаида Гиппиус считала достоверным фактом следующее: «В Петербурге имелась очень серьёзная немецкая организация — из русских состоящая. Люди достаточно тонкие, чтобы употребить на пользу и Распутина. Они ничего у него не просили; это были только верные товарищи и участники грандиозно безобразных его кутежей. Сами даже задавали сутками длящиеся кутежи, иногда прямо в честь Распутина. И собутыльники эти уж, конечно, умели узнавать от Распутина всё, что знал он. Треть его речей была чепухой, треть бахвальством, но треть, случалось, шла на пользу: в последние годы царица не устаёт расспрашивать царя о военных (секретных) планах и намерениях для нашего Друга, который может помочь, не устаёт повторять: Говори с Ним откровеннее обо всём...» [1, с. 74].

Я намеренно привёл пример из тех воспоминаний Зинаиды Гиппиус, где есть очерк «Маленький Анин домик». Аня — Анна Вырубова, жившая в Царском Селе; императрица, возомнившая себя умелым государственным деятелем, ходила к Вырубовой, где встречалась с Распутиным: «Свиданья происходили не во дворце, а в маленьком домике — у Ани. <...> Этот маленький домик вблизи Царскосельского дворца должен быть отмечен историей. Там писался четвёртый акт русской трагедии. Там заседало последнее самодержавное правительство». По мнению Гиппиус: «Все россказни о немецких симпатиях Распутина (не говорю уж царицы) — совершенный вздор. Он видел в победе прямое благо для себя, — как же не желать её?»


Американский журналист Дональд Томпсон (1885-1947). Фотография из книги «Дональд Томпсон в России» (1918 год).

Происки военного противника, в данном случае Германии, подкуп и шпионаж неизбежны во время войны, но они сыграли меньшую растлевающую роль, чем вмешательство императрицы, которая, по подсказке Друга, то боролась за смещение главнокомандующего, то за смену премьер-министра, — считая это делом нужным и важным. Деятельность Анны Вырубовой, погрузившейся с удовольствием и страстью в государственные дела, по мнению Гиппиус, была страшной и непоправимой. Американец Дональд Томпсон пишет, что русские солдаты гибли и умирали в лазаретах из-за немецких происков, а Гиппиус, тоже признававшая происки, убеждённая в существовании немецких шпионов и немецких денег, видя, как по Петрограду шли войска, направляемые на фронт, думала: «Люди текут, идут умирать... за родину? Пусть они думают, что за родину. Или пусть ничего не думают. Потому что вот эти, сейчас проходящие, сейчас поющие, пойдут в огонь — за Гришкину привольную и почётную жизнь. И тогда пойдут, когда ничего не знающему, ни аза не понимающему Гришке взбредёт в голову приказать наступление...»

Показания Зинаиды Гиппиус можно посчитать предвзятыми и продиктованными личной неприязнью; здесь следует отметить, что она в какие-то моменты возвращается к сказанному и сама признаётся: «Я знаю, что преувеличиваю». По поводу страшного и непоправимого вреда она, обвинив Вырубову, понимает, что та лично никаких непоправимых решений не принимала. Страшное и непоправимое само сделалось. Тем самым как будто признаётся фатальность всего, случившегося в России за время Первой мировой войны и двух революций 1917 года. Сегодня нам кажется, что, имея множество сведений об устоявшемся периоде столетней давности, мы можем дать ясные и даже научные объяснения, но у нас не получается, по крайней мере, нет никакого единства в мнениях и оценках, а что-то совсем не поддаётся разумению... О фатальности говорить в наши дни как-то и неловко, но всё же предлагаю прислушаться ещё раз к рассуждениям Льва Толстого: «Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее».

Февральско-мартовские события



Второй раз Дональд Томпсон приехал в Россию в 1917 году, в конце февраля, снова как корреспондент: в Соединённых Штатах шли споры о том, вступать или не вступать в европейскую войну, официальные круги и общественность хотели знать, каково положение на Восточном фронте. В Петрограде голод, объяснение Томпсон слышит знакомое: из-за немецких происков плохо работает транспорт, доставляющий продукты в столицу. Но с боеприпасами, вроде бы, стало лучше, русские офицеры бодро говорят о готовящемся весеннем наступлении. Американский журналист собирался выехать в действующую армию, но неожиданно становится свидетелем Февральской революции. Для него она мартовская: пользуясь привычным для него календарём, Томпсон сообщает, что 12 марта (по новому стилю) Россия стала республикой, сбылось то, о чём можно было только мечтать: «Все теперь свободны и равны!» Он невероятно рад, что ему удалось стать свидетелем исторического события, сравнимого с Французской революцией.

Шестого марта Томпсон ещё сомневался: «Что касается государственного переворота, не думаю, что он возможен». Петроград полон слухов: мол, бывший премьер-министр Штюрмер подкуплен, Протопопов тоже изменник и сдаст Россию немцам. Журналист видит, как изголодавшиеся люди часами стоят в очереди — на страшном холоде! — или даже осаждают булочные: «Через несколько дней, возможно, совсем не будет хлеба. Чёрный хлеб, который сейчас продают, нечто ужасное. <...> Не представляю, как живётся беднякам». Он слышал, что в город прибыло четырнадцать тысяч казаков. Восьмого марта Томпсон узнаёт, что большинство заводов закрылись, он видит, как на крышах устанавливаются пулемёты; в городе действуют агитаторы, как он полагает, правительственные, намеренно подталкивающие толпу к беспорядкам; в этот день он уже уверен: «В России будет революция». Одиннадцатого марта американец стал свидетелем того, как полицейские на Невском проспекте, между Садовой улицей и Аничковым мостом, расстреляли из пулемёта и винтовок демонстрацию; на его глазах была убита девочка: пуля попала ей в шею, почти оторвав голову…


Представители Думы с вооружённой охраной. Фото Дональда Томпсона.

Двенадцатого марта, ещё до рассвета, Томпсон в очередной раз выходит из гостиницы «Астория». Со стороны Екатерининского канала в течение двадцати минут доносилась стрельба. Мосты через Неву были подняты. Томпсону сказали, что солдаты разных частей вступают в стычки друг с другом; он называет Кексгольмский полк среди тех, кто остался верен царю. А потом Томпсон, по его словам, не спал трое суток: он следовал за толпами, он отснял тысячи футов киноплёнки, сделал сотни снимков фотоаппаратом… В его показаниях приводятся и такие цифры: «На моих глазах были убиты сотни людей».

Томпсон пишет: «Первое серьёзное выступление войск против правительства произошло в понедельник в час утра: Волынский полк восстал, солдаты убили офицеров. <...> Сразу же другому полку было приказано открыть огонь по волынцам. Они отказались. <...> Приближаясь к Марсову полю, я услышал выстрелы». Оказалось, это не перестрелка, это радостная стрельба в воздух. Томпсон узнал, что шесть полков примкнули к протестующему народу и поддержали переворот, и: «Вместо того, чтобы смотреть на меня, как на врага, несколько солдат обнялись и расцеловались со мной. <...> Я начал фотографировать. Все солдаты хотели позировать мне». Через какое-то время солдаты направились к Троицкому мосту, где их встретил пулемётный и ружейный огонь со стороны войск, охранявших подступы к мосту, и из Петропавловской крепости. В одиннадцать или в половине двенадцатого Томпсон услышал, как люди кричат, что крепость пала и теперь находится в руках революционеров. Он видит большое число гражданских лиц с оружием, они присоединялись к солдатам. Покидая Марсово поле, Томпсон наткнулся на тела двадцати двух офицеров, убитых рано утром, когда в их полку начался мятеж.

Побывав в американском посольстве на Фурштатской улице, Томпсон отправился на Литейный проспект, где происходили стычки между демонстрантами и полицией, переросшие в побоище. «Полицейские хлестали налево и направо. Они действовали короткими нагайками, удар которых вырывает куски мяса из тела». Томпсон сообщает о большом количестве агентов тайной полиции — a great many of the Secret Police: те действовали в толпах и производили аресты. В конце концов и его задержал человек в штатском. В полицейском участке, куда он доставлен, отказываются принять во внимание, что он американец, журналист и имеет пропуск: «Они сказали, что я был в толпе, а этой толпой убито много полицейских, так что моё дело будут расследовать».

Полицейский участок, захваченный и разгромленный толпой во время февральских уличных боёв в Петрограде. Фото Дональда Томпсона.
Полицейский участок, захваченный и разгромленный толпой во время февральских уличных боёв в Петрограде. Фото Дональда Томпсона.

Его отвели в камеру, где находилось около двадцати женщин и три-четыре мужчины, набитую так, что трудно было вздохнуть. До арестованных доносились звуки винтовочной и пулемётной стрельбы. В соседней камере запели Марсельезу. Томпсон пишет: «Прозвучало от десяти до пятнадцати револьверных выстрелов, и пение прекратилось». В восемь часов вечера стрельба приблизилась и стала громче. Поднялся шум, такой, какого, по уверению Томпсона, он не слышал ни разу в жизни: грохот ружейных выстрелов, треск револьверов, рёв пулемёта, казалось, будто рвутся бомбы или снаряды, заключённые вопили, тысячная толпа крушила двери и била окна… Когда полицейский участок был взят штурмом, камеры открыли. «Толпа освободила нас. В приёмном зале я увидел картину, которая не поддаётся описанию. Женщины, став на колени, рвали тела убитых полицейских на части. Я видел, как одна женщина пыталась ногтями содрать у одного из них кожу с лица» [3, p. 82].

На улице развевалось множество красных флагов. Подъехало несколько грузовиков, нагруженных винтовками и патронами. Томпсону предложили взять револьвер и патронов. Что он и сделал. Он заметил человека с рулоном красной материи под мышкой. Тот отрывал от рулона куски и всем раздавал, и американский журналист сделал себе красную повязку на рукаве — присоединяясь таким образом к русской революции.

Мистер Романофф, он же царь Николай II



Двадцать шестого мая Дональд Томпсон отправляется поездом в Царское Село. На вокзале солдаты требуют от него объяснить цель приезда; это далеко не те отборные воины из гвардейского полка, которых он видел там в 1915 году. Американский журналист предъявляет нужные бумаги, и ему разрешают встречу с бывшим императором. Сначала Томпсон, подчёркивая, видимо, что Россия стала республикой, где все свободны и равны, называет его господином Романовым — Mr Romanoff, но потом пишет the Czar, видя перед собой хотя и бывшего, но всё-таки царя.

Дональд Томпсон в 1915 году.
Дональд Томпсон в 1915 году.

Царская резиденция не показалась ему величественной (мы знаем, что Николая с семьёй поместили не в роскошном Екатерининском, а в более скромном Александровском дворце, где они пребывали до 1 августа 1917 года). «Революционеры, — сообщает Томпсон, — устроили прямо под окнами царя небольшое кладбище, на котором они похоронили своих сторонников, убитых во время революции».

Общительный американец быстро познакомился с местным офицером полиции, который рассказал ему о визите Керенского (имевшем место в апреле), и как перед встречей со свергнутым императором Керенский настолько разволновался, что: «Когда его проводили в комнату царя, он не знал, что сказать. Царь сам сделал шаг ему навстречу, протянул руку со словами: Я рад знакомству. Очень жаль, что мы не были знакомы раньше, я бы назначил вас одним из своих министров. Я и не думал, что вы такая знаменитость, и что народ так любит вас. — Керенский явно не смог ответить, как задумывал. Он сказал только: Мне тоже жаль, что мы раньше не были знакомы».

Томпсон издали сфотографировал царя: тот прогуливался вместе с сыном по двору. Его заметили, и Николай через прислугу дал знать, что можно подойти и сделать снимки с близкого расстояния. Журналист напомнил Николаю, что они встречались в 1915 году, он фотографировал царя на фронте и в Лемберге... Если я не ошибаюсь, под Лембергом здесь следует понимать город Львов, взятый русскими войсками в начале сентября 1914 и оставленный в июне 1915 года; до нашего времени дошли некоторые львовские фотографии Николая II, они помечены апрелем 1915 года, но имя фотографа не указывается. Томпсон пишет, что царь вспомнил его и: «Когда я делал снимки и пока перезаряжал аппарат, вставляя новую плёнку, несколько солдат подошли вплотную, тогда как царь смотрел, как идёт перезарядка. Трое курили. Один из них оттеснил царя локтем, и в то же время выпустил дым прямо ему в лицо. Но царь не подал виду, что это его задело» [3, p. 216].

Томпсон отснял какое-то количество киноплёнки и сделал несколько обычных фотографий. Вечером он договорился с новым другом из полиции, чтобы тот устроил ему встречу с дворцовыми слугами. Двое из восьми приглашённых, с которыми Томпсон беседовал в тот вечер, или отказывались отвечать на его вопросы, или уходили от прямого ответа; Томпсон объяснил это преданностью царской особе. Другие рассказывали разные небылицы или вспоминали скандалы, связанные с царской семьёй, явно полагая, что от них ждут именно этого.

Наверно, в этих скандальных историях фигурировала или упоминалась (возможно, с нелестными отзывами) Анна Вырубова. Так или иначе, на следующий день Томпсон отправился по адресу, который ему, очевидно, подсказали, и вот его короткое пояснение: «Многие думали, из-за её тесных отношений с бывшей императрицей, что она жила во дворце. Это совсем не так. У неё был дом через дорогу, и императрица обычно приходила в гости. Именно там императрица впервые встретилась с Распутиным».

Анна Вырубова, дежурившая при царице и сидевшая в Петропавловской крепости



Маленький Анин домик, как назвала его Зинаида Гиппиус, не был, конечно, лачугой, но не выделялся размерами и роскошью; сама Вырубова вспоминала о крошечном доме в Царском Селе, нанятом в 1907 году, когда состоялось бракосочетание фрейлины Анны Александровны Танеевой и Александра Васильевича Вырубова. Дом не был собственностью и, как я понимаю, Танеева, став замужней женщиной, официально выбыла из фрейлин; и вот ведь, она, человек с несложной внутренней сущностью — лучшая подруга у Александры Фёдоровны; наверно, лучше принять определение Зинаиды Гиппиус: верная слуга царицы.

Может быть, её близость ко двору и вовлечённость в государственные дела сильно преувеличены? Ходило столько слухов, особенно с нажимом на то, что между Вырубовой и Распутиным духовные отношения сочетаются с плотскими… В любовных историях мы не будем копаться, а обратимся к свидетельству А. Д. Протопопова (1866-1918): он, имевший высокий и важный пост в последнем царском правительстве, был арестован после Февральской революции и на допросах в Чрезвычайной следственной комиссии показывал: «Самый близкий к государю и государыне человек — это была Вырубова. Она была свой человек». Более того, Протопопов, возглавлявший не земледелие или просвещение, а ведавший внутренними делами империи, зачастую, вместо того, чтобы, как полагается, подать всеподданнейший доклад, посылал в частном порядке записку означенной Вырубовой. Когда члены Комиссии добивались от него ответа: какая могла быть связь между министром внутренних дел и Вырубовой, частным лицом, — Александр Дмитриевич выкручивался и оправдывался: она «Знакомая, которая во всякое время может прочесть и передать»; она, дежурившая при государыне, могла «улучить момент, чтобы доложить».

Вырубова, царицына верная слуга, была не просто связующим звеном, она в какой-то степени прикладывала руку к государственным вопросам, что явствует из допроса Протопопова:
«Председатель: Значит, бывшему государю вы посылали через эту фрейлину сообщения?
Протопопов: Если это было интересно, если не интересно, то она могла бросить.
Председатель: Значит, для сообщения бывшему государю?
Протопопов: Иной раз» [2, с. 165].

Возвращаемся к запискам Томпсона: «Вырубова теперь в Петропавловской крепости и, вероятно, останется там надолго, если нынешнее правительство не проявит жалость и не переведёт её в больницу. Мне говорили, что её здоровье подорвано, и ей с каждым днём становится хуже. Держать женщину, к тому же калеку, которая не способна сделать шаг без костылей, в такой тюрьме, как Петропавловская крепость, это позор, каким бы ни было её преступление».

Американский журналист пожалел женщину-калеку — пусть даже она преступница. Мы, полагаясь на имеющиеся свидетельства и показания, отметая злонамеренные выдумки, имеем право задать вопрос: в чём, собственно, преступление Вырубовой? Без императрицы, без Распутина, без таких государственных деятелей, как Протопопов, она была бы никем и ничем. Зинаида Гиппиус обрисовывала без симпатий Вырубову: «Стеклоглазая, круглолицая русская баба-фрейлина, хромая Аня»; но и Гиппиус, человек резкий, непримиримый, даже обвинив Вырубову в непоправимом вреде, не видела смысла в её преследовании: «Не нужны были допросы, держанья в тюрьмах, следствия» [1, с. 65].

В конце мая Томпсон ездил в Царское Село, видел дом Вырубовой, а 15-го июля ему удалось увидеть саму Вырубову — в тюремной камере. «Сегодня утром я побывал в Петропавловской крепости, и мне разрешили фотографировать. В крепости, которая также тюрьма, около восьмидесяти камер, как мне сказали. <...> Заключённые, в большинстве бывшие министры старого правительства, получают ту же еду, что солдаты. Она состоит, в основном, из чёрного хлеба и какого-то супа. <...> Я пошёл наверх, где держат Штюрмера и Протопопова, но увиделся с ними не сразу. Анна Вырубова, которая была близким другом бывшей царицы и, как полагают, была близка к Распутину, ходила медленно, опираясь на костыли, взад-вперёд по своей камере. Я не знаю, как именно она стала калекой, но несчастный случай произошёл ещё до революции. <...> Охранники говорят, что суд над теми, кого здесь содержат, состоится в ближайшее время. Я спросил, в чём их будут обвинять. Мне ответили, что обвинений так много, что всех не перечислить. Однако, когда разговариваешь с русскими ответственными лицами, они сильно сомневаются, что прямую вину кого-либо из бывших министров удастся доказать».

Добавим к рассказу Томпсона следующее: Борис Владимирович Штюрмер в 1916 году побывал и министром внутренних дел, и председателем совета министров, возглавляя одновременно министерство иностранных дел, его отправили в отставку 10 ноября 1916 года, при этом прозвучало, что ненависть к Штюрмеру чрезвычайная. Престарелого Штюрмера, арестованного сразу после Февральской революции, держали в Петропавловской крепости полгода, его, уже смертельно больного, перевели в тюремную больницу, где он скончался (2-го сентября 1917 года); А. Д. Протопопова на какое-то время переводили из тюрьмы в лечебницу для нервных больных; но немощную Вырубову не выпускали — ненависть к ней была, судя по всему, ещё больше, чем к бывшим министрам последнего царского правительства… Я полагаюсь на свидетельство доктора И. И. Манухина (1882-1958), которому разрешили, через два месяца после свержения монархии, посещать заключённых:

«Арестованные находились в особом, расположенном в глубине здании, так называемом Трубецком бастионе. <...> Ощущение каменного мешка... <...> Среди заключённых — две женщины: А. А. Вырубова и Е. В. Сухомлинова. Общее впечатление: болезненного вида, измученные, затравленные люди, некоторые в слезах... Там были разные монархисты: министры Макаров, Н. А. Маклаков, Протопопов, Сухомлинов, Щегловитов, Штюрмер, из тайной полиции и жандармерии Белецкий, Виссарионов, Герасимов, Кафафов, Комиссаров, Курлов, Спиридович <...>. А. А. Вырубова производила впечатление милой, очень несчастной женщины, попавшей неожиданно в кошмарные условия, которых для себя она никогда ожидать не могла и, вероятно, даже не воображала, что такие на свете бывают. Убедившись, что я готов в несчастье ей помочь, она была со мною откровенна. Свою связь с Распутиным она категорически отрицала, и, несомненно, так это и было: она говорила правду. Но от разговора о Распутине она всегда уклонялась. <...> Положение А. А. Вырубовой в крепости было хуже всех. Настроенная против неё часть охраны и гарнизон её ненавидели и ненависть свою всячески проявляли. Было ясно: если жертвы будут, первой из них будет А. А. Вырубова. Я предупредил Чрезвычайную Следственную Комиссию об опасности пребывания заключённых в крепости. Комиссия со мною согласилась. Представители же гарнизона о возможном вывозе по болезни заключённых и слышать не хотели. <...> В эти дни смертельно заболел Б. В. Штюрмер. <...> Его <...> удалось увезти в больницу, где затем он и скончался. <...> Тут встал вопрос об А. А. Вырубовой. Мне пришлось обсуждать его на собрании представителей гарнизона. Сначала они резко возражали, потом уступили <...>. А. А. Вырубову перевезли из крепости в арестный дом при бывшем губернском жандармском управлении <...>. В конце августа Временное правительство постановило выслать её за границу...»

Мы знаем о министерской чехарде в последнем царском правительстве, мы слышали и читали о решениях и действиях верховной власти, которые никак не улучшали положение в стране; Временное правительство, столь же бессильное, с той же министерской чехардой, как будто не имея более важных дел, сводило счёты с царскими чиновниками, затеяв и растянув на многие месяцы допросы, держанья в тюрьмах, следствия. Ненависть захлёстывала общество; в общей неразберихе искали и быстро находили виновных, среди которых оказалась и Вырубова, калечная женщина, большим умом не наделённая, но не злонамеренная, на какие-либо подрывные действия не способная.

По свидетельству Зинаиды Гиппиус, в марте 1917 года, когда большинство в России ещё пребывало в безудержной радости от падения монархии, Д. С. Мережковский предсказал: «Нашу судьбу будет решать Ленин» [1, с. 298].

Статья Чарлтона Стрейера «Хаос в России и Сибири» (1920 год) с портретом Дональда Томпсона, штатного корреспондента американского еженедельника «Лесли».
Статья Чарлтона Стрейера «Хаос в России и Сибири» (1920 год) с портретом Дональда Томпсона, штатного корреспондента американского еженедельника «Лесли».

Ленин и немного Троцкий



Гиппиус составляла воспоминания через много лет после Революции, она могла ошибиться, могла и приписать Мережковскому столь тонкую проницательность, проявленную ещё до возвращения Ленина из-за границы, до того, как, по её словам, «он, с братией, в запломбированном вагоне (или поезде) в Россию был доставлен» [1, с. 298]. Познакомимся с впечатлениями и суждениями Дональда Томпсона, которые он высказал сразу после Февральской революции, а не по прошествии достаточно долгого времени, когда многие пересматривали свои мнения с учётом второго государственного переворота и прихода к власти большевиков.

Фотография Марии Бочкарёвой из фотоальбома «Залитая кровью Россия» (1918 год). Томпсон называет Бочкарёву русской Жанной д’Арк.
Фотография Марии Бочкарёвой из фотоальбома «Залитая кровью Россия» (1918 год). Томпсон называет Бочкарёву русской Жанной д’Арк.

Похоже, что американский журналист услышал впервые о Ленине только 15 апреля 1917 года: «Сообщают, что один из эмигрантов-социалистов по имени Ленин, который проживал в Швейцарии, возвращается в Россию» [3, p. 142]. Запись от 23 апреля: «Николай Ленин, которого я упоминал на прошлой неделе, <...> прибыл в Петроград и стал здесь героем. Этому человеку предоставили особый вагон через Германию, когда он уезжал из Швейцарии в Россию. Все здесь говорят, что он немецкий агент. По крайней мере, как я слышал, он щедро тратит деньги». Ленин ежедневно, как утверждает Томпсон, выступал в речами, призывая немедленно заключить мир с Германией, и журналист склоняется к мнению, что такая деятельность опаснее всех остальных. «Ленин становится популярным, так как он выступает в разных казармах перед солдатами почти каждый день, говорит им, что войну нужно закончить, чтобы они вернулись по домам и находились дома, когда начнут делить землю». Томпсон читает в московских газетах призывы арестовать Ленина как немецкого шпиона. Первого мая американец записывает, что выступления Ленина, ставшего во главе непримиримых социалистов, направленные против Временного правительства и союзников России по войне, уже привели к одному бунту в Петрограде; довольно неожиданно звучит совет Томпсона, что Ленина для пользы России лучше всего убить: «The best thing for Russia to do is to kill Lenine» [3, p. 160]. По меньше мере, его следует арестовать и посадить в тюрьму, иначе настанет день, когда всё здесь окажется в его власти. При этот Томпсон как будто и не чувствами руководствуется, а вполне трезво рассуждает: «Ленин выдающаяся личность, у него достаточно ума, чтобы понимать, какие слова хочется услышать русским обездоленным. Эти бедняги верят, что, если дать власть Ленину, война закончится, земля и все деньги поделят между ними, и им больше не нужно будет работать. <...> Ленин и его банда головорезов захватили дом бывшей танцовщицы <...>. Из этого дома он обращается к огромным толпам. <...> Перед этим зданием происходят многочисленные стычки...»

«Россия под пятой Германии» ― афиша документального фильма, снятого Дональдом Томпсоном в России.
«Россия под пятой Германии» ― афиша документального фильма, снятого Дональдом Томпсоном в России.

Пятого июня Томпсон снова вспоминает бывшую танцовщицу, теперь называя её по имени: Кшесинская: «Во многих газетах от правительства требуют вернуть ей дом и выбросить оттуда Ленина и его шайку» (Lenine and his gang). Одновременно Томпсон отмечает, что с каждым днём усиливаются требования посадить бывшего царя в Петропавловскую крепость. В середине июля Томпсон понимает, что Ленин намеревается свергнуть Временное правительство; а двадцатого июля (все даты по-прежнему по новому стилю), после Июльского восстания (или мятежа, как его называют некоторые историки), когда, как мы знаем, Ленин скрылся в посёлке Разлив, американец Томпсон рассуждает: «Этот Ленин, который сбежал, переодевшись матросом <...>, и его сообщник Троцкий, который несколько месяцев назад работал подавальщиком в нью-йоркской забегаловке, я не помню двух других личностей в истории, кто причинил бы больше вреда России. Я думаю, что единственным решением для Керенского будет поймать этих двоих и дать им вышку» [3, p. 315].

Здесь я готов признать неточность своего перевода: в таких случаях, наверно, чаще говорят не вышка, а стенка… И позволю себе усомниться в достоверности тех сведений, которые приводит Томпсон по поводу Троцкого, называя его hash-slinger, то есть официантом в дешёвой едальне. Насколько я знаю, Троцкий за время своего недолгого пребывания в Соединённых Штатах ни в столовой, ни где-либо ещё не работал, и попытки, предпринятые позже, обнаружить источник его доходов не увенчались успехом. Кроме жаргонного hash-slinger, Томпсон, давая заочные советы Александру Керенскому, использует жаргонное же give them the limit, что я перевёл как дать им вышку, но, возможно, лучше перевести как поставить их к стенке.

Как мы знаем, Ленин ушёл от преследования и не пострадал, а после Октябрьской революции, действительно, именно он решал нашу судьбу, и не его, а других ставили к стенке, другим давали вышку, и вместо войны с иностранным государством, с внешним врагом, Россия получила войну на самоуничтожение, когда русские пошли с оружием друг на друга.

Смотрите также: Фотографии Петрограда весны-лета 1917 г., сделанные Дональдом Томпсоном

Источники

1. Гиппиус З. Н. Живые лица. Воспоминания. Тбилиси, 1991.
2. Падение царского режима. Т. 1. Л., 1924.
3. Donald Thompson. Donald Thompson in Russia. New York, 1918.
4. Donald Thompson. Blood Stained Russia. New York, 1918.


Просмотров: 4319

Источник: журнал «История в подробностях», № 1 (79), январь-февраль 2017



statehistory.ru в ЖЖ:
Комментарии | всего 0
Внимание: комментарии, содержащие мат, а также оскорбления по национальному, религиозному и иным признакам, будут удаляться.
Комментарий:
X