Честь, служба и домашний быт российских дворян в их личной переписке 1730-х годов
Честь и служба
Алексей Иванович Жолобов принадлежал к поколению служилых дворян, чью судьбу определили реформы Петра Великого. Именно благодаря преобразованиям начала XVIII в. выходец из рода московских дворян добился высокого положения в администрации Российской империи. Будучи сначала строевым, а затем штабным офицером Петровской армии, Жолобов вошел в круг служилых дворян, которые в ходе Северной войны внесли решающий вклад в победу. После окончания войны он получил важное назначение на гражданской службе. На основании резолюции Петра I от 17 апреля 1722 г. он стал прокурором Штатс-контор-коллегии, 28 апреля 1730 г. получил чин статского советника, 31 января 1731 г. Жолобов был назначен иркутским вице-губернатором3.
В письмах А. И. Жолобова отразились его представления о чести. Согласно присяге, честь солдата заключалась в «верной и послушной» службе государю. В письме к Ф. И. Жадовскому Жолобов утверждал, что свою «честь получил за долговременную службу при армии чрез 28 лет». Свое понимание чести Жолобов образно описал в письме своему недругу М. Д. Полуэктову: «Опомнись, дурачок, я перед тобою много заслужил и милостию ея и. в. статцкой советник, действительной брегадир, а вице-губернатор — ранг генерала-маеора, я ж генеральной пограничной управитель. А ты что? Ты мыши колотой не видывал, разве пасть будет. А я действительно шпагою служил»4.
В бытность прокурором Жолобов следил за исполнением именного указа от 17 апреля 1722 г., которым провозглашалось: «...ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских <...> того ради сим указом, яко печатью, все уставы и регламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякие дела вершить и располагать не против регламентов». Жолобов усвоил такое понимание законности. В Сибири он писал своим подчиненным: «А что делаю по следующим указом, и тово в гнев ставить не изволь, будь исправен»5.
Четкое для начала XVIII в. понимание принципа законности не означало, что Жолобов отрицал возможность личной наживы на гражданской службе. Он отрицал «лихоимание», но готов был получать подарки от подчиненных. Одного из них он поучал: «Можно было вам <...> сыту быть благодарным, а не хищническим». Стремление к обогащению также было связано с представлением о чести, но уже не личной, а родовой. Дворянин должен оставить своим детям достойное наследство. Жолобов так объяснял свое стремление к богатству: «Мне право надобно, Бог дал дети, прочить есть кому»6.
Казалось бы, такой взгляд на честь рода противоречит именному указу от 23 декабря 1714 г., в котором чиновникам предписывалось довольствоваться только жалованием. Но Петр Великий не был последователен в этом вопросе. Именным указом от 25 октября 1723 г. император разделил все преступления на «государственные» и «партикулярные»: совершая партикулярное преступление, преступник обманывает только своего ближнего; государственное — «беду нанесет всему государству». Поэтому за первые следовало наказывать штрафом, а за последние — «казнить смертью натуральною и политическою, по важности дела, и всего имения лишить»7. Исходя из такого разделения, принятие чиновником «презентов» квалифицировалось как партикулярное преступление.
Предшествующая служба позволила Жолобову приобрести влиятельных покровителей, включая генерал-прокурора Сената П. И. Ягужинского. Сохранилось письмо Жолобова к нему от 12 февраля 1731 г.: «Вашего превосходительства высокою милостию отправлен я в Ыркуцк со всяким награждением». Далее он писал, что встретившиеся ему в пути сибирские купцы сообщили, что «Иркуцкой правинцыи городы без воевод стоят без смотрения» и напоминал о предварительной договоренности о назначении «...в Якуцк ис капитанов Федора Юрьева сына Бибикова, в Нерчинск — Никиту Кирилова сына Полуехтова, в Енисейск — ис ковалергардов Панина»8.
Ягужинскому письмо Жолобова передал другой его покровитель, генерал-рекетмейстер А. Ю. Бибиков. 23 мая 1731 г. он уведомлял Жолобова: «Сибирских воевод назначали, а кто имяны пришлю на будущой почте». Жолобов продолжал составлять «прожекты» и пересылал их Ягужинскому, что вызвало озабоченность Бибикова. 23 августа 1731 г. он писал: «Письмо ваше с Самарова яму получил и при том и Павлу Ивановичю, и оное вручил... И осведомился я, что по вашим прожектом на все резолюция имеетца, только я не очень хвалю — своего города недоехав, пишет прожекты, то я думаю, что можешь подвигнуть на себя других злобы. Пожалуй, не очень живи резво». Дружеские отношения Бибикова и Жолобова проявлялись и в том, что первый называл второго «братцем». За 1731-1732 гг. сохранилось шесть писем Бибикова к Жолобову, в них он сообщал о назначениях, перемещениях по службе и смертях их общих знакомых. Именно Бибиков первым сообщил Жолобову об удалении от двора Ягужинского: «Павел Иванович в Берлине министром. Анисим один прокурорит, да не тот»9.
Свидетельством дружеских отношений между Жолобовым и обер-прокурором Сената А. С. Масловым является письмо последнего от 24 сентября 1731 г.: «За писания ваша благодарствую. Пожалуй, впредь не оставь, чего я сердечно желаю. А и я к вам писать буду. А что до ныне умедлил, истинно за болезнию моею, которая больше полугода продолжается. В доме вашем московском и в деревнях <...> в добром здоровье, а особливо родительница ваша»10. Другим знакомым Жолобова из окружения Ягужинского был судья Сибирского приказа И. Д. Давыдов. 16 ноября 1731 г. он писал Жолобову о текущих распоряжениях по управлению провинцией и сослался на авторитет общего патрона: «А ныне его сиятельство генерал и кавалер граф Павел Иванович приказал к вам писать, чтоб вы по тому указу учинили неотменно»11.
Письма столичных знакомых Жолобова позволяют ограничить круг его покровителей именами П. И. Ягужинского, А. С. Маслова и А. Ю. Бибикова. В 1720-1730-х годах эти люди играли большую роль при дворе, но ограничиться в их отношении обычным клише «придворная группировка» невозможно. Гораздо более точно назвать их командой опытных администраторов, объединенных совместной службой в прокуратуре. Ягужинский оказал Анне Иоанновне большие услуги при восшествии на престол, что способствовало укреплению его влияния. 2 октября 1730 г. он был восстановлен в должности генерал-прокурора Сената, 20 декабря — возглавил Сибирский приказ. Последнее назначение позволило ему частично реализовать проект об учреждении комиссии для ревизии счетов и взыскания государственных доходов. Именным указом от 18 мая 1731 г. было «велено по представлению генерала графа Ягушинского для забранил в сибирских городех к сочинению всяким зборам окладной книги ведомостей послать <...> полковника Федора Кошелева»12.
Большое значение в управлении Сибирью играл Иркутск. В 1724 г. он стал административным центром провинции, в состав которой вошли Якутск, откуда поступал основной объем сибирской пушнины; Нерчинск и Селенгинск, ставшие важными центрами на китайской границе; Илимск, крупнейшая хлебная житница Восточной Сибири. Жолобов следующим образом характеризовал значение провинции: «Делами так правинцыя отегощена, что ни в губернии столька. Вся Сибирь приемом мяхкой рухляди и отправлением корована ж и розменою на границе, а паче пограничныя дела»13. Назначение Жолобова иркутским вице-губернатором позволило Ягужинскому прямо контролировать управление этой провинцией.
Переписка А. И. Жолобова дает возможность день за днем проследить за его службой на должности иркутского вице-губернатора, а также за теми неформальными отношениями, которые сложились между сибирскими чиновниками. Прежде всего, ему пришлось строить отношения с губернатором А. Л. Плещеевым — выходцем из старинного боярского рода, служившим в гвардии,а затем президентом Камер-коллегии и московским губернатором. По должности, знатности и опыту Плещеев превосходил Жолобова. Плещеев понимал свое сибирское губернаторство как почетную ссылку. Личное общение Плещеева с Жолобовым было подчеркнуто корректным: он регулярно посылал ему письма с вопросами о здоровье и четкими указаниями по делам управления. Только один раз, 23 декабря 1731 г., Плещеев обратился с личной просьбой к Жолобову: «В надежде вашей, моего государя, милости прошу, какие случатся нужды преосвященному архиепископу Иркуцкому отцу Инокентию, пожалуй, государь, покажи к нему свое благодеяние. А я у вас, моего государя, о том со усердием прошу как о себе. И остаюсь на вашу милость в надежде, понеже преосвященный архиепископ Инокентий в бытность свою в Москве был мне отец духовной»14. Но у Жолобова сложились неприязненные отношения с иркутским духовенством, и просьбы губернатора он не выполнил.
Если в отношениях с губернатором Жолобов соблюдал субординацию, то в отношениях с другими чиновниками исходил из личных предпочтений. Прибыв в Тобольск, он начал третировать вице-губернатора И. В. Болтина. Между тем, Болтин был заслуженным офицером. В течение всей Северной войны он командовал драгунским полком. В 1722-1725 гг. Болтин занимал должность обер-прокурора Синода. В 1725 г. он был сослан в Сибирь за недонесение по делу Феодосия Яновского. Несмотря на то что в 1727 г. Болтин был назначен вице-губернатором, по мнению Жолобова, он остался человеком, запятнавшим свою честь. Болтин в своих письмах даже вынужден был заискивать перед Жолобовым: «Сумнительно мне, что не жалуешь, не пишешь ко мне о своем здоровье. Ежели какой гнев есть, открой, пожалуй»15.
По дороге в Сибирь Жолобов не заехал в Екатеринбург и не встретился с В. Генниным. 13 декабря 1731 г. последнему пришлось напомнить о своем статусе: «Уведомляю вас, что я имянным ея и. в. указом определен еще в четвертой раз для исправления и множения Сибирских и Пермских заводов. И того ради послан ныне от меня нарочно денщик в Ылимск и в Ургун для взятья известиев о тамошних горных и завоцких делах. И прошу вас учинить ему вспоможение и милость показать»16. Причину неприязни Жолобова к Геннину позволяет выяснить его письмо Плещееву. В июле 1733 г. он писал о деятельности Бурцева по строительству завода в Нерчинске и категорически замечал, «что же изволили прислать указ Бурцову заводить завод крестьянами ис плакатных денег, то весь Иркуцк <...> бес хлеба пропадет. Самому вам известно, в каком достоинстве состоят слободы команды Гениновой. Да которыя разорил, так вновь дали в прибавку. А здесь в Ыркуцку и с присутствующими остроги с тысичю дворов, как сих розорим, в 50 лет не соберем»17.
Неприязненные отношения сложились у Жолобова с М. Д. Полуэктовым. Несмотря на то что Полуэктов был воеводой Енисейской провинции, то есть имел равный с иркутским вице-губернатором статус, Жолобов стал посылать ему указы. После того как Полуэктов их не исполнил, Жолобов потребовал у губернатора дать ему «сетысвахцыю». 7 августа 1732 г. он написал Полуэктову оскорбительное письмо. Жолобов обвинил Полуэктова в двойном самозванчестве: во-первых, будучи драгуном Киевского полка, тот представлялся капитаном (за что был отдан под военный суд); Во-вторых в том, что Полуэктов утверждает, что пожалован в стольники Петром Великим. Далее Жолобов обвинил Полуэктова в поборах с купцов и заключил: «Да тебе о совести писать нельзя, не имеешь почести кроме воевоцкой титулярной... И по вашей чести не токмо вы в Енисейску быть достоин воеводою, ни в Нарыме <...> Поживи, стань посмирняя»18.
В Иркутской провинции Жолобов действовал как полноправный хозяин. Приехав в 1731 г. в Нерчинск, Жолобов обвинил воеводу И. С. Литвинцева во взяточничестве при раздаче жалования служилым людям, поборах с ясачных тунгусов, казнокрадстве и приеме в российское подданство за взятки «мунгальских выходцев», после чего поручил новому воеводе коллежскому асессору Ф. Петрову проведение розыска. Литвинцева держали «за караулом», его «пожитки» были конфискованы19. В конце 1733 г. иркутянин И. Тиунцов говорил, что после приезда Жолобова в Иркутске был «страх и ужас»20.
Гнев Жолобова вызвал и якутский воевода Ф. И. Жадовский. Жолобов послал в Якутск для «щету» воеводской канцелярии квартирмистра И. Я. Остякова. На время «щета» Жадовский был арестован и содержался в канцелярии «якобы сущей злодей в чепи и в железах». 26 ноября 1731 г. Жолобову, его жене и сыну было послано три письма от Жадовского, его жены Афимьи и сына Михаила. Все письма содержали трафаретные просьбы о «милости». Единственная их особенность — подпись на латинском М. Ф. Жадовского в письме Н. А. Жолобову: «Uester mei etementi paratisimus Jeruus Michael Zadowski remanes cum humilitate mea reucrentia». Письма Афимьи и Михаила содержали приложения-грамотки. Они были написаны бисерным почерком на клочках бумаги,обрезанных так, чтобы не оставалось полей. Содержание этих грамоток — перечень «презентов» семье Жолобовых: «девчонку десяти лет, да мальчика лет двенатцати коряцкой породы», собольи меха и пластины. Подписаны грамотки не были21.
В январе 1732 г. Жолобов написал Жадовскому ответ. Вице-губернатор обвинил воеводу в потере «воевоцкой чести». Посланная им ведомость о ясачном сборе оказалась в вопиющем противоречии с фактической присылкой мехов за 1730 г. По якутской оценке стоимость мехов оказалась выше не только иркутских, но и московских цен. Жолобов писал, что якутские таможенники подали челобитную о том, что Жадовский взял с них взяток на 1200 руб. и требует еще 1000 руб. Жадовский посылает служилых людей для ясачного сбора не «за выбором», а по собственному произволу. Воевода «...делал гражданству обиды, великия взятки, неповинно людей пытал, иныя невиныя с розысков и померли». Из-за злоупотреблений воеводы «...все единогласно вопиют, что такова немилостиваго и неприступнаго человека и грабителя в Якуцку не видали».
Интересно, как бывший прокурор квалифицировал злоупотребления Жадовского. Как всякий христианин, он различал суд Божий и суд государственный, почему лихоимство Жадовского называл «идолослужением», которое он совершает «не боясь ни суда Божия и ни истязания по государственным правам». Он напоминал своему подчиненному: «Ей, ей, мститель всякой неправды Бог». Вице-губернатор убеждал воеводу: «Отложи свирепство, буди кроток <...> и без лихоимства сыт будешь». Но Жолобов не собирался ждать суда Божия. Он извещал Жадовского, что содержание его под караулом продолжится «и ежели вящще челобитчиков умножитца, не изволь мыслить, чтоб следствие не было произведено». Правда, «презенты» Жолобов принял, но с уточнением: «...не уповай, чтоб кто у меня за презенты неправды купил, истинно от природы к неправде несклонен»22.
Угроза организовать следствие о Жадовском не была пустым звуком. Уже 2 января 1732 г. поручик К. Шкадер, направленный следователем в Якутск, писал Жолобову, что арестовал племянника воеводы, посланного в Россию с письмами и «пожитками» дяди23. 8 марта 1732 г. Жадовский и его жена послали письма Жолобову и его жене. В письмах, как и прежде, они просили милости. К письмам были приложены грамотки, сообщавшие о посылке «презентов»: «два меха собольих, да <...> сорок соболей», «камчацкой породы девочку тринатцати лет да мальчика семи лет, девочку ж двенатцати лет <...> коряцкой породы». 31 мая 1732 г. Жадовский послал новое письмо Жолобову, сопроводив его четырьмя грамотками. В письме он, как всегда, просил о милости. В грамотках сообщал о посланных «презентах»: «трех человек рабяток», «2 меха собольих да десять пар соболей, сыну вашему 40 соболей в котках, камчацких»24.
«Презенты» подействовали, между Жолобовым и Жадовским установились отношения, которые устраивали обоих: с одной стороны, воевода находился под следствием и вынужден был радеть о «казенном интересе»; с другой, он продолжал оставаться хозяином Якутска. Жолобов даже стал оказывать покровительство Жадовскому. 14 июня 1732 г. воевода благодарил вице-губернатора «за милостивое охранение от графа Сантия», написавшего челобитную о творящемся в уезде произволе25. 9 февраля 1733 г. Жадовский сообщал Жолобову о посылке новых «презентов»: для губернатора Плещеева «мальчика да девочку, да две пары соболей», для самого Жолобова — пары соболей26.
Жадовский решил, что договорился с Жолобовым и начал кампанию по дискредитации Шкадера. 15 декабря 1732 г. Шкадер писал Жолобову: «...воевода Жадовской своим лукавством и непорядочными поступки, ленивством и отговорками чинил и поныне чинит многие мне во отправление моем противо указов замедление и остановок <...> И я от рождение моей такого глупова огурника не видал <...> ибо он себя в непорядках своих не признавает и некаких оправданий к своему худому делу не присматривает». Жадовский оклеветал Шкадера перед Скорняковым-Писаревым: «...оболгал бут-то я с него взял 300 рублев». Шкадер потребовал объяснений, и Жадовский заявил, что «такие слова <...> говорил ради политики, а не в истину». После этого Жолобов поручил Г. Г. Скорнякову-Писареву принять участие в следствии о Жадовском27.
После известия о грядущей смене Жолобова поведение Жадовского стало вызывающим. 9 февраля 1733 г. Скорняков-Писарев писал, что приехав к следователям, Жадовский кричал: «Я де по жолобовым указом в допрос не иду, он де на меня нападает и в Кабинете де уже о том ведомо и об нем де, Жолобове, в моих обидах велено следовать». Кроме того, в Якутске стал распространяться слух о том, что Скорнякова-Писарева «велено по прежнему содержать в Жиганах в ссылке». Однако следователи смогли запугать подследственного: «И мы ему сказали, что не по жолобовым указом следуем, но по указом ея и. в. И за тот крик взяли ево за караул и сидел сутки и переменил свое свирепство на свиное смиренство и в допрос пошел, по которому приличился до пытки». Следствие уже было проведено, составлены и отосланы в Иркутск экстракты. Скорняков-Писарев считал, что Жадовский «весьма достоин смерти»28.
Но уже 11 февраля 1733 г. Шкадер писал Жолобову, что после содержания под караулом Жадовский пытался «меня своим бездельным и плутовским вымышлением, тако ж и великими угрозами на то привесть, чтоб и я такой же противник указам ея и. в. был подобно себя». 3 мая 1733 г. Шкадер сообщил о новой выходке Жадовского: «...составил некоторую воровскую челобитную, якобы ваше превосходительство со всех якуцких обывателей, которые были в Ыркуцку, брал себе великие лихоимственные взятки и принудил многих к той ево составной челобитной чрез великие угрозы подписатца». Следователи незамедлительно отреагировали: «...якуцкие обыватели посадкой Иван Необутов да Михаила Поповцов» явились «к следственным делам» и показали, что Жадовской «их принудил к <...> челобитной подписатца и оне подписались убоясь ево <...>, понеже он их грозил, ежели не подпишутца, пыткой и денежным штрафом»29.
В конце 1733 г. Жадовский был сменен в должности воеводы, но его положение от этого не изменилось, он остался под следствием в Якутске. В августе 1734 г. он решил послать в столицу свою жену и снабдил ее письмами к «благодетелям». Жену Жадовского не выпустили из Якутска, а письма конфисковали, они сохранились и позволяют выяснить круг столичных знакомых воеводы. Письма были адресованы генерал-адъютанту А. П. Волынскому, сенатору С. И. Сукину, командиру Оренбургской экспедиции И. К. Кирилову, воронежскому губернатору А. А. Мякинину, князьям В. П. Хованскому и А. Д. Голицыну. Содержание писем трафаретно: «Я принял смелость, стыда мне достойную, толь много трудить вас... без заслуг моих. Однако ж уповая на милости ваши... нижайше прошу принять на себя труд сей к споможению моему... понеже я от Алексея Жолобова, а паче ж от Григорья Писарева оклеветан без всякой истинны»30.
В Иркутске А. И. Жолобов считался с относительной самостоятельностью только двух администраторов Иркутской провинции — дипломатического агента Л. Ланга и селенгинского обер-коменданта И. Д. Бухолца. Ланг был местным представителем Коллегии иностранных дел в русско-китайских отношениях. В его полномочия входили руководство китайским караваном и переговоры с китайскими властями. Все текущие вопросы организации работы китайского каравана Ланг решал с Жолобовым.
10 октября 1731 г. Ланг писал, что узнал о прибытии Жолобова в Иркутск и сожалеет «о том, что за дальним разстоянием не мог щастия иметь персонально свой должный поклон и поздравление... принесть». За этой дипломатичной фразой следовала деловая просьба: «Во время бытности в селе Нгинску китайского посольства просили они зело прилежно, чтоб с ними был послан ко двору ея и. в. здешней дворянин Алексей Третьяков <...>, понеже де он и мунгальскому и китайскому языкам искусен, а они, послы, окроме китайского языка другого никакого не знают. И того ради дал я им письмо к нему, Третьякову, в котором ему о их желании, но токомо известил. А им ответствовал, что он содержится в команде Иркуцкой провинциальной канцелярии и чтоб они, приехав в Ыркуцк, у вашего превосходительства об нем предлагали»31.
Письма ноября-декабря 1731 г. были посвящены подготовке к отъезду каравана. В частности, Ланг предложил новую дорогу в Китай: «...не чрез Кяхту, но чрез Нерчинск <...> понеже <...> опасной путь и протчия на мунгальской степи несносныя нужды меня понудили впредь для лутчего проезду и меньших иждивений <...> иную дорогу искать». 5 апреля 1732 г. Ланг сообщил Жолобову о начале торговли в Пекине: «...мы за недавным нашим приездом в Пекин никакого торгу еще не начинали и здешних купцов к себе не требовали за тем, что до сего времяни казну <...> розбирали и к продаже изготовляли <...> И как мы, так и китайские купцы по силе публикованных его богдыханова величества указов в Пекине сего месяца с 1-го числа свободу в торгу получили, но какую оная нам принесет пользу и то откроет предбудущее время». 30 июля 1732 г. Ланг послал еще одно письмо: «А ныне вашему превосходительству доношу, что караванная ея и. в. казна помощию Божию уже вся променена и продана. А отъезд наш ис Пекина чаем быть предбудущаго августа около средних чисел»32.
4 мая 1733 г. Ланг сообщил Жолобову о благополучном выезде каравана из Науна и прибытии 25 апреля на российскую сторону, «в Цурухату». Весной караван двигаться далее не мог, так как «наемщиков весьма мало являютца и до травы нихто ехать не хощет», поэтому Ланг предлагал подождать, «когда крестьяна пашенныя свои нужды окончают». После этого он надеялся отправить караванную казну «на <...> сто дватцати шести верблюдах <...> до Удинска». Письма июня-августа 1733 г. были посвящены перевозу каравана через Байкал до Иркутска33.
Совершенно особой личностью среди сотрудников администрации Сибири был И. Д. Бухолц, начавший службу в Преображенском полку в конце XVII века. В 1714 г. в звании л.-гв. подполковника он был послан Петром в качестве главы военной экспедиции «в Бухару для разведок о местонахождении золотого песка на р. Эркети». В 1717 г. Бухолц был возвращен в Петербург, где находился под следствием по делу М. П. Гагарина. В 1724 г. по именному указу он был послан на русско-китайскую границу для разрешения пограничных споров. В 1728 г. Бухольц был назначен генеральным пограничным управителем, а в 1731 г. получил еще одну должность — обер-коменданта Селенгинска с пожалованием в бригадиры.
В 1731-1732 гг. Жолобов девять месяцев прожил в Селенгинске и близко познакомился с Бухолцем. Письма Бухолца сохранились только за 1733 г. В переписке он подчеркнуто соблюдал субординацию. Так, Бухолц обсуждал с Жолобовым командировки офицеров Якутского полка, докладывал о положении на границе. 1 мая 1733 г. он писал: «...китайские мунгалы перешли было в двух местах в росийские границы, обаче с помощию Божиею выслал их возвратно, только не без великого труда российским брацким. А из Нерчинска по прежнему указу о перебещиках мне отповеди нет, только с караулов пишут, что малое число ушли возвратно». Но отношения между Бухолцем и Жолобовым носили не только служебный характер. Свидетельством дружбы между ними являются просьбы Бухолца о своих домашних нуждах. 4 августа 1733 г. он писал: «Послал я с купецким человеком Сидаром Гробовым двести рублев денег для покупки ржаной и пшенишной муки для своей домовой нужды. Прошу вас <...>, что он достанет муки купить, прикажи с ним на дощеник пропустить». 30 октября 1733 г. Бухолц извещал Жолобова: «Коляску посланную от вашего превосходительства ко мне я получил»34.
Еще одним близким А. И. Жолобову человеком стал Г. Г. Скорняков-Писарев — офицер бомбардирской роты Преображенского полка и ученый-инженер. В 1722-1723 гг. он занимал должность обер-прокурора Сената. В 1727 г. он был сослан в Жиганское зимовье Якутского уезда. Возможно, именно Жолобов при поддержке П. И. Ягужинского добился издания указа от 10 мая 1731 г. о его освобождении из Жиганска и назначении командиром Охотского порта. По прибытии в Иркутск Жолобов послал якутскому воеводе указ о доставке Скорнякова-Писарева в Иркутск35.
Ссылка не сломила боевого офицера. Едва освободившись, он энергично взялся за дела Охотского порта, участвовал в проведении следствий над капитаном Павлуцким и воеводой Жадовским. Жолобов ценил Скорнякова-Писарева. В июле 1733 г. он писал о нем Плещееву: «Что же изволишь писать сеетца ль в Охоцке хлеб? Когда было указ получен в 732-м, Скорняков-Писарев определен в том же году, возымел старание такое, которыя и впредь будут, таких не будет»36. Скорняков-Писарев считал себя обязанным Жолобову. 6 августа 1732 г. он писал: «За многие показанные ваши ко мне милости благодарен, за что вам Всемилостивейший Бог наградит <...> Прошу ж приложенное при сем письмо к сыну моему, дабы по вашей милости сослано было с прилунившимся ездуками к Москве и отдано в доме моем». 31 декабря 1733 г. он просил: «...когда вас Бог донесет до Москвы, пожалуй, приложи свое старание о мне бедном, чтоб я взят был в Москву и велено б мне уже шестодесятолетному старику последнюю жизнь свою дожить в деревнишки своей и умереть с покоянием»37.
В целом деятельность Жолобова в Иркутске в 1731-1733 гг. была плодотворной. Он оставил о себе память у сибиряков. В иркутской летописи о нем сказано: «...в канцелярских делах был заобычен, а в судных разсудителен, и во время правления его колодников имелось малое число, в собрании казенных сборов был радетелен и своим старанием соборную церковь застроил. Средняго роду людям никаких обид и налогов не чинил, а к богатым прицепки чинил по причинам, с коих и взятки брал, также и промышленникам, у коих сроки паспортам минули, за взятки новые давал»38. Сам Жолобов писал, что более чем в три раза увеличил «якуцкой кабацкой збор» и вновь открыл кабак на Кяхте, а также добился продажи в Кяхте мехов более чем на 50 тыс. руб., которая лежала по нескольку лет на складах «подопрелая и молью побитая». В Тобольск мехов новых сборов отослал на 40 тыс. руб. Его «старанием» был снаряжен казенный караван, вернувшийся из Китая с огромной прибылью, а на новый казенный караван было собрано товаров «без мало на 50 тыс. руб.». Он увеличил сбор подушных и плакатных денег, собрал «запущенныя по откупам доимки», способствовал развитию Нерчинских заводов, много сделал для обеспечения экспедиции Беринга. Не без гордости Жолобов заключал: «...не токмо губернии и Правительствующему Сенату есть мне с чем своею службою показатца»39.
Иркутская «ребелия»
Решительность действий А. И. Жолобова в Сибири объясняется его близостью к П. И. Ягужинскому. Но в ноябре 1731 г. Ягужинский был удален от двора и направлен послом в Пруссию, это сразу же сказалось на отношении к Жолобову. Особенно откровенно на это известие отреагировал Ф. И. Жадовский. Скорняков-Писарев писал, что Жадовский «...во весь город кричит,что я де переведаюсь з Жолобовым, ныне де Павла Ягушинского нет»40. Изменение в положении Жолобова отметил и губернатор. 26 января 1732 г. А. Л. Плещеев извещал Жолобова: «При сем объявляю вам <...> Павел Иванович послан к Прускому двору, а на долго ль, о том неизвестен». 28 февраля 1732 г. Плещеев писал, что на перемену Жолобову «определен Кирило Карпов сын Сытин»41.
Сытин добрался до Тобольска в октябре 1732 г., откуда послал письмо Жолобову. В начале письма Сытин обозначал свой статус: «...по имянному ея и. в. указу велено мне быть в Ыркуцку виц-губернатором». Далее он писал, что прибыл в Тобольск и отправляется в Иркутск. Письмо заканчивалось требованием готовить росписной список42. Лаконизм письма в свете последующих событий в Иркутске можно рассматривать как свидетельство недоброжелательного отношения Сытина к Жолобову.
Прибытие Сытина в Иркутск спровоцировало бунт. Общую его канву непосредственно во время «смуты» Жолобов описал в письме сенатору М. Г. Головкину: «...принужден донесть о моем несчастье. По представлению вашего высокографского сиятельства отправлен я в Ыркуцк вице-губернатором и по ревности моей о интересе ея и. в. поступил как следует по указом и по присяжной моей должности <...> И покаместь не услышали о перемене команды Сибирского приказу были все в страсе и трепете и многое похищение воровство изыскал и в доброй порядок привел». Но затем должности вице-губернатора с помощью С. Л. Владиславича-Рагузинского добился Сытин, явный недоброжелатель Жолобову. По прибытии в Иркутск Сытин умер, а власть в городе захватила его вдова. О ней Жолобов писал: «Что же ево Катерина? Владиславича друг, ни из мужских персон такова вора не видал, как она воровка». Она «возмутила» жителей Иркутска «и хотели живот мой отнять, чинили подписку, чтоб ее пятилетнему сыну быть виц-губернатором, и х канцелярии караул, и велели меня убить ежели пойду. И полтретя месяца сидел в осаде до получения указу ис Табольска. И письменную крышпонденцию з губерниею и з Бухальцем пресекли».
В заключение Жолобов писал: «Ваше высокографское сиятельство <...> прошу извести ис темницы душу мою. Пожаловать, милостивым старанием, взять меня в Москву. Истинно государь в Сибири столько во мне прибыли не будет, сколько в Москве. И кто в Сибири не бывал, столько сибирского обхождения не показал, не хотели или в голову не вошло. И на смерть подпишусь, но Сибирь привесть в достоинство, такова мастера не найдетца. И без народной тягости великия можно сыскать прибыли. А Виниус был мастер на старое, а ныне все новое, следует вкратце, да попорядочнее»43.
Более подробно события в Иркутске Жолобов описал уже после окончания «смуты» в письмах от 27 апреля 1733 г. княгине Марфе Мещерской и тарскому управителю А. А. Мякинину. Оба письма явно были рассчитаны на широкую огласку. В письме Мещерской Жолобов прямо писал: в Москве вдова Сытина «станет плевлы разсеивать, чтоб об ее постубках вы были не известны <...> И вы, моя государыня, пожалуй, кому следует сию историю объяви, чтоб ведали в Москве ее чары».
По утверждению Жолобова, Сытин еще в Тюмени «звал купцов к себе обедать» и расспрашивал их об обидах от Жолобова. В Тобольске он говорил, что Жолобов был послан Ягужинским, который ныне»«сослан в сылку», а он прислан по указу Кабинета. При этом жена Сытина говорила, что императрица сама «изволит у ней детей крестить». Из Тобольска Сытин с семьей выехал в октябре 1732 г. и «скакал день и ночь». В Илимске Сытин заболел горячкой. В Иркутск он прибыл 5 января тяжело больным и 6 января был «исповедан и причащен и маслом освещен». Жолобов возвратился с китайской границы в Иркутск только 9 января. Сытин к этому времени его «дела вычал <...> и сказал, что в канцелярию меня не пустит, и ходить всем гражданом и приказным воспретил». Но Сытин не принял инструкций, печатей, казны и не подписал росписной список. 2 февраля 1733 г. он умер.
После смерти Сытина его вдова сказала подьячему с приписью П. Татаринову, что «муж ее при смерти приказывал каманду Бухалцу». Татаринов написал письмо Бухолцу, но последний «сам не принял <...> не дурак». Отказ Бухолца от команды не повлиял на ситуацию в Иркутске. Город находился на грани бунта. Дальнейшие действия вдовы Сытина провоцировали иркутян на противостояние Жолобову: она «собрала воровския советы и обольстя, а иных и з гразами, и велела учинить воровские подписки. В начале полковнику Лисовскому с казаками, тот подписался, чтоб быть сыну ее пятилетнему вице-губернатором, а для исправления дел быть у нево в товарыщах брегадиру и каменданту Бухалцу. Потом ведомой вор дворянин Иван Литвинцов собрал дворян и подписал подписки такия ж... Потом вор же игумен Паисей и тот собрал попов зделать такия ж подписки, бив дубиною».
Вдова Сытина почувствовала себя полной хозяйкой в Иркутске. В канцелярии по ее приказу Татаринов «дела... исправлял и ясатчиков определяла». Ее действия полностью поддержал воевода М. Д. Полуэктов. Он задержал под караулом в Енисейске несколько курьеров Жолобова с письмами в Тобольск и Сибирский приказ. Только 12 апреля 1733 г. в Иркутск пришел указ из губернской канцелярии, которым Жолобову было «велено каманду ведать по-прежнему». В Иркутске находилась рота солдат, которая сначала не позволила взбунтовавшимся иркутянам расправиться с Жолобовым, а после получения указа от губернатора помогла ему восстановить порядок в городе44.
Жолобов сохранил ряд документов, подтверждающих его версию событий. Одним из них была копия письма от 1 февраля 1733 г. от Татаринова к Бухолцу. Татаринов писал: «Понеже волею Всемогущаго Бога статской советник, Иркуцкой правинции вице-губернатор Кирила Карпович Сытин сего февраля на 2 число в ночи 9-го часа от сего временного жития отиде в вечной покой. Того ради покорно прошу, чтоб ваше высокопревосходительство соблаговолили прибыть в Ыркуцк, понеже оное суть дело нужное, что не имеется главного камандира, в чем зависит государственный высокий интерес и почитая вся государственная негоциацыя остановилась»45.
Письма Бухолца свидетельствуют о том, что он поддержал Жолобова. 6 февраля 1733 г. он писал ему: «Известился я, что статского советника... Сытина сего февраля 2-го дня волею Божиею не стало... А, по моему мнению, не без сумнения вам оставить в правлении Иркуцкую правинцию до указу, понеже мне слышно, что между вашим превосходительством росписки в делах и в правлении не было... И ежели ныне правинциальная канцелярия будет без правления, то опасно, чтоб государственных дел и интересов вовсе не остановить»46. В письме 23 февраля 1733 г. Бухолц назвал события в Иркутске «ребелией» (бунтом) и писал Жолобову: «Сам ваше превосходительство изволишь знать, что всякая ребелия ничем так не спокоитца, как полною властию»47.
На иркутские события отреагировал и А. Л. Плещеев. 9 марта 1733 г. он восстановил Жолобова в должности вице-губернатора. Но возник вопрос, что делать с зачинщиками бунта. Плещеев стремился замять дело и предостерегал Жолобова: «В надежде вашей милости прошу, пожалуй, мой государь, изволь показать всякую милость Кирила Карповича Сытина к жене и к детям, в чем возможно. И хотя у вас какие ссоры с ним происходили, извольте ныне оное оставить для Бога в такой их напасти. А и к вашей пользе то будет, что не наведете на себя вечной жалобы и слез»48. Бухолц, напротив, считал, что зачинщиков бунта следует жестоко наказать. 1 мая 1733 г. он писал Жолобову: «А ныне я радуюся вашему превосходительству, поздравляю, что вам поручил Бог сопостатов ваших в руки. Изволь неослабно об обиде своей писать и посылать ково изволишь в Тобольск и в Москву, понеже ныне имеешь власть»49.
Жолобов вслед за Бухолцом в письме к губернатору квалифицировал иркутские события как «ребелию»50. Иного трудно было ожидать от бывшего прокурора. Боярским приговором от 1 марта 1708 г. распространение писем «к возмущению народа» было отнесено к государственным преступлениям. Именным указом от 25 января 1715 г. дела «о возмущении или бунте» были отнесены ко второму пункту «слова и дела» 51После окончания «ребелии» И. С. Литвинцев, С. С. Лисовский и П. Татаринов оказались под розыском. Пострадал и граф Санти, находившийся в ссылке в Верхоленске и вызванный в Иркутск «для <...> дохтурских наук к упокойнику Сытину». В Иркутске Санти поддержал вдову Сытина и, по словам Жолобова, жил «зело <...> немирно, в советы» вступал. 3 марта 1733 г. Жолобов предложил Санти: «...не пора ль вам заблаговременно в показанное место убиратца, и без тебя возмутителей много»52.
Розыск Жолобов проводил по собственной инициативе. Губернатора волновали вопросы управления провинцией. 21 мая 1733 г. Плещеев благодарил Жолобова «за писание», из которого «уведомился о караване и о протчих делех иркуцких, а до того не имел от августа месяца прошлого 1732 году никакова известия». В том же письме он сообщал о новом важном деле: «Объявляю вашей милости, прислан... ея и. в. указ об експедиции господина капитана-командора Беринга <...> Пожалуй, государь мой, изволь иметь старание, чтоб оное все исправить, понеже с ним, капитаном-командором, адмиралтейских служителей следует с шестьсот человек, а с мастеровыми людьми, которых от нас ему взять велено, будет с лишком девятьсот человек»53.
В ответ Жолобов писал в июле 1733 г., что подготовить все к приезду экспедиции Беринга невозможно: «Хлеба до будущего урожаю купить негде, а ежели в торгу покупать ныне без мала в 50 коп. купитца пуд. А ежели покупать в казну, первое, людей поморить; другое, цену поднять, что и в 90 коп. войдет. А будет винное курение остановить, положенной сумы будет взять не с ково больше 30 ООО руб. Пеньки достать купить ни по 5 руб. пуда невозможно. Железные снасти взять негде...». После прибытия экспедиции Жолобов вновь писал губернатору о трудностях с ее снабжением54.
Между тем, появились основания для начала следствия в отношении самого Жолобова. В уже упоминавшемся письме Жолобова к Мякинину он признавал, что еще до начала иркутского бунта взял с Литвинцева взятку в 700 руб., с Татаринова — 1000 руб. Поборы он оправдывал следующим образом: «Да ни один воевода в Сибирь з дарами не езживал, все за подарками приезжали, только б не утратил кто интереса. Айв Москве у дел кто ни есть, и в Тобольску, и везде хлеб едят». Мякинин не разделял таких взглядов. Получив письмо, он явился в губернскую канцелярию и потребовал принять подлинник письма, а копию отдать ему. Копия требовалась Мякинину для того, чтобы объявить ее «...самой государыни, и канишна Жалабава галава сама на рок идет»55. Находившийся под следствием об иркутской «ребелии» Литвинцев сделал извет по второму пункту «слова и дела». В допросе он показал, что Жолобов оставил в России около 1500 китайских перебежчиков и поселил «в Нерчинскам ведомстве на Оное, на Ого, на Барзе и на Нугаде реках». С перебежчиков он взял подношение в 86 верблюдов и 93 лошадей56.
Сибирский розыск о А. И. Жолобове
После извета Литвинцева А. Л. Плещеев отправил в Иркутск бригадира А. М. Сухарева. Выходец из рода московских стрелецких полковников, Сухарев на протяжении всей Северной войны прослужил в полевой армии, участвовал в боевых действиях на Украине и в Польше. С 1722 г. он занимал должность обер-коменданта Тобольска. Жолобов познакомился с ним в 1731 г. в Тобольске. Сохранилось письмо Сухарева к Жолобову от 13 сентября 1731 г., свидетельствующее о добрых отношениях, сложившихся между ними при знакомстве57.
Следующее письмо Сухарева к Жолобову датируется 19 февраля 1733 г. и свидетельствует не просто о знакомстве или дружбе, а о перспективе установления между ними родственных отношений. Сухарев называет Жолобова «государь мой сватушко».
О своем назначении в Иркутск Сухарев известил Жолобова 8 июня 1733 г. личным письмом. По прибытии в Иркутск Сухарев, видимо, стремился помочь Жолобову. Он занял жесткую позицию по отношению к Литвинцеву и Татаринову. Из иркутской тюрьмы их к нему прислали не скованных, следователь приказал их заковать в кандалы. Сухарев допросил Литвинцева о его обвинении Жолобова по второму пункту «слова и дела». Выслушав обвинение, он пришел к выводу, что оно не соответствует тому составу преступления, который предусматривался вторым пунктом, о чем сообщил губернатору. Плещеев согласился с ним и доложил об этом в Тайную канцелярию58.
Реакция Жолобова на приезд Сухарева была совершенно неадекватной. Он оценил начало следствия как личное оскорбление. Плещееву он писал: «...не предуспело вице-губернаторство к моей чести, дано мне имянным ея и. в. указом, а ныне губернская канцелярия изволила у меня взять. И буд-то б я ныне от Табольской губернской канцелярии оставлен управителем, как протчие по слободам посылаютца. Ни воевоцкой чести не имею. Зело обидно мне, моя честь кровью заслужена». Крайне негативные характеристики Жолобов давал Сухареву. Губернатору он писал: «Да мне без радости мало, приехал дурак тобольской, мазила и так мною помутил и всем Иркуцким, и из бездельной корысти все делает не то, что по указу следует <...> И тайно сшивает, хочетца беспорочнаго человека повредить, да Бог недопустит. И ежели виноват интересу или из безделицы что упустил, не прошу милости не только у ея и. в., и у Бога»59.
В этих условиях Сухарев изменил направление следствия: если ранее обвиняемыми были зачинщики иркутской «ребелии», то после нападок Жолобова главным обвиняемым стал он сам. Следует отметить, что Жолобов еще 10 июля 1733 г. отослал жену в Москву60. В октябре-ноябре она жила в Тобольске, там она познакомилась с документами, которые Сухарев отослал в губернскую канцелярию, и сообщила о них мужу. По сведениям Аграфены, главным доносчиком стал Литвинцев. Согласно его показаниям, Жолобов не стал считать таможенных служителей Илимска, Нерчинска и Якутска «и... абабравши, отпустил». От винных подрядчиков он взял 2350 руб., с Гранина взял 500 руб. за укрывательство убийства, с Бренчалова взял от мировой челобитной 800 руб., собрал «больша тысичи рублев» с выборных крестьянских слобод, получил за снижение ясака с трех родов тунгусов взятку «немалую». Литвинцев обвинял и Аграфену. Он доносил, что она взяла у Новгородцева сорок соболей, ценой в 300 руб. После того как Новгородцев пожаловался Жолобову, тот «ево убил». По словам Литвинцева, Аграфена взяла с дощаничного подрядчика Маркова 50 руб.
Обвинения против Жолобовых выдвинул Татаринов. Он сообщил, что Жолобовы через вексели переслали княгине Марфе Мещерской 32 600 руб. Со слюдяного промышленника Ипатьева «с товарищи» вице-губернатор взял «сто залатых», а его жена — «сто шездесит рублив, два пута слюды, а мера арышен длины три читверти шерины». Причем Жолобов доносил в Москву,что в Иркутске «слюдиных гор нету», чем обманул государыню. Многие из обвинений Литвинцева и Татаринова были ложными. В письме мужу Аграфена так прокомментировала некоторые из них: «...чаво от роду ни была», «...я сном сваем не ведаю». В Тобольске следствием Сухарева были недовольны. Аграфена писала мужу: «А к Сухариву посылают многия указы с асуждением <...> для чаво па сех мест па паказанию Литвинцава ничаво не иследавана»61.
Между тем, губернатор поручил Сухареву принять управление провинцией. Но признание статуса Сухарева как временного правителя Иркутской провинции зависело от отношения к нему представителей местной администрации. Большинство иркутских чиновников продолжали сочувствовать Жолобову. Так, 8 сентября 1733 г. Бухолц писал ему: «А я всяких благ вашему превосходительству желаю. А которые вам противники, надеюсь останутца». Это пожелание он подкреплял ссылкой на свой опыт: «...и я терпел напрасно» во время следствия о Гагарине и только, когда «в Санкт-Питербурх доехал, то и свет увидел». В письме от 30 октября 1733 г. Бухолц добавлял: «Сибирь такова — на ково командир прогневится, уже все опасны с ним знатся, а лутче б не так»62.
Скорняков-Писарев и Шкадер продолжили следствие о Жадовском. Шкадер в письмах Жолобову от 17 октября 1733 и 29 марта 1734 г. подтвердил свою готовность к «услугам». Скорняков-Писарев 31 декабря 1733 г. писал Жолобову: «Доношю ж, у Жадовскаго в письмах найдены со многих иркуцких писем копии <...> и составное им, Жадовским, именами якуцких обывателей... на вас доношение, по которому надлежит <...> розыскивать». 15 февраля 1734 г. он вновь писал о продолжении следствия над Жадовским. Причем, в том же письме он сообщал, что новый якутский воевода Серединин сказал ему, что следствие пора оканчивать, так как «ето де дело ненужное, он де сам (Жолобов. — М.А.) указ прислал, чтоб де о том розыскивать, а ныне не он губернатор». Скорняков-Писарев из этих слов сделал один вывод: «...Серединин плут великой и хуже Жадовского». 2 апреля 1734 г. по делу о «составном челобитье» он писал: «Что же изволишь писать, чтоб мне от поклепу Жадовска вас, государя моего, оборонить и я сколько возмог старался»63.
Даже новый якутский воевода А. Заборовский, присланный из Москвы на смену Жадовскому и Серединину, счел своим долгом написать 20 апреля 1734 г. Жолобову: «Имея случей, не хотел преминуть моего к вам, государю моему, покорного почтения. И... поздравляю вас, государя моего, настоящим празником Святыя Пасхи и наступающим торжественным днем коронации ея и. в. Желая вам, государю моему, и пребывающему при вас любезному сыну вашему Божия и ея и. в. милости умножения, здравия и всякого благополучия и счасливого Рождеству возвращения»64.
На розыск о Жолобове оказало влияние прибытие в Иркутск нового вице-губернатора А. Г. Плещеева. Он находился в дружбе с Жолобовым и последний успешно отчитался перед ним при передаче управления провинцией, о чем сообщал жене: «Сама ты все ведаешь, я не вор, интереснова на копеечку не виноват, под росписными списки подписали приходчики и росходчики, что я ничему не косен. И только служил ея и. в. верно, сколько моево умишка дастало и не токмо потерял что, но и к приращению интереса взыскал сто тритцать тысяч»65. Следствию о Жолобове новый вице-губернатор оказал противодействие. Сухарев писал губернатору: «...Жолобова свойственной его ныне вице-губернаторствующий в Ыркуцке Андрей Плещеев так зело мне в следствии мешает, что и впредь моглы б и вящшие интересные дела и обиды в скорости систкатца, но за тем ево помешательством время напрасно теряетца и интересам остановка чинитца». Сухарев даже послал доношение в Сенат о том, что «невозможно» вести следствия о Жолобове из-за А. Г. Плещеева, которому он «дружит и норовит»66.
Результаты следствия о Жолобове зависели от тобольских властей. О настроениях в Тобольске Жолобов узнал из писем Г. Ляпунова, иркутского подьячего, посланного с документами в Камер-коллегию, и своей жены. Оба письма были написаны в ноябре 1733 года. Ляпунов писал: «Присланныя доношении из Иркуцка из следственной канцелярии в Тоболеск <...> приемлютца за истинную правду, по показанием на вас от Литвинцова великих взятков, которыя из Тобольска посылаютца со мнением в Сибирской приказ». Недоброжелательно к Жолобову относился секретарь губернской канцелярии К. П. Баженов, который «в Тобольске велик человек и весьма силен». Документы следствия поступали в повытье губернской канцелярии, которым заведует А. Соколова. Последнего Ляпунов характеризовал как «весьма доброго человека», но Баженов «на оного Соколова зло смотрит и обещает его погубить». Также относился Баженов и к Ляпунову: «...на меня всегда зверообразно взирает, а за то, что бут-то я у вас <...> был фоваритом и по вашей милости я в бытность мою набогащен в Ыркуцке»67.
Подробные сведения о настроениях в Тобольске Жолобов получил из письма жены. Аграфена писала, что по приезде она была допрошена губернатором. На допросе она заявила, что обвинениям Литвинцева верить нельзя, так как он кричал «слово и дело» по второму пункту, а после его допроса губернатор писал в Москву, что обвинение ко второму пункту не относится. В законе же о лжедоносителях сказано, что иных изветов от них принимать не следует. Далее, Жолобова обвиняли в отдаче кяхтинского кабака на откуп в ратушу, в то время как ему предписывалось отдать его на веру. Она сказала, что кабак отдали на откуп с наддачею в 1 ООО руб. Наконец, А. Л. Плещеев сказал ей, что Жолобов пишет о большой прибыли казне, но все эти деньги государевы. Аграфена ответила: «...хатя ани асударевы, да как их ни была в казне, так ани не видны были, что ани есть, а нынича па взысканию мужа маево ани на лице». Ответы Аграфены рассердили губернатора.
Тобольским властям все же удалось получить новые свидетельства злоупотреблений Жолобовых. Помимо Аграфены допрашивали ее людей. Яков, повар Жолобовых, показал, что Жолобовы с купцом Фирсовым тайно отослали в Москву 15 ящиков своих пожитков. Аграфена пыталась вывезти в Москву 25 якутов. Губернские власти узнали об этом и допросили якутов. Они показали, что закрепощены незаконно. Аграфена не смогла даже представить крепостных записей на них. Как раз в это время в Тобольск пришел указ из Сибирского приказа, запрещавший закрепощать ясачных людей, а тех, которые уже попали в зависимость, отпускать на волю.
Аграфена писала, что губернские власти «азлобелись, как бешеныя сабаки» на Жолобова. Она предостерегала мужа: «Кагда воры Иркутск отказалиса от каманды, в те пары была надежда на салдат, а таперича ужа тваей надежды краме Бога ниту никаво, чтобы ким своей живот спасти». Совершенно серьезно Аграфена писала: «Прошу у тебя <...> живи па апасния. Прикажи людем, чтобы ночью караулили пакрепча, чтоб тебя <...> ни сажгли, так жа <...> и в кушенией астерегаей себя». Аграфена считала, что до своего отъезда губернатор не хочет отпускать Жолобова в Москву, так как опасается его жалоб. Она советовала мужу ни о чем не писать губернатору, а писать в Сенат и Сибирский приказ, добиваясь разрешения выехать в Москву. По ее мнению, мужу следовало написать письма «ка всим сваем приятелям, чтобы ани ведали а тваех делах». Она даже предлагала: «Ни мошна ль папрасить миласти у гаспадина Бирона»68.
Столичные знакомые не оставили Жолобова в беде. 8 октября 1733 г. князь Ф.В. Мещерский извещал Жолобова, что посланные им доношение «в Сибирской приказ подано, на которое скоро послан будет и указ о изследовании по нем, тако жив Сенат известие обидам подано ж»69. Влиятельным покровителем Жолобова был обер-прокурор Сената А. С. Маслов. Мещерский писал о нем Аграфене: «И вчерась я был у вашего и нашего милостивца, так об нем говарить, хотя б о брате радном, така старания имел». Марфа Мещерская писала Аграфене: «...Был князь вчарась у Анисима Семеновича и просил яво о твоем деле, сказал ему ета дела плевая <...> Он жа, князь, сказал... хто ди гнал Жолобова, да стыдно тем... И об онам извесна государыня, и росуждают об онам, а пользе мужу твоему». В следующем письме Марфа писала: «А я сей день была у Марьи Иванавны поутру рана и сказавала ана мне, что хачет Анисим Семенович докладывать государыне, чтоп поволила мужу твоему с табою в Москве видетца». Наконец, в декабре 1734 г. Марфа сообщила сестре: посланный из Петербурга л.-гв. поручик А. Пущин возвращается из Сибири с Жолобовым, и «государыня очень часта изволит спрашивать Маслова, што твой Жолобов долго не едет?»70
Столичным покровителям удалось добиться не только разрешения для Жолобова выехать в столицу, но и возбуждения дела о злоупотреблениях А. Л. Плещеева, A. M. Сухарева, К. П. Баженова, И. С. Литвинцева. 8 февраля 1735 г. для проведения следствия была образована комиссия генерал-адъютанта А. П. Волынского. Но недруги Жолобова окончательно дискредитировали его. В декабре 1734 г. управитель Нерчинских заводов Т. Бурцев через В.Н. Татищева донес, что работавший на заводах «совести дьявольской и самый злой человек» Е. Столетов отказался в день именин Анны Иоанновны идти в церковь. Столетов водил дружбу с Жолобовым, который даже давал ему в долг деньги. Жолобов оказался в безвыходном положении: даже если бы он все отрицал, он бы был привлечен к ответственности за недоносительство по «слову и делу». Он не стал оправдываться и на допросе в Тайной канцелярии заявил, что знал Бирона в Риге и тогда издевался над ним и «бивал» его, а затем намекнул на сожительство Бирона с Анной Иоанновной. Именным указом от 1 июля 1736 г. Жолобов был приговорен к казни через отсечение головы. В вину ему ставились только злоупотребления во время управления Иркутской провинцией71.
Дворянские семьи
Письма Жолобовых, Мещерских и Сухаревых позволяют реконструировать некоторые аспекты домашнего быта этих дворянских семей. Мещерские жили в привычных для дворян условиях, сначала в Москве, а затем в Петербурге, поэтому остановимся сначала на быте их семьи. Они приходились родственниками А. И. Жолобову по его второму браку с Аграфеной Петровной Вельяминовой72. Сестрами Аграфены Петровны были Марфа Петровна Плещеева (с 1732 г. по второму браку Мещерская) и Вера Петровна Вельяминова. От первого брака у Марфы Плещеевой была дочь Мария Семеновна. Вера и Маша были совсем юными девушками и жили с Марфой.
Сестер связывали теплые родственные чувства. В конце 1732 г. Марфа Плещеева вышла замуж за князя Ф. В. Мещерского и стала княгиней Мещерской. После брака встал вопрос о судьбе ее сестры Веры. Понимала это и сама Вера и прикрепила к письму сестры о замужестве письма от себя. В ответ 4 февраля 1733 г. Жолобов писал княгине Марфе: «Ежели по щастию Веры Петровны будет жених, то изволь за нею из моих денег дать пятьсот рублев». Аграфена поделилась с Верой секретами женского счастья: «Буть друк мой сама к себе дабра, иши в всех, што все тебя садержали в миласти... А я тебе паслала камочки партиша, на што небет пригадетца: на юпку или на балахон»73.
Особой любовью в семье Марфы пользовалась ее дочь Маша. Жолобовы постоянно передавали ей приветы и подарки. На именины в 1732 г. они подарили Маше соболей «на шапку и на шею <...>, на муфту», а также дворовую девицу. О живом подарке княгиня Марфа Мещерская писала: «А паче всего благодарствую вас, что вы пожаловали, прислали Маши тунгуску, не новеселитца дочь мая по милости вашей». Но дворовая вскоре умерла. Это настолько взволновало юную дворянку, что она собственноручно написала три письма «дядюшке», «тетушке» и «сестрице». «Дядюшку» она, видимо, опасалась, поэтому только пожелала ему «здравствовать на множества лет». «Тетушке» она поведала о своем горе: «...свет мой тетушка, доношу о своем безчастьи, что каторая вы мне пожаловали прислали татарачку, так ана у меня в оспа и умерла. Прошу вас, государыня моя, тетушка, пожалуй, пришли такаю, слова в слова, ростом и лицом так же бы была. Я, свет мой, тетушка, что не вспомню, то все об ней плачю». «Сестрице Катеньке» она «послала <...> по кружечки хрустальной, любимыя сваи»74. Эти наивные письма юной девушки, пожалуй, — наиболее яркое свидетельство той привычки к крепостничеству, которую российские дворяне усваивали от рождения.
От первого брака у Жолобова был сын Петр, живший со своими дедушкой Прокофьем Михайловичем и бабушкой Агрипеной Унковскими в их имении Асенино Бежецкого уезда. 12 июля 1732 г. П. А. Жолобов и А. Унковская написали письма А. И. Жолобову с известием о смерти П. М. Унковского. Среди родственников Жолобова пошли слухи, «что по кончине Прокофья Михайловича в доме ево чинятца всякие непорядки и Петра Алексеевича содержут бут-то бы не так, как при животе Прокофья Михайловича». По приказу княгини Марфы Мещерской дворовой человек В. Иванов ездил в Бежецк и 5 сентября 1732 г. писал А. И. Жолобову: «...бабушка ево Агрофена Ивановна содержит ево все благополучно, в добром здоровье. Только однако ж, государь, нельзя бы при Петре Алексеевиче бес твоего человека быть для того, государь, ево детцкая дела: изволит везде гулять на дворе и на пруде и на улице. Однако ж хотя есть при нем и то малыя ребята, а старших при нем не имеетца никово. А грамоте ево учит Дементей, а учит Псалтырь седмунадесят кафизму» 75.
В Сибирь А. И. Жолобов поехал с женой Аграфеной, малолетними сыном Николаем и дочерьми Катериной и Анютой. Следует помнить, что в начале XVIII в. дороги по огромной России были плохо обустроены и опасны. Отъезд семейства Жолобовых волновал их родственников. 29 февраля 1732 г. Матрена Жолобова писала сыну: «А про меня поволишь ведать, и я в печалех своих чють жива, а печаль ведаешь и сам ты, что все об вас. А Василей Констентинович Короваев про ваше милость сказал мне, что вы со всеми людьми, которыя при тебе были, совсем ты потонул. И я не помню как моя жизнь прошла». Успокоил ее только В. Иванов, крепостной приказчик Жолобовых, ездивший с ними в Иркутск и вернувшийся по их приказу в Россию76.
Впрочем, от Москвы до Иркутска семейство Жолобовых добралось благополучно. Марфе Плещеевой Жолобов писал: «А что про дорогу сказывали плоха, истинно все лгали. Во всю дорогу не видал никакой нужды, все благополучно». По приезде в Иркутск Жолобов порадовал жену, подарив ей серьги в 150 руб. 14 июня 1732 г. Жолобов писал Марфе: «Ежели попадетца крест алмазной в 300 рублей и нитка хорошая в ту ж цену, пожалуй, купи сестре на посланныя от меня деньги». Аграфена со временем обжилась в Иркутске и стала чувствовать себя хозяйкой города. Так, в конце 1732 г. она послала 300 руб. сестре для покупки новых сережек и в письме от 11 февраля 1733 г. спрашивала: «Купила ль ты мне серьги или нет? <...> А то мне весть стыдно будет, што у меня, у вец-губернаторши иркуцкай, етаких серек не будет». Отъезд в Сибирь не повлиял на обучение Николая Жолобова грамоте. Иванов, дворовой Жолобова, писал из Москвы: «А шесть книг немецких еще в прошлом 731-м году Алексей Юрьевич по лету послал до вашей милости с салдатом. А две азбуки Николаю Алексеевичу послал я»77.
В июле 1733 г. Аграфена с дочерьми Катериной и Анютой вынуждена была выехать из Иркутска без мужа. Дорога оказалась трудной. В одном из писеммужу Аграфена описала путь до Енисейска. Муж отправил ее с детьми вместе с Порецким, перевозившим государеву казну до Тобольска. Но уже около Похмельного порога он заявил, что «...мне ди ее долга ждать, казна немалая, замерзну я с нею на дароги <...> И паехал сламя голаву». Нагнав его у одного из порогов, Аграфена попыталась с ним поговорить, но Порецкий был «мертв пьян». В дальнейшем они также ехали по отдельности, причем Порецкий, ехавший впереди, постоянно забирал проводников, чем усложнял дорогу Жолобовой78.
Особый драматизм всей истории придает тот факт, что из Иркутска Аграфена отправилась беременной. 18 ноября 1733 г. Аграфена писала мужу: «...в Табольск прехала сентебре 22 дня и з детьми, слава Богу, в добрам здаровеем. А в Табольски еше тебе дочь радила, а заут Настасией, а радилась октебре 22 число <...> очинь радилось худа, ночью и крестила... Наска вся в Катькую»79. 19 ноября 1733 г. с рождением дочери А. И. Жолобова поздравил А. Л. Плещеев: «При сем поздравляю вам, моему государю, с новорожденною дочерью. И при сем доношу, что супруга ваша, моя государыня Аграфена Петровна, и дочки ваши в добром здоровье»80.
Поздравления Плещеева оказались лицемерными. При проезде через Верхотурье Аграфену ожидало несчастье. Плещеев послал указ на Верхотурскую таможню, чтобы ее пожитки были досмотрены, опечатаны и отправлены в Сибирский приказ. Причем, таможенный досмотр проводился в присутствии ее малолетних дочерей. Аграфена писала мужу: «Ох, мое батюшка, кали бы ты ведел Катинькины слезы, как ана плакала, как ужа пришли таможиныя та печатать <...> Мая дочь голасам: Асударыня матушка, все отнимают! Ни то чта я на ние сматрю плакала, и таможины ята пачти плакали и дивилиса етаму, что ана столька смышляна»81.
В Москву Аграфена приехала 21 января 1734 г. О дороге она писала: «И кали бы я знала, што мне столька будит нацадна ни паехала п от тебя». Аграфена не преувеличивала, 27 февраля 1734 г. она сообщила: «А себе вам данашу с Катькаю и с Наськаю в печалих сваей жива. Анюта умерла нидаехавши да Нижнива за ста верст, а схаранила ее на Гараце». Аграфена была в крайне подавленном состоянии. 29 октября 1734 г. Марфа Мещерская писала из Петербурга сестре: «И ты бестутная плакса, перестань плакать, безвременна себя сокрушила напрасна»82.
Большая семья A. M. Сухарева жила в Сибири более 10 лет. Женат он был на Елене Стефановне — грамотной женщине, писавшей по-русски. Свои письма она подписывала латинскими буквами: «Halena Sucharewa». Можно предположить, что она была полячкой и вышла замуж в 1710-х годах, во время пребывания русских войск в Польше, когда полковник А. М. Сухарев занимал должность коменданта Полонного. Старший сын Сухарева — Иван Алексеевич — умер в Петербурге в 1732 г., о чем A. M. Сухареву сообщил его племянник гоф-юнкер Александр Сухарев. В Сибири с А. М. Сухаревым жило пятеро детей. После отъезда в начале 1733 г. Сухарева с взрослым сыном Василием в Иркутск в Тобольске остались Елена Стефановна, их несовершеннолетний сын Борис и дочери Софья, Анна и Степанида83.
Сохранились письма Елены к сыну Василию. Сына она очень любила и выговаривала ему: «Друг мой сердечной Василей Алексеевич, мир тебе и благословение! Зело моим серцем болю, что ты мой друг не пишешь ко мне, а чую, что пишут твоим именем к брату и сестре, токмо не признаю, чтоб была твоя рука. Хоте б тебе, мои друг, возбудила гарячесть материнская, то бы ты отписал сам ко мне, понеже я слышала, что вы тонули, а подлино неизвестная, жив ли ты или нет <...> Я, мой друг, зело об етом сокрушаюсь <...> При сем буди над тобою милость Божеская и мое матерное благословение»84. Уже 11 апреля 1733 г. сын ответил матери, извиняясь за то, «что я до вас сам своею рукою не писал»85. В оживленной переписке братьев Бориса и Василия Сухаревых отразился круг их интересов — охота за зайцами, разведение голубей и модная одежда. Так, из Тобольска Василию его крестник Иван послал подарок: «...туфли тупоносые яловичные с красной козловой выстрочкой»86.
Вместе с А. М. Сухаревым в Иркутск уехала часть его дворовых. 2 сентября 1733 г. Борис Сухарев, видимо, по научению матери, в письме через Василия передал поклоны дворовым и просил: «Изволь им попинять, Логину и Исаю. Логин, что не пишет к отцу и к жене и к тетям. А тот, что не пишет к матере и к сестре». 4 и 13 сентября 1733 г. дворовые Сухаревых, жившие в Тобольске и Иркутске, обменялись краткими посланиями. Все они были написаны собственноручно. Так, Василиса с детьми передавала «великое челобитье и ниской поклон» своему «другу <...> сердечному Логину Устиновичу»87.
Переписка Мещерских, Жолобовых и Сухаревых свидетельствует о том, что в начале XVIII в. эти дворянские семьи сохранили те тесные родственные узы, которые достались им в наследство от Московской Руси. Однако и новации были впечатляющими: женщины-дворянки были грамотны, активно участвовали в служебных делах своих мужей. Все их дети, включая девочек, обучались грамоте. Ценным источником является и переписка дворовых А. М. Сухарева. Во-первых, она свидетельствуют об их грамотности, а во-вторых, позволяют прийти к выводу, что отношения Сухаревых со своими дворовыми носили патриархальный характер.
Дела поместные и коммерческие
Переписка Жолобовых и Мещерских позволяет рассмотреть некоторые аспекты управления их поместьями. Собственно управленческая структура была элементарна: в каждом имении был староста; при хозяевах жили дворовые приказчики, посылавшиеся в отдельные имения по мере необходимости. Наиболее грамотным и энергичным приказчиком у Жолобовых был В. Иванов. Он сопровождал Жолобовых в 1731 г. в Иркутск. Только обустроившись в Иркутске, Жолобов отослал его в Москву. 19 февраля 1732 г. Иванов был уже в Москве. К осени 1732 г. он объехал все поместья Жолобовых и 5 сентября писал хозяину: «Ведомо вашему превосходительству буди <...> в московском <...> доме, тако ж де <...> в отчинах, в селех и в деревнях дал Бог все благополучно, в добром здоровье». 8 октября 1732 г. Иванов вновь извещал Жолобова о новостях в его поместьях. Новости были плохие. Во-первых, «хлеб <...> в деревнях как в рязанских, так и в ряских, так и в шатцких оченно плох родился». Во-вторых, с 1 сентября московский дом был отдан «в квартиру Измайловского полку» и «поставлено было восемь человек салдат да ротная съезжая»88. Однако даже грамотному и расторопному приказчику Жолобов не доверял. Иначе как «вором» он «Ваську» не называл. За крепостными требовался присмотр хозяина, после отъезда в Сибирь Жолобов поручил его Марфе Мещерской89.
Матрена Жолобова, мать А. И. Жолобова, жила в своих деревнях в Переяславле-Рязанском. Она писала сыну, что из-за старости не может ездить по поместьям во Владимирском, Вологодском и Вяземском уездах, поэтому перепоручила сбор доходов с них племяннику П. Т. Рукину. Выбор оказался неудачен. Л. Сатин, сосед-помещик, писал А. И. Жолобову о его пьяных выходках: «Да жалаюсь я и тетка и дети мои на Петра Рукина. Был у нас <...> и бранил вас всех бес памети своей. И мы стали ему говорить, что напрасно так делает. И дочерей моих побил и людей преколол была кортикам». Со своей стороны Рукин попытался отчитаться перед Жолобовым. Отчет не устроил Жолобова, и он отказал ему в управлении имением. Больше всего Жолобова тревожили известия об оскудении крестьян: «Паче тово слышу, что крестьяне жалуютца, пришли во оскудение, от чево б так? При мне было все благополучно, без меня в такия короткия часы все розорились и пишут со слезами, а от чево так зделалось, не ведаю. Да уже тому радуюсь, хотя бы живых застать, а поправить есть чем и могу»90.
Аграфена и Марфа владели д. Свиблово под Москвой и поместьями в Каширском Нижегородском, Владимирском и Муромском уездах91. После приезда в Москву Аграфены все дела по управлению поместьями оказались в ее руках. В письме из Петербурга от 29 октября 1734 г. Марфа Мещерская подробно проинструктировала сестру. Дворовые, жившие в Свиблово, кормились либо на «месячине», либо за свой счет в зависимости от важности их труда для хозяина. Так, ткачу было разрешено работать на себя с сентября до марта «и в те месяцы не довать ему месечены». Живописцу запрещалось кормиться самому, а работать за месячину. Его жену также следовало держать на месячине, если «оброку тонку пряжу станет прясть по сороку талек».
Для Свиблово требовалось подыскать мельника, так как прежний арендатор куда-то сбежал. Положение, по мнению Марфы Мещерской, было очень серьезным: ей писал местный священник, что он живет «давно в Свиблове», но не видел, чтобы «мельница пуста стояла». Если старый мельник найдется, с него следовало «доправить за пшеницу деньги и оброку сколька ни буть». Но главное заключалось в том, чтобы найти нового мельника-арендатора на следующих условиях: «цена по двесте рублев, а деньги брать с ночала года половину, а как полгода, то другую», мельничную снасть арендатор получал под росписку и в случае поломки отвечал за нее.
С поместных крестьян требовалось собрать оброк и столовый запас. С крестьян, живших в Каширском уезде, следовало собрать оброк за 1733 г. и доимку за прошлый год. Марфа Мещерская подчеркивала: «Пожалуй, с них, с воров, доправь». В нижегородских деревнях при сборе оброка нужно было проследить за старостами, чтобы они не брали «взяткав с мужиков» и правежом не разорили. В поместье Владимирского уезда оброк собирался вовсе без принуждения: «...ежели мужики очень скудны, то хотя бы за все 100 рублев дали». С других деревень «...по скудости крестьянской лутче взять с них, каторыя дадут, столовой запас»92.
Отъезд в Сибирь позволил Жолобову нажить значительные богатства. Так, 20 июля 1732 г. Жолобов переслал Марфе «семь ящиков <...> шесть за моею печатью с подписанием имени моего, а седьмой за печатью жены моей», в них находились китайские ткани, собольи меха, 17 камней «яхонтов и лалов». Всего товаров было послано на 9 тыс. руб. Нажитые в Сибири средства Жолобов использовал для покупки новых поместий, а также отдавал в «рост». Деньги в Москву переправлялись через векселя. 20 октября 1731 г. Жолобов послал два письма Марфе. В одном из них он поручал найти свою купчую на деревню в Ряжске, в другом — получить по двум векселям 2 тыс. руб. и выкупить закладную на еще одну деревню. 14 июня 1732 г. Жолобов вновь послал Марфе вексель на 5 тыс. руб. и просил отдать эти деньги в долг под процент или купить деревню, «чтоб вдвоя денег стоила». Тогда же Жолобов отослал Марфе еще три векселя на 900 руб. В письме от 10 августа 1732 г. Жолобов просил ее принять у сибирских купцов 9020 руб., которыми они его ссудили «на выкуп деревень», и принять по векселю у московского купца 300 руб.93
Широкий круг знакомых Жолобов приобрел среди купцов. В письмах 28 октября 1731 и 5 февраля 1732 г. московский купец Д. Плетнев просил его по прежней договоренности присматривать за приказчиками, торгующими в Иркутской провинции и на Кяхте, и помочь в доставке своего ревеня до Москвы. В письме упоминаются ответные услуги, которые оказывал купец вице-губернатору: доставка его товаров в Москву под «именем» купеческим, присылка голландского и иного полотна в Иркутск94. 20 июля 1732 г. Жолобов писал Марфе Плещеевой: «Доношу вашей милости, поехал из Иркуцка купецкой человек Ерофей Васильев сын Фирсов, не токмо по Иркуцку и по всей Сибири первой человек. Пожалуй, в прибытие ево к вам покожи к нему всякое благодеяние, а он мне немалой друг <...> И ежели потребует и Фирсов себе вспоможения, пожалуй, и ему сотвори помочь как мне. А Фирсов будет жить у меня в доме, велел для него лошадей привесть и пиво сварить и меду». Эта дружба объяснялась тем, что Фирсов провез из Иркутска в Москву товары Жолобова, собранные им за год пребывания на должности вице-губернатора95.
Итак, переписка Жолобовых и Мещерских свидетельствует о том, что они не были чужды коммерции, но служебные обязанности оставляли мало времени для нее, почему появившиеся средства служилые дворяне предпочитали использовать либо для покупки новых поместий, либо отдавали деньги «в рост». Служба мужчин-дворян способствовала эмансипации дворянок. В начале XVIII в. они не только управляли своими домами, но и стали рачительными хозяйками своих поместий, были вовлечены в ростовщические и коммерческие дела мужей.
Итоги
В переписке сибирских чиновников 1730-х годов отразилось влияние Петровских реформ на процесс формирования нового самосознания и установления новых межличностных отношений в среде служилого дворянства. Одной из характерных черт нового самосознания русского дворянства стало появление образа «доброго и честного офицера», осознание своей ответственности за судьбу Родины. Думается, именно эта новация отразилась и в переписке А. И. Жолобова, и в его деятельности на должности иркутского вице-губернатора.
Следствие о А. И. Жолобове позволяет поставить проблему отношения служилого дворянства, сформировавшегося в эпоху реформ Петра Великого, к Анне Иоанновне. С 1740-х годов общим местом в русской общественной мысли стало осуждение «бироновщины». Думается, за этим ярлыком скрывалось недовольство петровских офицеров самой императрицей. В 1731 г. И. В. Болтин писал Жолобову: «Бог знает, как ныне жить, государства не смотреть — страх, а и смотреть - от наветов страх»96. Сам Жолобов, оказавшись в безвыходной ситуации, не побоялся прямо оскорбить Бирона воспоминанием о его ничтожности, а императрицу намеком на ее отношения с фаворитом. Наконец, А. П. Волынский очень точно говорил: «Государыня у нас дура, резолюции от нее не добьешся»97.
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ (проект № 12-01-00386).
1 Подробнее об этом см.: Рафиенко Л. С. Следственные комиссии в Сибири в 30-60-х гг. XVIII в. // Освоение Сибири в эпоху феодализма (XVII-XIX вв.). Новосибирск, 1968. С. 136-164; Акишин М. О. Российский абсолютизм и управление Сибири XVIII в.: Структура и состав государственного аппарата. М.; Новосибирск, 2003. С. 233-243.
2 Бумаги Кабинета министров императрицы Анны Иоанновны (1731-1740 гг.) // Сборник РИО. Юрьев, 1901. Т. 111. Ч. 125. С. 42, 45-46.
3 Власть в Сибири: XVI-начало XX в. 2-е изд., перераб. и доп. Новосибирск, 2005. С. 547-550.
4 Законодательство Петра I. М., 1997. С. 752; РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 318-318 об., 1086 об., 1223.
5 Воскресенский Н. А. Законодательные акты Петра I. М.; Л., 1945. С. 107; РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 1013-1014.
6 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 320-321, 1086 об.
7 Воскресенский Н. А. Законодательные акты... С. 131-132, 211-212.
8 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 862-863.
9 Там же. Л. 252-253, 389 об.- 390, 422-422 об., 444-445, 447-447 об., 857-858.
10 РГАДА. Ф. 248. Кн. 160. Л. 845.
11 Там же. Кн. 170. Л. 846.
12 Там же. Кн. 160. Л. 171-171 об.
13 Там же. Кн. 170. Л. 916 об.
14 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 219-220, 224, 225-226, 245-246, 247-248, 271-271 об., 274-274 об., 277, 278-279, 280-280 об., 286-286 об., 334-334 об., 351, 357-358, 359-360, 361, 362, 378-379, 391, 402-403, 413-413 об., 434-434 об., 436-436 об.
15 Там же. Л. 437-437 об.
16 Там же. Л. 311-311 об.
17 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 1025-1026 об.
18 Там же. Л. 318-318 об.
19 Там же. Кн. 159. Л. 2-419.
20 Там же. Кн. 170. Л. 204.
21 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 353-353 об., 364-365 об., 1098-1098 об., 1099, 1100, 1101, 1102.
22 Там же. Л. 1086-1087 об.
23 Там же. Л. 282-282 об.
24 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 1095-1097, 1103, 1104, 1088-1092.
25 Там же. Л. 392-392 об.
26 Там же. Л. 1093.
27 Там же. Л. 1105-1106 об.
28 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 240-241 об.
29 Там же. Л. 250-251, 275-276, 290-291 об.
30 Там же. Л. 1108-1109, 1110-1110 об., 1111-1112, 1113-1114, 1118-1118 об., 1123-1123 об.
31 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 377.
32 Там же. Л. 345-345 об., 355, 406-406 об.
33 Там же. Л. 242-243, 339-339 об., 344-344 об., 384-384 об., 396-397.
34 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 285, 352-352 об., 420-421, 426-427, 428-429.
35 Там же. Л. 398-398 об.
36 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 1025 об.
37 Там же. Л. 1040-1041.
38 Первое столетие Иркутска. СПб., 1902. С. 140.
39 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 1222-1223 об.
40 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 240-241 об.
41 Там же. Л. 219-220, 286 об.
42 Там же. Л. 249.
43 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 255-256.
44 РГАДА. Ф. 248. Кн. 167. Л. 4-7; Кн. 170. Л. 823-826.
45 Там же. Кн. 170. Л. 329.
46 Там же. Л. 426-427.
47 Там же. Л. 230 об.
48 Там же. Л. 359-360, 361, 362.
49 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 420-421.
50 Там же. Л. 1223.
51 ПСЗ. Т. IV. № 1951, 2189; Т. V. № 2877.
52 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 324-325.
53 Там же. Л. 245-246.
54 Там же. Л. 1025-1026 об., 1223.
55 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 5, 208 об.-209.
56 Там же. Л. 205.
57 Там же. Л. 1034-1035.
58 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 205, 213 об., 330-330 об., 417.
59 Там же. Л. 1025-1026 об., 1222-1223 об.
60 Там же. Л. 1025-1026 об.
61 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 205 об.-208.
62 Там же. Л. 414-414 об., 428-429.
63 Там же. Л. 272-273, 404-405, 1031-1033, 1040-1041, 1094-1094 об.
64 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 326-327.
65 Там же. Л. 950.
66 Там же. Л. 1009-1009 об., 1211.
67 Там же. Л. 387-388 об.
68 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 201-216.
69 Там же. Л. 257-258.
70 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 1053-1053 об., 1055-1056 об., 1211, 1214-1214 об., 1217.
71 Сборник РИО. Т. 111. С. 41, 120; Анисимов Е. В. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в XVIII в. М., 1999. С. 201-202, 344; ПСЗ. СПб., 1830. Т. IX. № 7009; Сенатский архив. Т. II. С. 259, 277, 324.
72 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 314.
73 Там же. Л. 371-372, 418, 832, 838.
74 Там же. Л. 394, 819-819 об., 425-425 об.
75 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 234-234 об., 371-372, 400-401.
76 Там же. Л. 222.
77 Там же. Л. 221 об., 252 об., 833-834, 1019 об., 1058.
78 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 854-855 об.
79 Там же. Л. 259-260 об.
80 Там же. Л. 224.
81 Там же. Л. 213-213 об.
82 Там же. Л. 295, 309-310, 852-853 об., 1211.
83 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 938-938 об., 1130-1130 об.
84 Там же. Л. 1130-1130 об.
85 Там же. Л. 1133-1134.
86 Там же. Л. 1131-1132, 1135, 1151, 1153, 1156 об.
87 Там же. Л. 1135-1136, 1146-1147., 1155-1156 об.
88 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 221-221 об., 288, 293-294, 371-372, 1058.
89 Там же. Л. 830-830 об., 915-915 об., 1019, 1058-1059 об.
90 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 222-223, 283-283 об., 305-306 об., 320-321.
91 Там же. Л. 820, 821 об.
92 Там же. Л. 1211-1213 об.
93 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 915-915 об., 1016-1017 об., 1018-1019 об., 1058-1059 об., 1209-1210 об.
94 Там же. Л. 238-239, 288-289 об., 297-298.
95 Там же. Л. 1016-1017 об.
96 РГАДА. Ф. 248. Кн. 170. Л. 440-441.
97 РГАДА. Ф. 6. Д. 204. Л. 29 об.- 30.
Просмотров: 7762
Источник: Акишин М.О. Честь, служба и домашний быт российских дворян в их личной переписке 1730-х годов // Русское средневековье. Сборник статей в честь профессора Юрия Георгиевича Алексеева. М.: Древлехранилище, 2012. С. 569-598
statehistory.ru в ЖЖ:
