Этническая политика и особенности управления национальными окраинами
Включение в лоно империи нерусских компонентов вовсе не означало отсутствия цивилизационной цельности, непреодолимого раскола, например, между христианским и мусульманским «полюсами». (В связи с «модными» умозаключениями С. Хантингтона и политическими событиями последних лет тезис о противостоянии цивилизаций сейчас стал популярным.) Напротив, в России образовался сложный синтез культур, несводимый к какой-либо одной конфессии, хотя представители неправославных конфессий действительно изначально принадлежали к иным локальным цивилизациям, да и во время пребывания в составе России продолжали сохранять свои духовные центры вне ее пределов. Такое различие между регионами и народами государства требует анализа причин его вековой устойчивости, отсутствия глобальных межэтнических (т. е. в данном контексте межцивилизационных) конфликтов. Сам факт относительной социально-культурной стабильности в Российской империи и Советском Союзе — за исключением, естественно, периодов революционных кризисов — не позволяет согласиться с иногда встречающимся пренебрежительным отношением к широкому межэтническому взаимодействию как к легенде, пропагандистскому вымыслу.
Напротив, «Россия выработала такой тип межнациональных отношений, который учитывал интересы инородческих этносов и способствовал многовековой, относительно мирной совместной жизни народов различных расовых, религиозно-конфессиональных и этнических ориентации»1. При этом формировалась «многослойная» идентичность — очевидно, характерная в целом для империй: наряду с принадлежностью к своему этносу (а у некоторых народов еще и к клану, племени, патронимии, тейпу и т. д.), его представитель начинал осознавать себя еще и россиянином — жителем, подданным, гражданином общего Отечества2. Причем, если до 1917 г. такое осознание еще во многом персонифицировалось в фигуре монарха, то позднее, как нам представляется, выработалась идея причастности именно к советскому «надэтничному» государству как общей Родине населяющих его народов.
Обычная для империй идеология требовала в первую очередь преданности монарху, исполнения обязанностей перед ним, вне зависимости от национальности и вероисповедания. В таких условиях принадлежность подданного к определенному этносу отступала на второй план, уступая место по значимости его социально-сословной и конфессиональной принадлежности. Не удивительно, что отдельные исследователи приходят к выводу о существовании в России традиционного своеобразного, охраняемого государством плюрализма в духовной и социокультурной сферах; даже в религиозной политике проявлялась толерантность, хотя и при известных ограничениях3.
Представляется, что в истории страны действовали две противоположные тенденции — центробежная и центростремительная. Первая выражалась в унификации стандарта подданства и управления, вторая — в национальных движениях. В разные времена то одна, то другая тенденция одерживала верх. Кроме того, по мере изучения различных аспектов истории народов России проявилась интересная, чрезвычайно актуальная и во многом пока неясная проблема — особенности межэтнических контактов на различных уровнях (политическом, культурном, бытовом и т. д.). Такие контакты во всевозможных формах (не исключая конфликтную) сопровождали всю историю нашего государства.
В XVI-XVIII вв. одни владения входили в состав Российского государства реально, другие номинально. Степень реальности/номинальности зачастую понималась по-разному в столичных инстанциях и на «национальных окраинах». Для удобства исследования в историографии предпринимаются попытки определить объективные параметры принадлежности региона государству. Касательно изучаемой эпохи такие параметры можно свести к (1) включенности территории (народа) в высшую государственную символику — большой царский титул или большой государственный герб; (2) налогообложение в пользу единого государства; (3) распространение на данный регион действия общероссийского законодательства и подведомственность внутригосударственным инстанциям; (4) принадлежность региона к одному из административных подразделений государства. Очевидно, вести речь о вхождении территории в состав государства можно лишь с тех пор, как она обзаводится хотя бы тремя из перечисленных критериев4.
Со второй половины XVII-XVIII в. можно также учитывать закрепление территорий за Россией в результате международных договоров.
Для указанного трехвекового периода изучение подданства осложняется размытостью критериев этого института, который в строго юридическом смысле сформировался лишь в Новое время5. Материальным подтверждением и самым наглядным показателем подданства служит выплата налогов в государственную казну. Народы Поволжья, Сибири и южных степей облагались податью под названием ясак. Порой эта подать облекалась в архаичные формы дарообмена. В разных местностях и в разное время ясак видоизменялся, да и понимался неодинаково. Если русские власти однозначно видели в нем обязанность подданных по отношению к государю, то плательщики ясака трактовали его или как способ меновой торговли (особенно в тех местностях, где до прихода русских не существовало налогообложения), или как дань побежденных победителю. Как отмечал еще Г.Ф. Миллер, «могло, конечно, произойти немало недоразумений оттого, что дающий имел иное намерение, чем то, которое предполагал получающий»6. Ясачное обложение было заимствовано из татарских ханств, как и сам термин, и, очевидно, находилось в общем ряду явлений и институтов, объективно унаследованных Московским государством от его тюрко-монгольских геополитических предшественников. Правда, сами русские монархи, прагматично перенимая технологию властвования, были, очевидно, далеки от представления себя преемниками «бусурманских» царств7 (хотя на сей счет в литературе существует и противоположное мнение).
Что касается формальных признаков подданства, то на первом месте, очевидно, стоит употребление понятий, обозначающих этот статус, и заключение соответствующих соглашений. Оба признака весьма условны и могут быть использованы для определения степени зависимости лишь в сочетании с другими показателями. Так, русским обозначением подданных в XVII в. было холопы (государевы). В более узком значении это слово употреблялось служилыми людьми в качестве самоопределения при обращениях на высочайшее имя (челобитных)8. Крестьяне, к которым причислялось большинство жителей «национальных окраин», в такой ситуации рекомендовались сиротами (твоими). Естественно, здесь данные понятия выступали не в своих прямых значениях, а в смысле «безусловно покорные», «верноподданные»9. При этом холоп мог служить и показателем более низкого положения вообще, без акцента на подчинение.
С начала XVIII в. было предписано обращаться с прошениями на высочайшее имя, подписываясь «Вашего Величества нижайший раб». Данная формула также не имела буквального значения и была практически лишена уничижительного смысла10.
ОБРАЗ РОССИИ В ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ ЕЕ НЕСЛАВЯНСКОГО НАСЕЛЕНИЯ
Формирование первых представлений о России у ее новоприсоединенных подданных было нередко связано с начальным этапом вхождения в состав государства. Появление русских пришельцев имело столь радикальные изменения в жизни народов, что превратилось в устойчивый хронологический рубеж. История в народной памяти отныне имела отсчет до и после этого события. Ориентация во времени «до прихода русских», «до прихода русских казаков», «до прихода царских казаков», «до тех пор, пока [мы] не стали подданными белого царя» фиксируется в преданиях башкир, бурят, марийцев, нанайцев и др. При этом присоединение к России вовсе ни превратилось в «начало времен», ни расценивалось как полный крах или катастрофа космического уровня (как воспринимали испанскую конкисту народы Южной Америки)11. Иногда оно находилось в одном ряду с другими заметными вехами (например, «до прихода татар» у марийцев12). В ареале расселения финно-угорских народов и на Алтае распространена легенда о древнем народе чудь, который, едва прослышав о приближении людей русского «белого царя», спрятался под землей и сгинул там13. Впоследствии рассказы о чуди стали популярны у русских, а ее трагическая и нелепая судьба даже вошла в пословицы.
В глазах русских собирание под царским скипетром бесчисленных народов представало в целом как завоевание:
В восточную сторону походом пошли —
Они (русские рати. — В.Т.) вырубили чудь белоглазую
И ту сорочину долгополую;
В полуденную сторону походом пошли —
Прекротили черкас пятигорских,
А немного дралися, скоро сами сдались —
Еще ноне тут Малороссия;
А на северну сторону походом пошли —
Прирубили калмык со башкирцами;
А на западну сторону и в ночь пошли —
Прирубили чукши с олюторами (т. е. коряками. — В.Т.)14.
Другая сторона воспринимала эти процессы весьма противоречиво (что бы ни домысливали позднейшие историки насчет «добровольных присоединений», мирных «вхождений в состав России» и т. п.). Несмотря на различные льготы и пожалования новые подданные были склонны расценивать этот поворот в своей судьбе как подчинение силе и, следовательно, как неблагоприятное в целом стечение исторических обстоятельств. «Прирубленные» башкиры рассказывали в родословных-шежере о покорении их земли неверными; «прирубленные» чукчи — о воинственном духе, побуждающем посланцев «Женщины-Властителя» (Екатерины II) воевать с ними; «прекрощенные» кабардинцы («черкасы пятигорские») рассуждали, что с приходом русских наступят нищета и безземелье15. А коряки недоумевали, зачем чужие незваные люди явились в их страну — не иначе как из-за неудовлетворенности жизнью на родине: «Есть ли бы... жить у вас (русских. — В.Т.) было лучше нашего, то бы де вы так далеко к нам не ездили, как нам нет нужды к вам ездить, для того что у нас всего довольно»16.
Вместе с тем в источниках явно присутствует и иная, гораздо более позитивная трактовка присоединения. Те же кабардинцы в исторических песнях восхваляли своего князя Темрюка за то, что он «благо принес кабардинской земле, открыл нам просторы России», а их соседи чеченцы придумали пословицу «Русский сделался отцом страны»17. Это вовсе не следует воспринимать сквозь призму примитивного «классового подхода» — как солидарность феодальной знати, коллаборационизм местной верхушки с «царизмом» и т. п. Для подобного отношения в истории и в народной памяти находились веские основания.
Как бы ни относились подданные-«иноверцы» к конкретным политическим акциям или к действиям отдельных военачальников или чиновников, общее впечатление от России складывалось в целом объективное. А главными объективными признаками ее являлись огромные размеры, богатство18 и мощь, а также прочная власть, обеспечивавшая стабильность на подвластных царю землях. Православный государь представлялся неким эталоном величия, подобающего истинному монарху. Соседние и вассальные правители сопоставляли с ним собственные возможности и пределы власти19, отказывались от набегов на российские владения из страха перед возмездием и признания военного превосходства русских20. Когда калмыцкие тайши предложили хану казахского Младшего жуза Абул-Хайру совершить совместный набег на русские селения, последовал афористичный ответ, в котором концентрировалось признание превосходства России: «Калмыцкая орда — ветр, а Российская империя — непоколебимый столп, и от Российской империи до смерти руки своей не отымать... служить верно будем»21.
Обширность и многонаселенность Московского царства и Российской империи особо отмечались современниками. В источниках сквозит не просто удивление, а потрясение этими немыслимыми размерами. «У вас, государей, со сто тысеч городов есть», — восхищался кабардинский мурза в письме Михаилу Федоровичу22. «А такое де ему (русскому царю. — В.Т.) Бог подаровал государство великое, моих з 10 есть», — как бы вторил грузинский царь Александр в начале XVII в.23 Причем указание на божественное благоволение обнаруживает признание абсолютной легитимности владения этим безграничным пространством. Как бы забывая о действительных условиях приобретения территорий, собеседники русских послов высказывали убежденность в том, будто земли не просто захвачены царями в войнах или в результате колонизации, но достались в результате милости небесных сил. Именно так формулировал гетман Богдан Хмельницкий в разговоре с московским послом в 1650 г.: «А великово де государя ево царского величества счастье было приспело, что безо всякого дурна подаровал ему, государю, Бог такое великое государство, множество народу»24.
Но сила государства сама по себе может обернуться как на пользу человеку и народу, так и во вред, и оценивалась она прагматически. Во-первых, как средство прекращения внутренних междоусобных распрей; народная память связывала с наступлением русского правления пресечение многолетних межплеменных раздоров. Во-вторых, как возможность сытого и безопасного существования, а для элиты — и как шанс удачной карьеры. В-третьих, как гарантия защиты от всякого рода иноземных врагов.
Приход русских людей, оснащенных передовым для того времени вооружением, сулил тому, кто сумеет расположить их к себе, одоление старинных неприятелей. Особенно это заметно на примере сибирских аборигенов: при объясачивании тунгусов и якутов русские обретали союзников в лице тех и других, используя их исконную вражду; тунгусские воины, в свою очередь, впоследствии помогали русским в приведении к покорности чукчей, при этом распространяя слухи о неодолимом могуществе царских ратников; надеясь на защиту от чукотских набегов, согласились выплачивать ясак анадырские оленные коряки; ительмены, населявшие долину р. Еловки, узнали, что отныне находятся под защитой какого-то «великого государя» и немедленно решили этим воспользоваться для войны со своими нижнекамчатскими соплеменниками25. На другом краю империи адыги поместили в исторические песни о сражении войска бжедугских князей с ополчением шапсугов, абадзехов и натухайцев (Бзиюкская битва 1796 г.) образ смелого начальника казаков, которых Екатерина II направила в помощь князьям26.
Еще более актуальной вооруженная помощь российских властей оказывалась для тех, кто страдал от вражеских набегов. Одним из главных побудительных мотивов к принятию подданства царю в конце XVI — первой половине XVII в. для жителей юго-западной Сибири было избавление от вторжений южных кочевников; с установлением русского правления связывалось прекращение нападений татар на хантов, казахов и калмыков — на башкир27. По преданиям нанайцев и эвенков, с приходом русских сгинули зловредные существа калгамы и сказочный народ вокорои, изводившие набегами мирных жителей тайги28. Можно предполагать мирное подчинение чувашей в середине XVI в. альтернативой освободиться от владычества Казанского ханства, а нарастание пророссийских настроений в Кабарде во время русско-турецкой войны 1768-1774 гг. — перспективой оказаться под владычеством Гиреев («А народ явно говорит, если Кабарда отдастся под власть Крымскую, они все напротив того передадутся к России»29).
Ярко проявились надежды, связанные с Россией, в событиях Северной войны на территории Карелии. Традиционное сотрудничество русских и карел контрастировало с неприятием последними шведских поселенцев и солдат, которые стали прибывать в бывший Корельский уезд и западную часть Ижорской земли после Плюсского перемирия 1583 г. Уже тогда оставшиеся русские, производя партизанские вылазки, находили убежище у аборигенов. А с началом военных действий Петра I поддержка его местным населением стала всеобщей. Оно саботировало работы по строительству шведских укреплений, прекращало платить подати в королевскую казну, изгоняло арендаторов-шведов и встречало российских воинов как освободителей. В 1709-1710 гг. широко распространился отказ от присяги королю — одновременно с пропагандой присяги московскому монарху30. В исторических песнях отразилось завоевание Петром крепостей Выборга и Кексгольма (бывшей Корелы), сопровождаемое сказочными и даже эпическими деталями. В них присутствует исключительно доброжелательная трактовка образа царя, его армии и страны — на фоне уничижительного изображения противника. Итог кампании преподносится так:
Питерское войско снова
В той войне пришло к победе,
Выборгом в ней овладело,
Правда тут торжествовала -
В той войне последней шведской
Угодил в капкан швед хитрый,
Потерпел он пораженье31.
Надо сказать, что особенную активность в убеждении карел шертовать царю проявляло местное лютеранское духовенство. Что уж говорить о православной пастве, для которой победы русских воспринимались еще и как торжество истинной веры. Это касалось в первую очередь, конечно, христианских стран — Украины и Белоруссии. Когда в середине XVII в. встал вопрос о выборе между подчинением Речи Посполитой и Московскому царству, религиозный аспект стал одним из главных. В 1649 г. царские послы в своем статейном списке (отчете) донесли «общественное мнение», сложившееся в украинских городах: «В Московском государстве великий государь православные христьянские веры, а подданные ево все православные ж християне, и войны в Московском государстве нет и впредь не будет, потому что вера православная християнская одна»32 (здесь подразумевалось отличие от постоянных стычек с «ляхами»). А во время русско-польской войны середины XVII в. жители белорусских городов не желали сражаться против полков Алексея Михайловича. Польские шляхтичи свидетельствовали: «Мужики вельми недоброхоты, везде на царское имя здаютца»; «мужики молят Бога, чтобы пришла Москва»; «здешние города угрожают явно возмущением, а другие сдаются на имя царское»33.
Случалось, что с Россией связывалась последняя надежда на избавление от иноземного ига. Монгольские и тувинские сказители передавали слушателям обнадеживающую версию о том, что Амурсана — предводитель джунгарского повстанческого движения, подавленного Цинами, — отправился в Россию за помощью и однажды вернется, чтобы положить конец господству чужеземцев34.
Армяне Османской империи тоже возлагали надежды на русских единоверцев еще задолго до приближения границ Российского государства к Кавказу: «А которые люди в тех (турецких закавказских. — В.Т.) городех крестьяне и арменья, те все Бога молят, чтоб великий государь избавил», — говорили грузинские сановники московским дипломатам еще в 1590 г.35 Кабардинские князья в середине XVIII в. ссылались на православие своих предков (впоследствии утраченное), как на основание для принятия российского подданства36. Да и гордые, самолюбивые донские казаки относились к Руси иначе, чем к другим своим соседям — Турции, Крыму или Ногайской Орде. Свои действия по предотвращению татарских набегов на южное российское пограничье они расценивали как щит против «нехристей», держание «Божией дороги»37.
Территориальное разрастание Российского государства, включение в его состав новых подданных влекло за собой кардинальные перемены в жизни присоединенных народов. Они сталкивались с новыми политической системой и экономическим строем, поступали в подчинение русской администрации, обнаруживали на своих землях множество пришельцев-русских, которые селились в основанных ими городах и деревнях. Как бы историки ни оценивали ход и последствия вхождения каждого отдельного народа в состав России, в любом случае это событие оказывалось стрессовым, кризисным, переломным в его судьбе. Привычные жизненные модели и ориентиры переставали работать, а новые модели только еще формировались и к тому же зачастую вступали в противоречие со старыми.
В XVI-XIX вв. наблюдается также интересное явление, как создание (тоже во многом стихийное) позитивного имиджа Российского государства в целом. В советской идеологии и соответственно в исторической науке целенаправленно культивировалось представление о Российской империи как поистине «проклятом прошлом» — самодержавно-крепостнической деспотии, мрачной обители тирании и реакции, тюрьме народов и т. п. Более взвешенный взгляд на историю нашей страны, утвердившийся в последние полтора десятилетия, позволяет избегать столь однозначных характеристик. Выясняется, что царская Россия представляла собой (и представлялась многим современникам) отнюдь не «темным царством», заслуженно обреченным на уничтожение. В частности, отношение к ней подданных-«иноверцев» разительно отличалось от придуманных позднее советских схем. Как ни странно, Россия в глазах ее подданных порой выглядела носительницей гораздо более свободного и справедливого правления (режима), чем окрестные владения. Подобное отношение можно проследить почти по всему периметру ее границ XVII-XVIII вв.
При всех сложностях во внутриполитических и межэтнических отношениях Россия в глазах ее подданных порой выглядела носительницей гораздо более свободного и справедливого правления (режима), чем окрестные владения. Даже башкиры, известные своими многократными антиправительственными выступлениями в течение двух столетий, первоначально расценили монархию Ивана IV как менее жесткую политическую систему по сравнению с прежним ногайским наместничеством на своих землях.
Еще больший контраст являла Россия по сравнению с Цинской империей. Этот контраст отразился в сведениях источников о народах Дальнего Востока и Центральной Азии. Племена Приамурья в XVII в. не желали мириться с порядками, устанавливаемыми маньчжурскими правителями: непосильными поборами и насильственными переселениями. Жители областей, прилегавших к северо-восточным пределам Маньчжурии, спасались бегством в русские владения и, получив там царское подданство, дорожили им, не желая возвращаться на родину. Столь же негативно относились к власти Цинского богдыхана переселенцы из Монголии в русскую Сибирь: «Наш хан провинившимся отсекает головы, а русский царь наказывает розгами. Пойдемте отсюда в подданство к русскому белому царю»38. Причем такие переселенцы, соглашаясь на выплату ясака в русскую казну, надеялись, что им суждено «впредь паки быть свободным», уйдя из-под власти прежних властителей. Впрочем, сравнения иногда бывали и не в пользу России. Известны «непригожие речи» украинских казаков, критически сравнивавших московского самодержца с польским королем во второй половине XVII в.39
Не только «всенародные» миграции отмечены в документах. Элита «иноверцев» стремилась обрести повышенный статус на государевой службе, щедрые пожалования и привилегии, а простонародье бежало от собственной знати — от ее налогового гнета и прочих притеснений, а также в поисках более сытой и безопасной жизни. В середине — второй половине XVII в. наблюдалось бегство зависимых калмыков в соседние русские селения и города. Там они оказывались вне досягаемости своих ханов, нойонов и тайшей, которые начинали забрасывать русские власти требованиями вернуть беглецов. Иногда добиться этого удавалось, но если переселенцы принимали православие, следовал категорический отказ. По этой причине желание принять крещение охватило такое количество калмыков, что в XVIII в. правительство стало отводить специальные участки для поселения Новокрещенов, а для контроля над ними постановило основать специальную крепость — Ставрополь-на-Волге (совр. Тольятти). При этом и принимающая, и преследующая стороны понимали, что в перемене религии мировоззренческие мотивы играли второстепенную роль по сравнению с желанием достичь облегчения условий жизни.
Еще более наглядно подобная ситуация проявилась на Северном Кавказе. В XVII в. с постройкой казачьих станиц и Терского городка, а в XVIII в. — с основанием крепостей Кизляр и Моздок в них устремились представители местных народов, которые желали найти укрытие у русских. Резоны были самые разные: кровная месть от соплеменников, тяжелые налоги и повинности, разорительные набеги абреков — горских воинов.
Существенное значение имел и религиозный фактор. Во-первых, активная и массовая исламизация в Чечне в XVIII в. вызвала поначалу резкое неприятие у местного населения — даже не в силу каких-то богословских возражений, а из-за предстоящего отказа от привычного обычного права в пользу шариата. Чтобы не доводить дело до кровопролитного конфликта с адептами ислама и не платить дань кумыкскому шамхалу как мусульманскому правителю, многие чеченцы перебирались на жительство в казачьи станицы.
Во-вторых, массовый характер приобрело бегство крестьян от кабардинских владельцев «в пределы России», где они переходили в православие. Князья, требуя их выдачи, указывали, что принятие христианства крестьянами происходило отнюдь не по причинам религиозного характера, а лишь для избавления от неволи или чтобы избежать наказаний за проступки на родине. Да и русская администрация это понимала. Дабы не портить отношения с теми князьями, которые изъявляли желание принять российское подданство, предписывалось запретить давать приют их «холопям» и выдавать их владельцам, но придавать этой акции вид особой милости за преданность империи; к крещению же надлежало допускать лишь с личного разрешения местного командующего. Для упрочения покорности кабардинских аристократов астраханский губернатор И.В. Якоби в 1779 г. внес в текст их присяги пункт, по которому «черный народ» отныне имел право отходить от владельцев и селиться в пограничных районах лишь в том случае, если налоги и повинности вырастут сверх меры40.
Ясно, что в этих условиях Россия представлялась горцам как государство с более льготными условиями существования, чем те, что были в кавказских княжествах. Это проявлялось не только в Кабарде. Объезжая подвластные России территории Кавказа, присоединенные в ходе Персидского похода Петра I, генерал В.В. Долгорукий докладывал Екатерине I (очевидно, приукрашивая действительное положение): «Весь здешний народ желает в. и. в. протекции с великою охотою, видя, какая от нас справедливость, что излишнего мы с них ничего не требуем и смотрим крепко, чтобы отнюдь нимало им обиды не было и крепкими узами во все команды от меня подтверждено под жестоким штрафом»41.
Конструирование благожелательного отношения к Российскому государству имело и геополитический аспект. Пока территория страны расширялась, поглощая малонаселенные леса и степи, это не имело насущного значения. Но настало время, когда российские границы, с одной стороны, уперлись в океаны, а с другой — сомкнулись с рубежами других империй. В XVII-XVIII вв. начался, а в XIX в. развернулся раздел мира между европейскими державами, в частности, раздел Азии между Россией и Великобританией. В этой ситуации привлечение потенциальных новых подданных в состав России было возможно не столько за счет военных побед (русские и англичане любыми средствами старались избегать открытых конфликтов друг с другом), сколько пропагандируя положительный образ империи Романовых.
Религиозный фактор в межэтнических отношениях был очень заметен, и по этой проблеме сложилась обширная историография. Принимавшие православие включались в сферу действия русской культуры: вслед за сменой имени часто происходила перемена языка, одежды, поведения. Нередко рвались связи с родичами — особенно если «новокрещен» перебирался на жительство в русское селение или город.
Количество мусульман в Российском государстве было немалым (на Востоке считалось, что под властью царя их пребывает «двенадцать раз по сто тысяч»42), и в целом их отношение к господствующей конфессии было лояльным. Сказывалась объективная необходимость сосуществования в единой державе, осознание факта православного вероисповедания правящей элитой. Хотя в кругах исламского духовенства и наблюдалась отчужденность к «неверным», но все-таки межрелигиозные конфликты в чистом виде российской истории не известны. Как правило, вопросы веры выступали лишь в качестве идеологического оформления политических и социальных движений.
В целом отношение правительственных кругов к исламу на протяжении второй половины XVI — первой половины XVIII в. неоднократно менялось от активного неприятия к вынужденному нейтралитету. Официальной основой религиозной политики на присоединенных территориях все время оставалась христианизация «иноверцев» — магометан и язычников. Вводились определенные ограничения для неправославных подданных в различных сферах: возможность занимать определенные должности, свобода передвижения, ведение предпринимательства и др. Соответственно «новокрещены» пользовались существенными привилегиями в виде временного освобождения от выплаты податей и выполнения повинностей, наказания за уголовные преступления, а в XVIII в. — еще и освобождения от рекрутчины. Вводился законодательный запрет на строительство мечетей, местным властям предписывалось уничтожать мечети в подведомственных регионах. Соборное уложение 1649 г. устанавливало жестокую кару для мусульман, ведущих религиозную пропаганду среди православных: «А буде кого басурман какими-нибудь мерами, насильством или обманом русского человека к своей басурманской вере принудит... и того басурмана по сыску казнить, сжечь огнем без всякого милосердия»43. При Елизавете Петровне на татар, исповедовавших ислам, были переложены все повинности поголовно крестившихся черемисов, чувашей и мордвы.
Вместе с тем стремление сохранить лояльность подданных, избежать массового возмущения и конфликтов на религиозной почве побуждало центральные и местные власти мириться с существованием многочисленного мусульманского населения. Следует признать, что, за исключением нескольких вспышек официального православного фанатизма, в целом массы российских мусульман не подвергались долговременным репрессиям по религиозным мотивам.
Проблема отношения народов к России — это одновременно и проблема формирования российской идентичности, т. е. насколько правомерно вести речь об осознании принадлежности не только к своему роду, племени, этносу, но и в целом к Московскому царству или Российской империи. Представляется, что для периода XV-XVIII вв. ставить такой вопрос преждевременно. Подданные многонациональной России в то время были пока слишком разобщены и отделены друг от друга, обладали слишком малой информацией о внешнем мире (да и о собственном государстве), перенесли не так много общих испытаний, чтобы у них могло вызреть осознание общей исторической судьбы и — как следствие — идея общего для всех них Отечества. Вероятно, действовал и временной фактор: довольно мало времени прошло со времени вхождения в состав государства, чтобы считать его своей Родиной.
Лишь немусульманское население Поволжья (мордва, чуваши, черемисы) теснее интегрировалось в сферу русской государственности и православной культуры, отчего признаки российской идентичности начинают просматриваться у него довольно рано. Существенным стимулом к этому послужил льготный управленческий и налоговый режим. Дж. Горсей, описывая Смуту начала XVII в., отмечал, что польские интервенты столкнулись с противодействием нерусских народностей: «Эти инородцы долго находились под властью русских царей, которые обходились с ними лучше, нежели со всеми другими нациями; и теперь, лишенные привычного хорошего обращения и притесняемые поляками, они возненавидели их, что и послужило им и русским на пользу. Они поднялись в огромном числе, вооружились, напали на поляков... расхищали их имущество и убивали»44. Известно, что во втором Ополчении участвовали марийцы, чуваши и татары. А в 1610 г. предводителями тысячного отряда мятежных марийцев в Царевококшайском уезде были русские.
Через несколько десятилетий, во время Разинщины, беглая монахиня Алена возглавила крестьянский повстанческий отряд. Она была известна своими заклинаниями, мистическими обращениями к народу, отложившимися в преданиях. Например: «Встану, благословясь, пойду, перекрестясь, за правое дело, за русскую землю, на извергов, на недругов, кровопийцев, на дворян, на бояр, на всех сатанинских детей!..»45 Примечательно то, что данный текст бытует в мордовском фольклоре. Как видим, в середине XVII столетия борьба за освобождение от «сатанинских» сил воспринималась поволжскими «иноверцами» в контексте солидарности с русскими: ведь сражалась-то Алена за Русскую землю!
Образ России был в глазах ее подданных в общем положительным, но все же при этом неоднозначным. Наблюдалось явное изменение его по мере ужесточения управленческих порядков на местах. Пока связь с правительством и «белым царем» ограничивалась положениями первоначальных соглашений о присоединении, т. е. взаимными необременительными обязательствами (выплата ясака, вольная служба и др.), пребывание в пределах государства рассматривалось как благо, поскольку наибольшую ценность имела гарантия прав на земли и защита от внешних нападений.
А вот когда государство начало осваивать национальные окраины, когда народы стали включаться в общеимперскую административную систему, подвергаться христианизации, оказались охваченными подушной податью и рекрутским наборами, когда на их угодьях стали во множестве строиться русские деревни и города, заводы и рудники, отношение стало меняться. Положение усугублялось частыми злоупотреблениями местных чиновников. Под воздействием новых условий у башкир, например, в первой половине XVIII в. созрело убеждение, будто «на их башкирской народ от России доброго не имеется»46. Приамурские племена, столкнувшись с жестокостью знаменитого Ерофея Хабарова, были вынуждены искать помощи у своих бывших врагов-маньчжур, от которых первоначально укрывались в русских владениях. Даже в среде такого мирного народа, как чуваши, в начале XVII в. зрело намерение истребить русских дворян. А для части населения Северного Кавказа (главным образом горного Дагестана, Чечни и Адыгеи) под влиянием все более успешной исламизации Россия, в конце концов, превратилась в главную враждебную силу. Правда, образ врага в лице империи окончательно оформился только в XIX в., в ходе прямого противостояния в Кавказской войне.
Необходимость не только пользоваться правами и льготами, но и исполнять обязанности в качестве подданных, существовать в условиях действия жесткого управленческого механизма самодержавного государства оказалась непривычным, тяжким и труднопереносимым бременем для многих «иноверцев». Как выразился Г.И. Перетяткович, «они должны были приспособляться к московским порядкам, к которым в то время и своему было трудно привыкнуть, а не то что чужому»47.
Тем не менее в России XV-XVIII вв. известны лишь единичные случаи сепаратистских выступлений, если не учитывать периоды революционных кризисов. Все-таки в России сложилась особая цивилизационная структура (локальная цивилизация), которой присущи определенные алгоритмы взаимной адаптации множества народов и друг к другу, и к государству в целом48. Здесь сказались и огромные расстояния, и открытая, демократичная русская культура, и возможность обходить суровые законы, и традиционная установка правящих кругов на сотрудничество с этническими элитами, и многое другое. Все это сплачивало полиэтническую систему, придавало ей прочность, превращало в «непоколебимый столп» (как выразился в XVIII в. казахский хан Абу-л-Хайр). Противоречивый образ России в представлениях ее народов отразил противоречия, присущие российской цивилизации.
ОБРАЗ РУССКИХ В ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ ИХ СООТЕЧЕСТВЕННИКОВ-НЕСЛАВЯН
В результате расширения Российского государства, особенно со второй половины XVI в., русские вступили в общение с народами присоединенных территорий. Первоначальные «точечные» контакты со временем стали массовыми и повседневными. Характер этих контактов (мирный или враждебный), содержание (хозяйственное или политическое), социальный уровень (элитный или всеобщий) зависели от многих обстоятельств. Здесь сказывались и условия вхождения региона в состав государства, и вид занятий населения, и интенсивность русской миграции, и удаленность от основной этнической территории русских на Восточно-Европейской равнине, и другие факторы. В любом случае обитатели вновь образовавшихся «национальных окраин», столкнувшись с пришельцами — людьми зачастую иной религии, языка, непривычной внешности, вырабатывали свое отношение к ним. Потребовалось найти для русских место в системе привычных представлений, внутри традиционной картины мира.
При всех оценочных различиях образ русского первоначально являлся в целом образом Чужого — представителя иного культурно-этнического пространства. Особенность формирования его в XVII—XVIII вв. заключалась в ограниченности главным образом рамками традиционной культуры, и, следовательно, функционировании в этноцентристской «системе координат». Это зачастую предполагало инстинктивное отрицание Чужого как непонятного, неприемлемого, иногда опасного и даже потустороннего.
Постепенно вырабатывался стереотип восприятия русского человека — устойчивый и противоречивый комплекс истинных и мнимых признаков и качеств, приписываемых ему в обыденном сознании. Структура данного стереотипа включала несколько уровней восприятия и трактовок культурных доминант, присущих русским. Чужому могли приписывать отсутствие души; непривычную («не нашу») внешность; выключенность из привычного, «нашего» жизненного уклада. Вместе с тем происходила определенная мифологизация чуждых пришельцев, обнаружение у них благодатных, и иногда даже сверхъестественных свойств. Такая парадоксальная, на первый взгляд, амбивалентность, которая была выявлена О.В. Беловой на славянском материале49, обнаруживалась и в отношении к русским у других народов России.
Представления о русском человеке менялись с течением времени и под влиянием исторических обстоятельств. На такие изменения воздействовали различные обстоятельства. Во-первых, частота и интенсивность контактов. Во-вторых, социальный состав русского населения: с крестьянами налаживалось более тесное общение, чем с солдатами или чиновниками. В-третьих, повороты в правительственной политике по отношению к «иноверцам». Враждебность к незваным пришельцам и захватчикам уступала место дружелюбному соседству и сотрудничеству (а затем иногда и ассимиляции), как это имело место в Сибири50, — и наоборот, как на Северном Кавказе51. Немалое значение имели хозяйственные связи. Впоследствии в качестве сближающих факторов добавились совместное выполнение государственных повинностей и единоверие (по мере распространения православия)52. Соответственно и отношение к пришельцам смягчалось, их образ обогащался, в стереотип восприятия русских включалось все больше позитивных черт: «добрый народ», «молодцы, и по силе-мощи своей, и по работе, и по приветливому обхождению весьма отменны»53 и т. п.
На сибирских материалах проблема формирования образа русского человека в глазах местных народов может быть исследована наиболее подробно. Исторически сложилось так, что знакомство коренных сибиряков с русскими началось с прихода в край казаков, служилых людей и купцов. Соответственно и первые впечатления складывались от контактов именно с этими людьми и затем переносились на всех русских. Нередко впечатления концентрировались вокруг категорий «жестокость», «огнестрельное оружие», «торговля». Оружие «огненного боя», парусные корабли и деревянные крепости служили символами российского присутствия и российской колонизации, отчего любой мятеж аборигенов сопровождался намерением уничтожить ближайший русский город. Впрочем, и русские не оставались в долгу. Так, на Кавказе «нашим людям» предписывалось не останавливаться перед угоном скота у горцев в отместку за такие же действия с их стороны54.
В целом отношения русских с местными народами на новоприсоединенных землях в XVII-XVIII вв. складывались довольно напряженные. Причины для конфликтов появились сразу и со временем накапливались. Кроме взаимных потерь в период непосредственно присоединения55 можно назвать ясачное налогообложение (и связанные с ним злоупотребления), захват земель, соперничество в промыслах, некоторое распространение рабства («похолопление»), умыкание женщин, христианизацию, жестокое обращение русских начальников с «иноверными» подданными. На таком сложном, конфликтном фоне часто закладывались основы восприятия русских, ложились первые блоки в фундамент этнических стереотипов.
При контактах с русскими в первую очередь запоминался их внешний облик — в силу своей экзотичности и благодаря тем антропологическим чертам, которые отсутствовали у наблюдателей. Существенным элементом восприятия являлась одежда. Но невиданные внешность и одеяния были не единственным маркером пришельцев. Сразу были замечены их непривычные занятия и пища, и весь образ жизни. Едва ли не самое большое потрясение вызывала техническая оснащенность русских, и прежде всего вооружение. Привлекали пристальное внимание железные клинки и бердыши, а ножи и топоры сразу были признаны самыми ценными предметами в хозяйстве (юкагиры «свои каменные топоры все бросили»)56. И все-таки настоящий восторг и ужас порождало, конечно, огнестрельное оружие. Очевидно, военные успехи и быстрота расширения российской территории за Уралом во многом объяснялись его шоковым эффектом.
Со временем первоначальный страх сменился острым любопытством, а затем и желанием научиться стрелять самим. Тем более, что технологию использования вооружения приходилось наблюдать многократно. Трудоемкость и медлительность стрельбы из оружия весьма ярко запечатлелись в преданиях сибирских народов о событиях XVII в. В хантыйских описаниях боев с русскими рассказывается, что для стрельбы из пищали требовалось три человека: «один заряжает (в другом варианте: одному на плечо ружье кладут. — В.Т.), другой целится, а третий поджигает (вариант: третий держит. — В.Т.)»57. Такая сложная процедура определенно сказывалась на боеспособности противника. В тех же сказаниях ханты одерживают победу в сражениях — в немалой степени из-за скорострельности своих луков (не обсуждаем здесь вопрос о реальности такого исхода). Так постепенно страшное оружие, так сказать, десакрализировалось и уже не казалось всесильным. Когда Ермак в предании хвастливо показывает остяцкому богатырю пушку, тот легко сминает ее между пальцами: «Вот ваше оружие!»58 В 1630 г. туринские татары ожидали зимнего калмыцкого набега, во время которого «русские люди все пропадут», т. к. «самопалы замокнут, стрелять не учнут в снежное время»59.
Наблюдения за боями и походами казаков и стрельцов постепенно открывали слабые стороны в тактике. Замечали нерасторопность и медлительность, незнание местности. «Русское завтра не кончается», — говорили татары в Крыму60. В 1731 г. калмыцкий аристократ, будущий хан Дондук-Омбо самоуверенно заявлял, будто «ему от россиян опасаться нечего для того, что они собираются по три года, а когда и пойдут (в поход. — В.Т.), то стоят на одном месте по три месяца»61. Якуты и чуваши подтрунивали над боязнью русских удаляться в лесную чащу, чтобы не заблудиться: «Русский по дороге бежит, якут спасается лесом» (буквальный перевод пословицы: «Если убежит (от преследования) русский, то он держится трактовой дороги; если убежит якут, то он бросается в леса»); «Мы не русские и не татары, чтобы шествовать по большим дорогам»62.
Но превосходство ружей перед луками и копьями все-таки было столь явным, что обретение нового вооружения представителями коренных народов однозначно расценивалось как благо. Оно помогало и при охоте, и в противостоянии с враждебными племенами.
В отношениях местного населения с русскими мигрантами объективно требовался арбитр в лице государственной администрации, чтобы примирить разногласия разноэтничных подданных. В XVIII в. категория подданства стала обретать зримые черты не только в умах правительственных чиновников, но и в массе рядового населения, вынужденного все чаще прибегать к посредничеству властей, в первую очередь местных чиновников. Но многие из них оставили о себе недобрую память. Вообще образы чиновников в историческом фольклоре — сугубо отрицательные. У башкир олицетворением их негативных черт, нарицательным персонажем стал начальник горно-изыскательской партии Брагин — жестокий офицер, убитый взбунтовавшимся населением в 1775 г.63, а в памятниках чукотского народного творчества действует русский не то богатырь, не то начальник, облаченный в железные одежды и зверски истребляющий подвластных64.
Вслед за небольшими отрядами первопроходцев на окраины шли и расселялись служилые и посадские люди, крестьяне и купцы. Если сначала туземному населению количество русских казалось незначительным, то впоследствии оно убедились в его громадных размерах. Их стали сравнивать с густым лесом, отмечать их бесчисленность, а значит неистребимость и непобедимость65.
Как отмечалось выше, констатация негативных черт Чужого вполне могла сочетаться с своеобразной сакрализацией этих черт и всего образа. В случае с русскими новоселами мы скорее наблюдаем даже не сакрализацию, а демонизацию их. Конечно, позднее, с развитием и активизацией повседневных отношений подобное отношение сошло на нет, и поэтому мы не можем утверждать, что «демонические» свойства русских отразились в этническом стереотипе. Однако на ранней стадии межэтнических контактов реальность и вымысел причудливо переплетались.
Невозможно допустить, чтобы русские не чувствовали подобных настроений и не задумывались над этой проблемой. В ходе экспансии во владения независимых народов интересы пришельцев и аборигенов объективно вступали в конфликт. Понимая это, уже в конце XVI в., в самом начале продвижения за Урал, с новых подданных пытались брать обещания «на руских людей зла никакого не мыслить»66. Тем не менее недовольство наплывом славянских переселенцев, земельными отводами и захватами угодий, строительством крепостей, деревень и заводов не раз выливалось в намерение поголовно истребить новоявленных соседей, изгнать их из родных краев.
Вооруженные столкновения являлись, конечно, крайней, экстремальной формой конфликта и вспыхивали с течением времени все реже. Но недоверие и страх по отношению к русским еще долго сказывались в обыденном сознании. Хорошим показателем в этом смысле служат народные изречения (правда, в большинстве своем записанные в конце XIX-XX вв.): «Мишарю не показывай избы, русскому не говори своего имени» (чуваши); «Если дружишь с русским, то держи свои мысли при себе, а на боку пусть будет булатный меч» (хакасы); «Если с русским будешь другом, то носи с собою боевую секиру» (тянь-шаньские кыргызы); «Дружить с русским — быть на лезвии топора», «Из русского друг — все равно что из свиньи руно» (крымские татары).67
При этом мы не сможем объективно представить панораму межэтнических отношений без учета различных оценок — не только негативных или уничижительных. Имеются многочисленные примеры искренне теплого отношения к русским. Сведения подобного рода могут быть почерпнуты как из фольклорных сочинений, так и из исторических документов, в которых русские люди изображаются и прямо называются друзьями и братьями для народов Европейского Севера, Восточной и Южной Сибири, Северного Кавказа...68
Как можно убедиться, в образе русского человека, складывавшемся у разных народов и в разных регионах, присутствовали самые разные характеристики — светлые и темные, привлекательные и отталкивающие. Обстоятельства первых контактов и присоединения к России часто порождали негативное восприятие русских. В литературе отмечалось, что подобные отрицательные оценки могут преувеличиваться, абсолютизироваться и переноситься с отдельных представителей народа на весь народ69.
Необходимую коррекцию в комплекс впечатлений, полученных в результате первых контактов, вносила последующая социокультурная история, насыщенная всесторонними взаимоотношениями. Обоюдная притирка, совместное хозяйствование побуждали к все более тесному общению и, следовательно, к большему узнаванию чуждых первоначально народов и культур. На протяжении XVII-XVIII столетий многократно складывались ситуации, когда необходимость налаживать дружелюбные отношения с русскими диктовалась самим ходом жизни, исторического развития. По истечении нескольких поколений жизни в составе единого государства русский человек для неславянского населения из Чужого постепенно превращался в Другого, т. е. он воспринимался с все меньшей оппозиционностью и все большей толерантностью — свойством, вырабатываемым в социуме по мере конструирования и осуществления определенных личностных и общественных ценностей и норм поведения70. Здесь следует учитывать, во-первых, факт соседства и позднее смешанного проживания разноэтничного населения; во-вторых, политическую целесообразность добровольного принятия российского подданства или переселения в российские владения; в-третьих, социальную солидарность как элитных слоев многонациональной державы, так и простонародья (последнее явление выражалось в совместных массовых движениях).
* * *
В истории России на протяжении XV-XVIII столетий заметны некоторые характерные особенности в сочетании правительственной административной практики и политики в отношении нерусских народов. Эти особенности были порождены рядом факторов, главнейшим из которых, очевидно, является этатизм. Таким образом «национальная политика» была полностью подчинена интересам государства, осуществлялась в целях обеспечения государственной безопасности — как внутренней (сохранение стабильности и порядка), так и внешней. Кроме того, сказывалось и такое объективное обстоятельство, как чрезвычайно быстрый по историческим меркам территориальный рост Российской державы. Довольно скоро стало очевидным, что для полноценного управления колоссальным евразийским пространством по какому-то одному общему алгоритму у правительства не хватает ни опыта, ни средств, ни кадров. Правящей бюрократии приходилось приспосабливаться к разнообразным местным условиям, чтобы удержать под своей властью присоединенные народы и территории.
При слабости коммуникативных средств, удаленности от столицы, огромных расстояниях, слабой заселенности обширных пространств (особенно на востоке) адаптация присоединенных территорий к общегосударственным стандартам подданства и управления происходила медленно, постепенно и растянулась на полтора-два столетия. Правительство первоначально не форсировало этот процесс, довольствуясь формальными признаками подчинения и лояльности. Политика по отношению к народам на окраинах диктовалась почти исключительно необходимостью обеспечить исправные налоговые платежи и лояльность к властям. На протяжении примерно полутора столетий в наказах воеводам и прочим местным управленцам содержались рекомендации действовать по отношению к подвластным «иноверцам» «ласкою и приветом», «ласкою, а не жесточью» и т. п. Очевидно, не следует идеализировать по этому поводу этническую политику и приписывать правительству образцовую толерантность, уважение к этническим особенностям присоединенных народов. Во-первых, не мог по-иному выражаться православный царь — воплощение милосердия и благолепия (подобная самооценка была особенно характерна для Алексея Михайловича). Во-вторых, обе стороны — власть и подданные — довольно быстро уяснили условность подобных миролюбивых формул. На окраинах процветал воеводский произвол, и нередко «лаской и приветом» служилые люди требовали смириться с неправедными поборами и всевозможными насилиями. Однако вскоре поняли и другое: невозможно превышать административный и налоговый гнет, т. к. население может или перебраться в недоступную глухомань, или сменить подданство (если дело происходило на границе), или поднять вооруженный мятеж. Отсюда формула «лаской и жесточью» исполнялась местными управленцами не из-за терпимости и корректности, а в силу вынужденной необходимости — заботы об интересах казны.
Начало радикальных перемен в этнической политике историки справедливо связывают с петровскими реформами, когда необходимость в мобилизации ресурсов для победы в Северной войне, административное и экономическое освоение окраин начало обретать более интенсивные формы. Империя в ходе модернизации стала утрачивать средневековые, патриархальные нормы отношений между царем и «иноверными» подданными. Происходило это не только в результате целенаправленной политики, но и объективно, в ходе совершенствования административного механизма, расселения русских по окраинам, социального и культурного межэтнического взаимодействия, постепенного формирования новых идентичностей у присоединенных народов. Проявившись в XVII-XVIII вв. на уровне тенденции, эти процессы становились все более заметными в следующем столетии.
ОСОБЕННОСТИ ЭТНИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ В XVI-XVIII вв.
Соприкосновение с Россией как с военно-политической силой и иным культурным пространством неизбежно порождало многоуровневый конфликт. Его проявления определены А.С. Зуевым на материалах Северо-Восточной Сибири и сводились к «конфликту культурно-психологических стереотипов»; «конфликту встречных действий» (т. е. взаимному насилию); «конфликту социально-политических институтов» (т. е. несоответствию административных систем); «этнополитическому конфликту» (вызванному включением русских в сложные межплеменные отношения); «конфликту материальных интересов»71. С некоторыми оговорками эту градацию можно распространить на все остальные зоны межэтнического взаимодействия на территории России.
Очевидно, названные разновидности конфликта должны восприниматься не как враждебный антагонизм, а как проявление объективного несовпадения этнокультурных парадигм. Суть этой ситуации хорошо сформулировал академик В.Н. Топоров: «Каждый народ — осознанно, полуосознанно или неосознанно — несет свою идею, свой мир представлений о себе и о другом. И поэтому эти естественные и даже необходимые различия своего и чужого на фоне общих задач жизнеобеспечения становятся прологом, почвой, местом, где начинаются разногласия, различия, споры и ссоры»72. Эти «споры и ссоры» всегда находят продолжение во взаимодействии. Собственно, вся человеческая история и состоит из столкновений между различными институтами и интересами и последующей адаптации к различиям.
Каждый регион при своем пребывании в составе России проходил через несколько этапов: собственно присоединение (иногда в виде завоевания), т. е. установление российского подданства; постепенная инкорпорация в структуру государства; наконец, ассимиляция, которая со временем все более активизировалась и порой трактовалась как конечная цель и результат инкорпорации73. Этим процессам соответствовали некоторые объективные тенденции. Во-первых, медленная, но неуклонная унификация юридического статуса территорий, установление единого стандарта подданства и управления; во-вторых, русификация, которая отнюдь не должна трактоваться как проявление зловещего умысла удушить этническую самобытность народов. Этот процесс вызывался, прежде всего, объективным обстоятельством — численным и культурным (господствующая религия, язык общения) доминированием русских в России. Обе тенденции то ослабевали, то усиливались, но в разных формах постоянно присутствовали в российской истории XVI-XIX вв.
Инкорпорация народов и регионов могла растянуться на длительный срок. В составе Российской державы на протяжении четырех столетий существовали территориальные подразделения с неодинаковым юридическим статусом. Наряду с губернско-уездным делением имелись казачьи войска, горные и пограничные округа, в конце XIX — начале XX в. — протектораты. Ранее существовали еще и «царства» на месте завоеванных татарских ханств, а также различные вассальные владения. Подобная «многослойность», очевидно, характерна вообще для имперской государственности. Причем не следует, конечно, приписывать ее гибкости и мудрости правительства — просто такая структура была порождением исторического развития, складывалась по мере пространственного разрастания России. Именно в отношении к «неканоническим» подразделениям осуществлялось движение к стиранию административно-юридических различий, а при Николае II была сформулирована задача добиться «слияния окраин с основной территорией».
До образования СССР в Российском государстве «национальный вопрос» не имел территориально-административного воплощения — за единственным, пожалуй, исключением черты еврейской оседлости (да и она функционировала в рамках губернско-уездной структуры). Не было и никакого федерализма, тем более по этническому признаку. Однако неверно было бы полностью отрицать учет национального состава населения при организации управления. В Восточной Сибири сохранялись волости, соответствовавшие расселению местных родоплеменных объединений; на Северном Кавказе предпринимались попытки организовать округа по такому же критерию. Эти меры преследовали, как всегда, этатистскую цель — обеспечить наибольшую мобильность управления, надежность контроля, исправность сбора податей. Характерно, что такое соответствие внутренних территориальных границ этническим ареалам (впрочем, уже тогда во многом условное) практиковалось лишь на самом нижнем уровне, в масштабах нескольких сельских общин.
На протяжении рассматриваемого периода народы (этносы) однозначно выступали в качестве не субъектов, а объектов государственной политики. И здесь опять же не следует видеть проявление какого-то подчеркнутого пренебрежения властей к нерусскому населению. Во-первых, абсолютное большинство существующих сегодня стабильных этнических общностей в те времена еще только формировалось. Во-вторых, одним из главных принципов имперской государственности была надэтничность, предполагавшая верность престолу вне зависимости от языка и вероисповедания. Все это, однако, не означало игнорирования полиэтничности населения. Этнокультурное и этно-политическое разнообразие невозможно было не учитывать в силу исторических условий складывания многонационального государства.
Учет этот заключался во включении локальных юридических норм в общий корпус государственного законодательства — как правило, в масштабе отдельных регионов (установления обычного права, шариата и др.). В этом же ряду находилось и районирование по этническому принципу, о котором только что говорилось. Кроме того, власть при организации управления опиралась и полагалась не на абстрактные «народы», а на местные элиты, традиционные привилегированные слои — аристократию, родоплеменную верхушку, иногда духовенство. В отношении данной категории подданных со времен Средневековья действовала практика сохранения некоторых старых социальных привилегий и предоставления новых льгот.
Вопрос о сотрудничестве с этническими элитами был одним из краеугольных камней не просто «национальной политики», но вообще государственного управления Российского государства. Русские элитные страты традиционно сотрудничали со своими иноэтничными «коллегами». Собственно, сам процесс формирования российского дворянства представлял собой постепенное интегрирование различных по происхождению людей и семей в единую аристократическую корпорацию. Алгоритм интегрирования предполагал относительную открытость, возможность для вступления в ряды дворянского сословия. Таким образом, российское дворянство оказывалось этнически открытым сословием, и на место в его рядах мог в принципе рассчитывать любой представитель нерусской элиты. Разумеется, существовали определенные критерии и ограничения, но в целом социальная и культурная русификация (прежде всего, переход в православие) облегчала выходцу из местной знати рекрутирование в дворянский корпус, а, следовательно, и успешную карьеру.
Представляется бесспорным тезис о том, что люди (подданные) должны доверять власти. Часто надежда на верховных правителей оказывается последним прибежищем в разнообразных невзгодах. Это хорошо понимали правящие круги России еще в XVI в., когда была введена практика прямого челобития — обращения к государю с прошениями и жалобами напрямую, минуя все промежуточные инстанции (впоследствии было отменено Петром I). Кроме непосредственной связи с народом (во многом, конечно, условной и иллюзорной), это был один из способов контроля Москвы над местной администрацией. Даже столь подробно и «любовно» описанные советскими историками социальные конфликты при учете фактора преклонения перед верховной властью обретают несколько неожиданный вид. Вооруженные мятежи порой принимали монархистские формы.
В истории взаимоотношений власти и нерусского населения в XVI-XIX вв. просматривается несколько закономерностей:
1) максимально допустимое сохранение местных особенностей и жизненных устоев во имя стабильности и безопасности в государстве;
2) невмешательство чиновников в сферы, регулируемые обычаями и традиционными установками (в первую очередь в сферы религии, культуры, семьи, быта);
3) игнорирование этнических ареалов при формировании административных образований высшего и среднего звена (аналогичных современным краям и областям).
В целом в «царской России» не велось целенаправленной «национальной политики» (и тем более не возникало вопроса об учреждении особого центрального бюрократического ведомства для ее проведения). Названные выше некоторые общие установки складывались по большей части исторически, стихийно, в ходе развития российской государственности.
1 Трофимов В.К. Душа русской цивилизации. Ижевск, 1998. С. 129.
2 Это явление можно обозначить как «феномен двойного этнического сознания» (Тонких В.А., Ярецкий Ю.Л. Россия: цивилизация и культура. М., 1998. С. 88).
3 См.: Семенникова Л.С. Цивилизационные парадигмы в истории России. Статья 1 // Общественные науки и современность. 1996. № 5. С. 109.
4 Трепавлов В.В. Формирование системы отношений между Центром и национальными окраинами в России (XVI-XX века) // Россия в XX веке. Проблемы национальных отношений. М., 1999. С. 116, 117. См. также: Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху позднего Средневековья (до 1671 г.). Ростов н/Д., 1998. С. 279; Уманский А.П. Телеуты и русские в XVII-XVIII веках. Новосибирск, 1980. С. 11-17. А.С. Зуев пришел приблизительно к тем же выводам, но предлагает включить в этот перечень также официальное объявление о переходе в российское подданство — «наличие политико-правового акта о приеме в подданство и принятии ("государева жалованного слова" и присяги-шерти)» (Зуев А.С. Присоединение крайнего Северо-Востока Сибири к России: военно-политический аспект. Вторая половина XVII-XVIII век. Автореф. дисс.... докт. ист. наук. Томск, 2005. С. 44). Однако такого рода присяги принимались и нарушались столь часто, что едва ли могут служить надежной точкой отсчета пребывания в подданстве. Здесь наглядно проявлялось расхождение между взглядами на принимаемые обязательства, с одной стороны, русских политиков и, с другой, — шертующих «иноверцев».
5 Брун М. Подданство// Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб., 1898. Т. XXIV. С. 70.
6 Миллер Г.Ф. История Сибири. М., 2005. Т. III. С. 48. См. также: Бахрушин С.В. Ясак в Сибири в XVII в. // Бахрушин С.В. Научные труды. М., 1955. Т. III, ч. 2. С. 49, 50; Khodarkovsky М. Russia's Steppe Frontier. The Making of a Colonial Empire, 1500-1800. Bloomington, 2002. P. 62, 63. Д.Я. Резун и M.B. Шиловский считают признание русскими и аборигенами Сибири царя-хана в качестве верховного правителя и необходимости платить ему подать-ясак свидетельством нахождения их на «одном принципиальном уровне» социально-политического развития (Резун Д.Я., Шиловский М.В. Предисловие // Сибирский плавильный котел: социально-демографические процессы в Северной Азии XVI — начала XX века / отв. ред. Д.Я. Резун. Новосибирск, 2004. С. 11).
7 Ср. обвинения Ивана IV Стефану Баторию, требовавшему своего рода контрибуции, в уподоблении татарам, следовании «бесерменскому обычаю» требования выхода (Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века. М., 1986. С. 212).
8 О формировании этого значения понятия «холоп» см.: Борисов Н.С. Иван III. М., 2003. С. 571; Горский А.А. О происхождении «холопства» московской знати // Отечественная история. 2003. № 3. С. 80-83; Флоря Б.Н. Иван Грозный. М., 2003. С 98,99,106.
9 Волков С.С. Лексика русских челобитных XVII века. Формуляр, традиционные этикетные и стилевые средства. Л., 1974. С. 44, 45.
10 Марасинова Е.Н. К истории политического языка в России XVIII века // Отечественная история. 2005. № 5. С. 5, 6.
11 Впрочем, под впечатлением правительственной политики в новообретенных владениях установление российского господства порой расценивалось крайне негативно. Так, в одном юкагирском предании рассказывается, будто гадание на костях умершего шамана показало, будто в будущем случится «что-то страшное»; из дальнейшего явствует, что этим «страшным» оказалась встреча с русскими (Хозяин Земли. Легенды и рассказы лесных юкагиров / сост. Л. Жукова, О. Чернецов. Якутск, 1994. С. 92).
12 Акцорин В.А. Прошлое марийского народа в его эпосе. Саров, 2000. С. 14.
13 Страх перед русскими — только один из мотивов, фигурирующих в преданиях о гибели чуди.
14 Исторические песни XVII века / отв. ред. Б.Н. Путилов. М.; Л., 1966. С. 48.
15 См.: Аралбаев К.А. Фольклорные мотивы в шежере Мамбетова рода // Башкирские шежере (филологические исследования и публикации). Уфа, 1985. С. 47; Богораз В.Г. О принятии чукоч в русское подданство // Живая старина. 1902. Вып. II. С. 160; Ципинов А.А. Народная историческая проза адыгов. Нальчик, 2000. С. 53.
16 Цит. по: Зуев А.С. Русские и аборигены на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII — первой четверти XVIII в. Новосибирск, 2002. С. 151 (рассказ исследователя Камчатки XVIII в. С.П. Крашенинникова).
17 Белокуров С.А. Сношения России с Кавказом. М., 1889. С. XLII; История Кабарды с древнейших времен до наших дней. М., 1957. С. 265. Естественно, когда началась российская экспансия на чеченские земли, отношение изменилось.
18 Богатой была, конечно, государственная казна. Основная масса народа (крестьяне) вовсе не отличалась зажиточностью, о чем было известно повсеместно. В 1654 г. крымский вельможа саркастически писал Богдану Хмельницкому по поводу решений Переяславской рады: «Какая тебе от Москвы будет корысть? Они в лаптях ходят» (цит. по: Санин Г.А. Отношения России и Украины с Крымским ханством в середине XVII века. М., 1987. С. 88) — т. е. русские и сами нищие, и для гетмана бесполезны. Несколько странно, что данное утверждение исходило от представителя далеко не самого изобильного и процветающего государства.
19 Правитель маньчжур, начавших завоевание Китая (со слов хакасского князца, переданных казаками): «Государь царь русской велик и славен, да я де велик под ним, а больше де нас нет» (см.: Миллер Г.Ф. История Сибири. М., 2000. Т. П. С. 411).
20 См.: История Кабардино-Балкарской АССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1967. Т. 1. С. 396 (ответ Умма-хана Аварского чеченскому шейху Мансуру).
21 Цит. по: История Казахской ССР. Алма-Ата, 1957. Т. I. С. 240.
22 Кабардинско-русские отношения в XVI-XVIII вв.: Документы и материалы: в 2 т./ ред. Т.Х. Калмыков, Е.Н. Кушева. М., 1957. Т. I. XVI-XVII вв. С. 181.
23 Цит. по: Белокуров С.А. Указ. соч. С. 384.
24 Воссоединение Украины с Россией: Документы и материалы / редкол.: П.П. Гудзенко и др. М., 1953. Т. II. С. 429. Впрочем, похоже, что ссылки на божественное благоволение зачастую являлись повторением аналогичных формулировок с русской стороны.
25 Зуев А.С. Начало деятельности Анадырской партии и русско-корякские отношения в 1730-х годах//Сибирская заимка (Интернет-журнал). 2002. № 5. URL: http://www.zaimka.ru/kazaki/kuzminykhl.shtml; Его же. Русские и аборигены на крайнем Северо-Востоке Сибири. С. 86; Миллер Г.Ф. Указ. соч. Т. III. С. 64; Окладников А.П. Очерки из истории западных бурят-монголов. Л., 1937. С. 319; Троцкий И.М. Некоторые проблемы истории Якутии XVII века // Колониальная политика Московского государства в Якутии XVII в.: Сб. документов / ред. Я.П. Алькор, Б.Д. Греков. Л., 1936. С. IX.
26 См.: Хан-Гирей. Черкесские предания. Избр. произведения. Нальчик, 1989. С. 204.
27 См.: Башкирские предания и легенды / сост., вступ. ст., коммент. Ф.А. Надршиной. Уфа, 1985. С. 109; История Сибири с древнейших времен до наших дней. Л., 1968. Т. 2. Сибирь в составе феодальной России. С. 36; Коми легенды и предания / сост. Ю.Г. Рочев. Сыктывкар, 1984. С. 19.
28 Нанайский фольклор. Нани фольклорни: Нингман, сиохор, тэлунгу / подгот. текстов, пер., коммент. Н.Б. Киле. Новосибирск, 1996. С. 423; Фольклор эвенков Прибайкалья /зап. и обраб. М.Г. Воскобойникова. Улан-Удэ, 1967. С. 119, 120.
29 История Кабардино-Балкарской АССР. С. 170.
30 Беспятых Ю.Н., Коваленко Г.М. Карелия при Петре I. Петрозаводск, 1988. С. 21,22,94; Очерки истории Карелии. Петрозаводск, 1957. Т. I. С. 107.
31 Карельское народно-поэтическое творчество / подгот. и пер. текстов. В.Я. Евсеева. Л., 1982. С. 121.
32 Воссоединение Украины с Россией. Т. П. С. 278.
33 Цит. по: Мальцев А.Н. Россия и Белоруссия в середине XVII века. М., 1974. С. 63, 64.
34 Сказки и предания алтайских тувинцев / собр. Э. Таубе. М., 1994. С. 358 (коммент. Э. Таубе. — Амурсана умер в России от оспы в 1757 г.).
35 Белокуров С.А. Указ. соч. С. 206.
36 Кабардинско-русские отношения в XVI-XVIII вв. Т. II. XVIII в. С. 147, 148.
37 Рыблова М.А. Понятие «граница» в представлениях донских казаков // Этнографическое обозрение. 2002. № 4. С. 3, 10.
38 Бурятское предание (цит. по: Никитин Н.И. Сибирская эпопея XVII века. Начало освоения Сибири русскими людьми. М., 1987. С. 148). Известна более афористичная формулировка: «Белый царь сечет спину, а желтый царь — голову».
39 См.: Под стягом России: Сборник архивных документов / сост., примеч. А.А. Сазонова и др. М., 1991. С. 17.
40 История Кабардино-Балкарской АССР. С. 156.
41 История Дагестана с древнейших времен до наших дней. М., 2004. Т. 1. С. 429.
42 Эвлия Челеби. Книга путешествия (Извлечения из сочинения турецкого путешественника XVII в.). М., 1961. Вып. 1. Земли Молдавии и Украины / сост. и отв. ред. А.Д. Желтяков. С. 193.
43 ПСЗ.Т. 1.№ 1.С. 3.
44 Горсей Дж. Сокращенный рассказ, или Мемориал путешествий // Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986. С. 224.
45 Устно-поэтическое творчество мордовского народа. Саранск, 1983. Т. 10. С. 217.
46 Цит. по: Устюгов Н.В. Башкирское восстание 1737-1739 гг. М.; Л., 1950. С. 132. Эта фраза перекликается со словами комизырян конца XIV в., вложенных в их уста анонимным автором «Жития» Стефана Пермского: «От Москвы может ли что добробыти нам? Не оттуду ли нам тяжести быша и дани тяжкыя и насильство?» (цит. по: Очерки по истории Коми АССР. Сыктывкар, 1955. Т. I. С. 58).
47 Перетяткович Г.И. Поволжье в XV и XVI веках (Очерки из истории края и его колонизации). М., 1877. С. 268-269.
48 Подробно см.: Российская многонациональная цивилизация. Единство и противоречия. М., 2003.
49 Белова О.В. Чужие среди своих. Славянский образ «инородца» // Родина. 2001. № 1.С. 166-170.
50 Среди исследователей не сложилось единого мнения относительно развития ассимиляционных процессов к востоку от Урала. Одни авторы считают, что в целом они не были характерны для Сибири (Шелегина О.Н. Адаптация русского населения в условиях освоения Сибири. Социокультурные аспекты. М., 2001. С. 18). Другие, напротив, видят в XVIII в. предпосылки к широкой ассимиляции, когда с почти повсеместным окончанием активных военных действий «русское население выходит из-за стен острогов и широко расселяется рядом с коренными жителями» (Скобелев С.Г. Демография коренных народов Сибири в XVII-XX вв. //Сибирская заимка (Интернет-журнал). Архив 1998-1999. URL: http://www.zaimka.ru/to_sun/skobelev_4.shtml. См. также: Бахрушин С.В. Очередные задачи исторического изучения Якутии // Бахрушин С.В. Научные труды. М., 1955. Т. III, ч. 2. С. 270). В.Н. Иванов усматривает там «стремление к мирному сожительству» как ведущую тенденцию уже в XVII столетии (Иванов В.Н. Вхождение Северо-Востока Азии в состав Русского государства. Новосибирск, 1999. С. 150). В целом основания для такого подхода имеются. С.П. Крашенинников побывал на Камчатке в 1737-1741 гг., т. е. всего через несколько десятилетий после присоединения полуострова к России, и характеризовал ительменов следующим образом: «Ныне во всем последовала великая перемена. Старые, которые крепко держатся своих обычаев, переводятся, а молодые почти все... стараются во всем российским людям последовать, насмехаясь житию предков своих, обрядам их, грубости и суеверию» (цит. по: История Сибири с древнейших времен до наших дней. С. 292).
51 Об изначально позитивном (до Кавказской войны) образе русского царя, офицера, казака в вайнахском фольклоре см.: Вагапов Я.С. Чечено-ингушские эпические песни XVI-XVIII вв. Автореф. дисс.... канд. ист. наук. Махачкала, 1968. С. 13.
52 По поводу русско-якутских отношений данные факторы сформулированы Г.П. Башариным (Башарин Г.П. История аграрных отношений в Якутии. М., 2003. Т. I. C. 151).
53 Исторические предания и рассказы якутов. М.; Л., 1960. Ч. 2. С. 12; Мифы древней Волги. Мифы, легенды, сказания, быт и обычаи народов, обитавших на берегах великой реки с древнейших времен до наших дней. Саратов, 1996. С. 343.
54 Бутков П.Г. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 год. СПб., 1869. Ч. 1. С. 163. Впрочем, непременным условием было не затрагивать при этом владений крымских и турецких вассалов, «дабы за малое дело между целыми государствы ссоры или и самой войны не учинить».
55 Очевидно, наибольшие потери среди сибирских народов понесли сибирские татары в конце XVI — начале XVII в. и енисейские кыргызы, воевавшие с русскими до начала XVIII в. (Москаленко С.В., Скобелев С.Г. Потери коренного населения Сибири в ходе боевых действий в конце XVI — XX вв. //Сибирская заимка (Интернет-журнал). 2001. № 2. URL: http://www.zaimka.ru/to_sun/moskalenkol.shtml).
56 Богораз-Тан В.Г. Чукчи. Л., 1934. С. 71; Иохельсон В.И. Материалы по изучению юкагирского языка и фольклора, собранные в Колымском округе. СПб., 1900. Ч. I. С. 93; Хозяин Земли. Легенды и рассказы лесных юкагиров / сост. Л. Жукова, О. Чернецов. Якутск, 1994. С. 96.
57 Мартынова Е.П. Религиозные представления юганско-балыкских хантов // Материалы и исследования по истории Северо-Западной Сибири. Екатеринбург, 2002. С. 88-90; Мифы, предания и сказки хантов и манси. М., 1990. С. 178.
58 Материалы по фольклору хантов. Томск, 1978. С. 40; Мифы, предания и сказки хантов и манси. С. 179.
59 Миллер Г.Ф. Указ. соч. Т. П. С. 426.
60 Зайцев И.В. Между Москвой и Стамбулом. Джучидские государства, Москва и Османская империя (начало XV — первая половина XVI в.): Очерки. М., 2004. С. 198.
61 Батмаев М.М. Калмыки в XVII-XVIII веках. События, люди, быт. Элиста, 1993. С. 259.
62 Никифоров В.М. Историческая основа пословиц и поговорок народа саха // Якутия и Россия: 360 лет совместной жизни. Якутск, 1994. С. 95; Николаев Г.А. Заметки о чувашско-русских взаимоотношениях в средневолжской деревне на рубеже XIX-XX вв. // Проблемы национального в развитии чувашского народа. Чебоксары, 1999. С. 43.
63 См.: Ахметшин Б.Г. Горнозаводской фольклор Башкортостана и Урала. Уфа, 2001. С. 83; Башкирские предания и легенды. С. 14,125; Башкирское народное творчество. Уфа, 1987. Т. 2. Предания и легенды / сост., вступ. ст., коммент. Ф.А. Надршиной. С. 227, 228; Сидоров В.В. Исторические предания Южного Урала, предшествующие Крестьянской войне 1773-1775 гг. // Археография и источниковедение истории литературы на Южном Урале / отв. ред. Р.Г. Кузеев. Уфа, 1979. С. 57.
64 См.: Богораз В.Г. О принятии чукоч в русское подданство. С. 155-158.
65 См., например: Балдаев С.П. Родословные предания и легенды бурят. Улан-Удэ, 1970. Ч. 1. С. 208; Иохельсон В.И. Материалы по изучению юкагирского языка и фольклора. С. 75; Хозяин Земли. С. 92.
66 Сибирские летописи. СПб., 1907. С. 282.
67 Бутанаев В.Я., Бутанаева И.И. Хакасский исторический фольклор. Абакан, 2001. С. 104; Зайцев И.В. Указ. соч. С. 198; Николаев Г.А. Этнический и конфессиональный компоненты в повседневной жизни поволжской деревни второй половины XIX — начала XX столетий: к постановке проблемы // Христианизация народов Среднего Поволжья и ее историческое значение. Йошкар-Ола, 2001. С. 93; Присоединение Среднего Поволжья к Российскому государству. Взгляд из XXI века. «Круглый стол» в Институте российской истории РАН. М., 2003. С. 76 (выступление И.В. Зайцева). Кстати, чувашская пословица свидетельствует, что русские вовсе не обладали «монополией» на недоверие; зачастую они просто встраивались в ряд прочих соседей как один из «чужих» народов. Из материалов, собранных Г.А. Николаевым, явствует, что чувашские родители пугали расшалившихся малышей, грозя «отдать» русскому или татарину (Николаев Г.А. Этнический и конфессиональный компоненты. С. 94).
68 См., например: Гаджиев В.Г. Роль России в истории Дагестана. М., 1965. С. 91; Исторический фольклор эвенков. Сказания и предания / запись текстов, пер., коммент. Г.М. Василевич. М.; Л., 1966. С. 295; История Кабардино-Балкарской АССР. С. 272; Карельское народно-поэтическое творчество. С. 118; Тулохонов М.И. Бурятские исторические песни. Улан-Удэ, 1973. С. 195.
69 Левкович В.П. Социально-политические аспекты этнического сознания //Советская этнография. 1983. № 4. С. 76.
70 Тишков В.А. Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной антропологии. М., 2003. С. 316.
71 Зуев А.С. Присоединение крайнего Северо-Востока Сибири к России. С. 37-40; Его же. Русские и аборигены на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII - первой четверти XVIII в. С. 179-183.
72 Топоров В.Н. Образ «чужого» в становлении этнического самосознания (русско-литовская перспектива) // Славяне и их соседи. Этно-психологический стереотип в Средние века. М., 1990. С. 5.
73 В основных чертах данная трехступенчатая схема уже давно бытует в историографии (см. труды А. Каспэ, М. Раева, А.В. Ремнева). Подробнее см.: Большакова О.В. Российская империя: система управления (Современная зарубежная историография): Аналитический обзор. М., 2003. С. 28,29; Кундакбаева Ж.Б. «Знаком милости Е. И. В.». Россия и народы Северного Прикаспия в XVIII веке. М., 2005. С. 22-24, 100.
Просмотров: 30534
Источник: Трепавлов В.В. Этническая политика и особенности управления национальными окраинами // Российское государство от истоков до XIX века: территория и власть. М.: РОССПЭН, 2012. С. 402-428
statehistory.ru в ЖЖ:
