Глава 23
Взятие Риги врагом, полный разгром нашей армии на Северном фронте, угроза захвата Петрограда, трагедия гибели офицеров и ударных батальонов, массы наших солдат, не желавших сражаться, – все это немедленно произошло вслед за Московским совещанием, доказывая, что генерал Корнилов был прав в своих предсказаниях. Все это было слишком ужасно! Резня, дворцы и деревни, сожженные нашими собственными обезумевшими бегущими солдатами, и это казалось тем более страшным, что мы знали, какими удивительно смелыми, терпеливыми и сильными они были всего лишь год назад.
Вслед за этими ужасными событиями пришли потрясающие новости о Корниловском мятеже. Они разразились однажды утром, как гром среди ясного неба, когда киевские газеты сообщили, что командующий армией Корнилов по приказу правительства арестован в Ставке. Он был во главе войск, намеревавшихся атаковать столицу, теперь наступление на столицу ведет генерал Крымов[135], а Керенский, чтобы защититься, встал во главе войск, находившихся в Петрограде. Затем связь между Киевом и Петроградом на несколько дней полностью прервалась, и некоторое время мы ничего не слышали о разыгравшейся драме ни по телеграфу, ни по почте, ни через прессу. Но у нас и самих было достаточно поводов для волнений.
В первое же утро, когда Кантакузин прочел новости, он предвидел осложнения, которые могут возникнуть у Киевского гарнизона. Корнилов и группа его соратников явно пытались подорвать власть Керенского и Временного правительства, которым поклялись служить. Нашим солдатским комитетам предстояло обсудить проблему, следовать ли им за движением своих военных руководителей или поддержать правительство. Это могло привести к разногласиям, кровопролитию и в течение нескольких часов перевернуть весь город.
Муж решил взять быка за рога и встретить этот кризис точно так же, как революцию в марте. Созвав полковых и эскадронных командиров, он приказал им тотчас же собрать в каждом подразделении солдатские комитеты и зачитать им все опубликованные и противоречащие одна другой телеграммы. Офицерам было велено сказать своим солдатам, что они только что получили эти новости и не знают, что стоит за печатными листами; как только в штаб-квартиру поступит новая информация, ее тотчас же сообщат солдатам. Тем временем командующий призвал сделать все возможное, чтобы сохранить порядок в Киеве. По его мнению, первейшая обязанность каждого – сохранять преданность Временному правительству, которому они присягали. Подобный шаг приведет к согласию между солдатами и офицерами, а командир будет иметь информацию о намерениях комитетов и сможет предотвратить излишние трудности до тех пор, пока не будет получена более подробная информация с севера.
Присутствовавшие офицеры хотели, чтобы мой муж пошел вместе с ними и сам поговорил с солдатами, но Кантакузин отказался, заявив, что их сила увеличится, если каждый офицер будет действовать по своей инициативе, будто бы спонтанно. Его же влияние следует оставить про запас на случай, если ситуация сложится хуже, чем они ожидают. Почти все присутствовавшие на собрании офицеры восхищались Корниловым и сочувствовали его желанию улучшить положение вещей, но все были согласны с мнением, что его действия своим неопределенным и бессвязным характером могут повсеместно посеять вражду между классами, вызвав негодование среди низших членов общества, которые встанут на сторону Керенского и будут обвинять Корнилова и высшие слои общества в желании заменить нынешнюю независимость старыми суровыми порядками.
В течение часа все подчиненные мужа возвратились в свои соединения в Киеве и окрестностях и тактично и умно выполнили его приказ. После обсуждения все рядовые приняли решение – сохраняя спокойствие, ждать дальнейших новостей. Весь этот день члены солдатских комитетов толпились в нашей передней и кабинете Кантакузина, советуясь со своим старым командиром. Через мой салон проходил нескончаемый поток офицеров, часами строивших догадки, что же происходит на севере и к какому результату приведут Россию действия Корнилова. Никто не говорил о чем-либо ином. Нам было очевидно, что после своего выступления в Москве командующий, который был избранником народа и истинным патриотом, потерял всякую надежду на то, что правительство будет когда-нибудь способно улучшить состояние дел. В результате он решил взять все в свои руки и нанести удар, чтобы спасти армию и честь нашей нации. В случае неудачи положение вещей обещало еще более ухудшиться и почти не оставалось сомнений, что заговор должен провалиться.
И в действительности произошло именно это, худшее. Солдаты, посланные сражаться со столичным гарнизоном, немедленно перешли на его сторону. Обменявшись несколькими случайными выстрелами, они принялись брататься. Они решили, что это была контрреволюция, спланированная офицерами и сторонниками старого режима, пришли к выводу о необходимости допросить офицеров по всей линии фронта, в каждом гарнизоне и на всех военных кораблях и выяснить их роль и позицию в заговоре. В отдельных случаях дело закончилось всего лишь непочтительным проявлением подозрения. В других местах это приняло форму арестов и увольнений офицеров солдатскими комитетами, причем все это сопровождалось угрозами. Но было немало случаев, когда офицеров поспешно предавали суду и казнили или даже казнили без суда, а в самых ужасных случаях – после применения почти средневековых пыток.
Безусловно, Корнилов руководствовался лучшими чувствами, но он не достиг своей высокой цели, и его действия в тысячу раз ухудшили наше и без того тяжелое положение. Один из офицеров с горечью сказал: «Мы пережили шесть месяцев и во многих случаях завоевывали доверие своих солдат, часто нам даже удавалось работать совместно с комитетами, извлекая из них все лучшее и подавляя худшее. А теперь вся эта ценная почва утрачена, мы стоим на вулкане, и наши жизни оказались в руках солдат, мы утратили их доверие и зависим от их непредсказуемого настроения».
Через два-три дня после того, как взорвалась бомба Корниловского мятежа, в лагере кирасир состоялось собрание солдатского комитета, на котором единодушно был принят вотум доверия ко всем офицерам, а молодой офицер князь Черкасский был избран председателем солдатского комитета. Подобное поведение его солдат в критической ситуации вселило в душу Михаила ликование. Но, увы, это была лишь малая часть нашей армии, остальные же напоминали орду дикарей.
Все наши киевские знакомые приходили ко мне на чай в последовавшие за собранием дни главным образом для того, чтобы убедиться в правдивости этой похожей на сказку истории, поздравить мужа с победой и выразить свое восхищение по поводу его влияния на своих солдат. Вскоре связь с Петроградом была восстановлена, мы прочли о фиаско и о большой группе генералов, которые, как предполагалось, оказались замешанными в заговоре и теперь были арестованы и заключены в тюрьму вместе с Корниловым и его штабом. Любопытно, что, несмотря на свои официальные заявления, Керенский так и не предал арестованных военному суду, в то время как Корнилов требовал судебного разбирательства и через газеты объявил на всю страну, что у него есть неопровержимые доказательства того, что инициатором заговора был сам Керенский, а он только выполнял приказы, которые получал от премьер-министра.
По этому поводу, конечно, шло много разговоров, но ничего не было доказано; мы слышали о смехотворных сражениях неподалеку от столицы, продолжавшихся всего лишь день, но мало знали о беспорядках в городе, о самоубийстве генерала Крымова или же его убийстве, произошедшем после продолжительной беседы с Керенским. Последний, провозгласивший теперь себя «диктатором», распространил по всей России воззвание, в котором обвинял генералов, «поддержанных определенными реакционными элементами», в вероломной попытке свергнуть «народное правительство». На этот раз он предстал перед народом в своей последней роли демагога, и отныне его истерические высказывания подтверждали мнение о стремительном ухудшении состояния его здоровья и деградации умственных способностей. На него уже нельзя было полагаться, и нам было вполне очевидно, что русское правительство в своем теперешнем составе обречено на падение из-за своей явной неспособности управлять, и тогда власть, безусловно, перейдет в руки большевиков, которые, находясь в полном подчинении у немцев, заключат мир или даже союзнический договор с Германией.[136]
Муж решил по-прежнему оставаться на посту и делать все, что в его силах, чтобы удерживать Киев до падения Временного правительства, а когда к власти придут большевики, выйти в отставку, воспользовавшись тем правом, которое ему давало серьезное ранение (из-за которого он был освобожден от службы в 1914 году). Его глубоко огорчала создавшаяся ситуация. Некоторые представители аристократии, с которыми я вела беседы, считали нашим самым большим врагом революционные беспорядки во всех формах и видели единственное спасение в установлении дисциплины любой ценой – даже в результате победы Германии. Но Кантакузин считал, что, напротив, тот яд, который истощил наши жизненные силы, просочился к нам через немецкие каналы, а не происходил от революции, и что мы смогли бы выдержать все бури, если бы удалось избавиться от вражеских шпионов и пропаганды. Таким образом, следуя своей теории и доводя ее до логического завершения, он утверждал, будто самое худшее, что может случиться с нашей страной, – это завоевание ее Германией. А это неминуемо случится с победой большевиков, и он отказывался оставаться на своем месте и наблюдать за этим.
Когда немецкие армии прорвали рижский фронт, захват Петрограда казался вопросом трех-четырех недель. Мы оставили в столице большое количество ценностей в банке, как бумаги, так и драгоценности, там же оставалась вся наша мебель и сундуки с одеждой и другим имуществом, хранившиеся в квартире нашего управляющего. Нам хотелось добраться до них и либо куда-то поместить на постоянное хранение, либо уничтожить перед лицом надвигающейся бури. Поскольку Михаил не мог покинуть свой пост в Киеве, я вызвалась съездить на несколько дней в столицу и позаботиться об этих вещах. Муж, поколебавшись, согласился на мой план, и после продолжительной волокиты, связанной с оформлением паспортов и получением разрешения от Совета солдатских и рабочих депутатов Киева на «поездку по делам на север», я выехала вместе со своей преданной Еленой.
У меня просто сердце разрывалось при виде нашей гордой столицы, оказавшейся в таком плачевном состоянии. Камни тротуаров во многих местах на главных улицах были вынуты, и дыры оставались ничем не заполненными. На огромной Дворцовой площади между булыжниками выросла трава, по краям тротуаров Невского проспекта расположились торговки, призывавшие прохожих покупать их товары. Все главные улицы были заполнены огромными толпами людей, стоящих, гуляющих, толкающихся и кричащих. У меня создалось впечатление грязи, шума и хаотического движения. Улицы же, находившиеся в стороне от основных артерий, казались, напротив, сверхъестественно тихими. Только время от времени поспешно проходил какой-нибудь испуганный пешеход или, крадучись, пробирался солдат-хулиган. Все хорошо одетые люди выглядели встревоженными.
Знакомые удивлялись при виде меня и предупреждали об опасности. Но мне, к счастью, удалось выполнить самым удовлетворительным образом все свои дела. Я нашла много желающих помочь мне, и не только среди представителей своего класса, но и среди простых людей, лавочников и рабочих, которым я в прошлом оказывала какую-то незначительную помощь и которые теперь с готовностью предлагали свои услуги мне.
Говорили, что невозможно зарезервировать места на поезда, выезжающие из столицы, все билеты были разобраны на много недель вперед, так много людей уезжало, желая найти убежище на юге. В любой день могла начаться забастовка железнодорожников. Но мне, как всегда, повезло: мой друг, гостиничный служащий, достал два билета именно на тот день, на который я планировала отъезд. Когда я рассказала об этой последней победе, мои слова встретили со смехом и сказали: «Забастовку, несомненно, задержат до тех пор, пока вы благополучно не доберетесь до Киева! Вы, безусловно, избалованное дитя революции и ведете зачарованный образ жизни».
Я постепенно становилась суеверной и относила свои успехи среди такого огромного количества опасностей на счет подарка, врученного мне несколько лет назад старым товарищем мужа. Это была восхитительная крошечная сова, вырезанная знаменитым Фаберже из драгоценного сибирского камня. Я как-то собиралась в поездку, а этот друг пришел меня проводить и вручил мне эту безделушку со словами: «Держите ее рядом. Она вселит в вас мудрость в случае необходимости и принесет удачу, помогая разрешать все трудности». С тех пор прелестное маленькое создание всегда сопровождало меня в несессере и во время революционных испытаний всегда оставалось у меня в кармане, так что я действительно поверила в его силу.
Хотя все в Петрограде казалось ужасно печальным, меня тем не менее глубоко интересовало дальнейшее развитие исторической драмы. Невзирая на тот вред, который она принесла нам лично, я продолжала верить в великую силу страны, которая поможет ей пережить страдания и оправиться после власти террора, который, я знала, скоро придет.
Во время своего пребывания в столице я нашла время повидать кое-кого из друзей. Их внешний вид сильно изменился, никто больше не носил элегантной одежды, даже если люди обедали не дома, то надевали деловые строгие костюмы, словно собирались в дорогу.
Они не верили в существующее правительство, рассказывали множество анекдотов о жизни, о потере времени, об ужасно беспорядочном образе жизни той клики, что обитала теперь в Зимнем дворце. Керенский утратил влияние. Он жил сегодняшним днем, делая сиюминутную работу, принимая по несколько посетителей, а затем терял силы. Коллеги жаловались на его невнимание и непостоянство. Люди осуждали его за «буржуазную роскошь». Все, кто общался с ним, жаловались на его деспотические действия. Во дворце царили грязь и опасность, и Керенский боялся всех, кто окружал его, даже войска охраны, которые сам разместил во дворце и которые всегда составляли против него заговоры.
От двоих друзей Терещенко, не знакомых друг с другом, я получила следующие сведения о Корниловском мятеже, сообщенные им самим министром иностранных дел.
После Московского совещания он, Терещенко, пребывая в отчаянии из-за создавшейся в России ситуации, пришел к Керенскому с просьбой приступить к действиям сообща с Корниловым, дабы положить конец драматическому движению страны к гибели. Все остальные члены правительства поддержали министра иностранных дел, Керенский согласился с этой идеей, и было назначено совещание с главнокомандующим Корниловым, на котором постановили отозвать с Северного фронта отборные войска под командованием одного из сильнейших командиров, генерала Крымова, послать их в столицу, чтобы арестовать руководителей анархистской партии, поставить столичный гарнизон на место и предоставить правительству возможность действовать, имея по крайней мере некоторые шансы на успех.
Они надеялись, что таким же образом можно будет поступить в провинции и, приведя с помощью армии страну в чувство, продолжить войну. Это была последняя отчаянная надежда, но она имела шансы на успех, если во главе стоял Керенский, герой масс, обожаемый своими солдатами. Консерваторы испытывали такое отвращение к результатам революции, что были бы рады поддержать любую группу, способную восстановить закон и порядок.
На этот план согласились те двое человек, которых он касался в наибольшей мере, получил он одобрение и со стороны кабинета Керенского и штаба Корнилова. Был назначен день, когда план надлежало привести в исполнение, и Крымову было приказано покинуть Северный фронт, где он находился со своими войсками, и двинуться к столице. Керенский отправил Терещенко в Ставку, чтобы обсудить последние детали; но не успел он выехать, как смелость покинула Керенского, и он полностью изменил мнение, теперь во всем этом он видел только заговор против себя. Керенский телеграфировал в Ставку с требованием отменить приказ. Корнилов телеграфировал в ответ, что слишком поздно, он не может связаться с Крымовым (находившимся уже в пути), чтобы отозвать его. Тогда Керенский опубликовал воззвание, в котором объявил Корнилова предателем и назвал его действия «контрреволюцией». Он объявил, что столица находится в состоянии осады, и послал войска Петроградского гарнизона навстречу Крымову. Последний чрезвычайно удивился, увидев армию, высланную против него человеком, которого он считал своим союзником, и поспешил в город, чтобы потребовать объяснений от Керенского, в то время как его армия браталась с городскими войсками у ворот Петрограда.
После разговора с Керенским Крымов умер в Зимнем дворце от револьверного ранения; говорили, что он совершил самоубийство от такого унижения и отвращения. Терещенко добавляет к этому рассказу, что, когда он поспешно вернулся из Ставки, застал город в состоянии полнейшей неразберихи: гарнизон и полки Крымова подружившимися, правительство ужасно напуганным, а Керенского в истерике. Приехав с поезда прямо в Зимний дворец, Терещенко со всем присущим ему темпераментом устроил диктатору такую яростную сцену, которая произвела большое впечатление на всех присутствовавших. Облегчив таким образом душу, министр иностранных дел в конце концов вручил прошение об отставке и ушел, хлопнув дверью.
Я слышала, что Керенский плакал; а успокоившись, послал за Терещенко, умоляя его пересмотреть свое решение, поскольку тот был последним консерватором во Временном правительстве, и, если он уйдет, ультралевые вынудят Керенского заменить его Черновым, необразованным крайним социалистом. «Что же будет тогда с Россией? И все из-за отсутствия у Терещенко патриотизма. А как вести переговоры с союзниками? Каким образом иностранные послы будут вести переговоры с такой особой, как Чернов?» Терещенко согласился вновь взвалить на себя бремя должности министра после того, как Керенский встал перед ним на колени.
Не знаю, где правда в этой истории, которую слышала дважды из вторых рук. Об этом много говорили, и Терещенко сильно вырос в общественном мнении, особенно среди высших классов. Говорилось, что, если нынешний диктатор и его правительство падут, возможно, министр иностранных дел, невзирая на свою молодость, сможет стать хорошим главой нового Временного правительства. Люди так устали, утомились и пребывали в такой депрессии и замешательстве, что, казалось, были совершенно неспособны противостоять медленно приближающейся гибели и очень взволновались, когда нашли человека, на которого можно было положиться.
Пессимизм во всех своих оттенках проявлялся в российском обществе. Были и такие, кто по-прежнему верил, что мы можем выдержать революцию, и в конце концов знать и крестьянство придут к взаимопониманию, и станет возможным в какой-то мере восстановить прежнюю жизнь. Другие ждали военного диктатора, который возникнет, как Наполеон во Франции. Были и такие, кто полагал (и я принадлежала к их числу), что должно наступить царство террора, и возникнет Россия сильная и могучая, но с совершенно новыми идеалами и мечтами, возможно столь же привлекательными, как и прежние, или даже лучше, если человек обладал достаточно широкими взглядами, чтобы принять их и втиснуть свою жизнь в новую рамку.
Каждый был испуган, и не без оснований. Но были и великолепные примеры мужества и благородства перед лицом опасности. К их числу относилась и старая княгиня Паскевич[137]. Я случайно узнала, что она в городе, и отправилась навестить ее, между нами издавна существовали теплые взаимоотношения, с моей стороны основанные на исполненном благодарности восхищении, возникшем за долгие годы общения. Ее называли «тетушкой всего общества», так много людей было с ней связано. Ее всегда окружало много народу, хотя она была восьмидесятилетней бездетной вдовой и почти слепой. Ее большой дворец стоял на набережной, и я увидела, что тротуар перед ним весь испещрен выбоинами, а само здание забаррикадировано, словно готовое к осаде. Когда я позвонила, засовы тотчас же отодвинулись, и меня впустил мой старый знакомый привратник, приветствовавший меня со сдержанным энтузиазмом. «Что ваше сиятельство делает в Петрограде? Очень приятно видеть ваше сиятельство, но, надеюсь, вы здесь ненадолго». Затем на мой вопрос ответил: «О да, княгиня будет рада видеть ваше сиятельство. Уже много дней у нас не было посетителей, это пойдет ей на пользу».
Меня, как обычно, провели по большой лестнице и через парадные залы в ее собственный голубой салон в конце анфилады. Я нашла хозяйку, как всегда в этот час в последние пятьдесят или более лет, сидящей в черном шелковом платье и изящном кружевном чепце. Выражение ее прекрасного спокойного лица ничуть не изменилось, когда она с приветливой улыбкой протянула мне руку, которая в былые дни вдохновляла на написание сонетов и все еще была восхитительной.
– Ma chere enfant[138], как мило с вашей стороны вспомнить среди всей этой неразберихи о старой слепой женщине! Садитесь и расскажите мне о себе, о своих планах и о том, что вы здесь делаете.
Мы долго разговаривали, и хотя она говорила о ситуации с глубокой печалью, все же, как и я, верила в будущее России.
– Только я этого не увижу. Я слишком стара и должна уйти вместе со старым строем, но я буду очень рада, если вы, молодые люди, сохранили мужество и патриотизм. И я согласна, что вам необходимо следовать за движением и новыми идеями. Старые были во многом плохими, но я привыкла к ним.
Я сказала ей, что приехала в город, чтобы уладить кое-какие дела и увезти ценности, опасаясь захвата столицы врагами.
Когда я спросила о ее планах на ближайшее будущее, она ответила:
– У меня нет никаких планов. Все родственники и друзья хотят, чтобы я уехала на юг и сняла где-нибудь виллу, но я решила этого не делать. Мои поместья в Гомеле конфискованы, дом разрушен, так что этот дом теперь моя единственная собственность, а мне восемьдесят пять лет и я слепа. Даже в лучшем случае я не надеюсь прожить долго. У меня нет близких родственников, так что я никому не обязана, посему вместо того, чтобы куда-то бежать и искать сомнительной безопасности в каком-то месте, где мне будут угрожать наряду с опасностью неудобства, ехать по железной дороге при теперешнем скверном управлении, я лучше останусь здесь до тех пор, пока меня не убьют большевики или немцы, а может, они меня пощадят и оставят умирать в своей постели. Здесь мне по крайней мере спокойно, вокруг меня моя мебель и памятные вещицы, здесь у меня достаточно места, чтобы прогуляться по комнатам. Я могу позволить себе определенный комфорт перед смертью.
На меня произвело большое впечатление такое отношение княгини к жизни, ее чувство собственного достоинства и мужество. Позже, когда я уходила, она прошлась со мной по большим залам, где так много бесценных произведений искусства висело на стенах и стояло на прежних местах.
– Видите, я ничего не спрятала, – сказала княгиня. – Нет такого места, где можно было бы хранить их в полной безопасности, так что я хочу по крайней мере наслаждаться ими в любое время.
Затем она поцеловала меня и с нежностью сказала:
– Adieu, племянница, спасибо, что пришли. Меня очень растрогало, что вы помните обо мне. Да благословит Господь вас и ваших близких!
Ее маленькая фигурка, стоявшая наверху огромной беломраморной лестницы, казалась еще более прямой, чем обычно, и я подумала о той превосходной крови, которая текла по ее жилам. Я смотрела на нее, и мне казалось, что ее предки гордились бы ее мужеством перед лицом врага и черни.
В прошлом она и ее супруг всегда демонстрировали такую же храбрость. Они даже осмелились закрыть двери своего дома перед членами императорской семьи, ибо князь Паскевич не одобрял какие-то действия императора Александpa II. Они делали исключение только для жены Александра III, теперешней императрицы-матери, которая была близкой подругой княгини Паскевич и до сих пор оставалась ею. Но никто другой из членов императорской семьи не переступал порога этой замечательной дамы, хотя она не произнесла вслух ни единого критического замечания; и я узнала об этих фактах не от нее, а от великой княгини Марии Павловны.[139]
Вслед за этими ужасными событиями пришли потрясающие новости о Корниловском мятеже. Они разразились однажды утром, как гром среди ясного неба, когда киевские газеты сообщили, что командующий армией Корнилов по приказу правительства арестован в Ставке. Он был во главе войск, намеревавшихся атаковать столицу, теперь наступление на столицу ведет генерал Крымов[135], а Керенский, чтобы защититься, встал во главе войск, находившихся в Петрограде. Затем связь между Киевом и Петроградом на несколько дней полностью прервалась, и некоторое время мы ничего не слышали о разыгравшейся драме ни по телеграфу, ни по почте, ни через прессу. Но у нас и самих было достаточно поводов для волнений.
В первое же утро, когда Кантакузин прочел новости, он предвидел осложнения, которые могут возникнуть у Киевского гарнизона. Корнилов и группа его соратников явно пытались подорвать власть Керенского и Временного правительства, которым поклялись служить. Нашим солдатским комитетам предстояло обсудить проблему, следовать ли им за движением своих военных руководителей или поддержать правительство. Это могло привести к разногласиям, кровопролитию и в течение нескольких часов перевернуть весь город.
Муж решил взять быка за рога и встретить этот кризис точно так же, как революцию в марте. Созвав полковых и эскадронных командиров, он приказал им тотчас же собрать в каждом подразделении солдатские комитеты и зачитать им все опубликованные и противоречащие одна другой телеграммы. Офицерам было велено сказать своим солдатам, что они только что получили эти новости и не знают, что стоит за печатными листами; как только в штаб-квартиру поступит новая информация, ее тотчас же сообщат солдатам. Тем временем командующий призвал сделать все возможное, чтобы сохранить порядок в Киеве. По его мнению, первейшая обязанность каждого – сохранять преданность Временному правительству, которому они присягали. Подобный шаг приведет к согласию между солдатами и офицерами, а командир будет иметь информацию о намерениях комитетов и сможет предотвратить излишние трудности до тех пор, пока не будет получена более подробная информация с севера.
Присутствовавшие офицеры хотели, чтобы мой муж пошел вместе с ними и сам поговорил с солдатами, но Кантакузин отказался, заявив, что их сила увеличится, если каждый офицер будет действовать по своей инициативе, будто бы спонтанно. Его же влияние следует оставить про запас на случай, если ситуация сложится хуже, чем они ожидают. Почти все присутствовавшие на собрании офицеры восхищались Корниловым и сочувствовали его желанию улучшить положение вещей, но все были согласны с мнением, что его действия своим неопределенным и бессвязным характером могут повсеместно посеять вражду между классами, вызвав негодование среди низших членов общества, которые встанут на сторону Керенского и будут обвинять Корнилова и высшие слои общества в желании заменить нынешнюю независимость старыми суровыми порядками.
В течение часа все подчиненные мужа возвратились в свои соединения в Киеве и окрестностях и тактично и умно выполнили его приказ. После обсуждения все рядовые приняли решение – сохраняя спокойствие, ждать дальнейших новостей. Весь этот день члены солдатских комитетов толпились в нашей передней и кабинете Кантакузина, советуясь со своим старым командиром. Через мой салон проходил нескончаемый поток офицеров, часами строивших догадки, что же происходит на севере и к какому результату приведут Россию действия Корнилова. Никто не говорил о чем-либо ином. Нам было очевидно, что после своего выступления в Москве командующий, который был избранником народа и истинным патриотом, потерял всякую надежду на то, что правительство будет когда-нибудь способно улучшить состояние дел. В результате он решил взять все в свои руки и нанести удар, чтобы спасти армию и честь нашей нации. В случае неудачи положение вещей обещало еще более ухудшиться и почти не оставалось сомнений, что заговор должен провалиться.
И в действительности произошло именно это, худшее. Солдаты, посланные сражаться со столичным гарнизоном, немедленно перешли на его сторону. Обменявшись несколькими случайными выстрелами, они принялись брататься. Они решили, что это была контрреволюция, спланированная офицерами и сторонниками старого режима, пришли к выводу о необходимости допросить офицеров по всей линии фронта, в каждом гарнизоне и на всех военных кораблях и выяснить их роль и позицию в заговоре. В отдельных случаях дело закончилось всего лишь непочтительным проявлением подозрения. В других местах это приняло форму арестов и увольнений офицеров солдатскими комитетами, причем все это сопровождалось угрозами. Но было немало случаев, когда офицеров поспешно предавали суду и казнили или даже казнили без суда, а в самых ужасных случаях – после применения почти средневековых пыток.
Безусловно, Корнилов руководствовался лучшими чувствами, но он не достиг своей высокой цели, и его действия в тысячу раз ухудшили наше и без того тяжелое положение. Один из офицеров с горечью сказал: «Мы пережили шесть месяцев и во многих случаях завоевывали доверие своих солдат, часто нам даже удавалось работать совместно с комитетами, извлекая из них все лучшее и подавляя худшее. А теперь вся эта ценная почва утрачена, мы стоим на вулкане, и наши жизни оказались в руках солдат, мы утратили их доверие и зависим от их непредсказуемого настроения».
Через два-три дня после того, как взорвалась бомба Корниловского мятежа, в лагере кирасир состоялось собрание солдатского комитета, на котором единодушно был принят вотум доверия ко всем офицерам, а молодой офицер князь Черкасский был избран председателем солдатского комитета. Подобное поведение его солдат в критической ситуации вселило в душу Михаила ликование. Но, увы, это была лишь малая часть нашей армии, остальные же напоминали орду дикарей.
Все наши киевские знакомые приходили ко мне на чай в последовавшие за собранием дни главным образом для того, чтобы убедиться в правдивости этой похожей на сказку истории, поздравить мужа с победой и выразить свое восхищение по поводу его влияния на своих солдат. Вскоре связь с Петроградом была восстановлена, мы прочли о фиаско и о большой группе генералов, которые, как предполагалось, оказались замешанными в заговоре и теперь были арестованы и заключены в тюрьму вместе с Корниловым и его штабом. Любопытно, что, несмотря на свои официальные заявления, Керенский так и не предал арестованных военному суду, в то время как Корнилов требовал судебного разбирательства и через газеты объявил на всю страну, что у него есть неопровержимые доказательства того, что инициатором заговора был сам Керенский, а он только выполнял приказы, которые получал от премьер-министра.
По этому поводу, конечно, шло много разговоров, но ничего не было доказано; мы слышали о смехотворных сражениях неподалеку от столицы, продолжавшихся всего лишь день, но мало знали о беспорядках в городе, о самоубийстве генерала Крымова или же его убийстве, произошедшем после продолжительной беседы с Керенским. Последний, провозгласивший теперь себя «диктатором», распространил по всей России воззвание, в котором обвинял генералов, «поддержанных определенными реакционными элементами», в вероломной попытке свергнуть «народное правительство». На этот раз он предстал перед народом в своей последней роли демагога, и отныне его истерические высказывания подтверждали мнение о стремительном ухудшении состояния его здоровья и деградации умственных способностей. На него уже нельзя было полагаться, и нам было вполне очевидно, что русское правительство в своем теперешнем составе обречено на падение из-за своей явной неспособности управлять, и тогда власть, безусловно, перейдет в руки большевиков, которые, находясь в полном подчинении у немцев, заключат мир или даже союзнический договор с Германией.[136]
Муж решил по-прежнему оставаться на посту и делать все, что в его силах, чтобы удерживать Киев до падения Временного правительства, а когда к власти придут большевики, выйти в отставку, воспользовавшись тем правом, которое ему давало серьезное ранение (из-за которого он был освобожден от службы в 1914 году). Его глубоко огорчала создавшаяся ситуация. Некоторые представители аристократии, с которыми я вела беседы, считали нашим самым большим врагом революционные беспорядки во всех формах и видели единственное спасение в установлении дисциплины любой ценой – даже в результате победы Германии. Но Кантакузин считал, что, напротив, тот яд, который истощил наши жизненные силы, просочился к нам через немецкие каналы, а не происходил от революции, и что мы смогли бы выдержать все бури, если бы удалось избавиться от вражеских шпионов и пропаганды. Таким образом, следуя своей теории и доводя ее до логического завершения, он утверждал, будто самое худшее, что может случиться с нашей страной, – это завоевание ее Германией. А это неминуемо случится с победой большевиков, и он отказывался оставаться на своем месте и наблюдать за этим.
Когда немецкие армии прорвали рижский фронт, захват Петрограда казался вопросом трех-четырех недель. Мы оставили в столице большое количество ценностей в банке, как бумаги, так и драгоценности, там же оставалась вся наша мебель и сундуки с одеждой и другим имуществом, хранившиеся в квартире нашего управляющего. Нам хотелось добраться до них и либо куда-то поместить на постоянное хранение, либо уничтожить перед лицом надвигающейся бури. Поскольку Михаил не мог покинуть свой пост в Киеве, я вызвалась съездить на несколько дней в столицу и позаботиться об этих вещах. Муж, поколебавшись, согласился на мой план, и после продолжительной волокиты, связанной с оформлением паспортов и получением разрешения от Совета солдатских и рабочих депутатов Киева на «поездку по делам на север», я выехала вместе со своей преданной Еленой.
У меня просто сердце разрывалось при виде нашей гордой столицы, оказавшейся в таком плачевном состоянии. Камни тротуаров во многих местах на главных улицах были вынуты, и дыры оставались ничем не заполненными. На огромной Дворцовой площади между булыжниками выросла трава, по краям тротуаров Невского проспекта расположились торговки, призывавшие прохожих покупать их товары. Все главные улицы были заполнены огромными толпами людей, стоящих, гуляющих, толкающихся и кричащих. У меня создалось впечатление грязи, шума и хаотического движения. Улицы же, находившиеся в стороне от основных артерий, казались, напротив, сверхъестественно тихими. Только время от времени поспешно проходил какой-нибудь испуганный пешеход или, крадучись, пробирался солдат-хулиган. Все хорошо одетые люди выглядели встревоженными.
Знакомые удивлялись при виде меня и предупреждали об опасности. Но мне, к счастью, удалось выполнить самым удовлетворительным образом все свои дела. Я нашла много желающих помочь мне, и не только среди представителей своего класса, но и среди простых людей, лавочников и рабочих, которым я в прошлом оказывала какую-то незначительную помощь и которые теперь с готовностью предлагали свои услуги мне.
Говорили, что невозможно зарезервировать места на поезда, выезжающие из столицы, все билеты были разобраны на много недель вперед, так много людей уезжало, желая найти убежище на юге. В любой день могла начаться забастовка железнодорожников. Но мне, как всегда, повезло: мой друг, гостиничный служащий, достал два билета именно на тот день, на который я планировала отъезд. Когда я рассказала об этой последней победе, мои слова встретили со смехом и сказали: «Забастовку, несомненно, задержат до тех пор, пока вы благополучно не доберетесь до Киева! Вы, безусловно, избалованное дитя революции и ведете зачарованный образ жизни».
Я постепенно становилась суеверной и относила свои успехи среди такого огромного количества опасностей на счет подарка, врученного мне несколько лет назад старым товарищем мужа. Это была восхитительная крошечная сова, вырезанная знаменитым Фаберже из драгоценного сибирского камня. Я как-то собиралась в поездку, а этот друг пришел меня проводить и вручил мне эту безделушку со словами: «Держите ее рядом. Она вселит в вас мудрость в случае необходимости и принесет удачу, помогая разрешать все трудности». С тех пор прелестное маленькое создание всегда сопровождало меня в несессере и во время революционных испытаний всегда оставалось у меня в кармане, так что я действительно поверила в его силу.
Хотя все в Петрограде казалось ужасно печальным, меня тем не менее глубоко интересовало дальнейшее развитие исторической драмы. Невзирая на тот вред, который она принесла нам лично, я продолжала верить в великую силу страны, которая поможет ей пережить страдания и оправиться после власти террора, который, я знала, скоро придет.
Во время своего пребывания в столице я нашла время повидать кое-кого из друзей. Их внешний вид сильно изменился, никто больше не носил элегантной одежды, даже если люди обедали не дома, то надевали деловые строгие костюмы, словно собирались в дорогу.
Они не верили в существующее правительство, рассказывали множество анекдотов о жизни, о потере времени, об ужасно беспорядочном образе жизни той клики, что обитала теперь в Зимнем дворце. Керенский утратил влияние. Он жил сегодняшним днем, делая сиюминутную работу, принимая по несколько посетителей, а затем терял силы. Коллеги жаловались на его невнимание и непостоянство. Люди осуждали его за «буржуазную роскошь». Все, кто общался с ним, жаловались на его деспотические действия. Во дворце царили грязь и опасность, и Керенский боялся всех, кто окружал его, даже войска охраны, которые сам разместил во дворце и которые всегда составляли против него заговоры.
От двоих друзей Терещенко, не знакомых друг с другом, я получила следующие сведения о Корниловском мятеже, сообщенные им самим министром иностранных дел.
После Московского совещания он, Терещенко, пребывая в отчаянии из-за создавшейся в России ситуации, пришел к Керенскому с просьбой приступить к действиям сообща с Корниловым, дабы положить конец драматическому движению страны к гибели. Все остальные члены правительства поддержали министра иностранных дел, Керенский согласился с этой идеей, и было назначено совещание с главнокомандующим Корниловым, на котором постановили отозвать с Северного фронта отборные войска под командованием одного из сильнейших командиров, генерала Крымова, послать их в столицу, чтобы арестовать руководителей анархистской партии, поставить столичный гарнизон на место и предоставить правительству возможность действовать, имея по крайней мере некоторые шансы на успех.
Они надеялись, что таким же образом можно будет поступить в провинции и, приведя с помощью армии страну в чувство, продолжить войну. Это была последняя отчаянная надежда, но она имела шансы на успех, если во главе стоял Керенский, герой масс, обожаемый своими солдатами. Консерваторы испытывали такое отвращение к результатам революции, что были бы рады поддержать любую группу, способную восстановить закон и порядок.
На этот план согласились те двое человек, которых он касался в наибольшей мере, получил он одобрение и со стороны кабинета Керенского и штаба Корнилова. Был назначен день, когда план надлежало привести в исполнение, и Крымову было приказано покинуть Северный фронт, где он находился со своими войсками, и двинуться к столице. Керенский отправил Терещенко в Ставку, чтобы обсудить последние детали; но не успел он выехать, как смелость покинула Керенского, и он полностью изменил мнение, теперь во всем этом он видел только заговор против себя. Керенский телеграфировал в Ставку с требованием отменить приказ. Корнилов телеграфировал в ответ, что слишком поздно, он не может связаться с Крымовым (находившимся уже в пути), чтобы отозвать его. Тогда Керенский опубликовал воззвание, в котором объявил Корнилова предателем и назвал его действия «контрреволюцией». Он объявил, что столица находится в состоянии осады, и послал войска Петроградского гарнизона навстречу Крымову. Последний чрезвычайно удивился, увидев армию, высланную против него человеком, которого он считал своим союзником, и поспешил в город, чтобы потребовать объяснений от Керенского, в то время как его армия браталась с городскими войсками у ворот Петрограда.
После разговора с Керенским Крымов умер в Зимнем дворце от револьверного ранения; говорили, что он совершил самоубийство от такого унижения и отвращения. Терещенко добавляет к этому рассказу, что, когда он поспешно вернулся из Ставки, застал город в состоянии полнейшей неразберихи: гарнизон и полки Крымова подружившимися, правительство ужасно напуганным, а Керенского в истерике. Приехав с поезда прямо в Зимний дворец, Терещенко со всем присущим ему темпераментом устроил диктатору такую яростную сцену, которая произвела большое впечатление на всех присутствовавших. Облегчив таким образом душу, министр иностранных дел в конце концов вручил прошение об отставке и ушел, хлопнув дверью.
Я слышала, что Керенский плакал; а успокоившись, послал за Терещенко, умоляя его пересмотреть свое решение, поскольку тот был последним консерватором во Временном правительстве, и, если он уйдет, ультралевые вынудят Керенского заменить его Черновым, необразованным крайним социалистом. «Что же будет тогда с Россией? И все из-за отсутствия у Терещенко патриотизма. А как вести переговоры с союзниками? Каким образом иностранные послы будут вести переговоры с такой особой, как Чернов?» Терещенко согласился вновь взвалить на себя бремя должности министра после того, как Керенский встал перед ним на колени.
Не знаю, где правда в этой истории, которую слышала дважды из вторых рук. Об этом много говорили, и Терещенко сильно вырос в общественном мнении, особенно среди высших классов. Говорилось, что, если нынешний диктатор и его правительство падут, возможно, министр иностранных дел, невзирая на свою молодость, сможет стать хорошим главой нового Временного правительства. Люди так устали, утомились и пребывали в такой депрессии и замешательстве, что, казалось, были совершенно неспособны противостоять медленно приближающейся гибели и очень взволновались, когда нашли человека, на которого можно было положиться.
Пессимизм во всех своих оттенках проявлялся в российском обществе. Были и такие, кто по-прежнему верил, что мы можем выдержать революцию, и в конце концов знать и крестьянство придут к взаимопониманию, и станет возможным в какой-то мере восстановить прежнюю жизнь. Другие ждали военного диктатора, который возникнет, как Наполеон во Франции. Были и такие, кто полагал (и я принадлежала к их числу), что должно наступить царство террора, и возникнет Россия сильная и могучая, но с совершенно новыми идеалами и мечтами, возможно столь же привлекательными, как и прежние, или даже лучше, если человек обладал достаточно широкими взглядами, чтобы принять их и втиснуть свою жизнь в новую рамку.
Каждый был испуган, и не без оснований. Но были и великолепные примеры мужества и благородства перед лицом опасности. К их числу относилась и старая княгиня Паскевич[137]. Я случайно узнала, что она в городе, и отправилась навестить ее, между нами издавна существовали теплые взаимоотношения, с моей стороны основанные на исполненном благодарности восхищении, возникшем за долгие годы общения. Ее называли «тетушкой всего общества», так много людей было с ней связано. Ее всегда окружало много народу, хотя она была восьмидесятилетней бездетной вдовой и почти слепой. Ее большой дворец стоял на набережной, и я увидела, что тротуар перед ним весь испещрен выбоинами, а само здание забаррикадировано, словно готовое к осаде. Когда я позвонила, засовы тотчас же отодвинулись, и меня впустил мой старый знакомый привратник, приветствовавший меня со сдержанным энтузиазмом. «Что ваше сиятельство делает в Петрограде? Очень приятно видеть ваше сиятельство, но, надеюсь, вы здесь ненадолго». Затем на мой вопрос ответил: «О да, княгиня будет рада видеть ваше сиятельство. Уже много дней у нас не было посетителей, это пойдет ей на пользу».
Меня, как обычно, провели по большой лестнице и через парадные залы в ее собственный голубой салон в конце анфилады. Я нашла хозяйку, как всегда в этот час в последние пятьдесят или более лет, сидящей в черном шелковом платье и изящном кружевном чепце. Выражение ее прекрасного спокойного лица ничуть не изменилось, когда она с приветливой улыбкой протянула мне руку, которая в былые дни вдохновляла на написание сонетов и все еще была восхитительной.
– Ma chere enfant[138], как мило с вашей стороны вспомнить среди всей этой неразберихи о старой слепой женщине! Садитесь и расскажите мне о себе, о своих планах и о том, что вы здесь делаете.
Мы долго разговаривали, и хотя она говорила о ситуации с глубокой печалью, все же, как и я, верила в будущее России.
– Только я этого не увижу. Я слишком стара и должна уйти вместе со старым строем, но я буду очень рада, если вы, молодые люди, сохранили мужество и патриотизм. И я согласна, что вам необходимо следовать за движением и новыми идеями. Старые были во многом плохими, но я привыкла к ним.
Я сказала ей, что приехала в город, чтобы уладить кое-какие дела и увезти ценности, опасаясь захвата столицы врагами.
Когда я спросила о ее планах на ближайшее будущее, она ответила:
– У меня нет никаких планов. Все родственники и друзья хотят, чтобы я уехала на юг и сняла где-нибудь виллу, но я решила этого не делать. Мои поместья в Гомеле конфискованы, дом разрушен, так что этот дом теперь моя единственная собственность, а мне восемьдесят пять лет и я слепа. Даже в лучшем случае я не надеюсь прожить долго. У меня нет близких родственников, так что я никому не обязана, посему вместо того, чтобы куда-то бежать и искать сомнительной безопасности в каком-то месте, где мне будут угрожать наряду с опасностью неудобства, ехать по железной дороге при теперешнем скверном управлении, я лучше останусь здесь до тех пор, пока меня не убьют большевики или немцы, а может, они меня пощадят и оставят умирать в своей постели. Здесь мне по крайней мере спокойно, вокруг меня моя мебель и памятные вещицы, здесь у меня достаточно места, чтобы прогуляться по комнатам. Я могу позволить себе определенный комфорт перед смертью.
На меня произвело большое впечатление такое отношение княгини к жизни, ее чувство собственного достоинства и мужество. Позже, когда я уходила, она прошлась со мной по большим залам, где так много бесценных произведений искусства висело на стенах и стояло на прежних местах.
– Видите, я ничего не спрятала, – сказала княгиня. – Нет такого места, где можно было бы хранить их в полной безопасности, так что я хочу по крайней мере наслаждаться ими в любое время.
Затем она поцеловала меня и с нежностью сказала:
– Adieu, племянница, спасибо, что пришли. Меня очень растрогало, что вы помните обо мне. Да благословит Господь вас и ваших близких!
Ее маленькая фигурка, стоявшая наверху огромной беломраморной лестницы, казалась еще более прямой, чем обычно, и я подумала о той превосходной крови, которая текла по ее жилам. Я смотрела на нее, и мне казалось, что ее предки гордились бы ее мужеством перед лицом врага и черни.
В прошлом она и ее супруг всегда демонстрировали такую же храбрость. Они даже осмелились закрыть двери своего дома перед членами императорской семьи, ибо князь Паскевич не одобрял какие-то действия императора Александpa II. Они делали исключение только для жены Александра III, теперешней императрицы-матери, которая была близкой подругой княгини Паскевич и до сих пор оставалась ею. Но никто другой из членов императорской семьи не переступал порога этой замечательной дамы, хотя она не произнесла вслух ни единого критического замечания; и я узнала об этих фактах не от нее, а от великой княгини Марии Павловны.[139]
<< Назад Вперёд>>
