Глава 11. Александр Второй
   Положение Севастополя и Крымской армии вообще было крайне тяжелым, сопротивление союзным войскам иссякало, военные и мирные люди устали от беспрерывной канонады и разрушающих выстрелов.
   Князь Горчаков в отчаянии писал Александру Второму: «Кроме Бога, помочь этому теперь ничто не может. Весь гарнизон работает почти без отдыха под выстрелами неприятельских бомб. Неутомимостью, геройским духом своим люди продолжают радовать и удивлять меня; это тем более достойно похвалы, что в последнее время они лишились огромного числа самых лучших штаб– и обер-офицеров своих».
   Военный министр Долгоруков и Дмитрий Милютин читали письма и Горчакова, и ответные письма ему императора Александра, полные веры и оптимизма.
   18 июня (6-го по русскому календарю) союзники начали штурм укреплений Севастополя. В рядах союзников не было согласия, один из наиболее заметных генералов, герой Альмы и Инкермана, генерал Боске, возражал против штурма, генерал Пелисье возмущался его позицией. Ему и без того приходилось все время спорить с императором Наполеоном Третьим, спорить тайно, подспудно, а тут подчиненный генерал возражает. Не очень доволен был и командующий английской армией лорд Раглан, который предполагал ожесточенное сопротивление русских защитников и гибель соотечественников. Наполеон Третий и его канцелярия прямо требовали оставить Севастополь и атаковать Симферополь и овладевать Крымом вообще, а не топтаться на одном месте вокруг Севастополя, а Пелисье очень хотелось завоевать неприступный город, который сколько ни бомби, а на следующий день укрепления снова восстановлены и готовы к сражению. Генерал Тотлебен так организовал свою работу, что у него и ночами работали.
   Пелисье дал команду непременно взять штурмом Малахов курган. Командование трех армий, французской, английской и турецкой, приняло решение штурмовать Севастополь 18 (6) июня, договорились о сигнале и о диспозиции. Генерал Боске, который должен был возглавлять атакующую колонну, получил другое задание, колеблющегося генерала Пелисье не мог поставить во главе штурмующих. Сорок лет тому назад была битва при Ватерлоо, день в день хотел и Пелисье отличиться и рапортовать Наполеону Третьему о своей победе.
   Весь день 17 июня артиллерия неприятеля бомбила Севастополь, казалось бы, все было разрушено, истреблено… 18 июня должна была тоже быть канонада, но в последний момент Пелисье ее отменил, о чем известил лорда Раглана коротенькой записочкой, что чрезвычайно его возмутило.
   Подготовка к штурму проведена, оптимизм в союзном лагере беспредельный, победа казалась безболезненной и легкой. 173 тысячи союзников готовы были растоптать 75 тысяч осажденных.
   17 июня неприятельские батареи не умолкали, снаряды делали свое дело – разрушали и уничтожали. Канонада продолжалась до позднего вечера. А союзники предвкушали победу.
   «В разгар этой ночной бомбардировки русские саперы и рабочие, – писал Е. Тарле, – несколько часов подряд работали над исправлением повреждений, причиненных днем неприятельскими снарядами. В два часа ночи Тотлебен отвел рабочих в резерв, но продолжал работу на Малаховом кургане. Догадавшись, что именно тут будут сосредоточены главные силы атакующих войск, Тотлебен решил снабдить курган четырьмя новыми барбетами, на которых можно было поставить орудия для усиления картечного огня по пространству, по которому должны были двинуться французы на приступ. Нужно было работать в полутьме. «Храбрые саперы и команда от Севского полка, под градом неприятельских бомб, работали с таким рвением, что к рассвету все четыре барбеты были готовы, и на них были поставлены полевые орудия», – вспоминал Тотлебен.
   Повел французов генерал Мэйран, бросивший свою бригаду до общего сигнала на штурм 1-го и 2-го бастионов и батарей. Почему он выступил раньше времени, никто ответить не мог, высказывались разные версии, но он погиб одним из первых встречный картечным и бомбовым огнем. Сотни погибших и раненых французы оставили на поле боя. И только тогда последовал общий сигнал штурма. Отовсюду шли черневшие лавины французов рассыпным строем… Страшен наш батальонный огонь, но обезумевший враг под градом пуль приближался к окопам и наткнулся на меткий огонь отборных стрелков, вооруженных штуцерами. Но батарея Жерве была захвачена. Появление генерала Степана Александровича Хрулева опрокинуло расчеты французов. Произошло «изумительное событие», которое вошло чуть ли не во все мемуары участников. Тотлебен вспоминал: «Схватив возвращающуюся с работы 5-ю мушкетерскую роту Севского полка… под командою штабс-капитана Островского, он построил ее за ретраншементами и со словами «Благодетели мои! В штыки! За мною! Дивизия идет на помощь!» двинул ее на неприятеля. Воодушевленные любимым начальником, солдаты бросились без выстрела в штыки. Вслед за этою ротою, по приказанию генерала Хрулева, устремились на неприятеля и остатки Полтавского батальона, предводимые капитаном Горном. Французы встретили наши войска сильным ружейным огнем из дверей и окон домиков. Здесь загорелся жестокий рукопашный бой. Французы защищались с отчаянною храбростью; каждый домик приходилось брать приступом. Наши солдаты влезали на крыши, разбирали их, поражали камнями засевших в домиках французов, врывались в окна и двери и наконец выбили французов, захватив у них в плен 1 штаб-офицера, 8 обер-офицеров и около ста нижних чинов… К сожалению, победа наша на этом пункте была сопряжена с чувствительными потерями. Более других пострадала покрывшая себя славой 5-я рота Севского полка, в которой из 138 человек осталось только лишь 33» (Тотлебен. Ч. 2. Отд. 1. С. 344–345).
   После этого «изумительного события» Пелисье приказал отступить и вернуться в свой лагерь, полностью признав победу осажденных.

   Анна Тютчева, фрейлина цесаревны Марии Александровны, только что ставшая фрейлиной императрицы, испытывая непередаваемые чувства, быстро оделась, сбежала по ступенькам вниз Зимнего дворца. Эта ночь показалась ей вечностью. Села в зимнюю карету и помчалась по Невскому проспекту. Ехать было недалеко, а думы ее полностью захватили от только что увиденного и пережитого: она присутствовала при смерти императора Николая Первого и провозглашении имени нового – императора Александра Второго. Анна подъехала к трехэтажному дому на Невском проспекте, поднялась на третий этаж и вошла в квартиру родителей – Федора Ивановича Тютчева и Эрнестины Федоровны Тютчевой, урожденной баронессы фон Пфеффель, второй жены отца, ведь мать ее погибла после жуткого пожара на пароходе лет пятнадцать тому назад… А сколько отец посвятил стихотворений Эрнестине Федоровне…
 
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была —
Ты, ты, мое земное провиденье!.. —
 
   мгновенно пронеслось в сознании Анны Тютчевой одно из последних стихотворений отца, посвященное Эрнестине Федоровне. Федор Иванович и Эрнестина Федоровна ждали ее к обеду…
   – Не могу передать вам, – начала свой рассказ Анна Федоровна, – сколько я перенесла в последние дни, дни болезни и смерти императора… Помните, два дня тому назад я у вас обедала, вернувшись, пошла переодеться к вечеру у цесаревны, но меня никто не позвал к ней, а потом я узнала, что с императором плохо, Мария Николаевна присылает тревожные бюллетени о состоянии отца… Доктор Мандт сказал, что положение ухудшается, у него подагра, подозревает, что у него воспаление в легком. Повсюду были видны объятые ужасом лица, нарастала тревога… Вошел встревоженный цесаревич, смертельно бледный и молчаливый. «Дела плохи», – сказал он. У себя в комнате меня дожидалась записка от Антонины Блудовой с просьбой передать во все церкви, чтобы в молебнах молились о здоровье императора. Часа в два или три ночи меня разбудил шум шагов… Я вышла, повсюду увидела испуганные, встревоженные лица, люди куда-то бежали, а куда – никто не знал. Все это навевало какой-то ужас, вы не представляете, как было страшно…
   – Ну и что же случилось потом? – нетерпеливо спросил Федор Иванович.
   – Умирающий император лежал в своем маленьком кабинете в нижнем этаже дворца. В вестибюле были статс-дамы, фрейлины, министры, генералы, адъютанты, безмолвные, убитые, словно тени в этом обширном помещении. Только ветер завывал, порывы которого врывались во дворец.
   – Про ветер это ты хорошо сказала… Природа вроде бы присоединяется к чувствам придворных, объятых ужасом и страхом, – иронически сказал отец, внимательно наблюдая за переживаниями старшей дочери, умной, образованной, в Овстуге перечитавшей чуть ли не всю библиотеку, собранную его отцом и дедами.
   – Да, да, все были объяты ужасом и страхом. – Не заметив иронии, Анна продолжала свой рассказ о накопившемся в душе. – Страшная и великая тайна смерти вошла в этот дворец, умирал человек, сильный, мощный, тридцать лет он возглавлял наше государство, являясь олицетворением его могущества и жизненной силы, он был величавой фигурой, самым полным и ярким воплощением самодержавной власти со всем ее обаянием и всеми ее недостатками…
   Они сели за стол, но разговор не умолкал ни минуты.
   – Я впервые видела смерть великого человека, смерть внезапную и неожиданную, как она неумолимо противоречила полноте и обаянию этого замечательного человека, который так хорошо относился ко мне, как будто мы были ровней. Это приводило меня в такой ужас, воспоминание о котором никогда не изгладится из моей души.
   Эрнестина Федоровна была потрясена услышанным, ей всегда казалось, что такой красивый и замечательный император не умрет так рано, ему ведь всего пятьдесят девять лет…
   – Как будто вам объявили, что умер бог, – сказал Федор Иванович, вспоминая его многочисленные попытки как-то повлиять на внешнюю политику государства Российского, недостатки, ошибки, грубые противоречия которой ему были давно известны, но граф Нессельроде оставлял ему жалкие крохи от дипломатической службы; горькая обида пронизала все состояние Федора Ивановича… Сколько усилий он тщетно предпринимал, а Нессельроде знал об этом и всеми силами мешал ему… – Ты не помнишь, Анна, сколько раз я пытался вникнуть во внешнюю политику нашего государства… Как-то я сошелся с графом Бенкендорфом, гостил в его имении и долго с ним разговаривал о внешней политике, стараясь навязать ему то, что давно приходило мне в голову… Я тогда задумал написать статью или книгу под названием «Запад и Восток» и изложить в ней свои взгляды на отношение Запада к России как к Востоку.
   За двадцать шесть лет службы на Западе я многое увидел из того, что император и его окружение и не могли увидеть, а строили свою внешнюю политику, как и Александр Первый, не считаясь с государствами Запада. Победа над Наполеоном показала могущество России, ее войска, ее командующих и солдат. А времена-то изменились, Запад укреплялся, а Россия разрушалась… И виной тому ее министры и его окружение вообще…
   Отец говорил медленно, как будто обдумывал на ходу свои мысли, чтобы поделиться ими со своими близкими, но потом зажигался, стал говорить все ярче и ярче… Сколько раз в последнее время Анна слышала от окружающих о светских беседах Тютчева! Как только он входил в общество, будь то бал, будь то просто товарищеская беседа, сразу вокруг него собирался тесный кружок любителей и начиналась яркая речь Тютчева… А ведь почти никто не знал из собеседников, что Тютчев – потрясающий поэт, – только в прошлом году вышла первая его книга стихотворений, по настоянию Ивана Тургенева, под руководством издателя и редактора журнала «Современник» Николая Некрасова, подписанная «Ф. Т-в». Тютчев не вступал в связь с Николаем Некрасовым, не читал его стихов, а если читал, то не принимал их. Стихи Тютчева были особенные, после Пушкина и Лермонтова Тютчев покорял своей откровенностью и правдой, личными переживаниями и теплотой…
   – Помнишь, Эрнестина, как я откровенно говорил Бенкендорфу, что надо решительно менять отношение к Западу, помнишь, как после одного разговора с ним он пригласил меня к себе в имение Фаль, близ Ревеля, пригласил с такой любезной настойчивостью, что отклонить его было невозможно, и я там за несколько дней изложил все, что накопилось у меня за двадцать шесть лет службы за границей… Столько наблюдений, столько встреч, столько различных разговоров… Бенкендорф бывал во Франции, учился тамошней жандармерии, был очень близок к декабристам, а после 14 декабря предложил Николаю Первому Третье отделение по выявлению всяческого свободомыслия, но самое удивительное, он набирал в сотрудники самых умных, талантливых, неординарно мыслящих… Конечно, мною он заинтересовался после рекомендации Амалии Крюднер, сводной сестры самой царицы, но потом-то я его увлек своими размышлениями… Я сказал ему, что мы все время опираемся на трактаты Священного союза, но это давно устарело, вся западная печать пронизана пламенным, слепым, неистовым и враждебным отношением к России. Я хотел выступить посредником между этим общественным мнением и царем, в этом была суть проекта, о котором я говорил с Бенкендорфом, самым влиятельным и доверенным человеком у императора. Он рассказал императору о моих предложениях, и император благосклонно отнесся к моим предложениям, мне вернули звание камергера и вновь зачислили в Министерство иностранных дел… Но, увы, по-прежнему у императора самым умным и дельным министром считается граф Нессельроде, который больше сорока лет возглавляет это министерство, столько совершивший ошибок или прямого предательства… Мы накануне какого-то ужасного позора, вокруг императора скопилось столько подлости, глупости, низости и нелепости, а этот низкий негодяй граф Нессельроде по-прежнему у власти… Действительно, вы стояли в приемной какого-то неповторимого бога… А он просто занимал чужое место, отсюда столько ошибок и разочарований, о чем мы скоро будем сожалеть… Но все вы молоды, неопытны, все вам кажется ужасным и страшным… А потому вы Николая Павловича хороните как бога… А он, увы, не бог, а император, со всеми его удачами и невзгодами…
   После обеда Анна заторопилась во дворец, Федор Иванович ушел к себе в кабинет, а Эрнестина Федоровна занялась хозяйственными делами…
   Сколько уж раз Федору Ивановичу приходилось слышать о Николае Первом восторженные речи, он бывал на приемах у цесаревны Марии Николаевны, встречался у нее с высокими светскими людьми, бывал у друзей, знакомых, повсюду слышал о значительности повелений императора, а война идет кровавая и разрушительная… Наш ум, наш бедный человеческий ум захлебывается и тонет в потоках крови, столь бесполезно пролитой… Никогда еще, быть может, не происходило ничего подобного в истории мира… Держава, великая и непобедимая, сломившая совсем недавно великого полководца Наполеона и царствовавшая в мире последние годы, оказалась лишенной всех форм защиты и возможности отстоять ее… Ведь только чудо храбрости и мужества русских богатырей в Севастополе дает отпор войскам союзников, неприступным кажется Малахов курган, но сколько жертв мы понесли за это, сколько человек погибло… А ведь он, скромный чиновник Министерства иностранных дел, не раз предупреждал императора о лютой ненависти Запада к России, одно дело лицемерные слова правителей, а совсем другое общественное мнение, которое полностью контролируется печатью… Возвращение России на верный путь будет сопряжено с долгими и весьма жестокими испытаниями. Что же касается конечного исхода борьбы в пользу России…
   Тютчев вспомнил, как он обрабатывал графа Бенкендорфа, который легко согласился с ним, доложил об их беседах императору, благосклонно отнесшемуся к его предложениям. Но трагедия в том, что Бенкендорф вскоре после этого свидания с ним вскоре умер, так его мысли вновь повисли в пустом пространстве, не достигнув цели… Он взялся писать статьи на тему «Запад и Восток», подписывал их псевдонимом Русский дипломат, поднялась шумиха вокруг этих статей, потому что то, что он писал, расходилось с официальной точкой зрения… А ведь он давно предвидел эту войну Запада против России… Ведь он прямо писал, что Франция никогда России не простит победу над Наполеоном… И то, что сейчас происходит, существенно напоминает 1812 год, что он предвидел задолго.
   Но как трудно было жить в Петербурге, одном из наиболее приятных местожительств в Европе! Петербург – это Россия, это русский характер, это русская общительность, и как благожелательно к нему отнеслись, ведь он почти не общался в русском обществе, а тут чуть ли не каждый день он стал возвращаться домой не ранее двух часов утра, чаще всего это просто вечера, посвященные беседам.
   О многом размышлял Федор Тютчев, но почти ничего не добился.


<< Назад   Вперёд>>