ЛЕКЦИЯ LXV

Финансы. Затруднения. Меры для их устранения. Новые налоги; доносители и прибыльщики. Прибыли. Монастырский приказ. Монополии. Подушная подать. Ее значение. Бюджет 1724 г. Итоги финансовой реформы. Помехи реформе.

Финансы

Обозрев меры Петра для увеличения количества и подъема качества народного труда, т.е. для расширения источников государственного дохода, перечислим их финансовые результаты. Не было, кажется, другой сферы деятельности, в которой Петр встретил бы больше затруднений, частию им и созданных или поддержанных, и где бы он обнаружил меньше находчивости для их устранения. Он сам признавался, что из всех правительственных дел для него нет ничего труднее торгового дела и что никогда он не мог составить себе ясного о нем понятия. В значительной мере это признание приложимо и к финансовой политике. Он хорошо понимал источники народного богатства, сознавал, что налоги должны быть вводимы без отягощения для народа, но в практической разработке этих понятий не шел дальше столь же простой, как и бесполезной, истины, выраженной в инструкции новоучрежденному Сенату: «Денег как возможно собирать, понеже деньги суть артериею войны».

Затруднения

В 1710 г. Петр приказал сосчитать свои доходы и расходы. Оказалось, что по 3-летней сложности за 1705—1707 гг. средняя ежегодная сумма доходов с соляной прибылью не превышала 3330 тысяч рублей. Армия и флот поглощали до 3 миллионов; на все остальные расходы шло около 824 тысяч рублей. Ежегодный дефицит простирался до 500 тысяч рублей, составляя 13% расходного бюджета. Недостаток дохода доселе восполнялся кой-как остатками прежних лет, какие на всякий случай прикапливала казна; но теперь они, по-видимому, истощились. По смете на 1710 г. предвидевшийся полумиллионный дефицит положено было покрыть дополнительным сбором по полтине (4 рубля на наши деньги) с тяглого двора: это был при Петре, как и до него, обычный вид внутреннего кредита — заем беспроцентный и безвозвратный; другого вида не было, потому что к казне никто не имел доверия ни дома, ни за границей. Предотвратить это затруднение на будущее время Петр надеялся новым пересмотром платежных сил. До сих пор прямое обложение основывалось на подворной переписи 1678 г. Но полного однообразного итога ее не встречаем в актах: число дворов, приводимых со ссылкой на нее, колеблется между 787 и 833 тысячами дворов; разные налоги распределялись по неодинаковому количеству дворов. Во всяком случае в продолжение слишком тридцати лет старая перепись имела право устареть, и только русская канцелярия могла услаждать себя мыслью, что делает дело, по ней располагая в 1710 г. прямое обложение. Наткнувшись на такой дефицит, Петр велел произвести новую перепись в твердой надежде на 30-летний прирост плательщиков и потерпел финансовое поражение, равнявшееся военному под Нарвой: в 1714 г. Сенат рассчитал, что перепись 1710 г. обнаружила убыль тяглого населения почти на четверть, хотя более внимательное изучение данных в книге г. Милюкова о государственном хозяйстве России при Петре смягчило этот испуганно-преувеличенный расчет тогдашней официальной статистики, свело убыль до 1/5. Виновником такого запустения страны был сам Петр, изъявший из тяглого населения сотни тысяч здорового люда рекрутскими наборами, десятки тысяч рабочих нарядами на верфи, на каналы, на стройку новой столицы и десятки же тысяч куда-то бежавших от тяжести управления и налогов или утаенных от переписи благодаря неуменью найти добросовестных исполнителей. Петр понимал экономию народных сил по-своему: чем больше колоть овец, тем больше шерсти должно давать овечье стадо. Новая подворная перепись 1716 и 1717 гг. показала только дальнейшую убыль тяглого населения; сам Сенат в 1714 г. засвидетельствовал, что в одной Казанской губернии с 1710 г. убыло 35 тысяч дворов, а это составляло почти треть тяглого населения губернии по переписи 1710 г.

Новые налоги; доносители и прибыльщики

Финансовые затруднения стали особенно тяжелы с начала Северной войны. При старшем брате Петра, как мы уже видели (лекция LI), прямое обложение сведено было в две классовые подати: одна, под названием ямских и полоняничных денег, падала на крепостных людей, другая, стрелецкая, во много раз более тяжелая, была положена на все остальное тяглое население. Оба налога в прежнем окладе взимались и при Петре. Но регулярная армия и флот потребовали новых средств: введены были новые военные налоги, деньги драгунские, рекрутские, корабельные, подводные; драгунская подать на покупку драгунских лошадей, падавшая и на духовенство, доходила до 2 рублей с сельского двора и до 9 рублей с посадского на наши деньги. Не было обойдено, конечно, и косвенное обложение, столь трудолюбиво использованное уже старыми московскими финансистами. Но для разработки этого соблазнительного источника Петр обратился к небывалому средству. До той поры земной творчески-всемогущей силой государственного строения признавалась свыше вдохновляемая государственная власть. Сам Петр долго, если не до конца жизни, разделял этот кремлевской колыбелью воспитанный взгляд. Но нужда побудила его призвать на помощь власти воспособительное средство — русский ум. Образ действий преобразователя пробудил в обществе политическое мышление, и Петр получил на свой призыв благодарный отклик. Явился целый ряд доносителей, как их тогда называли, или публицистов, как назвали бы их мы, из разных классов общества, от сына вельможи Салтыкова, от полковника Юрлова, от сына Петрова учителя Зотова до посадского человека Муромцева и до промышленного крестьянина Посошкова. Они трактовали в своих «прожектах» самые разнообразные предметы, начиная от высших вопросов государственного порядка до канатного мастерства, о чем подавал Петру записку мастер Максим Микулин, а Посошков представил Петру целую книгу, смелую и яркую, хотя углем написанную, картину современного положения России с целой уймой средств его исправления. Трудолюбивые люди, наклонные отдохнуть после трудов, не забудут, что этот публицист был едва ли не первым фабрикантом игральных карт в России. Об руку с прожектерами шли прибыльщики или вымышленники, иногда меняясь ролями, а иногда совмещая в себе оба звания. В том и другом звании можно насчитать до 20 имен, кроме оставшихся неизвестными. Петр внимательно просматривал всякие проекты и награждал даже самые вздорные, говоря: «Они для меня трудились, мне добра хотели». Прибыльщики — это особая должность, учреждение, целое финансовое ведомство; обязанность прибыльщика, по указу, «сидеть и чинить государю прибыли», т.е. изобретать новые источники государственного дохода. Замечательно, что они выходили большею частью из холопов: мы уже видели, что среди многочисленной боярской дворни были люди грамотнее и смышленее своих господ. Дворецкий боярина Шереметева Курбатов, путешествуя со своим барином за границей, узнал об изобретенном там незадолго до того гербовом налоге; воротясь домой, он в подметном письме в 1699 г. предложил Петру ввести в России «орленую» бумагу, приносившую казне в первое время, по очень преувеличенному известию князя Куракина, до 300 тысяч рублей в год; в 1724 г. гербовый сбор рассчитан всего на 17 тысяч рублей. За это изобретение он сделан был чем-то вроде директора департамента торговли и промышленности, а потом архангельским вице-губернатором и умер под судом по обвинению в казенной растрате. За Курбатовым, родоначальником прибыльщиков, следовали, все из боярских холопов, Ершов, бывший московским вице-губернатором, Нестеров, обер-фискал, как бы сказать, генеральный контролер, самый смелый обличитель вельможных казнокрадов и, наконец, сам уличенный во взятках и за то колесованный, далее Вараксин, Яковлев, Старцов, Акиншин и много, много других. Каждый из этих вымышленников выискивал новые предметы обложения, гулящие статьи, ускользавшие от глаз казны, и придумывал какой-нибудь новый налог, прямой или косвенный, для которого тотчас учреждалась особая канцелярия с изобретателем во главе. При этом безоброчные доходные статьи частных владельцев, угодья и промысловые заведения, или отбирались на государя, превращались в собственность казны, например рыбные ловли, или складывались оброком до четверти дохода, как было с постоялыми дворами и мельницами, а статьи оброчные переоброчивались в возвышенном размере. Прибыльщики хорошо послужили своему государю: новые налоги, как из худого решета, посыпались на головы русских плательщиков. Начиная с 1704 г. один за другим вводились сборы: поземельный, померный и весчий, хомутейный, шапочный и сапожный — от клеймения хомутов, шапок и сапог, подужный, с извозчиков — десятая доля найма, посаженный, покосовщинный, кожный — с конных ияловочных кож, пчельный, банный, мельничный — с постоялых дворов, с найма домов, с наемных углов, пролубной, ледокольный, погребной, водопойный, трубный — с печей, привальный и отвальный — с плавных судов, с дров, с продажи съестного, с арбузов, огурцов, орехов, и «другие мелочные всякие сборы», говорит роспись в заключение. Появились налоги, трудно доступные разумению даже московского плательщика, достаточно расширенному прежними порядками обложения, или прямо его возмущавшие. Обложению подвергались не одни угодья и промыслы, но и религиозные верования, не только имущество, но и совесть. Раскол терпелся, но оплачивался двойным окладом подати, как едва терпимая роскошь; точно так же оплачивались борода и усы, с которыми древнерусский человек соединял представление об образе и подобии божием. Указом 1705 г. борода была расценена посословно: дворянская и приказная — в 60 рублей (около 480 рублей на наши деньги), первостатейная купеческая — в 100 рублей (около 800 рублей), рядовая торговая — в 60 рублей, холопья, причетничья и т.п. — в 30 рублей; крестьянин у себя в деревне носил бороду даром, но при въезде в город, как и при выезде, платил за нее 1 копейку (около 8 копеек). В 1715 г. установлен однообразный побородный налог на православных бородачей и раскольников в 50 рублей. При бороде полагался обязательный старомодный мундир. Со смущением читаешь самолично данный Сенату в 1722 г. указ царя, додумавшегося до мысли о свободе совести: как серьезно и усиленно повелевает он «подтвердить накрепко старый указ о бородах, чтоб платили по 50 рублей на год и к тому чтоб оные бородачи и раскольщики никакого иного платья не носили, как старое, а именно зипун со стоячим клееным козырем (воротником), ферези и однорядку с лежачим ожерельем»! От бородача, явившегося в приказ не в указанном платье, не принимали никакой просьбы да сверх того тут же, «не выпуская из приказу», вторично взыскивали тот же платеж в 50 рублей, хотя бы годовой был уже внесен; несостоятельных отсылали в каторжный порт Рогервик отрабатывать штраф; всякий, увидевший бородача не в указном платье, мог его схватить и привести к начальству, за что получал половину штрафа да неуказное платье в придачу.

Прибыли

Прибыльщики проявили большую изобретательность. Из перечня придуманных ими налогов, «выданных прибылей», как тогда говорили, видим, что они устроили генеральную облаву на обывателя, особенно на мелкого промышленника, мастерового и рабочего. В погоне за казенной прибылью они доходили до виртуозности, до потери здравого смысла, предлагали сборы с рождений и браков. Брачный налог и был положен на мордву, черемису, татар и других некрещеных инородцев; эти «иноверческие свадьбы» ведала сборами медовая канцелярия прибыльщика Парамона Старцова, придумавшего и собиравшего пошлины со всех пчельников. Дивиться надо, как могли прожектеры и прибыльщики проглядеть налог на похороны. Свадебная пошлина была уже изобретена древнерусской администрацией в виде свадебного убруса и выводной куницы и сама по себе еще понятна: женитьба — все-таки маленькая роскошь; но обложить русского человека пошлиной за решимость появиться на свет и позволить ему умирать беспошлинно — финансовая непоследовательность, впрочем исправленная духовенством. Для сбора прибылей учреждены были канцелярии рыбная, банная, постоялая, медовая и другие, подчиненные главной Ижерской канцелярии под начальством ижерского губернатора князя Меншикова. Потому эти сборы назывались «канцелярскими». Они считались мелочными; но иные являются крупными мелочами: так, рыбная канцелярия, по словам князя Куракина, собирала тысяч по 100 в год, медовая — тысяч по 70. Но к концу царствования в системе прибыльщиков, если можно так назвать их налоговые ухищрения, обнаружилось двоякое неудобство: ее финансовая маловажность и дурное действие на настроение народа. Оба недостатка отмечены Посошковым. Перечислив некоторые из этих налогов, он с горечью замечает, что этими мелочными базарными сборами казны не наполнить, «а токмо людям трубация (турбация, смущение) великая: мелочной сбор мелок он и есть». Эти сборы усилили налоговое напряжение и раздражение, донимали не только тяжестью некоторых из них, но еще более своею численностью, заходившей за 30, назойливым июльским оводом приставая к плательщику на каждом шагу. Постепенно эти сборы падали, накопляя недоимку; по табели за 1720 г., оклад их вообще ниже цифр князя Куракина, кроме разве банного, и нет ни одного с полным прибором по смете, так что из всего оклада в 700 тысяч собрано было только 410 тысяч. Между прочим, окладная борода с неуказным платьем оказалась одной из самых неисправных плательщиц: из положенных на нее 2148 рублей 87 копеек дала всего 297 рублей 20 копеек. Это вынуждало казну умерять свои требования. По указу 1704 г. думные люди и первостатейные купцы должны были платить с домашних бань по 3(24) рубля, простые дворяне, купцы и всякие разночинцы — по 1 рублю, крестьяне — по 15 копеек. Но в среднем разряде много скудных людей, солдат, дьячков, просвирен и т.п., не могли оплатить своих бань даже с правежа под батогами, и через год их бани перевели на крестьянский оклад. На табели 1724 г. сам Петр поставил кресты над некоторыми из этих сборов. Работа прибыльщиков любопытна тем, что вскрывает одно из основных правил финансовой политики Петра: требуй невозможного, чтобы получить наибольшее из возможного.

Монастырский приказ

Совершенно особым источником дохода послужили земельные богатства церкви. Военная нужда указала на этот источник прежде, чем развернулась деятельность прибыльщиков, хотя в их канцелярии шли некоторые сборы, упавшие на церковные учреждения. После Нарвы, перелив в пушки множество церковных колоколов, Петр указом 30 декабря 1701 г. отнял у монастырей распоряжение их вотчинными доходами за то или под тем предлогом, что нынешние монахи, вопреки примеру древних и своему обету, не питают нищих своими трудами, напротив, сами чужие труды поедают. Сбором доходов с монастырских вотчин ведал Монастырский приказ, государственное судебно-административное учреждение по недуховным делам духовного ведомства, возникшее еще при царе Алексее в 1649 г., закрытое при царе Федоре, а в 1701 г. восстановленное; потом ему подчинены были люди и вотчины патриаршие и архиерейские. Приказ уделял из монастырских доходов денежные и хлебные дачи, равные для всех монахов, без различия сана, по 10 рублей и по 10 четвертей хлеба на брата (рублей 140 на наши деньги). Остатки назначались указом на богадельни и убогие безвотчинные монастыри; но и казне очищалось тысяч по 100—200 рублей в год, если верить князю Куракину. Только в последний год шведской войны Монастырский приказ подчинен был новоучрежденному Св[ященному] Синоду, и церковным властям возвращено распоряжение их вотчинными доходами. Подготовленная принудительными вспоможениями от богатых монастырей в трудные минуты государства мера Петра в свою очередь подготовляла секуляризацию недвижимых имуществ церкви.

Монополии

К прежним казенным монополиям — смоле, поташу, ревеню, клею и т.п. прибавились новые — соль, табак, мел, деготь, рыбий жир и… дубовый гроб: в 1705 г. эта последняя роскошь древнерусского зажиточного человека была отобрана у продавцов в казну, которая продавала ее вчетверо дороже, а потом, когда отобранный товар был распродан, такие гробы были совсем запрещены. Указ 1705 г. предписал принимать соль в казну вольным порядком и продавать только из казны вдвое дороже против подрядной цены. Но эта монополия, дававшая казне 100% прибыли, устроена была так плохо, что возмущала даже благоверного Посошкова, который требовал вольной продажи соли: в деревнях, по его словам, соль стала так редка и дорога, что иногда платили выше рубля за пуд, а и в Москве по подрядной цене пуд стоил не дороже 24 копеек; многие ели без соли, цинжали и умирали. И страсти людские стали доходной статьей: карты, кости, шахматы и другие игральные инструменты, как табак и водка, вошли в число монополий и отдавались на откуп. «Заплатя пошлину, вольно играть», — замечает современник. Первый откупной год дал 10 тысяч рублей. Значительную статью дохода составляла переделка, точнее, казенная подделка — монеты. До Петра у нас ходили мелкие серебряные монеты, копейки и полукопейки, называвшиеся деньгами. Они складывались в счетные единицы: алтыны (3 копейки), гривны, полтинники, полуполтинники и рубли. Притом и мелкой серебряной монеты было так мало, что в некоторых местах при расчетах ходили за монету кожаные лоскутки. С 1700 г. стали выпускать и мелкую — медную, и крупную — серебряную монету, последнюю с названиями прежних счетных единиц, постепенно понижая ее вес и пробу и внося в монетное обращение кредитный элемент. На государственный кредит у нас тогда уже смотрели патриотически-смелым взглядом современных финансистов. Посошков, например, вполне уверен, что в России, не как в иных государствах, курс денег зависит единственно от воли государя, который только прикажет копейке быть гривной — и она станет гривной. Один вымышленник предлагал даже прямой обман для покрытия военных расходов: советовал, обесценив монету на 10%, хранить это в глубочайшем секрете, чем, «не докучая никому», можно помешать вывозу монеты за границу. Но рынок не был столь верноподдан и простодушен. В конце царствования денежные дворы давали казне прибыли до 300 тысяч (более 2 миллионов на наши деньги). Но это была мнимая прибыль, молотьба ржи на обухе: денежный курс падал, товары дорожали; по сравнению с хлебными ценами серебряная копейка в конце царствования Петра была почти вдвое дешевле таковой 70-х годов и равнялась приблизительно 8 копейкам нынешним, тогда как алексеевская стоила 14—15 наших.

Подушная подать

Коренной переворот потерпело при Петре прямое обложение. «Дворовое число» давно уже стало никуда не годным основанием обложения, а новая петровская канцелярия испортила его еще более. Распределять налоги по переписям 1710 и 1717 гг., показавшим большую убыль дворов против переписи 1678 г., было невыгодно. Правительственная статистика, оберегая казенный интерес, придумала остроумную комбинацию: в основу нового губернского деления 1719 г. она положила роспись дворового числа, составленную по переписям разных лет, выбирая из прежних переписей подходящие цифры. Получился блестящий результат: число тягловых дворов, по переписи 1678 г. не превышавшее 833 тысяч, теперь, после засвидетельствованной дважды убыли, перешагнуло за 900 тысяч даже без посадских дворов. Это статистическое дурачество тогдашней канцелярии лишало подворное обложение всякого практического смысла и заставляло искать другой окладной единицы, а переписи 1710 и 1717 гг. прямо на нее указывали, вскрыв любопытное явление, выясненное в упомянутой книге г. Милюкова: убыль дворов шла по местам одновременно с приростом населения. Средний состав тяглого двора сгущался и доходил до пяти с половиной мужских душ вместо обычных трех или четырех. При подворном обложении этот прирост для казны пропадал: оставалось перейти к поголовщине. Мысль о поголовной подати зародилась в московских финансовых умах еще во времена Софьина князя Голицына. Публицисты Петра тоже ничего не придумали умнее головы мужского пола: этой окладной единицей они надеялись устранить разорительную неравномерность подворного обложения. С этой точки зрения ратовал за поголовный налог в интересе уравнительности обложения обер-фискал Нестеров еще в 1714 г.; за ним другие писали о пользе переложения подати с дворов «на персоны», или на семьи. Петр был, кажется, довольно равнодушен к экономической и юридической выработке новой системы обложения; его больше занимала интендантская сторона дела — довольствие армии и флота. Он не понимал вопроса о согласовании военного расхода с платежными силами народа. На русского плательщика он смотрел самым жизнерадостным взглядом, предполагая в нем неистощимый запас всяких податных взносов. Прожектеры и прибыльщики писали ему, что его «низкие подданные» зело суть отягчены и, если больше будут отягчены, останется земля без людей, а он в 1717 г. пишет Сенату из Франции, что «и без великого отягощения людям денег сыскать мочно»; понадобятся деньги — прибавить временно пошлины на всякие промыслы, ввести «поголовщину по городам и иные сему подобные, от чего разоренья государству не будет», а где объявится растрата, «чтоб немедленная инквизиция была и экзекуция». Не задумываясь над сравнительными удобствами или неудобствами разных окладных единиц: двора, семьи, работника, души, предоставляя это Сенату, Петр видел в податном вопросе только два предмета: солдата, которого надо содержать, и крестьянина, который должен содержать солдата. В ноябре 1717 г., быв в Сенате, Петр сам написал указ, изложенный тем летучим стилем, который поддавался только опытному экзегетическому чутью сенаторов: «Распорядить сухопутное войско и рекруты морские, кроме жалованья, и провиант на крестьян, скольких душ или дворов один, что удобнее будет, солдат и драгун и офицер по рангам кроме генералитета, применяяся к податям нынешним, ибо как сие положится, от прочих всех податей и работ свободны будут». Итак, все прямые налоги предполагалось заменить одним военным, подворным ли или подушным, все равно или еще не было решено; этот налог распределялся на крестьян по расчету стоимости содержания солдата, драгуна и офицера. Через несколько дней предпочтено было распределение по душам, «работным персонам», и Сенат, толкуя указ Петра, 26 ноября 1718 г. предписывал перечислить все сельское пахотное население мужского пола, всех «не обходя от старого до самого последнего младенца». Мы уже знаем, как медленно и с какими затруднениями производилась перепись с ее поверкой, ревизией. От нее сохранилось несколько разновременных итогов, среди которых трудно разобраться: число душ по ним колеблется между 5 и почти 6 миллионами. Сохранилась сенатская смета подушного сбора на 1724 г., к которой в 1726 г. Камер-коллегией по указу Верховного тайного совета присоединена роспись действительных поступлений подушной подати за сметный год с обозначением недоимки по губерниям. Принятая в руководство для расквартирования полков и для податного учета 1724 г., сенатская смета с прибавленной к ней росписью представляет проверенное изображение подушной системы за первый год ее действия и за последний год жизни ее творца, без перемен, каким она подвергалась вскоре после его смерти. По этой ведомости значится всего тяглого населения 5 570 тысяч душ, в том числе городских 169 тысяч. Подушный оклад устанавливался в связи с ходом переписи: рассчитанный сначала в размере 95 копеек, он потом спустился до 74 копеек; с целью уравнять в тягостях все души на государственных крестьян взамен платежей владельцам положен был дополнительный 4-гривенный сбор; городские тяглые обыватели платили по 1 рублю 20 копеек с души.

Значение подушной подати

Эта подать, «подушина», своей окладной единицей, ревизской душой, смущала многих. Даже такой горячий защитник преобразователя, как Посошков, не чает в ней проку и отказывается понять ее, «понеже душа вещь неосязаемая и умом непостижимая и цены не имеющая: надлежит ценить вещи грунтованные», земельное владение. Посошков смотрел на дело с народнохозяйственной точки зрения, совершенно чуждой Петру в этом деле. В народном хозяйстве нет душ, а есть только капиталы да рабочие руки; действительными плательщиками могли быть, конечно, только работники, а не старики и младенцы. У Петра был под руками готовый образец для обложения по рабочим силам: это — остзейское крестьянское тягло, или гак, в котором считалось 10 работников от 15 до 60 лет. Петр думал не о рациональном обложении, а о бездоимочном поступлении. При исполнителях и финансовых понятиях, какими он располагал, никакая рациональная система обложения не могла быть удачна. При невозможности мудреной регистрации производительных сил оставался простой арифметический подсчет живой наличности мужского пола, не обходя и вчера родившихся младенцев. Ревизская душа и была такой расчетной, разверсточной окладной единицей, чисто фиктивной. Дело шло не о народнохозяйственной, даже не о финансовой политике, а просто о податной бухгалтерии Камер-коллегии по отделению окладных сборов. Вложить жизненный смысл в эту фикцию предоставлялось самим плательщикам, и они его со временем вложили. Под ревизской душой стали разуметь известную меру рабочих сил и средств, прилагаемых тяглым человеком к соответственному тяглому же земельному участку или промыслу, с причитающейся на них по разверстке долей государственного тягла. В этом смысле крестьянин говорит о половине, четверти, об осьмухе души, не думая ссориться с психологией. Подушная подать была преемницей подворной, распределявшейся и при Петре по устарелой переписи 1678 г. Податная фикция, длившаяся до наших дней, не могла пройти бесследно для народного сознания. Два века податной плательщик недоумевал, за что и с чего, собственно, он платит. Посошков пишет, что даже господа дворяне не понимали, что такое крестьянский двор как платежная единица: одни считали дворы по воротам, а другие по избным дымам, не додумываясь до того, что крестьянский двор — это «земляное владение», земельный участок. Ревизская душа была еще непонятнее тяглого двора, и какие бы замысловатые толкования ни вкладывал народ в такие финансовые учреждения, оставался вопрос, зачем это приказные люди придумывают таких плательщиков, которые за себя платить не могут. Государственная повинность превращалась в своенравное требование начальства. Государство, загораживаемое канцелярией, отдалялось от народа, как что-то особое, ему чуждое: плохая школа для воспитания чувства государственного долга в народе, и чичиковские мертвые души были заслуженным эпилогом этого «душевредства душевных поборов», как ядовито определил подушную подать все тот же Посошков. Исполнение податной реформы Петра усиливало это впечатление. В оправдание подушной подати выставлялась двоякая цель: уравнение подданных в казенных платежах и увеличение казенных доходов без отягощения народного. Но указы о подушной подати с крестьян не разъясняли, что такое ревизская душа — счетная ли только или и раскладочная единица; лишь указ 1722 г. о подати с посадских людей пояснил: «А им верстаться между собою городами по богатству». С сельского населения подушная взималась по точному смыслу ее названия: не только высчитывалась в сметах по количеству душ, но и при сборе раскладывалась прямо по душам, а не по работникам. Шли жалобы на «отягчение и неравенство в народе», на то, что скудный крестьянин с 3 малыми сыновьями должен платить вдвое больше богатого с одним сыном. Однообразный уравнительный налог на деле усиливал естественное неравенство семейных составов и состояний. Трудно определить тяжесть подушного налога сравнительно с подворным по несоизмеримости этих окладных единиц и по недостатку данных. Можно думать, что Манштейн, многопомнивший и слышавший о последних годах Петра, в записках своих передал мнение его современников о подушном налоге, написав, что Петр принужден был собирать двойную подать против прежней. Это вывод, взятый глазомером, а не точным расчетом. Подворный налог чрезвычайно разнообразился по местностям и разрядам плательщиков. Дворы посадские и дворцовые были обложены тяжелее черносошных и церковных, а эти — тяжелее помещичьих. Притом и однородные дворы в разных областях платили неодинаково: в Казанской губернии на помещичий двор падало в среднем окладных налогов 49 копеек, а в Киевской — 1 рубль 21 копейка. Этой видимой цифровой неравностью отчасти уравнивалось различие местных экономических условий. Огромная убыль дворов, обнаруженная переписью 1710 г. в центральных и северных губерниях, разрушила всякую уравнительность. Там при продолжавшемся подворном обложении по переписи 1678 г. уцелевшим дворам приходилось платить почти вдвое, оплачивая опустелые дворы, а в губерниях Киевской, Казанской, Астраханской и Сибирской, где оказался прирост дворов, подворные платежи понижались. При столь сложных и даже запутанных условиях подушная подать отозвалась неодинаково на разных плательщиках: она вообще повысила прямой налог, но иным лишь на нечувствительный процент, а другим вдвое, втрое и даже больше. Средний подворный налог на крестьянский двор по трем губерниям. Архангельской, Казанской и Киевской, около 1710 г. значительно превышал половину подушного сбора со среднего 4-душевого крестьянского двора (190 и 74х4=296 копеек). Больнее всех пострадали и без того наиболее обездоленные помещичьи крестьяне. Прямой подворный налог щадил их во внимание к их тяжелым господским повинностям. Подушная подать легла на них в одинаковом размере с лучше устроенными дворцовыми и церковными крестьянами, увеличив втрое и по местам даже вчетверо их окладные платежи. Справедливость требовала, чтобы помещики соразмерно понизили свои поборы с крестьян, и этого, кажется, ожидало правительство. В интересе уравнительности предположено было государственных крестьян, свободных от господских требований, обложить сверх общей подушной подати дополнительным платежом, применяясь к тому, «как помещики получать будут с своих крестьян или иным каким манером, как удобнее и без конфузии людям». Этот дополнительный сбор высчитан был в 40 копеек. Но помещики и не думали довольствоваться какими-нибудь 4 гривнами. Напротив, усиленные расходы по службе и по оплате казенных повинностей, какие легли на бездоходных дворовых людей, помещики полностью и даже с избытком переложили на своих крестьян и подняли крестьянский оброк до непомерной высоты, пользуясь отсутствием законной оброчной нормы: в эпоху ревизии, по Посошкову, с крестьянского двора сходило помещику «рублев по 8 или малым чем меньше», а брауншвейгский резидент Вебер, собравший за время своего пребывания в России (1714—1719 гг.) хорошие сведения о ее положении, в своих записках (Das veranderte Russland) замечает, что редкий крестьянин платит помещику свыше 10—12 рублей оброку, следовательно, крестьянин, плативший около 10 рублей, был не редок. Принимая только 7 рублей с чем-нибудь (рублей 60 на наши деньги) на двор, найдем, что при 4-душевом составе двора помещичий оброк слишком вдвое превосходил подушную подать и почти впятеро был выше 40 копеек, нормальной по указу суммы помещичьего оброка. Можно только недоумевать, откуда брались у крестьян деньги для таких платежей при тогдашнем тесном пространстве денежного крестьянского заработка, хотя бы половина их покрывалась хлебом или работой. Значит, подушная подать, сглаживая старые податные неровности, усиливала или вводила новые, подтягивала под одну схематическую, канцелярски составленную мерку возникшие из жизни разнообразные местные и классовые уровни налогоспособности, в общем итоге значительно отягощала бремя прямого обложения и, таким образом, не достигала ни одной из своих целей — ни уравнительности казенных платежей, ни увеличения доходов казны без отягощения народа. Есть и официальное, притом очень яркое свидетельство о неудаче в достижении этой последней цели. В упомянутой ведомости Камер-коллегии 1726 г. читаем, что в 1724 г. недобрано подушного 848 тысяч, а это — 18% всего подушного сбора по смете того года. К своей ведомости Камер-коллегия приложила такое жалобное примечание: «А о вышеописанной доимке в Камер-коллегию губернаторы и вице-губернаторы, и воеводы, и камериры, и земские комиссары доношениями и репортами объявляют: тех де подушных денег по окладам собрать сполна никоторым образом невозможно, а именно за бесконечною крестьянскою скудостью и за хлебным недородом и за выключением из окладных книг написанных вдвое и втрое и за сущею пустотою и за пожарным разорением и за умерших и беглых безвестно и за взятых в рекруты и за престарелых и увечных и слепых и сирот малолетних и бездворных бобылей из солдатских безпашенных детей». Это как бы посмертный аттестат, выданный Петру за подушную подать главным финансовым его учреждением.

Бюджет 1724 г

В Других налогах, окладных и неокладных, повторились те же явления: преувеличенные требования казны, внушенные нуждой и предрассудком, будто деньги всегда найти можно, и молчаливый ответ плательщика — огромный недобор. Прибыльщики поусердствовали в изобретении разных пошлин и поборов с промыслов и угодий, и оклады налогов этого разряда приблизительно с 1,5 миллиона первых годов столетия взогнаны были в 1720 г. почти до 2,6 миллиона, но поступления, даже за вычетом перебора, дали полмиллиона недобора, почти 20% против сметы. Финансовые успехи, достигнутые Петром, открываются из его последнего доходного бюджета за 1724 г., составившегося из подушной подати, которую начали собирать в этот год, и из прочих сборов, таможенных, кабацких, промысловых и т.п. Из расходного бюджета приведу только главную статью — военный расход.

Ревизские души:

Крепостных людей ….. 4364653 — 78%

Государственных крестьян ….. 1036389 — 19%

Посадских людей ….. 169426 — 3%

….. ….. 5570468

С них подушной (с 40 к.) ….. 4614637 рублей

Прочих доходов ….. 4040090 рублей

….. 8654727 рублей

Военный расход:

На сухопутное войско (из подушной) ….. 4.596.493 рубля

На флот ….. 1.200.000

….. ….. 5 796 493 рубля

Итоги финансовой реформы

Эти неполные, минимальные цифры документов 1724 г. дают, однако, несколько выразительных итогов финансовой реформы; в ведомостях дальнейших лет количества увеличиваются, но пропорции изменяются мало. Резко выступает связь этой реформы с военной, как ее двигателем: расход на войско и флот доходит до 67% всего сметного дохода, а по отношению к действительным поступлениям того года поднимается до 75,5%. Войско стало обходиться стране гораздо дороже, чем оно стоило 44 года назад, когда на него шло меньше половины тогдашнего дохода. Далее, сметный доход 1724 г. почти втрое превосходил доход дефицитного 1710 г. Этот успех достигнут был подушной податью, которая более чем на 2 миллиона увеличила окладной доход казны. Но в первый же год подушная по упомянутой мною камер-коллежской росписи дала недобора 848 тысяч. Значит, 15-летняя борьба с дефицитом 1710 г. в 13% расхода завершилась недобором 18% подушного оклада, т.е. значительной порчей самого орудия борьбы. В-третьих, Петр к концу царствования был в 3 1/2 раза богаче своего старшего брата: переложив бюджеты 1680 и 1724 гг. на наши деньги, найдем, что первый простирался до 20 миллионов, а второй — до 70. Но Петр разбогател крутым переломом системы налогов: подушная перегнула обложение в другую сторону. До нее прямые налоги уступали косвенным (конец лекции LI). Усиленные заботы Петра о развитии торговли и промышленности, народнохозяйственного оборота подавали надежду на дальнейший рост косвенного обложения. Случилось иное: подушная одержала решительный перевес, дошла до 53% сметного дохода. Значит, при недостатке доступных обложению капитала и оборота приходилось обременять все тот же голый простонародный труд, тех же «работных персон», и без того достаточно обремененных, и в этом направлении дойти до непереступаемого предела. Между тем свои и чужие наблюдатели выносили из положения дел впечатление, что при обширности государства и при его естественных богатствах царь без народного отягощения мог бы получить гораздо больше дохода. Сам Петр думал так же; по крайней мере в регламенте Камер-коллегии 1719 г. высказана оригинальная или заимствованная мысль, что «никакого государства в свете нет, которое бы наложенную тягость снесть не могло, ежели, правда, равенство и по достоинству в податях и расходах осмотрено будет».

Помехи реформе

Несчастьем Петра было то, что он никак не нашел средств создать себе это необходимое для успеха ежели. Те же наблюдатели в один голос говорят, что у Петра было два врага казны и общего блага, которым не было дела ни до какой правды и равенства, но которые были посильнее царской тяжеловесной и беспощадной руки: это — дворянин и чиновник, и тот и другой — творение той же власти, которой они так плохо служили. О дворянах эти наблюдатели пишут, что ничто на свете не занимает их столько, как забота сколь возможно освободить своих крестьян от казенных повинностей — не для облегчения крестьян, а для увеличения собственных доходов, и здесь они не брезгают никакими средствами. Чиновники изображаются истинными виртуозами своего ремесла. Средства для взяточничества неисчислимы, и их так же трудно исследовать, как и исчерпать море, по выражению резидента Вебера. Особенно резко бросались в глаза выборные от дворянства ландраты, правители канцелярий и рядовые канцеляристы, которым поручалось взимание податей: на этих людей, по словам того же Вебера, нельзя иначе смотреть, как на хищных птиц, которые смотрят на свои должности как на право высасывать крестьян до костей и на их разорении строить свое благополучие. Писец, при вступлении в должность едва имевший чем прикрыть свое тело, в 4—5 лет, получая 40—50 рублей в год жалованья на наши деньги, разгонял подведомственный ему крестьянский округ, зато скорехонько выстраивал себе каменный домик. Таковы отзывы брезгливых и предубежденных иностранцев. Но и на взгляд своего, ко всему притерпевшегося Посошкова, современные ему судьи и подьячие хуже воров и разбойников, которым они потакают. Сведущие в чиновничьих изворотах русские люди серьезно или шутливо рассчитывали тогда, что из собранных 100 податных рублей только 30 попадают в царскую казну, а остальное чиновники делят между собою за свои труды. Свои и чужие наблюдатели, дивившиеся величию деяний преобразователя, поражались огромными пространствами необрабатываемой плодородной земли, множеством пустошей, обрабатываемых кое-как, наездом, не введенных в нормальный народнохозяйственный оборот. Люди, вдумывавшиеся в причины этой запущенности, объясняли ее, во-первых, убылью народа от продолжительной войны, а потом гнетом чиновников и дворян, отбивавших у простонародья всякую охоту приложить к чему-нибудь руки: угнетение духа, проистекшее от рабства, по словам того же Вебера, до такой степени омрачило всякий смысл крестьянина, что он перестал понимать собственную пользу и помышляет только о своем ежедневном скудном пропитании. В своей финансовой политике Петр походил на возницу, который изо всей мочи гонит свою исхудалую лошадь, в то же время все крепче натягивая вожжи. Но едва ли не самую большую помеху своей подушине поставил сам Петр. Как ни тяжела была эта подать сравнительно с подворной, она не казалась чрезмерной. При четырехдушевом крестьянском дворе, считавшемся тогда средним или нормальным, подушная не превышала 3 рублей, как мы видели. Посошков, так возмущавшийся подушной, настаивая на подворном поземельном налоге, признает возможным положить на полный крестьянский двор с 6-десятинным наделом всяких поборов 3—4 рубля. Но здесь сопоставляются только денежные платежи, которыми при подворном обложении далеко не ограничивалось окладное бремя: еще тяжелее были натуральные повинности и соединенные с ними экстренные поборы, которые во время войны сыпались, как снег на голову. Чего стоила одна стройка бездонного Петербурга! Едва не из года в год тысячи работников и десятки, даже сотни тысяч рублей на их содержание раскладывались по губерниям, чтобы на невских болотах возводить египетские пирамиды. То и дело требовали с крестьян и дворовых, за которых платили те же крестьяне, хлеба, лошадей, извозчиков, даточных и подможных денег на снаряжение и поставку затребованных людей и лошадей. Эти сверхокладные поборы приводили к тому, что в иных губерниях оказывалась недоимка на целую треть оклада и раскладывалась по числу дворов в виде нового сверхокладного побора. Крупный землевладелец князь Куракин в своей автобиографии под 1707 г. высчитывает, что «женерально со всякого двора крестьянского сходилося слишком по 16 рублей в год». Ежегодные многолетние поборы до 120—130 рублей со двора на наши деньги показались бы невероятными, если бы не были засвидетельствованы самим ответственным плательщиком. Подушная, введенная по окончании шведской войны, должна была стать значительным облегчением налогового бремени военных лет, заменив все прежние прямые налоги. Огромный недобор, оказавшийся в первый же год сбора этой подати, вскрыл крайнее налоговое изнурение народного труда. Петр не оставил после себя ни копейки государственного долга, хотя один заводчик, побывавший за границей, и предлагал ему выпустить на 5 миллионов рублей кредитных знаков, не бумажных, а деревянных — для прочности. В 1721 г. Петр задумал обратиться к знаменитому и громко провалившемуся тогда банковому аферисту Джону Ло с предложением устроить в России торговую компанию на заманчивых условиях и только требовал с него за это миллион рублей в свою казну. Дело не состоялось. Упадок переутомленных платежных и нравственных сил народа стоил крупного займа и едва ли окупился бы, если бы Петр завоевал не только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию, даже пять Швеций.



<< Назад   Вперёд>>