ЛЕКЦИЯ XLIX

Крестьяне на землях частных владельцев. Условия их положения. Холопство в древней Руси. Происхождение холопства кабального. Апрельский указ 1597 г. Задворные люди. Появление крепостной крестьянской записи. Ее происхождение. Ее условия. Крепостные крестьяне по Уложению 1649 г. Крестьянские животы. Податная ответственность за крепостных крестьян. Отличие крепостного крестьянства от холопства в эпоху Уложения.



В одно время с обособлением классов служилого и посадского окончательно определилось и положение сельского земледельческого населения. Впрочем, существенная перемена произошла лишь в судьбе крестьян, живших на землях частных владельцев и составлявших главную массу сельского населения. Эта перемена обособила их резче прежнего не только от других классов, но и от других разрядов сельского же населения, от крестьян черных или казенных и дворцовых: разумею установление крепостной неволи владельческих крестьян. Мы покинули сельские классы в начале XVII в. (лекция XXXVII). Мы видели, что казенные и дворцовые крестьяне уже к этому времени были прикреплены к земле или к сельским обществам. Положение крестьян владельческих оставалось неопределенным, потому что на нем столкнулись разносторонние интересы. Чтение о крестьянах в XVI в. я закончил замечанием, что в начале XVII в. уже действовали все экономические условия неволи господских крестьян и оставалось только найти юридическую норму, которая превратила бы фактическую их неволю в крепостную по закону.

В положении владельческого крестьянства XVI в. как общественного класса надобно различать три элемента: поземельное тягло, право выхода и нужду в господской ссуде, т.е. элементы политический, юридический и экономический. Каждый из них был враждебен обоим остальным, и изменчивый ход их борьбы производил колебания законодательства в определении государственного положения класса. Борьба была вызвана элементом экономическим. По разным причинам, частью нами уже изученным, с половины XVI в. стало увеличиваться количество крестьян, нуждавшихся в ссуде для обзаведения и для ведения своего хозяйства. Эта нужда влекла крестьянина к долговой неволе и, столкнувшись с его правом выхода, одолела его: это право, не отмененное законом, стало юридической фикцией. Тогда против неволи крестьянина выступило его поземельное тягло, от которого освобождала крепостная неволя, и законодательство начала XVII в. борется против превращения крестьянина в холопа, установляя вечность крестьянскую, безвыходность тяглого крестьянского состояния. В сочетании этих элементов крестьянского положения с условиями древнерусской личной крепости и найдена была юридическая норма, установившая крепостную неволю владельческих крестьян.

Крепостью в древнерусском праве назывался акт, символический или письменный, утверждавший власть лица над известной вещью. Власть, укрепленная таким актом, давала владельцу крепостное право на эту вещь. Предметом крепостного обладания в древней Руси были и люди. Такие крепостные назывались холопами и робами. На древнерусском юридическом языке холопом назывался крепостной мужчина, робой — крепостная женщина. В документах нет терминов «раб» и «холопка»: раб встречается только в церковно-литературных памятниках. Холопство и было древнейшим крепостным состоянием на Руси, установившимся за много веков до возникновения крепостной неволи крестьян. До конца XV в. на Руси существовало только холопство обельное, или полное, как оно стало называться позднее. Оно создавалось различными способами: 1) пленом, 2) добровольной или по воле родителей продажей свободного лица в холопство, 3) некоторыми преступлениями, за которые свободное лицо обращалось в холопство по распоряжению власти, 4) рождением от холопа, 5) долговой несостоятельностью купца по собственной вине, 6) добровольным вступлением свободного лица в личное дворовое услужение к другому без договора, обеспечивающего свободу слуги, и 7) женитьбой на рабе без такового же договора. Полный холоп не только сам зависел от своего государя, как назывался владелец холопа в древней Руси, и от его наследников, но передавал свою зависимость и своим детям. Право на полного холопа наследственно, неволя полного холопа потомственна. Существенною юридическою чертою холопства, отличавшею его от других, некрепостных видов частной зависимости, была непрекращаемость его по воле холопа: холоп мог выйти из неволи только по воле своего государя.

Виды неполного холопства

В Московской Руси из полного холопства выделились различные виды смягченной, условной крепостной неволи. Так, из личного услужения, именно из службы приказчиком по господскому хозяйству, тиуном или ключником, возникло в конце XV или в начале XVI в. холопство докладное, названное так потому, что крепостной акт на такое холопство, докладная грамота, утверждался с доклада наместнику. Это холопство отличалось от полного тем, что право на докладного холопа меняло свои условия, иногда прекращалось со смертью господина, иногда передавалось его детям, но не далее. Потом, я уже говорил о закладничестве. Оно возникало в разные времена на разных условиях. Первоначальным и простейшим его видом был личный заклад, или заем, с обязательством должника работать на заимодавца, живя у него во дворе. Закуп времен Русской Правды, закладень удельных веков, как и закладчик XVII в., не были холопы, потому что их неволя могла быть прекращена по воле заложившегося лица. Долг погашался или его уплатой, или срочной отработкой по договору. «Отслужат свой урок (срок) да пойдут прочь, рубль заслужат, а не отслужат своего урока, ино дадут», возвратят все занятые деньги, как читаем про таких долговых слуг в одном акте XV в.

Кабальное холопство

Но бывали закладные, по которым закладник обязывался не погашать службой самого долга, а только оплачивать проценты, служить «за рост», и по истечении условленного срока возвратить «истину» — занятой капитал. Заемное письмо в древней Руси называлось заимствованным из еврейского словом кабала. Личная зависимость, возникавшая из обязательства служить за рост, укреплялась актом, который в отличие от заемной кабалы с личным закладом на условии отработки назывался в XVI в. служилой кабалой или кабалой за рост служити. С конца XV в. в документах появляются кабальные люди; но в них долго еще незаметно признаков кабального холопства. Заемная кабала под личный заклад была собственно заживная, давала закладнику право зарабатывать взятую вперед ссуду без роста, погашать беспроцентный долг. По кабале ростовой, получившей специальное название служилой, кабальной своей службой во дворе заимодавца зарабатывал только проценты, не освобождаясь от возврата капитала в условленный срок или урок. С таким характером являются кабальные люди в документах до половины XVI в., и только такие служилые кабалы знал Судебник 1550 г., установляя высшей суммой займа под личный заклад 15 рублей (700—800 руб. на наши деньги). Из одного закона 1560 г. видно, что кабальные люди по ростовым служилым кабалам подлежали искам об уплате долга — знак, что они не стали еще крепостными людьми, а оставались закладнями с правом выкупиться в случае возможности. Из него узнаем, что иные кабальные, оказавшись несостоятельными в уплате кабального долга, сами просились в холопство полное или докладное к своим заимодавцам. Закон воспретил это, предписав по-прежнему выдавать несостоятельных кабальных истцам-заимодавцам «головой до искупа», до уплаты или до отработки долга. Это запрещение вместе с готовностью самих кабальных идти в полное холопство и с известием английского посла Флетчера, которому в 1588 г. сказывали в Москве, что закон дозволял кредитору продавать жену и детей выданного ему головой должника навсегда или на время, — все это показывает, что кабальных тянули в разные стороны, их собственные дворовые и господские привычки к привычному полному холопству, закон — ко временной некрепостной неволе. В этой борьбе закладничество на условии службы за рост переработалось, правда, в холопство, только не в полное, а в кабальное. Выдача головой до искупа при обычной несостоятельности выданных подвергала их бессрочной отработке займа. Так, в кабальную службу за рост входило и погашение самого долга, личный заклад под заем превращался в личный наем с получением наемной платы вперед. Это соединение службы за рост с погашением долга и личный характер кабального обязательства стали юридическими основами служилой кабалы, как крепости; ими полагался и предел кабальной службы. Как личное обязательство, связывавшее одно лицо с другим, служилая кабала теряла силу со смертью одной из сторон. В XVII в. встречаем по местам кабалы с обязательством кабального «у государя своего служить во дворе до своей смерти». Но в случае смерти господина раньше холопа это условие нарушало личный характер кабалы, заставляя кабального служить жене и детям умершего как бы наследственно. Между тем, было два рода дворовых слуг, для которых установился другой предел службы — смерть господина. Уже закон 1556 г. постановил, что пленник, выданный в холопство по суду, служит господину «до его живота». С другой стороны, некоторые на том же условии поступали просто в личное услужение не только без займа, но и без найма. Встречаем служилую кабалу 1596 г., в которой вольный человек обязуется служить не за рост, без займа, «по живот» господина, которому после своей смерти отпустить слугу на волю с женой, детьми «и что у него живота наживет, и в приданые его и детей не дати за своими детьми». Здесь перед нами три условия, в которых выражался личный характер служилой кабалы: пожизненность владения кабальным, неотчуждаемость этого владения и право кабального на добытое на службе имущество. Эти условия, также вошедшие в юридический состав кабальной службы, здесь устанавливаются договором; по крайней мере, до 1597 г. не известны указы, узаконяющие их для кабальных с воли, не для полоняников. С установлением пожизненности служилая кабала получила характер холопьей крепости: кабальный сам по договору отказывался от права выкупиться, и его неволя прекращалась только смертью или волей господина. Уже в указе 1555 г. служилая кабала является со значением крепости, крепостного акта, наряду с полной и докладной, а в одном завещании 1571 г. встречаем и термин кабальные холопы и робы вместо обычного дотоле выражения кабальные люди или просто кабальные. Тогда же становится известна и форма служилой кабалы, державшаяся неизменно целое столетие: вольный человек, один или с женой и детьми, занимал у известного лица, обыкновенно у служилого человека, несколько рублей всегда ровно на год, от такого-то числа до того же числа следующего года, обязуясь «за рост у государя своего служити во дворе по вся дни, а полягут деньги по сроце и мне за рост у государя своего потому же служити по вся дни».

Эта стереотипная форма показывает, что она составилась по норме срочной закладной с закладом лица, а не вещи, и с предвидением просрочки. Такие закладные нередки и сходны со служилыми кабалами в условиях и даже в выражениях. В 1636 г. отец отдал заимодавцу своего сына «на год служить» с обязательством в случае неуплаты денег в срок отпустить сына к заимодавцу «во двор».

Указ 1597 г

В таком положении нашел кабальное холопство указ, объявленный Холопьему приказу 25 апреля 1597 г. Целью его было упорядочить холоповладение, установить прочный порядок его укрепления. В юридический состав кабальной крепости он не вносил ничего нового, только утвердив и формулировав сложившиеся уже отношения. Постановив, что законную силу имеют только служилые кабалы, записанные в московские кабальные книги Холопьего суда и в городах у приказных людей, закон предписывает кабальным людям со своими женами и детьми, поименованными в их кабалах, оставаться в холопстве по тем кабалам, как и по докладным, т.е. до смерти своих господ, и, если кабальные будут предлагать выкуп, господа могут денег от них не принимать, челобитья о том холопов суду не слушать, а выдавать их в службу по тем кабалам до смерти их господ; дети кабального, записанные в его кабале или родившиеся во время его холопства, крепки отцову государю также до его смерти. Но в этом законе есть и новые постановления, вскрывающие закулисную игру господствующих классов насчет свободного труда. Рядом с кабальными тогда существовали вольные слуги, служившие без кабал, как вольнонаемная прислуга, или «добровольные холопы», как называют их документы. Иные служили так лет по 10 и больше, не желая давать на себя кабал своим хозяевам и сохраняя за собой право, признанное указом 1555 г., отойти от них, когда захотят. Апрельский закон 1597 г. назначил срок для такой добровольной службы — меньше полугода: прослуживший полгода или больше обязан был давать на себя кабалу государю, который его «кормил, одевал и обувал». Карамзин вполне верно оценил это постановление, назвав его законом, «недостойным сего имени своею явною несправедливостью», изданным «единственно в угодность знатному дворянству». Однако это стеснение вольной службы не обошлось без законодательных колебаний: боярский царь Василий Шуйский воротился было к закону 1555 г., но Боярская дума восстановила полугодовой срок добровольной службы, а Уложение сократило и этот короткий срок наполовину. В указе 1597 г. есть и другое постановление, показывающее, чьи интересы брали верх при слабом царе Федоре. Закон 1560 г., противодействуя расширению полного холопства, как я уже говорил, запретил несостоятельным кабальным людям продаваться в полные и докладные холопы своим заимодавцам; по закону 1597 г. беглым кабальным, пойманным их господами, разрешено было переходить в более тяжкую неволю к своим господам, если сами того пожелают. Апрельский указ скорее отягчил, чем облегчил крепостную неволю. Наблюдательный монах, келарь Авраамий Палицын, помогает объяснить такое направление законодательства. По его словам, при царе Федоре вельможами, особенно родней и сторонниками всесильного правителя Годунова, как и большим дворянством, обуяла страсть порабощать кого только было можно: завлекали в неволю всячески, ласками, подарками, вымогали «написание служивое», служилую кабалу, силою и муками; иных зазывали к себе «винца токмо испить»; выпьет неосторожный гость три-четыре чарочки — и холоп готов: «О трех или четырех чарочках достоверен неволею раб бываше тем». Но умер царь Федор, воцарился Борис, и наступили страшные голодные годы. Господа осмотрелись, и, увидав, что не могут прокормить многочисленной челяди, одних отпускали на волю, других прогоняли без отпускных, третьи разбегались сами, и все это живое богатство, так грешно нажитое, рассыпалось и пошло прахом, а в Смуту многие брошенные холопы зло отплатили своим господам.

Сближение ссудного крестьянства и кабального холопства

Я коснулся истории кабального холопства настолько, чтобы объяснить его действие на судьбу владельческих крестьян. При первом взгляде трудно заметить точки соприкосновения между столь различными общественными состояниями, как холоп и крестьянин: один был человек нетяглый, другой тянул тягло; один работал на господском дворе, другой на господской земле. Но в господине и заключалась точка соприкосновения: он служил общим узлом юридических и хозяйственных отношений того и другого, распоряжался тем и другим. По воцарении новой династии, как мы видели (конец лекции XXXVII), отношение крестьян к земле и к землевладельцам оставалось неопределенным. Закон царя Василия 1607 г. о личном прикреплении по писцовым книгам в Смуту утратил силу. В селе действовали порядки, установившиеся к началу XVII в. Крестьянские договоры совершались на прежних условиях добровольного соглашения: крестьянам «изделья на меня делать по порядным записям как яз с ними уговор учиню полюбовно и в записех напишем» — так писали в договорах. При переходе имений из рук в руки крестьяне, не связанные давностью или обязательствами по ссуде, могли уходить, куда хотели, новым владельцам до них и до их животов дела не было: «отпустить их совсем», как писалось в актах. При этом крестьяне старинные, родившиеся на своих участках или за своими владельцами, и старожильцы, отсидевшие десятилетнюю давность, оставались на своих местах, а новопосаженных со ссудой владелец, их посадивший, увозил к себе в другое свое именье. Крестьяне продолжали отрабатывать рост за полученную ссуду издельем, барщиной. Эта отработка роста и стала сближать ссудное крестьянство с кабальным холопством. Изделье крестьянина было такой же личной работой на господина, как и служба кабального за рост, только последний служил во дворе, а первый работал на двор, «ходил во двор, дворовое дело делал», как писалось в порядных грамотах. Хозяйственная близость вела и к юридическому сближению. Как скоро в праве установилась мысль, что кабальное обязательство простирается не только на действие, но и на лицо кабального, делая его крепостным, эта мысль настойчиво стала пробивать себе путь в сознание землевладельцев и в их отношение к крестьянам. Такое распространительное понимание крестьянских отношений облегчалось и с холопьей стороны: движение крестьянства в сторону холопства встретилось с противоположным движением холопства в сторону крестьянства. После крестьянина-хлебопашца, исполнявшего работу на барский двор, появляется дворовый, становившийся хлебопашцем. Смутное время пронеслось по стране ураганом, который вымел массы крестьянства из центральных областей государства. Почувствовалась острая нужда в рабочих земледельческих руках, которая заставила землевладельцев обратиться к старинному испытанному средству искать новых рук для сельской работы в холопстве. Они начали сажать своих дворовых людей на пашню, давать им ссуду, обзаводить их дворами, хозяйством и земельными наделами. При этом с холопом заключали особый договор, который подобно крестьянскому назывался ссудной записью.

Задворные люди

Так, среди холопства возник сельский класс, получивший название задворных людей, потому что они селились особыми избами «за двором» землевладельца. Этот класс появляется еще во второй половине XVI в.: в актах 1570—1580 гг. встречаем «задворья», «задворные дворишки» за большим барским двором. Численность этого несвободного сельского класса заметно растет в продолжение XVII в. В поземельных описях первой половины века они отмечаются не часто, но во второй половине являются во многих местностях обычной и значительной составной частью земледельческого населения. В Белевском уезде по переписи 1630-х годов «людские», холопьи дворы, которые далеко не все принадлежали зад верным, составляли немного менее 9% всего земледельческого населения, крестьянского, бобыльского и холопьего, жившего на землях служилых землевладельцев особыми дворами; по переписи 1678 г., одних задворных значилось 12%. С течением времени к ним присоединилась и часть господской дворни, деловые люди, которые в переписях прописывались живущими в помещиковых и вотчинниковых дворах, но состояли в хозяйственном и юридическом положении, совершенно одинаковом с задворными людьми. Задворные выходили из всех разрядов холопства, преимущественно из холопства кабального. Но положение задворного человека, как холопа-хозяина, дворовладельца, имело и некоторое юридическое действие: задворный человек по закону 1624 г. сам своим имуществом отвечал за свое преступление, а не его господин. Значит, его имущество признавалось его собственностью, хотя бы и не полной. Задворный и укреплялся особым способом: он давал на себя ссудную запись, не только селясь за барским двором с воли, но и при переходе за барский двор из дворового холопства. Таким образом, зад верная запись создавала особый вид холопства, служивший переходом от дворовой службы на крестьянскую пашню.

Крепостная крестьянская запись

В одной грамоте 1628 г. помещик пишет, что в заселенную им пустошь он «своих дворовых кабальных и старинных людей во крестьяне посадил и ссуду им давал». Это не значит, что он сделал своих холопов настоящими крестьянами: такая перемена положения выводила холопа на волю и превращала его из нетяглого человека в податного хлебопашца; ни то, ни другое не было выгодно владельцу. И прежде холопов сажали на пашню: это был привычный прием частного землевладельческого хозяйства. Но прежде не говорили при этом, что сажали холопов «во крестьяне». Посадить холопа во крестьяне — выражение, взятое не из права, а из новой практики поземельных отношений, и показывает, насколько тогда ссудный крестьянин приблизился к холопу. Около того именно времени и в крестьянских договорах с землевладельцами появляется чисто крепостное условие. Сохранилась ссудная запись того же 1628 г., где вольный человек обязуется «за государем своим жить в крестьянех по свой живот безвыходно». Это условие безвыходности принимало довольно разнообразные формы выражения. Прежде крестьянин, рядившийся на землю со ссудой, писал в ссудной записи, что если он уйдет, не исполнив принятых на себя обязательств, то на нем взять землевладельцу свою ссуду и пеню или неустойку «за убытки и за волокиту», за хозяйственные потери и за издержки судебного взыскания — и только. Теперь к обязательству крестьянина уплатить неустойку за уход прибавлялось условие: землевладельцу, государю, «вольно меня отовсюду к себе взяти», «а и впредь-таки я на том участке крестьянин и жилец и тяглец»; «а крестьянство и впредь в крестьянство», за ту ссуду за государем мне «жить во крестьянстве вечно и никуды не сбежать» и т.п. Все эти формы значили одно: крестьянин сам навсегда отказывался от права выхода и неустойку, погашавшую обязательства договора, превращал в пеню за побег, не возвращавшую ему этого права и не уничтожавшую договора. Скоро эта безвыходность стала общим заключительным условием ссудных записей: она и составила крестьянскую крепость, или вечность крестьянскую, как говорили в XVII в. Это условие впервые и сообщило крестьянской ссудной записи значение крепостного акта, утверждавшего личную зависимость без права зависимого лица прекратить ее.

Ее происхождение

Хронологическое совпадение крестьянской крепости с посадкой холопов «во крестьяне» в третьем десятилетии XVII в. не было случайностью: то и другое имело тесную связь с большим тогдашним переломом в государственном и землевладельческом хозяйстве. Смута сдвинула с насиженных мест массы старожилого тяглого люда, городского и сельского, и расстроила старые земские миры, круговою порукой обеспечивавшие казне податную исправность своих членов. Одною из первых забот правительства новой династии было восстановить эти миры. На Земском соборе 1619 г. было постановлено переписать и разобрать тяглых обывателей и при этом беглецов возвратить на старые места жительства, а закладчиков повернуть в тягло. Долго это дело не удавалось по негодности исполнителей, писцов и дозорщиков. Эта неудача вместе с большим московским пожаром 1626 г., истребившим поземельные описи в столичных приказах, понудила правительство предпринять в 1627—1628 гг. новую общую перепись по более широкому и обдуманному плану. Книги этой переписи имели полицейско-финансовое назначение привести в известность и укрепить на местах податные силы, какими могла располагать казна; с этой целью пользовались ими по отношению к крестьянам и впоследствии, со времени Уложения. Переписью проверялись действовавшие поземельные отношения между крестьянами и владельцами, разрешались столкновения, спорные случаи; но она не вносила в эти отношения новых норм, не устанавливала этих отношений, где их не было, предоставляя это добровольному частному соглашению сторон. Однако «писцовая записка» по месту жительства давала общую основу для таких соглашений, регулировала их и косвенно их вызывала. Бродячий вольный хлебопашец, застигнутый писцом на земле владельца, куда он забрел для временной «крестьянской пристани» и за ним записанный, волей-неволей рядился к нему в крестьяне на условиях добровольного соглашения и вдвойне укреплялся за ним как этой писцовой, так и порядной записью, какую давал на себя.

Ее условия

Здесь обращают на себя внимание договоры прямо с кабальными условиями. Одни, прежде чем порядиться в крестьяне, по нескольку лет жили у землевладельцев «добровольно», без записи, как это делали кабальные. Другие, рядясь без ссуды, писали в записях, что они впредь обязуются жить за своими господами во крестьянстве по их господскую смерть, а как их, господ, судом божиим в животе не станет, вольно им, крестьянам, прочь отойти, куда похотят: это: — основное условие служилой кабалы. Иной, как в приведенной порядной 1628 г., обязывался «за государем своим жить во крестьянех по свой живот безвыходно»: так иногда рядились и кабальные. Но обыкновенно крестьяне рядились «с воли» по-прежнему со ссудой, которую иногда обязывали возвратить «всю сполна» в срок, иногда с рассрочкой, «исподоволу»; чаще же всего договоры умалчивали об этом предмете и обусловливали возврат ссуды только неисполнением хозяйственных обязательств крестьянина или его побегом. Как ни были разнообразны, запутаны и сбивчивы условия крестьянских записей того времени, в них все же можно разглядеть основные нити, из которых сплеталась крестьянская крепость: то была полицейская приписка по месту жительства, ссудная задолженность, действие кабального холопства и добровольное соглашение. Первые два элемента были основными источниками крепостного права, создававшими землевладельцу возможность приобрести крепостную власть над крестьянином; вторые два имели служебное значение, как средства действительного приобретения такой власти. В крестьянских договорах можно, кажется, уловить самый момент перехода от воли к крепости, и этот момент указывает на связь этого перехода с общей переписью 1627 г. Самая ранняя из известных порядных с крепостным обязательством относится к тому самому 1627 г., когда предпринята была эта перепись. Здесь «старые» крестьяне помещика заключают с ним новый договор с условием от него «не сойти и не сбежать, оставаться крепкими ему во крестьянстве». Как у старых крестьян, у них были определенные, установившиеся отношения к помещику; может быть, по старожильству они и без того уже были безвыходными сидельцами на своих участках, не могли рассчитаться по полученным когда-то ссудам; в других порядных крестьяне прямо обязываются своему старому помещику быть крепкими «по-прежнему». Значит, новое крепостное условие было только юридическим закреплением фактически сложившегося положения. Полицейское прикрепление к тяглу или к состоянию по месту жительства поднимало вопрос об укреплении крестьянина за владельцем, на земле которого он записан. Готовых юридических норм для этого не было, и их по сходству хозяйственных отношений стали заимствовать из сторонних образцов, из служилой кабалы или задворной ссудной записи, комбинируя в разных местах различно по добровольному соглашению условия крестьянского тягла и дворовой службы. К такому смешению разнородных юридических отношений вел самый перелом, совершавшийся после Смуты в землевладельческом хозяйстве. Прежде предметом сделки между крестьянином-съемщиком и землевладельцем служила земля под условием выдела доли произведений земли или равноценного ей денежного оброка в пользу землевладельца. Ссуда вовлекала в расчет еще и личный крестьянский труд на землевладельца, барщину, как дополнительную повинность за долг, и даже крестьянское имущество, инвентарь, создававшийся с помощью ссуды. После Смуты условия поземельного учета еще изменились: опустелая земля упала в цене, а крестьянский труд и барская ссуда вздорожали; крестьянин нуждался больше в ссуде, чем в земле; землевладелец искал больше работника, чем арендатора. Этой обоюдной нуждой можно объяснить одну запись 1647 г., когда крестьянская крепость уже упрочилась и из личной превращалась в потомственную: здесь не крестьянин дает обязательство не уходить от помещика, а помещик обязуется не сгонять крестьянина с его старого обстроенного жеребья — иначе вольно ему, крестьянину, от помещика «прочь отойти на все четыре стороны». Та же обоюдная нужда со временем под давлением общей переписи 1627 г. превратила крестьянские порядные из договоров о пользовании господской землей в сделки на обязательный крестьянский труд, а право на труд стало основой власти над личностью, над ее волей; да и самая эта перепись, как увидим, была вызвана потребностью казны перенести податное поземельное обложение с пашни на самого хлебопашца. В новом складе хозяйственных отношений стали мешаться прежние юридические состояния: холопы переходили в крестьянство, и, наоборот, дворовые принимались за крестьянскую пашню, а пашенные крестьяне делали дворовое дело, и из этого смешения вышла крестьянская крепость.

Государство и землевладельцы

Закон и помещик, по-видимому, поддерживали друг друга в погоне за крестьянином. Но согласие было только наружное: обе стороны тянули в разных направлениях. Государству нужен был усидчивый тяглец, которого всегда можно было бы найти по писцовой книге на определенном участке и который частными обязательствами не ослаблял бы своей податной способности, а помещик искал пахотного холопа, который делал бы исправно «дело его помещицкое, пашенное и гуменное и дворовое» и оброк платил бы, которого сверх того можно было бы при случае продать, заложить и в приданое отдать без земли. Правительству первого царя новой династии, избранного при поддержке высшей церковной иерархии и дворянства, но связанного обязательствами перед боярством, в крестьянском деле пришлось сводить счеты и с крупным землевладением, боярским и церковным, и с мелким дворянством. Пользуясь тяжелым положением податного населения после Смуты, крупные землевладельцы, бояре, архиереи, монастыри оттянули у казны к себе в льготные закладчики, под свою сильную «заступу», множество тяглого люда, в том числе и крестьян. Земский собор еще 3 июля 1619 г. постановил: «Тем закладчикам быть по-прежнему, где кто был наперед сего», поворотить их в тягло на прежние места. Но целых 30 лет властная знать обоего чина, белого и черного, отбивалась от этого соборного приговора всей земли, и только в Уложении 1649 г. дворянские и посадские выборные люди провели решительные статьи о конфискации боярских и церковных слобод, населенных закладчиками. В отношении к крестьянам законодательству предстояло решить много вопросов; но оно не спешило с этим делом. Около Михаила, царя совсем несерьезного, не стояло ни одного серьезного государственного человека, и правительство шло за текущими делами, не обгоняя их и предоставляя самой жизни завязывать узлы, с которыми не знали что делать дальнейшие поколения. С появлением крепостного обязательства в крестьянских договорах законодательству необходимо было разграничить точною межой интересы государственный и частный. Писцовая книга крепила крестьянина к состоянию, к тяглу по месту жительства, ссудная запись — к лицу по личному договору. Эта двойственность отразилась в крестьянских записях шаткостью крепостной формулы. Чаще всего крестьянин неопределенно говорит, что он «по сей записи и впредь за государем своим во крестьянех крепок». Нередко крестьянин прикрепляется к лицу по земле без обозначения определенного участка: крестьяне обязывались жить за государем своим в таком-то селе или «где он нам укажет»; крестьянин рядился на крестьянский участок, на который «он, государь, меня пожалует по моей силе, на который я измогу». Реже крестьянин укреплялся своему государю «по своему тяглому участку и по сей записи», соединяя личное укрепление с поземельным, с сиденьем на известном тяглом участке, обязуясь жить на том участке безвыходно и «с того участка никуда не сойти». Наконец, еще реже, и то уже к концу XVII в., встречаем прикрепление к месту, к поселку, независимо от лица владельца; в ссудной записи 1688 г. к обычному крепостному обязательству крестьянина жить за владельцем в такой-то деревне прибавлено условие — жить тому крестьянину в той деревне «и впредь за кем та деревня будет». Точно так же закон не устанавливал ни срока крестьянской крепости, ни размеров повинностей, из нее вытекавших, предоставляя все это добровольному соглашению, а ссудные записи здесь, как мы видели, придерживались неопределенных условий служилой кабалы. В некоторых местах, судя по сохранившимся порядным записям Залесской половины Шелонской пятины 1646—1652 гг., точно определялась барщина: бобыль обязывался работать на боярина, «делать боярское дело по одному дню пешему» в неделю, крестьянин — по одному или по два дня «с лошадью» либо одн неделю по одному дню, а другую по два. Но это были местные обычаи, сложившиеся независимо от законодательной нормировки поземельных отношений. Стереотипной общей нормой было глухое обязательство крестьянина «помещицкое всякое дело делать и оброк платить, чем он меня пожалует, по моему участку изоброчит с соседы вместе» или «помещика во всем слушати, пашню на него пахати и дворовое дело делати» и т.п. Так беспорядочной борьбе частных интересов предоставлено было решение одного из важнейших вопросов государственного порядка — о пределах права землевладельца на труд его крепостного крестьянина. Это была либо недоглядка, либо малодушная уступка небрежного законодательства интересам дворянства, которое, как сильнейшая сторона, не преминуло воспользоваться своим преимуществом.

Отмена урочных лет

Другой правительственной уступкой дворянству в крестьянском деле была отмена урочных лет, давности для исков о беглых крестьянах. С начала XVI в. действовал пятилетний срок, сменившийся по закону 1607 г. пятнадцатилетним. Но после Смуты воротились к прежнему пятилетнему. При таком коротком сроке беглый легко пропадал для владельца, который не успевал проведать беглеца, чтобы вчинить иск о нем. В 1641 г. дворяне просили царя «отставить урочные лета», но вместо того была только удлинена исковая давность для беглых крестьян до десяти лет, для вывозных до пятнадцати. В 1645 г. в ответ на повторенное челобитье дворян правительство подтвердило указ 1641г. Наконец, в 1646 г., предпринимая новую общую перепись, оно вняло настойчивым ходатайствам дворянства и в писцовом наказе этого года обещало, что «как крестьян и бобылей и дворы их перепишут, и по тем переписным книгам крестьяне и бобыли и их дети, и братья, и племянники будут крепки и без урочных лет». Это обещание и было исполнено правительством в Уложении 1649 г., которое узаконило возвращать беглых крестьян по писцовым книгам 1620-х годов и по переписным 1646—1647 гг. «без урочных лет». Отмена исковой давности сама по себе не изменила юридического характера крестьянской крепости как гражданского обязательства, нарушение которого преследовалось по частному почину потерпевшего; она только клала на крестьянство еще одну общую черту с холопством, иски о котором не подлежали давности. Но писцовый наказ, отменяя исковую давность, при этом крепил не отдельные лица, а целые дворы, сложные семейные составы; писцовая приписка к состоянию по месту жительства, захватывавшая крестьян домохозяев с их неотделенными нисходящими и боковыми, вместе с тем укрепляла их и за владельцем, получавшим теперь право искать их в случае побега бессрочно, как холопов, и личную крестьянскую крепость превращала в потомственную. Можно думать, впрочем, что такое расширение крестьянской крепости было только закреплением давно сложившегося фактического положения: в массе крестьянства сын при нормальном наследовании отцовского двора и инвентаря не заключал нового договора с владельцем; только когда наследницей оставалась незамужняя дочь, владелец заключал особый договор с ее женихом, входившим в ее дом «к отца ее ко всему животу». Наказ 1646 г. отразился и на крестьянских договорах: с того времени учащаются записи, распространяющие обязательства договаривающихся крестьян и на их семейства, а один вольноотпущенный холостой крестьянин, рядясь на землю Кириллова монастыря со ссудой, простирает принимаемые обязательства и на свою будущую жену с детьми, которых «даст ему бог по женитьбе». Потомственность крестьянской крепости поднимала вопрос об отношении государства к владельцу крепостных крестьян. Обеспечивая интересы казны, законодательство еще в XVI в. прикрепило казенных крестьян к тяглу по участку или по месту жительства и стеснило передвижение крестьян владельческих. С начала XVII в. подобное же сословное укрепление постигло и другие классы. То была генеральная переборка общества по родам государственных тягостей. В отношении к владельческим крестьянам эта переборка осложнялась тем, что между казной, в интересе которой она производилась, и крестьянином стоял землевладелец, у которого были свои интересы. Закон не вмешивался в частные сделки одного с другим, пока они не нарушали казенного интереса: так допущено было в ссудные записи крепостное обязательство. Но то были частные сделки с отдельными крестьянами-дворохозяевами. Теперь бессрочно укреплялось за землевладельцами все крестьянское население их земель и с неотделенными членами крестьянских семейств. Личная крестьянская крепость по договору, по ссудной записи, превращалась в потомственное укрепление по закону, по писцовой или переписной книге; из частного гражданского обязательства рождалась для крестьян новая государственная повинность. Доселе законодательство строило свои нормы, собирая и обобщая отношения, возникавшие из сделок крестьян с землевладельцами. Писцовым наказом 1646 г. оно само давало норму, из которой должны были возникнуть новые отношения хозяйственные и юридические. Уложению 1649 г. предстояло их направить и предусмотреть.

Крепостные по уложению

Это Уложение по своему обычаю отнеслось к крепостным крестьянам поверхностно, даже прямо фальшиво: статья 3 главы XI утверждает, будто «по нынешний государев указ государевы заповеди не было, что никому за себя крестьян (речь идет о беглых) не приимати», тогда как указ 1641 г. ясно говорит: «Не приимай чужих крестьян и бобылей». Почти вся XI глава Уложения трактует только о крестьянских побегах, не выясняя ни сущности крестьянской крепости, ни пределов господской власти, и набрана кой с какими прибавками из прежних узаконений, не исчерпывая, впрочем, своих источников. При составлении схемы крестьянской крепости по казуальным статьям Уложения эти узаконения помогают пополнить недомолвки неисправного кодекса. Закон 1641 г. различает в составе крестьянской крепости три исковые части: крестьянство, крестьянские животы и крестьянское владение. Так как крестьянское владение значит право владельца на труд крепостного крестьянина, а крестьянские животы — это его земледельческий инвентарь со всею движимостью, «пашенной и дворовой посудой», то под крестьянством остается разуметь самую принадлежность крестьянина владельцу, т.е. право последнего на личность первого независимо от хозяйственного положения и от употребления, какое делал владелец из крестьянского труда. Это право укреплялось прежде всего писцовыми и переписными книгами, а также и «иными крепостями», где крестьянин или его отец написан за владельцем. Безвредное пользование этими тремя составными частями крестьянской крепости зависело от степени точности и предусмотрительности, с какою закон определял условия крестьянского укрепления. По Уложению крепостной крестьянин наследственно и потомственно был крепок лицу, физическому или юридическому, за которым его записала писцовая или однородная с ней книга; он был этому лицу крепок по земле, по участку в том имении, в поместье или вотчине, где его заставала перепись; наконец, он был крепок состоянию, крестьянскому тяглу, которое он нес по своему земельному участку. Ни одно из этих условий не проведено в Уложении последовательно. Оно запрещало переводить поместных крестьян на вотчинные земли, потому что это разоряло государственные имущества, какими были поместья, запрещало владельцам брать служилые кабалы на своих крестьян и их детей и отпускать поместных крестьян на волю, потому что тот и другой акт выводил крестьян из тяглого состояния, лишая казну податных плательщиков; но рядом с этим оно разрешало увольнение вотчинных крестьян (гл. XI, гл. XX, гл. XV). Кроме того, Уложение молчаливо допускало или прямо утверждало совершавшиеся в то время между землевладельцами сделки, которые отрывали крестьян от их участков, допускало отчуждения без земли и притом с отнятием животов, даже предписывало переводы крестьян от одного владельца к другому без всякого повода с крестьянской стороны, по вине самих господ. Дворянин, продавший после переписи свою вотчину с беглыми крестьянами, подлежавшими возврату, обязан был вместо них отдать покупщику из другой своей вотчины «таких же крестьян», неповинных в плутне своего господина, или у помещика, убившего без умысла чужого крестьянина, брали по суду его «лучшего крестьянина с семьей» и передавали владельцу убитого (гл. XI, гл. XXI). Закон оберегал только интересы казны или землевладельца; власть помещика встречала законную преграду только при столкновении с казенным интересом. Личные права крестьянина не принимались в расчет; его личность исчезала в мелочной казуистике господских отношений; его, как хозяйственную подробность, суд бросал на свои весы для восстановления нарушенного равновесия дворянских интересов. Для этого даже разрывали крестьянские семьи: крепостная беглянка, вышедшая замуж за вдовца, крестьянина или холопа чужого господина, выдавалась своему владельцу с мужем, но дети его от первой жены оставались у прежнего владельца. Такое противоцерковное дробление семьи закон допускал совершать безразлично над крестьянином так же, как и над холопом (гл. XI). Один из наиболее тяжелых по своим следствиям недосмотров Уложения состоял в том, что оно не определяло точно юридического существа крестьянского инвентаря: ни составители кодекса, ни пополнявшие его соборные выборные, среди которых не было владельческих крестьян, не сочли нужным ясно установить, насколько «животы» крестьянина принадлежат ему и насколько его владельцу. Неумышленный убийца чужого крестьянина, свободный человек, платил «кабальные долги» убитого, подтверждаемые заемными письмами (гл. XXI). Значит, крестьянин как будто считался правоспособным входить в обязательства по своему имуществу. Но крестьянин, женившийся на беглой крестьянке, выдавался вместе с женой ее прежнему владельцу без животов, которые удерживал за собой владелец ее мужа (гл. XI). Выходит, что инвентарь крестьянина был только его хозяйственной принадлежностью, как крестьянина, а не его правовою собственностью, как правоспособного лица, и крестьянин терял его даже в том случае, когда женился на беглянке с ведома и даже по воле своего владельца.

Крестьянские животы

Практика, вскрывающаяся в частных актах, выясняет эту двусмысленность закона. Здесь видим состав и с некоторых сторон самое юридическое значение крестьянских животов. Это — земледельческий инвентарь, деньги, скот, хлеб сеяный и молоченый, «платье всякое и всякий домовый запас». Из порядных записей видим, что крестьянские животы переходили от крестьянина к его сыновьям, жене, дочери в виде наследства, к зятю как бы в приданое, но во всех случаях с согласия или по воле владельца. Нередко вольный холостой человек шел с пустыми руками, только «душою да телом», в дом к помещикову крестьянину «в годы и в животы», женясь на его дочери и обязуясь у тестя жить в одном дворе известное число лет, например 8 или 10, с правом, отжив урочные лета, отделиться и взять у тестя или после него у его сына половину или треть во всем, не только в животе, но и «в хоромах и в земле, в полевой пашне и в огородах». Точно так же женились на крестьянских дочерях и вдовах, идя в их домы к животам их умерших отцов или мужей. Этими животами «владели» крестьяне, на дочерях или вдовах которых женились пришельцы; но женихи брали эти животы вместе с невестами у их господ, к которым они при этом рядились «во крестьяне», становясь их крепостными. Такое совмещение в одном имуществе двух различных обладателей объясняется двойственным происхождением крестьянских животов: они обычно создавались трудом крестьянина с помощью барской ссуды. По Уложению, видели мы, муж беглой крестьянки терял свои животы при выдаче его владельцу своей жены. В порядных записях 1630-х годов встречаем еще более выразительные случаи, не предвиденные Уложением: беглые выдавались по суду их владельцам вместе с женами-крестьянками, на которых они женились в бегах; но имущество, унаследованное этими крестьянками от отцов или первых мужей, удерживали за собой их владельцы, разрешавшие им эти браки. Господа считали себя даже вправе отчуждать животы своих крестьян по договору с третьими лицами: в 1640 г. вольный человек, женясь на вскормленнице крестьянина, порядился в крестьяне к его владельцу по кабальному праву до смерти господина с условием, отжив урочные годы во дворе «тестя своего», взять у него или у его сына половину живота и с женой «отойти прочь на волю», к прямому ущербу и крестьянского двора, и крестьянского общества. Очевидно, крестьянские животы — имущество, в котором различались фактическое владение и право собственности: первое принадлежало крепостному крестьянину, второе — землевладельцу. Это — нечто похожее на рабский пекулий римского права или на отарицу древнейшего права русского; владельческий крестьянин эпохи Уложения по имущественному своему состоянию возвращался в положение своего социального предка, ролейного закупа Русской Правды. Такие животы, или собины, как они еще назывались в XVII в., бывали и у холопов, которые по ним могли вступать в имущественные сделки даже со своими господами: в одной служилой кабале 1596 г. холоп, обязуясь служить господину «по его живот», обязывает и господина после своего живота отпустить его на волю с тем, что он, холоп, «у него живота наживет». Холоп по закону не имел права собственности и мог возложить на своего господина такое обязательство только в расчете на его нравственную порядочность. Очевидно, и Уложение смотрело на животы крепостных крестьян так, как на холопьи: только при таком взгляде оно могло постановить долги дворян и детей боярских в случае их несостоятельности править в их поместьях и вотчинах на их людях, т.е. холопах, и на крестьянах (гл. X). Этим объясняется возможность упоминаемых в Уложении «кабальных долгов» у крепостных крестьян: такой крестьянин мог по своим животам входить в обязательства, и на них могли быть обращаемы взыскания, как и на животы зад верных холопов. Заслуживает внимания, что крестьянский инвентарь является с характером холопьего живота в то самое время, когда в ссудную запись только что стало входить крепостное обязательство: уже в 1627—1628 гг. встречаем явки помещиков, что у них побежали их крестьяне и «снесли живота своего», лошадей и пр., на такую-то сумму. Крепостное право еще не успело установиться как государственный институт, а владельцы, называя инвентарь крестьян их животами, искали их, как сноса, т.е. как своей собственности, покраденной у них беглецами. Снос — термин холопьего языка: это — господское имущество, которое уносил с собой или на себе (платье) беглый холоп. С первых же минут крепостной неволи крестьяне увидели себя прямо тяглыми холопами. Значит, признание крестьянского живота господской собственностью без точно определенного законом юридического участия в ней самого крестьянина было не следствием, а одной из основ крепостной неволи владельческих крестьян: это — норма, в какую отлилась давняя ссудная их задолженность.

Податная ответственность за крепостных

Писцовая приписка со ссудной записью как юридические средства потомственного укрепления крестьянина, ссуда как экономическая основа господского права на крестьянские животы, на инвентарь крестьянина и барское тягло за земельный надел как источник права дискреционного распоряжения трудом крепостного — вот три узла, которые затянулись в мертвую петлю, называвшуюся крестьянской крепостью. Затягивая ее, законодательство руководилось не чувством справедливости, даже не расчетом общей пользы, а соображением возможности, создавало не право, а только временное положение. Такой взгляд держался еще при Петре Великом и решительно выражен крестьянином Посошковым в его книге О скудости и богатстве, где он пишет, что помещики владеют крестьянами временно, «а царю они вековые». Стало быть, на крепостное крестьянство смотрели как на поместные земли: это — государственное достояние, уступленное на время частным лицам и учреждениям. Но как могло правительм ство даже временно так доверчиво подчинить частному интересу труд огромной массы населения, которым питалось государство? Здесь недальнозоркое правительство опиралось на наличное положение дел, созданное частью законодательством, частью фактическими отношениями прежнего времени. Издавна многие землевладельцы получали право судить своих крестьян во всех делах, кроме важнейших уголовных — душегубства, разбоя и татьбы с поличным. Мы видели также, что уже в XVI в. землевладелец становился посредником между своими крестьянами и казной в делах о казенных платежах и иногда платил подати за них (см. о ссудах в лекции XXXVII). В XVII в. отдельные местные явления стали обычными общими отношениями. С переписи 1620-х годов к судебной власти владельца присоединился еще полицейский надзор за крестьянами, которые за ним были записаны. С другой стороны, хозяйственный быт владельческих крестьян посредством ссуд, льгот, изделий и оброков так перепутался с барским хозяйством, что здесь обеим сторонам стало трудно разграничиться. В столкновениях владельческих крестьян со сторонними людьми, особенно в поземельных спорах, землевладелец, естественно, становился впереди своих крестьян, как собственник спорного предмета. Уложение (гл. XIII,) только отмечает как общий, давний и привычный факт своего времени, что «за крестьян своих ищут и отвечают они же, дворяне и дети боярские, во всяких делех, кроме татьбы и разбоя и поличного и смертных убийств»; значит, землевладельцы представляли своих крестьян в тех судных делах с посторонними, в которых сами судили своих крестьян. Вотчинный суд, полицейский надзор и ходатайство по делам своих крестьян были судебно-административные отправления, в которых землевладелец заменял правительственного чиновника, и имели значение скорее обязанностей, чем прав. К этим трем функциям, восполнявшим недостаток правительственных орудий, прибавилась четвертая, направленная к обеспечению казенного интереса. Крестьянская крепость была допущена под условием, чтобы тяглый крестьянин, став крепостным, не переставал быть тяглым и способным к государственному тяглу. Крестьянин тянул это тягло со своего тяглого участка за право земледельческого труда. Как скоро крестьянский труд был отдан в распоряжение владельца, на последнего переходила обязанность поддерживать его тяглоспособность и отвечать за его податную исправность. Это делало землевладельца даровым инспектором крепостного труда и ответственным сборщиком казенных податей со своих крестьян, а эти подати превращало для крестьян в одну из статей барского тягла, как крестьянское хозяйство, с которого шли эти подати, входило в состав барского имущества. За беглых крестьян владелец платил подати до новой переписи. Уложение признает уже установившимся порядком правило «имати за крестьян государевы всякие поборы с вотчинников и помещиков», а за держание беглых назначает одно общее взыскание с приемщика как за государевы подати, так и за вотчинниковы помещичьи доходы «по десяти рублев на год» (гл. XI).

Отличия крестьянства от холопства

Законодательное признание податной ответственности землевладельцев за своих крестьян было завершительным делом в юридической постройке крепостной неволи крестьян. На этой норме помирились интересы казны и землевладельцев, существенно расходившиеся. Частное землевладение стало рассеянной по всему государству полицейско-финансовой агентурой государственного казначейства, из его соперника превратилось в его сотрудника. Примирение могло состояться только в ущерб интересам крестьянства. В той первой формации крестьянской крепости, какую закрепило Уложение 1649 г., она еще не сравнялась с холопьей, по нормам которой строилась. Закон и практика проводили еще хотя и бледные черты, их разделявшие: 1) крепостной крестьянин оставался казенным тяглецом, сохраняя некоторый облик гражданской личности; 2) как такового, владелец обязан был обзавести его земельным наделом и земледельческим инвентарем; 3) он не мог быть обезземелен взятием во двор, а поместный и отпуском на волю; 4) его животы, хотя и находившиеся только в его подневольном обладании, не могли быть у него отняты «насильством», по выражению Котошихина; 5) он мог жаловаться на господские поборы «через силу и грабежом» и по суду возвратить себе насильственный перебор. Плохо выработанный закон помог стереть эти раздельные черты и погнал крепостное крестьянство в сторону холопства. Мы это увидим, когда будем изучать крепостное хозяйство, экономические следствия крепостного права; доселе мы изучали его происхождение и состав. Теперь заметим только, что с установлением этого права русское государство вступило на путь, который под покровом наружного порядка и даже преуспеяния вел его к расстройству народных сил, сопровождавшемуся общим понижением народной жизни, а от времени до времени и глубокими потрясениями.



<< Назад   Вперёд>>