Глава XI. Возвращение

Николаев, 12 сентября



Какую нам задали здесь встречу — просто прелесть, восторг!.. Букеты, венки, гирлянды, восторженные крики «ура!», «ура Сибирцам!», «За Плевну!», «За Балканы!». Среди бесчисленных оваций нас, осыпанных цветами и венками, с пристани ввели в город и угостили настоящим русским завтраком с настоящими пирогами, получше того, какой мы стряпали в Трестенике на Рождество... Радушие николаевского общества простиралось до того, что представительницы его — дамы высшего круга — собственноручно угощали наших солдат водкой и калачами. Во время офицерского завтрака старшины Морского клуба прежде всего пригласили наших офицеров быть почетными гостями их собрания на все время нашей здесь стоянки, а третьего дня в этом самом клубе дали специальный бал в честь гренадеров — покорителей Плевны. Бал был блестящий, необыкновенно многолюдный и оживленный. Наконец-то наши офицеры, после годичного перерыва, после всяческих ресторанов и кафе-шантанов со странствующими арфистками, вздохнули чистым, благодатным воздухом истинно порядочного общества. Замечательно благотворное влияние подобного общества: все вдруг подтянулись, принарядились, нравственно воскресли — ив этих блестящих танцорах-офицерах нельзя было узнать наших знакомцев по Чорлу... Откуда взялись прекрасные манеры, самая изысканная галантность! Я смотрел и глазам своим не верил, удивляясь такому быстрому перерождению. Ведь посмотрели бы вы, что это было в каком-нибудь Хаскиойе, Адрианополе, Чорлу? Я опасался даже, что эта безалаберная, беспорядочная жизнь, как татарское иго, надолго оставит по себе известную окраску... Николаевский бал рассеял все мои опасения, и я тысячу раз готов повторять известную всем истину, что общественная среда, изящный круг истинно порядочных, истинно достойных женщин имеет огромное нравственное влияние. И если институт наших офицеров не всегда и не везде равномерно стоит на высоте своего положения, то в этом очень много виновато окружающее их общество. «Между волками жить — приходится по-волчьи выть!»... Не могу не рассказать тебе одного памятного мне эпизода из николаевской встречи: я шел впереди полка с крестом; взобрались мы на гору, вошли в какую-то широкую улицу, масса народа стоит по обеим сторонам шпалерами — общий восторженный крик: «ура!». Вдруг подбегает ко мне маленький, прехроменький гимназистик и, подавая мне отличный, роскошный букет, говорит: «Это вам, батюшка, за Плевну!»... Веришь ли, мне кажется, что самый орден с мечами, пожалованный мне за плевненскую битву, я получил, я взял в первый раз в руки не с таким удовольствием, не с таким хорошим чувством, как этот первый букет от этого прелестного мальчугана!..

Памятной для всех нас останется николаевская встреча; но едва ли не более памятной на всю жизнь останется для нас та страшная буря, которую мы выдержали на Черном Море!.. Ко всем треволнениям, ко всем невзгодам и душевным потрясениям, какие мы испытали за целый год наших странствий по Туречине, недоставало только именно этого ужасного испытания... Страшна была плевненская битва, ужасны Балканы и всяческие тифы, но пред грозной морской бурей ничто не может идти в сравнение, по крайней мере, для нас, людей грунтовых, континентальных... Выехали мы из Родосто ночью на пятое сентября на каком-то неуклюжем немецком пароходе. Погода стояла превосходная, море совершенно спокойно. Около полудня мы остановились у Константинополя и простояли тут часа четыре; погода все была безупречно хорошая, небо ясное, безоблачное. Тронулись по Босфору, и это плавание было настоящим нашим торжеством: на палубе у нас гремела полковая музыка, и все пароходы, все брантвахты, стоящие у посольских дач в Буюкдере, отдавали нам так называемую морскую честь, отовсюду неслись к нам приветствия, благопожелания, «ура». Увлекаясь этими морскими овациями, с восторгом любуясь великолепными окрестностями чудного пролива, мы как-то и не заметили того, что с каждым нашим шагом вперед ветерок все свежел, налетая отдельными порывами. Уже при самом выходе из Босфора в открытое море стала чувствоваться небольшая качка. Наступал вечер, небо со всех сторон нахмурилось, впереди, далеко-далеко чуть видно блистали зигзаги молнии, доносились глухие раскаты отдаленного грома, море начинало шуметь, накрапывал дождик, ветер становился более порывистым. На беду нашу, нам достался пароход не пассажирский, а коммерческий, с двумя только боковыми маленькими каютами и небольшою общею кают-компанией, в которой могло поместиться не более восьми человек; боковые каюты заняли: одну бригадный и полковой командир, другую — мы с М—ковым; остальные офицеры столпились в кают-компании, а всех офицеров в нашем эшелоне было семнадцать человек. Прошлую ночь при отличной погоде все спали на палубе, что называется, покат, настлав свежего сена; теперь же удержаться на палубе не было никакой возможности: дождь и ветер с каждою минутой усиливались, разводя страшное волнение; началась настоящая морская качка, и положение наше скоро сделалось отчаянным... От сильной качки открылась почти у всех морская болезнь, а тут теснота, духота и воздух отвратительнейший... Никто не мог удержаться на ногах и, падая друг на друга, каждый обдавал своего соседа последствиями морской болезни... Ужас, что тут было!... И это продолжалось не час, не два, а целую ночь! Качка была так сильна, что меня в койке метало из стороны в сторону совершенно неудержимо, то поставит тебя сторчь, то перевалит с бока на бок, то подымет ноги на аршин выше головы. Чувствуешь, что пароход то подымается на страшную гору, то летит в какую-то бездну, переваливаясь в то же время с одного борта на другой, и все эти курбеты ты вынужден проделывать точно также как пароход, всем своим корпусом и совершенно непроизвольно, подчиняясь какой-то неведомой силе, тебя толкающей из стороны в сторону как легкий мячик. Кто переживал моменты сильных землетрясений, тот помнит, конечно, что в эти страшные моменты самое неприятнейшее ощущение состоит в том, что вы вдруг теряете под ногами точку опоры, не имеете никакой устойчивости и получаете непроизвольное принудительное движение, которому не в силах противиться. Это мучительно-несносное ощущение в тысячу раз сильнее чувствуется во время большой морской качки, с тою еще разницей, что землетрясение продолжается несколько секунд, а морская качка тянется часы, сутки, иногда целые недели, как это бывает нередко в Индийском океане. Нужно быть записным моряком, чтобы приобрести привычку не воспринимать своими нервами подобных ощущений, но для нас, людей грунтовых, приобретение такой благородной привычки обходится слишком дорого. И что бы вы думали? Ведь за эту страшную ночь и мы немножко попривыкли так, что когда совсем рассвело и буря несколько поутихла, хотя море все еще страшно волновалось, некоторые из нас кое-как выкарабкались на палубу, кто подышать чистым воздухом, а кто, кроме того, и с желанием полюбоваться грандиозною картиной взволнованного моря; а картина была действительно грандиозная: страшные, мутные, грязно-бурые волны с кипящими пенистыми верхушками, как баснословные великаны, одна за другой, будто рота за ротой, налетали на наш несчастный пароход, ежеминутно угрожая сокрушить его вдребезги как ничтожную скорлупку. Особенно страшно ощущение, когда пароход, взобравшись на верхушку большой волны, начинает, скрипя всем своим корпусом и как-то содрогаясь, опускаться в глубокий промежуток между двумя волнами — это момент действительно страшный: чувствуешь, как у тебя дух захватывает, и по всему телу пробегают мурашки. Я долго не мог сладить с собой и все закрывал глаза, когда пароход опускался в эту страшную зияющую бездну. Да, памятна будет нам эта ночь, эта буря, наделавшая с нами столько пертурбаций...

В Николаеве мы простоим еищ несколько дней, а потом двинемся на Киев, где по маршруту пробудем целые три дня, чему я душевно рад, так как это даст мне возможности исполнить заветное желание поклониться Св. Киевопечерским угодникам Божиим и затем осмотреть все древности этой «матери градов русских», «откуду есть пошла земля Русская», как выражаются наши древние летописцы. Прощай.

Киев, 19 сентября



«Матерь градов русских» встретила нас совсем не с теми материнскими объятиями, которых мы ожидали после Николаева. Местная администрация не позаботилась даже об отводе нам помещений, так что мы прямо с вокзала вынуждены были долгое время таскаться по гостиницам, пока в одной из них не нашли себе приюта и то, благодаря только тому обстоятельству, что командир полка поместился у кого-то из своих знакомых, а нам уступил свой номер. На другой день прежде всего мы втроем (я, М—в и К—р) отправились в Лавру. Ехали мы туда, видит Бог, с добрым, истинно благочестивым чувством, а вернулись крайне смущенными... Прежде всего бросается в глаза недостаток проводников и указателей: двор Св. Лавры обширный; построек, корпусов, церквей множество, а куда пройти к пещерам — неизвестно; начали мы расспрашивать: один покажет рукой вот туда, там направо, потом налево, а дальше кого-нибудь спросите, там вам покажут. Другой встречный говорит: нет, вам нужно поправее, мимо такой-то церкви, а там спросите, всякий укажет... И мы ходили, ходили, кружились, кружились и едва-едва попали на настоящую дорогу. Конечно, нельзя для всякого посетителя-поклонника поставить отдельных провожатых, таких поклонников бывает здесь десятки тысяч, но все же можно было бы устроить как-нибудь так, чтобы не приходилось блуждать и расспрашивать, особенно, если посетитель попадет в глухое время, когда на дворе никого не встретишь, как это случилось с нами. Следовало бы от Св. ворот поставить столбы с надписями и указателями направления, и дело бы очень облегчилось, а главное, не было бы нареканий. После долгих расспросов дошли мы, наконец, до той галереи, которая ведет в пещеры. Тут поразило нас великое множество нищих, калек, уродов всякого возраста и пола, особенно детей, мальчиков и девочек, которые, идя за нами вслед, назойливо убеждали нас подать им милостыню. Я не стану утомлять тебя подробностями всех явлений, какие мы тут видели,— большинство из них такого свойства, что едва ли в ком могут возбуждать или даже поддерживать то расположение духа, с каким всякому желательно было бы приблизиться ко святыне. Сошли вниз, в преддверие пещер, где продают свечи... Но из уважения, из того благоговейного чувства, которое с самого еще младенчества взгревалось в моем сердце моими благочестивыми родителями по отношению к киевским святыням, я не могу откровенно передать тебе тех слов, того тона слов, с которым обращаются продавцы свеч к своим покупателям, а тут же находящиеся путеводители к собравшимся поклонникам... Сердце у меня сжалось, я сознавал, я чувствовал как постепенно, шаг за шагом утрачивалось и умалялось в моей душе то доброе благочестивое настроение, с которым приближался к заветной для меня святыне. Пошли... Впереди идет путеводитель, молодой послушник, с пучком зажженных свечей и показывает... Но как показывает? С глубоко смущенною душой и со слезами прискорбнейшего жаления я возвратился в преддверие! Нет, не такого поклонения искала моя душа, мое подвигшееся сердце! Добрые спутники мои не могли не заметить моего душевного состояния, которое и сами отчасти испытывали в себе, и были настолько сдержанны и благоразумны, что не позволили сказать ни единого слова о всем виденном и только что испытанном... Когда мы вышли из галереи, в воздухе дрожали густые звуки большого лаврского колокола, призывавшего к литургии в Успенский собор. Оказалось, к нашему счастью, что литургию будет служить высокопреосвященный митрополит Филофей. Я никогда не видал этого достойнейшего архипастыря, хоть и слышал, и читал о нем много. Мы вошли в собор. Народу собралось множество, и только благодаря вниманию и любезности какого-то полицейского пристава нам удалось пробраться на средину храма, к самому архиерейскому амвону. Раздался «красный перезвон», сослужащие вышли навстречу, и вот в дверях собора показался мастистый архипастырь, высокий, но уже согбенный, с приятнейшим, добродушным лицом, с кроткими, полными любви и смирения взорами. Первое впечатление, какое производит самый внешний вид Киевского владыки, чрезвычайно благоприятно: оно невольно предрасполагает и возбуждает в душе какое-то тихое, доброе, благоговейное чувство. Началось богослужение. Я не стану описывать тебе всех подробностей; с какою-то духовной алчбой и жаждой я следил за каждым движением, за каждым взглядом маститого старца, и скажу тебе одно: его служение живо напомнило мне незабвенных архипастырей, приснопамятного Антония Воронежского и Парфения Иркутского. Такое высокоблагоговейное служение производит неотразимо сильное впечатление и благотворнейшим образом влияет на души и сердца предстоящих и молящихся. Сторицею мы были вознаграждены за то болезненно-горькое чувство, с которым вышли из ближних пещер...

По возвращении домой мы разговорились между собой о всем виденном и перечувствованном нами в это памятное утро. Среди разговора один из моих спутников высказал такое соображение: «Мне кажется,— сказал он,— гораздо удобнее было бы устроить для помещения всех нищих, находящихся в Лавре, особый барак или зал, смежный с галереей, так, чтобы всякий поклонник, проходящий по галерее, мог видеть всю массу этих меньших братий, труждающихся и обремененных; для этой цели стену барака, обращенную к галерее, сделать с открытою аркой, под которою как раз на средине поставить на тумбе большую кружку с надписью: «На нищих и убогих». Тогда всякий проходящий сразу видел бы всех этих несчастных и одним этим печальным видом невольно подвигался бы к состраданию и благотворению. Для всякого удобнее было бы положить в кружку рубль, два, три, нежели таскать с собою целый мешок медных денег для подаяния каждому нищему отдельно. При таком способе сокращалось бы и самое время, употребляемое на раздачу милостыни, которым многие из поклонников весьма нередко имеют необходимость дорожить. Не было бы и таких случаев, как с нами, что не зная наперед о количестве нищих, мы не взяли с собой медных денег, и хотя от души желали бы подать милостыню, каждый из нас по рублю, по два — но кому их подать? Кто станет делить мой рубль, когда нищие сидят по всей длинной галерее на весьма значительном друг от друга расстоянии, и те, что сидят ближе ко входу в пещеры, не могут даже видеть сидящих при начале галереи? Много между ними слепых или калек, не имеющих возможности передвигаться с места,— кто же им подаст из моего рубля причитающуюся им долю? И таких случаев, как было с нами, без сомнения, очень много... Тут двойная невыгода: убогие лишаются подаяния и, быть может, самого значительного, а многие из поклонников, подобные нам, не выходили бы из галереи с тем горьким чувством, что не имели возможности подать милостыню. Это соображение, по моему мнению, имеет за собою большой практический и нравственный смысл: во-первых, сами нищие не имели бы необходимости лично канючить и тем возбуждать в проходящих нередко слишком неприятное ощущение, парализующее в них чувство сострадания и благотворения. Во-вторых, в такой общий барак или зал свободно могли бы проходить и те многочисленные бедные, которые не в состоянии стать в галерее с протянутою рукой... Самая доля милостыни, при ежедневной высыпке из кружки, распределялась бы между всеми равномерно и, следовательно, совершенно безобидно. В-третьих, целая масса нищих получила бы известную организацию, была бы подчинена той или другой дисциплине во избежание бесчисленных между ними пререканий, ссор и самоуправства, нередко очень неблаговидного. Наконец, многие из поклонников избавились бы от этого докучливого, подчас даже возмутительного, а для некоторых нервных людей совершенно невыносимого нищенского канюченья, которое очень сильно парализует то доброе, христианское чувство, с которым многие паломники приближаются к пещерам. Как много есть между нами таких слабых по вере христиан, в сердцах которых нужно еще всячески поддерживать известные добрые расположения и, по возможности, устранять все то, что может умалять эти расположения или и вовсе их парализовать».

После обеда мы отправились к памятнику Св. равноапостольного Великого князя Владимира. Долго я стоял тут, о чем-то думал, соображал и вынес все-таки какое-то недовольное чувство; судя по историческому значению великого просветителя России, я ожидал чего-то большого, более величественного: мне показался этот памятник слишком бедным в сравнении с другими, виденными мной в нашей северной столице. Затем ходили по Крещатику, этому Невскому проспекту Киева, осматривали магазины, дома и поздно вечером вернулись в свой номер. На другой день отправились в Софийский златоглавый собор, оттуда в Михайловский златоверхий монастырь и, наконец, в знаменитую по своей архитектуре и местоположению церковь св. апостола Андрея Первозванного: ото всюду мы вынесли глубокое чувство благоговения к виденной нами святыне, а с террасы храма Св. Андрея долго любовались действительно великолепным видом на Днепр, на далекие окрестности... Подробнее расскажу при свидании, а теперь пока прощай.

Тамбов, 21 сентября



Пишу под живым впечатлением только что пережитого нами великого и знаменательного торжества. Вчера (26 сентября) Тамбовское городское общество устроило нам замечательно-радушную и вместе с тем самую торжественную встречу. Рано утром наш полк в полном своем составе, с развернутыми знаменами и музыкой выстроился побатальонно на обширной площади между вокзалом железной дороги и Воронежскою городскою заставой. Впереди полка возвышались две каменные башни-заставы, обвешанные сверху донизу огромных размеров флагами и прекрасно драпированные красным сукном и гирляндами свежей зелени, между которыми рельефно выдавалось вензелевое изображение имени государя императора с огромными двуглавыми орлами наверху; ноги этих орлов перевязаны громадными бантами из георгиевских лент, на висящих концах которых крупными буквами изображены слова, с одной стороны «Плевна», с другой — «Балканы». По окраинам площади, начиная от этих башен, устроены были особые ложи, как в театрах, обитые красным сукном и разноцветными коврами; за ложами виднелись подмостки, скамейки, а на самой средине площади, впереди разукрашенных башен возвышалась большая эстрада в три ступени, обитая также красным сукном. С самого рассвета, как только полк пришел на указанное место, густые массы народа начали наполнять площадь, и с каждым получасом эти массы, увеличиваясь, заняли все подмостки, скамейки, показались любопытные и на заборах, и на крышах окрестных домов. В восемь часов утра стали съезжаться сюда именитые граждане со своими семействами и заняли приготовленные для них ложи; на эстраде показались представители местного духовенства, члены городского управления и разные должностные лица. Ровно в девять раздался звон со всех приходских церквей, все засуетилось, заволновалось — прибыл местный архипастырь преосвященный Палладий, епископ Тамбовский и Шацкий. Началось торжественное молебствие с водоосвящением. После обычного многолетия государю и всему царствующему дому, провозглашена была «вечная память» всем христолюбивым воинам на брани за веру, царя и Отечество живот свой положившим. Эта грустно-торжественная, общенародная молитва за наших товарищей, за этих мучеников славы и чести России глубоко тронула всех нас. Затем, после многолетия всему победоносному, всероссийскому воинству и, в частности, нашему доблестному Сибирскому полку, преосвященный сам лично обошел все ряды полковых колонн и всех солдат окропил святою водой. Нужно было видеть, с какою высоко благоговейною радостью крестились наши Забалканские герои, когда к ним приближался архипастырь... По окончании обхода и окропления, когда все снова возвратились на свои места, преосвященный Палладий, стоя на эстраде, высоко поднял над своею головой прекрасную икону Христа Спасителя, троекратно осенил ею полк и от имени Тамбовского городского общества передал ее командиру полка, а городской голова, купец Федотов, громко прочел весьма приличный адрес. Затем члены городского общества по русскому обычаю поднесли полку хлеб-соль на роскошном золоченом блюде с приличными надписями. Глубоко взволнованный командир полка громко ответил на все это несколькими задушевными словами, выражая от имени полка глубочайшую признательность за такой торжественный и неожиданный для нас прием и радушие. Началось шествие, раздалась команда, загремела полковая музыка, зарокотали дробью барабаны, пронеслось в воздухе потрясающее «ура» несметной народной толпы; но только что двинулись мимо эстрады, как в промежутке между башнями встретила нас депутация от Тамбовского Александровского Института благородных девиц, и старшая из институток поднесла командиру полка небольшую, прелестной работы икону, а другие институтки возложили на его плечи громадный лавровый венок, перевитый георгиевскими лентами. Только что расступились институтки, как глазам нашим представились по обеим сторонам широкой улицы длинные шпалеры воспитанников и воспитанниц разных учебных заведений, встретившие нас торжественным народным гимном, звуки которого едва можно было расслышать, так как в это время разразилась буря восторженных народных восклицаний: «Ура!», «Плевна!», «Сибирцы!», «Балканы!». Гром музыки и барабанов, гул всех городских колоколов, восторженные крики народа, все слилось в какую-то действительно страшную, неописанную бурю, среди которой со всех сторон посыпалась на нас целая туча цветов, букетов, венков — все это летит с балконов, с заборов, с домовых крыш, из средины густой народной массы, которая страшными волнами хлынула по обеим сторонам еле движущегося полка. С каждым шагом, с каждым нашим движением народный восторг усиливался и доходил в иные минуты до какого-то всеобщего экстаза. Никогда не забуду одной сцены: не доходя до городского театра, у одного палисадника собралась толпа простых женщин, молодых и старых,— молодые держали в руках большие корзины цветов и преусердно бросали их прямо на проходящих солдат, а старухи, простирая к ним руки, со слезами на глазах вопили: «Голубчики наши, касатики, родимые наши»... Подобных сцен народного увлечения, конечно, было много, а не одна эта, но заметить их все за густою сплошною массой народа не было никакой возможности. Подвигаясь далее по Дворянской улице, полк остановлен был у, церкви св. первомученика архидиакона Стефана, из которой приходское духовенство вышло с хоругвями и чудотворною иконой Божией Матери. Народный шум притих. После краткого молебствия и обычных многолетий воспитанники ремесленной школы и приходских училищ пропели гимн «Славься!». Тут же директор Екатерининского (Нарышкинского) учительского института передал командиру полка постановление совета института об учреждении двух стипендий для двух сирот-мальчиков, оставшихся после воинов, убитых в плевненской битве. Двинулись дальше. Проходя мимо губернской женской гимназии полк буквально был осыпан целым дождем букетов и венков, так что наш полковой командир, ехавший верхом впереди полка, представлял из себя целую двигающуюся цветочную гору, обвешанную лавровыми венками с георгиевскими лентами. У Казанского моста снова остановились: монастырская братия Казанского монастыря вышла навстречу с иконами и молебствием, а воспитанники духовной семинарии и училищ пропели народный гимн. Только что перешли мост и повернули на «Большую» улицу, как нас встретила целая масса молодежи — воспитанники реальной и классической гимназий — все поют, кричат, машут фуражками, платками, букетами и опять бесконечное, потрясающее «ура» всего народа. Перешли еще Никольский мост, опять остановка, снова молебствие и здесь же игумения Вознесенского женского монастыря от лица всех сестер поднесла полку небольшую, отлично украшенную икону Вознесения Господня. Нужно было видеть прекрасное выражение лица доброй старушки: безмолвно подала она командиру полка Св. икону — но слезы блиставшие на ее ресницах лучше всякой речи говорили о том высоком чувстве, которое в эти минуты наполняло ее доброе сердце. Задушевнее этого безмолвно-красноречивого приветствия трудно себе что-нибудь представить... Наконец-то, среди всех этих бесчисленных оваций, под не умолкавшим ни на минуту колокольным звоном всех городских церквей, вся масса ликующего народа остановилась на загородной площади перед большим ярмарочным зданием, в котором приготовлен был для целого полка общественный обед. Полк остановился, построился, составил свои ружья в «козлы» и ждал прибытия высших гражданских начальников и преосвященного Палладия. Замечательную картину представляли из себя эти «козлы»: на каждом ружейном штыке был насажен букет цветов — и вот на безлюдной в обыкновенное время ярмарочной площади вдруг, как из земли, выросли цветочные клумбы, как будто висящие в воздухе. Прибыл многоуважаемый архипастырь, собралась блестящая публика, солдаты заняли свои места около столов, и по предложению преосвященного полк всем своим двухтысячным составом пропел предобеденную молитву «Отче наш». Как только грянул этот громадный хор, к которому присоединилась и собравшаяся публика, многотысячные толпы народа, оставшиеся на площади и продолжавшие еще шуметь, все в одну минуту притихли, притаили дыхание, и среди воцарившейся тишины величественно раздавались аккорды полковой молитвы. Преосвященный обошел все столы и благословил предложенное «ястие и питие рабом твоим». После обеда народ просил отпустить солдат по домам, и скоро целый полк был разобран, рассеявшись по городу небольшими партиями. В пять часов все офицеры были приглашены в Дворянское собрание на парадный обед, который прошел необыкновенно весело, радушно, искренно; говорилось много хороших, теплых речей, из которых нам особенно понравилась одна: в ней туземный оратор говорил о той радости, о том всеобщем восторге, с которым и получена была отрадная весть о взятии Плевны. Заключил он свою речь такими лестными для нас словами: «Да, наши милые, славные гости-Сибирцы, вашим геройским подвигом вы несказанно обрадовал и всех нас, обрадовали всю Россию». После обеда начались «подыманья, качанья», что называется: душа нараспашку... Расходившемуся веселью положило конец громко объявленное приглашение пожаловать в городской театр на парадный спектакль. Наступил уже вечер, тихий, ясный, превосходный; все улицы и дома с распущенными флагами, с выставленными во многих окнах и на балконах транспарантами, ярко осветились блестящею иллюминацией. Далеко за полночь подгулявший народ, обнявшись со своими дорогими гостями-Сибирцами, бродил по улицам, выражая свой восторг громогласным говором и разудалыми русскими песнями.

<< Назад   Вперёд>>